Ковчег детей, или Невероятная одиссея

«…Толпа окружила юношу в очках. Это Дейбнер — представитель петроградских детей. Все толкаются, чтобы пожать ему руку. Он устал и пытается вырваться. Но не тут-то было. Вопросы не перестают сыпаться — как живется в Петрограде? А кому-то интересно знать, какую историю теперь проходят в русских школах…»

«…Гостящая сейчас в Нью-Йорке под опекой Красного Креста Петроградская детская колония завоевывает внимание обширной русской общины.

Отовсюду, из самых заброшенных уголков США поступают пожертвования деньгами, одеждой, обувью, книгами, игрушками. Жертвуют все, кто сколько может. Жертвуют взрослые. Жертвуют малые дети».

Два письма маленьких детей.

Из Филадельфии пишет Верочка Вадетская:

«…Я маленькая русская девочка. Мой отец в России. Я желаю помочь бедным русским детям. Я не могу послать много денег и шлю за себя и за свою сестричку Софию — 25 центов».

Другое письмецо пишет из Нью-Йорка русская еврейская девочка Рая Кинзбургская:

«…Дорогие дети! Только пять месяцев, как я приехала из России, и еще помню нужду и недостаток одежды, книг, игрушек и других предметов. Поэтому я посылаю вам мой скромный подарок.

Я понимаю, как тяжело вам будет теперь в России — и голод, и вечные пули. Я уже различала там, когда стреляла трехдюймовка, шестидюймовка или пулемет. Я привыкла уже. Но завидую вам, что вас сейчас встретят с любовью учителя. Я посещала детский сад в России до прихода Деникина. Но он закрыл наш сад и отнял у меня самые лучшие воспоминания.

Я также помню, как темно было в погребе, где мы прятались от погромов. О, если бы я увидела лично вас, то могла бы еще многое рассказать. Как я с мамой пряталась в нашем дорогом детском саду от пьяных казаков и многое другое.

Желаю вам, детки, застать уже спокойную Россию и чтобы вам не пришлось переживать ужасы стрельбы. Целую вас, детки!

Мне девять лет, и я уже тоже, как вы, совершила кругосветный рейс».

«…Два часа я следовал на автомобиле за колонной автобусов по улицам Нью-Йорка. Вместе со мной ехал мой приятель — пианист Ничов. Мы оба махали детям руками, посылали воздушные поцелуи. А когда подъехали совсем близко, одна маленькая девчушка высунула свою головку и спросила: „Вы русские люди?” „Русские”, — ответили мы. „Скажите же нам, куда нас везут?”

Дальше мы не слышали, так как автобус помчался вперед. Но в ушах, однако, долго звучал вопрос ребенка, вызывавший безграничную жалость: „Куда нас везут?”.

Их везут по миру, по морям и океанам. Длинное, очень длинное путешествие они совершили. Различные страны им показали. Повсюду им рады, заботятся о них, встречают цветами, подносят подарки. Но они хотят домой».

«…Сотни людей толпой явились на Ривер Сайд Драйв, чтобы увидеть детей. Они наделяли их шоколадом, конфетами, фруктами. Кто-то захотел дать одному мальчику деньги. Но мальчик оскорбился и сердито ответил: „Я не нищий, подаяния не хочу!”».

«…Одеты дети некрасиво. Они носят какие-то полусолдатские одежды, сшитые из разноцветных материй. Но их лица! Такие выразительные страдальческие лица глубоко чувствующих, столько испытавших. И все же они остались детьми… Невинными, чистыми, милыми детьми».

«…Я спросил одного мальчика, сколько среди них еврейских детей. „Ей-богу, не знаю, — ответил он. — Мы никогда не интересовались этим. Для чего нам это знать? Мы все из Петрограда. Вот и все!”

Как просто и мило — все из Петрограда…»

«…Сначала мы сидим на берегу моря возле огромной пушки и ведем беседу. Но нас начинают кусать комары, и мы уходим в казарму. Мой собеседник высокий, тщедушный на вид юноша. Глаза его светятся мягким болезненным светом. Говорит он с польским акцентом. Юноша идет к своей койке и возвращается с картонкой. В ней аккуратно сложены плитки шоколада.

— У меня в Нью-Йорке дядя есть. Он мне вчера уйму шоколада принес. Угощайтесь и вы.

Я беру шоколадку.

— Палка о двух концах, — говорит он и снова протягивает коробку.

— Бог троицу любит, — не отстает он от меня.

Я делаю попытку отказаться. Но не тут-то было. Съедаю и третью.

— А теперь, товарищ, съешьте за меня еще одну, — кричит новый мальчуган.

— И за меня! И за меня! — раздается со всех сторон.

Я отказываюсь. Говорю, что не могу есть много шоколада. К тому же и не особенно люблю его. Но все мои доводы напрасны. Приходится съесть по шоколадке за каждого.

— А вот это уже совсем другой шоколад, — говорят мне и открывают новую коробку. Пришлось и его попробовать.

— А теперь пойдем в столовую!

Опять увещевания и настойчивые просьбы есть побольше. Я ем, хотя и с большим трудом. Желудок полон шоколада.

Затем мы гуляем по парку.

Уезжаю из Водсворта, обласканный и перекормленный. На душе и радостно, и грустно».

«…— Почему нас везут во Францию? Ведь говорили, что повезут в Петроград? — спрашивают дети.

— По какому праву их отнимают у родителей? — негодуют русские эмигранты.

Но никто не получает ответа. Вот почему все возмущены и встревожены. Кто это так свободно властвует над судьбами семисот восьмидесяти беспомощных русских детей? Кто смеет держать их вдали от родных, лишать того, что принадлежит им?

Это делает не кто иной, как Американский Красный Крест. Организация, украсившая себя крестом как символом милосердия. Организация, в основу которой положены гуманные принципы».

«…Для всякого здравомыслящего человека ясно, что детей необходимо отвезти в Петроград. И только туда. Ибо там их с нетерпением и беспокойством ждут родные.

Красный Крест утверждает, что Франция для них будет только временным отдыхом, непродолжительной остановкой, после которой их повезут дальше домой. Но тогда почему для них в Бордо готовится лагерь и строятся бараки? Почему детей не везут прямо в Петроград?

Франция открыто ведет войну с Советской Россией. Она явный враг ее. Нравственный долг и обязанность Красного Креста прислушаться к голосу родителей и детей, к голосу огромной русско-американской колонии».

«…— Думаете, вас тепло встретят в Советской России? — спросил я одну из учительниц.

— Еще как тепло! — радостно ответила мне она.

— Домой! Домой! — подхватил мальчик лет десяти. — Мы хотим домой, в Петроград!

Другой, типично русский мальчик с вздернутым носиком и светло-русыми волосами с грустью заметил: „Говорят, что отсюда нас отправят во Францию… Неужели нас там надолго задержат?..”

— Не хотим мы во Францию! — закричали в один голос несколько детей».

Райли Аллен сидит в кресле и с удовольствием пускает клубы дыма. Пустое занятие, но помогает привести в порядок мысли и настроиться на работу. А дел предстоит немало. И самое первое — проводы Эверсола. Сегодня он отбывает во Францию на быстроходном судне.

Но прежде — завтрак. Мария хлопочет у плиты. Запах жареного мяса проникает в кабинет и пересиливает табак. Райли направляется к кухне и видит в полуоткрытую дверь, как Мария расставляет тарелки.

Дверь скрипит, и она оборачивается к нему:

— Ты уже здесь? А я собиралась тебя позвать.

— Помочь тебе?

— Открой консервы.

— Так вкусно пахнет!

— У меня тоже слюнки текут.

Мария ставит вазу в самую середину стола и осторожно поправляет цветы.

— Этот фартук тебе так идет!

— Пора его уже снять.

— Позволь мне это сделать…

Райли обошел стол и стал осторожно, нарочито медленно развязывать тесемки. И не удержавшись, обнял ее горячо и страстно, как будто не было этой, только что закончившейся ночи, полной ласки и нежности. Они смотрят друг другу в глаза. Совсем близко, едва не соприкасаясь ресницами.

У нее кружится голова. И все же Мария находит в себе силы отстранить его.

— Погоди, дорогой. У нас совсем мало времени. Ты ведь сам сказал, что нужно ехать в порт.

— Ты права.

Он сел за стол, взял накрахмаленную салфетку и подвинул к себе тарелку. А сам подумал: пройдет несколько минут, и он насытится. Но никогда не насытится своим чувством. Каждое прикосновение, каждый взгляд и каждое слово будят в нем все новые и новые желания. Потому они здесь, а не в Водсворте.

Вот что сказала все понимающая Ханна Кемпбелл. «Райли, — сказала она, — вам не обязательно находиться в Водсворте. То, в чем нуждаются дети — сытый и вкусный стол, развлечения — это уже есть и не требует особой заботы. Мы с этим как-нибудь справимся и без вас. А вы, Райли, лучше занимайтесь будущим колонии, тем, что ждет детей завтра».

Она права. Тысячу раз права. Но Райли знает, умная и хитрая Ханна имеет в виду и другое, о чем умалчивает. Он и Мария не должны быть на виду у детей и воспитателей.

Медовый месяц еще не закончился. Их свадебное путешествие не похоже ни на какое другое. Сначала маленькое купе, в котором время остановилось, хотя они и мчались к Атлантическому океану — своему новому берегу. А потом эта спальня на девятнадцатом этаже, дарованная им случаем или Богом.

— Ты удивительно готовишь.

— Зато ты лучше варишь кофе…

— Ты меня переоцениваешь, дорогая. Настоящий кофе мы будем пить в Гонолулу. Уверен, это случится уже скоро.

Райли и Мария были приятно удивлены, встретив на пристани Каяхару. Он тоже пришел проводить Эверсола.

Впервые они увидели капитана не в морской форме, а одетого в европейский костюм. Серая шляпа делала его неузнаваемым. Бизнесмен, политик, киноактер… Кто угодно. Но не морской волк.

Глаза Марии округлились.

— Это вы?! — только и смогла вымолвить она.

— Я и сам не узнал себя в зеркале.

Они стояли рядом с «Гольфстримом» — белоснежным судном, уходящим в свой первый рейс. «Гольфстрим» накануне сошел со стапелей и собрал на пристани не только тех, кто отправляется в путешествие, но и тех, кто его строил.

— А он и в самом деле хорош! — заметил Эверсол, любуясь плавными линиями океанского лайнера. Он был рад, что оказался среди первых пассажиров.

— Скажите, — обратился внезапно Эверсол к Каяхаре, — согласились бы вы сменить свой старенький «Йоми Мару» на ходовой мостик этого красавца?

— Настоящий моряк никогда не бросит свое судно на полпути. Это равносильно предательству, — твердо произнес Каяхара. Кажется, его обидело уже само предположение, что он способен предпочесть свой пароход этому белому щеголю, еще не нюхавшему моря и не имеющему ни единой царапины, которые можно получить, только встретившись в честном поединке с хорошим штормом.

— Ну и что с того, что у «Йоми Мару» борта черные? На то он и угольщик, — чуть помедлив, продолжал Каяхара. — Зато он недавно принял в свои трюмы ценный груз. Самый ценный груз, какой только есть на свете. Глаза и улыбки детей осветили его палубу.

— Капитан, вы не лукавите?

— Как вас понять, мистер Аллен?

— Команда лишилась покоя… Устала от детских криков и мальчишеских проделок. Не от вас ли я слышал эти слова? Не раз и не два…

— Согласитесь, к тому были основания. Помните, как однажды ночью мальчики забрались в спасательную шлюпку и стащили неприкосновенный запас шоколада? Или другой случай — драка между стюардом и одним из ваших юношей.

— Вот видите!..

— Но разве в море всегда тишь да благодать! Случается и непогода. С тех пор, как дети высадились в Нью-Йорке, пароход опустел и стал как мертвый. Ремонт с утра и до темноты… Вместо детского смеха — лязг железа… Матросы спрашивают, когда мы снова примем маленьких пассажиров, когда отправимся дальше?

— Скоро мы отправимся вслед за Эверсолом в Европу, точнее в Бордо. Осталось не так долго ждать.

— Мистер Аллен, я случайно узнал о ваших проблемах, — сказал Каяхара.

— Какие еще проблемы?

— По дороге сюда я купил утреннюю газету. Возможно, вы еще не видели. Пишут, что высадка колонии во Франции под вопросом.

— Об этом писали и вчера, и позавчера. В печати настоящая буря. Посильнее, чем в море. За всю свою историю Американский Красный Крест не подвергался такой критике и давлению. Но самое скверное — в эту кампанию стараются втянуть и детей. Их подстерегают возле казармы, на улице, в зоопарке, кинотеатре и даже в автобусе… Что-то нашептывают, подстрекают к неповиновению и даже бунту.

— А что вы сами думаете?

— Будь моя воля, я бы доставил колонию в Петроград без всякой задержки.

— Только прикажите. И я направлю судно в нужный порт.

— Вы решительный человек, капитан. Решительный и прямой. Я ценю это в людях. Но последнее слово не за нами. Есть такое понятие — политическая игра. Так вот, дети в этой игре — козырная карта.

— А игроки кто?

— Одни находятся в Москве. Другие — в Вашингтоне.

— За кого вы болеете?

— За тех, чьи судьбы мне доверены…

…Пароход дал короткий гудок. Аллен и Эверсол обнялись. За последние пять недель они прощаются во второй раз. Сначала в Сан-Франциско, а теперь здесь, на нью-йоркском причале. Тогда Райли Аллен возложил заботу о колонии на плечи Эверсола. Сейчас он снова с детьми. Но все равно они будут делать одно дело, даже находясь вдалеке друг от друга.

— Грегори, я стану вас извещать ежедневно. И в море, и когда вы уже будете во Франции. Но как бы ни повернулись дела, готовьтесь к приему детей. Мы живем в непредсказуемое время. В России все еще Гражданская война. А в Петрограде — голод. Одному Богу известно, по какую сторону границы находятся сейчас родители этих детей.

Эверсол протянул сразу обе руки — и Каяхаре, и Леоновой.

— Капитан, — сказал он, — когда будете подходить к французскому берегу, внимательно смотрите в бинокль. Вы меня обязательно увидите. А вас, мисс Мария, я встречу букетом самых красивых роз.

— Какие у вас планы, мистер Каяхара? — спросил Аллен, когда «Гольфстрим» слился с морем.

— Похожу по магазинам, куплю кое-какие мелочи.

— В моем распоряжении автомобиль.

— Спасибо. Но знаете, что больше всего любит моряк?

— Любопытно узнать об этом от самого моряка.

— Ходить пешком. Не выпить ли нам по стаканчику саке?

— А есть в Нью-Йорке японский ресторан? — спросила Мария.

— В Нью-Йорке все есть, — сказал Аллен. — Я знаю одно хорошее местечко. Там отлично готовят рис.

Было время ланча, но на веранде нашелся свободный столик.

— Я не встречала среди японцев толстяков, — сказала Мария, оглядываясь на посетителей.

— У нас хорошая богиня еды.

— А как ее зовут?

— Тоеукэ.

— Чем же она хороша?

— Не позволяет никому объедаться. Японцам свойственно чувство меры. Не только в еде, но и в выпивке.

— Сейчас мы это проверим, — не замедлил сказать Аллен и заказал саке. А для Марии — красное вино.

Официант принес фарфоровый графинчик.

— А как японские боги относятся к саке? — спросил Аллен.

— Боги его любят.

— Райли, скажи тост, — попросила Мария.

— У нас, японцев, не приняты тосты, — остановил Каяхара Аллена.

— Вы пьете молча? Но ведь это скучно!

— Почему молча? Мы говорим: «Кампай!»

— Что это значит?

— По-японски «кампай» — это «сухое дно».

— У русских тоже принято так говорить — «Пей до дна!»

— Да, я знаю. Мне приходилось пить с русскими, когда мы доставляли из Сибири лес. Но они не знали меры. И потом лежали. Такие же неподвижные, как бревна.

Принесли меню.

— Что будем кушать? — спросил Каяхара.

— А что нам предлагают?

— Тут много чего… Суп из ракушек, рыба на вертеле, жареный осьминог, вымоченная в саке медуза с уксусом и имбирем, трепанги, моллюски с соевой пастой…

— А рис? — напомнила Мария.

— Разумеется. Он в самом начале списка.

Принесли рис. Над тарелками поднимался нежный пар. Мария втянула в себя солоноватый запах и закрыла глаза от предвкушаемого удовольствия.

— Оказывается, вы умеете пользоваться палочками! — удивился Каяхара.

— Первый урок я получила на Хоккайдо. Когда мы зашли в Муроран. Нас пригласили в ресторан. Помнишь, Райли?

— Я даже помню, что тебе дали не деревянные, а серебряные палочки. А после ужина их подарили.

— А научил меня пользоваться палочками судовой боцман. Уже в море.

— Тогда я понимаю, мисс Мария, почему вы так любите рис. Боцман Маэда большой мастер варить его.

— Но самый замечательный подарок я получила от Райли Аллена и Ханны Кемпбелл.

— Чем они вас порадовали? Ведь женщине так трудно угодить.

— Они подарили мне кимоно.

— Обещайте, что покажетесь в нем, когда выйдем в море.

— Сына не узнать.

— Да, он меняется на глазах.

— Так и прикипел к этому русскому мальчику.

— Ты ревнуешь?

— Вовсе нет.

— Что тебя тогда беспокоит?

— Перемены в нашем Юзеке.

— Надеюсь, он перестанет быть маменькиным сынком.

— Не преувеличивай.

— Слава богу, он отложил в сторону свои книжки…

— …И снял очки.

— Без них он больше увидит.

Супруги Яновские, Казимеж и Вероника, обменивались словами, но при этом смотрели не друг на друга, а в окно. Там, перед домом, мальчики занимались необычным для себя делом — разжигали самовар. Рядом вертелась собака.

Накануне Кузовков вызвался навести порядок в гараже. Поднявшись с помощью стремянки к самому потолку, он увидел на верхней полке забытую утварь. Среди многих вещей был и самовар. Даже после того, как Федя смел веничком пыль и паутину, самовар оставался тусклым и невзрачным. Серо-зеленый, со следами давних потеков, он напоминал волшебный сосуд, который только и дожидается своего часа.

Мальчик не надеялся, что вылетит джин. Он давно перестал верить в сказки. Но случись такое, не задумываясь, назвал бы несколько желаний. И самое первое — найти отца. Вот уже полтора года, как оба они перемещаются по одной планете. Но никак не встретятся.

Вместо джина из самоварной трубы выскочила мышка. Но она не испугала мальчика.

Находка обрадовала хозяина. Казимеж вспомнил дедушку и бабушку. Это они в числе немногих вещей привезли самовар из Польши. Вокруг него собирались Яновские — все три поколения. А потом старики умерли. И чай стали кипятить на газу. Так быстрее и удобнее.

Нахлынули воспоминания и на Федю. Когда он жил с мамой, разжигать самовар было его каждодневной обязанностью. Мама считала самовар таким же семейным очагом, как печь.

Мальчики решили вернуть самовару его прежнюю красоту. Юзек принес мел, а Казимеж снабдил детей особой пастой, которой полицейские придают блеск никелированным деталям своих машин. И все же прошло немало времени, прежде чем самоварные бока начали соперничать по своей яркости с солнцем.

Теперь предстояло испытать самовар.

— Нам понадобятся две вещи, — сказал Кузовков, — сосновые шишки и сапог.

— Ты шутишь!

— Нисколько. Шишки — отличное топливо. Кипяток получается без запаха, хотя некоторые и любят чай с дымком.

— Ну, это не проблема, — сказал Юзек. — Можно прогуляться вон к той роще. Там вся земля устлана сосновыми иглами и шишками.

— Отлично! Прямо сейчас и пойдем.

— А сапог зачем? И почему один, а не пара?

— Можно и пару. Но хватит одного. Будем качать воздух. Как в кузнице. Чтобы лучше горело.

Чаепитие решили устроить на свежем воздухе. Юзек наливал в чашки заварку. Федя открывал краник и добавлял кипяток. А Казимеж резал торт.

— Никогда не пила такой вкусный чай, — сказала Вероника. — Налейте еще.

— Вы заслужили награды. Я готов выполнить любое ваше желание, — сказал Казимеж.

— Любое-любое? — тут же спросил Юзек.

— Такое, что в моих силах.

— А для этого и сил не понадобится. Нужно сказать «да». И только!

— Вижу, меня хотят поймать на слове.

— Папа, отпусти меня на три… нет, лучше на четыре дня в Водсворт. Федя погостил у нас. А теперь и я хочу познакомиться с его друзьями.

Казимеж пристально посмотрел на стоявших рядом мальчиков. Взгляд его был больше обращен на Кузовкова. Разумеется, это он придумал пригласить Юзека в колонию. Хорошо это или плохо, если сын несколько дней побудет без семейного присмотра? Он опасался, что их Юзек растет пай-мальчиком, мягкотелым и беззащитным. И об этом постоянно спорил с женой. С другой стороны — опасался дурного влияния улицы. Ему ли, полицейскому, этого не знать?

— Мы посоветуемся с мамой…

— Только скорей советуйтесь.

— Да вы не волнуйтесь, — сказал Кузовков, поставив на стол недопитую чашку. — Его никто не обидит. В нашей колонии есть такое правило: один за всех, и все — за одного.

— У американских детей точно такой же закон. Это закон скаутов.

Казимеж довез мальчиков до самой ограды.

— Так и быть, — сказал он сыну, — оставляю тебя здесь до конца недели. Держитесь вместе. Вот мой служебный телефон. Звоните.

— Не волнуйтесь, лейтенант! Все будет под контролем, — важно ответил Кузовков.

Казимеж рассмеялся и потрепал Федю по плечу.

Теперь он видел перед собой прежнего Кузовкова, какого встретил в первый день знакомства. Стоило мальчику оказаться за порогом дома, как к нему вернулось его оружие — бесшабашность и независимость уличного бродяжки. Это хорошо, что Юзек будет рядом и увидит жизнь с новой и неожиданной для себя стороны. Пусть и ненадолго, его сын станет одним из семисот восьмидесяти маленьких путешественников, о которых, Казимеж в этом был уверен, еще долго будут шуметь газеты, а возможно, и напишут книгу.

Часовой у ворот видел, как мальчики вместе с собакой высадились из полицейской машины, и впустил их беспрепятственно. От него они узнали, что колонисты в отъезде. Мэр Нью-Йорка устроил сегодня в Сити-холле прием русских детей. После приема — концерт. Затем ужин. Вернутся дети поздно.

В лагере было тихо и пусто.

Мальчики направились по песчаной дорожке к казармам, надеясь кого-нибудь встретить. К ним вышел Симонов.

— Это наш воспитатель, — шепнул Федя Юзеку.

— Рад тебя видеть, Кузовков. Как провел время?

— Лучше не бывает. У меня появились новые друзья. Знакомьтесь. Юзек Яновский — один из них. Его папа — полицейский.

— Помню. Мы познакомились в день ярмарки.

— Можно Юзеку погостить у нас?

— Почему бы нет… Но решаю не я, а мистер Бремхолл. Обратитесь к нему.

— Георгий Иванович, вся колония на приеме у мэра. А вы почему не поехали?

— Меня назначили дежурным. Второй день кряду.

— Потому что вы самый лучший дежурный на свете, — решил Федя польстить воспитателю.

— Не преувеличивай, Кузовков. Я бездельничаю. Хорошо, что принесли газеты. Ты ведь знаешь, я люблю читать.

— Интересно, о чем пишут?

— О многом. И о тебе пишут.

— Вы меня разыгрываете…

— Ничуть. Можешь сам посмотреть.

— Меня никто не знает. И все эти дни я провел за городом.

— И все же ты стал знаменитостью. Нью-Йорк, да и вся Америка, восхищается тобой и твоей собакой. Ждите завтра фотографов. Ты ведь любишь фотографироваться, Кузовок, не так ли?

Кузовок, хоть и не понял, о чем его спрашивают, на всякий случай наклонил голову. Он радовался возвращению в колонию. Он соскучился по детям и по веселой возне с ними. Но где они? Кузовок оглядывался, нетерпеливо поскуливая, но никто не бежал к нему, не протягивал руки, не угощал.

— Как Петя? — спросил Кузовков.

— Еще не пришел в себя. Ни с кем говорить не хочет, — ответил Симонов.

— Где он сейчас?

— У цветочной клумбы.

Александрова они увидели еще издали. Стоя на коленях, он перебирал и поглаживал цветы.

У Феди кольнуло в сердце. Он понял: Петя воображает, что перед ним не клумба, а могила, усыпанная цветами.

Собака оказалась возле мальчика первой. Она тоже поняла, что ему плохо, и стала слизывать с его щек слезинки. Петя опустил лицо в собачью шерсть и впервые за эти дни разразился потоком слез.

Кузовков не стал утешать друга. Куда важнее расшевелить его, встряхнуть, вывести из одиночества.

Над островом звенела тишина. Стейтен-Айленд погрузился в послеобеденную дрему. А у Феди, наоборот, пробудилось желание действовать. Он незаметно подмигнул Юзеку и Симонову, призывая в союзники, и сказал как можно громче:

— Петя, есть у нас одно дело. Поможешь? Пойдешь с нами? — Он протянул руку Александрову и помог встать.

— Какое дело? — спросил Петя.

— Надо купить кое-что.

Кузовков отозвал Симонова в сторону.

— Георгий Иванович, — сказал он как можно тише, — колония вернется еще не скоро. Ждать и ждать! Разрешите нам втроем отлучиться. Мы вернемся еще засветло.

Симонов замешкался с ответом.

— Разве лучше, если Петя будет и дальше сидеть у клумбы и оплакивать смерть сестры? — продолжал настаивать Кузовков. — Леночку уже не вернешь, а он пропадает. Мы скоро вернемся. Честное слово!

Симонов и сам понимал, что нельзя оставлять Александрова наедине с его горем. Но не знал, как поступить. И вот теперь тринадцатилетний мальчик преподал урок ему, петербургскому учителю.

Кузовков прочел согласие в глазах воспитателя прежде, чем тот успел ответить.

— Георгий Иванович, — спросил он на этот раз нарочито громко, так, чтобы услышал Петя. — Что вам купить?

— Пачку сигарет. А жене плитку шоколада, — ответил Симонов, тоже включаясь в игру.

— О'кей! Тогда выпишите пропуск. Иначе нас не выпустят.

— Следуйте за мной! — приказал Федя друзьям и неожиданно для них направился в сторону, противоположную выходу.

Юзек указал ему на ошибку:

— Мы идем неверно. Ворота не здесь.

— Так ближе к парому.

— Но впереди сплошной забор…

— Запомни, Юзек, нет такого забора, в котором не было бы дыры.

— А если дыры не будет?

— Значит, появится, — невозмутимо ответил Федя Кузовков.

Хотя американский мальчик и готов был к неожиданностям, но такая невозмутимая логика озадачила его. Не оставалось ничего другого, как ждать, что произойдет дальше.

Федя, между тем, взял собаку за поводок и стал внимательно смотреть себе под ноги.

— Видите примятость? — показал он на траву. — Это начало тропинки. Она не слишком-то приметна. Здесь мало кто ходит. Только знающие люди. Могу заключить пари, она нас выведет к лазу. Вперед, Кузовок!

Федя краем глаза посмотрел на Петю. Похоже, Александров стал оживать.

Казимеж дал каждому из мальчиков по пять долларов. Огромные деньги! Как и на что их истратить? Федя предложил одну из бумажек поменять на мелочь. Получилась большая и тяжелая пригоршня, которую тут же разделили на три части.

— А мне зачем? — спросил Петя.

— Деньги никогда не помешают.

Кузовков не ставил себе целью переправиться через залив. Рядом с паромом можно купить что душе угодно. Не только в магазине, но и с помощью многочисленных автоматов, которые для русских мальчиков были в диковинку. Дома они не встречали ничего подобного.

Дети стали опускать в узкие щели монетки, получая взамен леденцы, мороженое, фруктовую воду, сигареты, шоколад, жевательную резинку и много чего другого — иногда весьма неожиданного.

Пете, например, автомат выдал конверт. Вскрыв его, он увидел носовой платок, очень приятно пахнущий. А Феде достался бритвенный прибор. Повертев в руках, он подарил его первому прохожему.

Словом, покупки превращались в долгую (денег достаточно) и забавную игру.

Возбуждение мальчиков передалось собаке. Кузовок был существом тоже азартным, к тому же — любопытным и понятливым. Он перебегал с места на место, стараясь разглядеть, что на этот раз выскочит из автомата. И был возмущен и обижен: почему его обошли, не дали ни одной монетки.

Жевательная резинка и кофе не интересовали Кузовка. Носовой платок — тоже, хотя от него и исходил приятный запах. Вот мороженое — другое дело.

— На, попрошайка, ешь! — протягивал Федя собаке очередную порцию. — Вот тебе шоколадное, а это фруктовое — трехцветное. Мне кажется (эти Федины слова предназначались уже друзьям), Кузовок любит мороженое, куда больше мяса.

Кузовку же не было дела до того, что о нем говорят. Он слизывал с морды длинным своим языком липкие потеки и ждал очередной подачки. И почти потерял голос, что, согласитесь, для собаки весьма большое неудобство.

— Вот к чему приводит жадность. Придется показать тебя врачу.

Лишь насытившись и наигравшись, мальчики заметили, что уже темнеет. На смену яркому дню пришли серебристые сумерки.

Помня слово, данное воспитателю, они не стали медлить. Не прошло и двадцати минут, как Федя, Петя и Юзек входили в ворота форта, чем весьма удивили часового. Он не помнил, чтобы эти дети покидали лагерь.

Рядом с Симоновым Александров увидел знакомое лицо. Тот же сюртук в полоску, широкополая шляпа, бородка и особая трость с золотым набалдашником. Вспомнил даже имя — Леонтий Федорович. Это первый американец, с которым он познакомился, когда они высаживались на Стейтен-Айленд.

— Леонтий Федорович, — сказал Симонов, — привез свежие газеты. И ждет тебя, Петя.

— Я знаю о твоем горе, — сказал гость. — Прими мои соболезнования. Мы с женой приглашаем тебя и твоих друзей к нам домой. В удобное время.

— Думаю, сегодня уже поздно, — заметил Симонов. — Лучше завтра.

— Очень хорошо. Я уже отпросился с работы. В моем автомобиле много места. Так что, кроме тебя, смогу взять еще трех мальчиков.