Ганнибал

Хотя Дельфион было всего двадцать четыре года, она вдруг почувствовала себя старой и как-то выбитой из колеи. А все эта Пардалиска. Дельфион приподнялась, намереваясь пойти посмотреться в зеркало, по снова легла, недовольная собой. Через несколько лет у нее будет достаточно денег, чтобы купить маленькое имение где-нибудь в Аттике или Арголиде. Она стала размышлять о своих планах, о юридических формальностях, о способах защиты от оскорблений, о том, как наладить новое хозяйство. Всякий раз, когда она думала о будущем, неожиданно возникали досадные препятствия; она не может успокоиться до тех пор, пока не обдумает заранее все возможные затруднения.

За дверью раздался голос запыхавшейся Пардалиски. Она что-то быстро говорила, убеждая кого-то войти. Занавеси раздвинулись, и вошла Пардалиска, таща за руку девушку. Другую руку девушки держала почти лысая женщина, что-то бормотавшая себе под нос. У девушки были голубые глаза ливийки и правильные черты лица; она казалась испуганной и немного рассерженной.

— Это Хоталат, — сказала Пардалиска, подталкивая девушку вперед. — Ей надо надушиться, разумеется; и ее серьги ужасны. — Затем, переходя с греческого на пунический: — Не бойся, Хоталат!

Девушка подойдет, если она не глупа. Дельфион с усилием встала и приступила к переговорам. Ей было лень говорить на пуническом, который она не очень хорошо знала.

— Ей придется научиться нашему языку, если я возьму ее. Она достаточно смышленая?

— Конечно, — ответила Пардалиска. — Она уже знает несколько слов. Я научила ее. Поздоровайся с госпожой, Хоталат, — обратилась она к девушке на пуническом.

— Хайре, о деспойна![54] — сказала девушка слабым, монотонным голосом.

Пардалиска в восторге ударила себя по ляжке:

— Ну-ка, повтори!

Но Хоталат была не то слишком робка, не то слишком обижена. Зато ее мать разразилась тирадой, которую ни Дельфион, ни Пардалиска не могли понять.

— Что она говорит? — спросила Пардалиска девушку.

Хоталат ответила не сразу.

— Деньги. Она хочет денег.

Ее мать снова что-то яростно затараторила на своем непонятном языке, и Хоталат наконец перевела на пунический:

— Деньги. Она хочет денег. И она объясняет, что это из-за воды в источнике, в Утике, у нее вылезли волосы.

— Но я еще не решила, возьму ли девушку, — сказала Дельфион.

— Возьми, возьми ее! — вскричала Пардалиска. — Гляди, какие у нее славные ушки и круглые колени! — Она приподняла тунику девушки. — У нее маленькая родинка здесь, на спине, но совсем бледная и похожая на козлиные рога. Ну разве это не замечательная примета? Право же, нельзя упускать такую чудесную примету. Она слишком хороша. — И Пардалиска нетерпеливо потрясла сжатыми кулачками и погладила Хоталат по лицу.

— Сними с нее тунику, — сказала Дельфион.

Пардалиска проворно взялась за дело, но ей помешала мать девушки; она отпустила руку дочери лишь после того, как договорилась о цене. Наконец Пардалиска отступила на шаг, любуясь своей подопечной.

— Я ведь говорила, что она хороша, — заявила она, склонив голову набок.

Да, девушка была хороша.

— А она действительно хочет, чтобы ее купили? — спросила Дельфион.

— Разумеется, хочет, — воскликнула Пардалиска с негодованием. — Ты думаешь, она сумасшедшая? Я ведь сказала тебе, что она моя подруга. Она ждет не дождется, чтобы ее купили?

— А как отец?

— Он умер, отравившись тухлой рыбой, — бойко ответила Пардалиска. — Уже давно. Уверяю тебя, Дельфион, голубушка, я все уже разузнала.

— Пусть девушка сама скажет. — И Дельфион обратилась к Хоталат по-пунически: — Ты поняла? Ты хочешь, чтобы я тебя купила?

Девушка энергично закивала.

— Если только я могу взять с собой свою кошку.

Договорились, что завтра сделку скрепят законным договором, где будет предусмотрен особый пункт, строго запрещающий матери являться в дом, после того как она получит деньги. Хоталат не хотела уходить. Она всхлипывала и цеплялась за косяк двери, но мать ни за что не желала отпустить ее руку, пока не будут уплачены деньги, и Хоталат пришлось отправиться на ночь домой.

С этим покончено, — думала Дельфион, в то время как Пардалиска сжимала ее в объятиях и обещала за месяц сделать Хоталат презентабельной и пригодной к исполнению своих обязанностей.

— Придумай для нее какое-нибудь эллинское имя, — сказала Дельфион. — Мы не можем называть наших девушек варварскими именами.

Надо будет представить ее как девушку из Македонии. Дельфион уже придумала для нее подходящую одежду, украшения для волос, позы Афродиты, в роли которой она будет специализироваться.

— Ее можно использовать и в ролях Ганимеда[55] в качестве твоего дублера, — проговорила Дельфион, сжав губы.

— О, какая ты умница! — вскричала Пардалиска, обнимая ее.

Хотя Дельфион почувствовала облегчение и даже приятное возбуждение, беспокойство вернулось; и вдруг она поняла его причину. Держа в одной руке зеркало и взяв другою гребень, частый с одной стороны и редкий с другой, она увидела на банке с нардом отпечаток своего пальца и внезапно ощутила, как ее тело холодеет от страха, словно охваченное порывом ледяного ветра. Случилось так, что в самой сущности абстрагированного ритуала возникло понятие личности, настойчиво утверждающей совершенно новое средоточие жизненного опыта. Несомненно, в какой-то период жизни Дельфион, как и в прошлом человека вообще, этот ритуал был самой могучей силой для нового осознания личности, свободы; но наступило время, когда внешние формы стали слишком тесны и превратились в препятствие для стихийного проявления личности и свободы. Требовались новые формы, а возможно, и старые формы, но видоизмененные, нужна была другая фаза развития; иначе внутренний круговорот жизни становится уничтожающим себя вихрем. Она не могла бы так продолжать.

После этой ночи она стала видеть вещи яснее. Да, она снова соприкоснулась с действительностью во время обряда пробуждения Мелькарта. Поэтому она еще не совсем погибла, старые вехи направляли ее не только в пустыню. Постепенно приходящее к ней сознание того, что на ее жизнь воздействуют могучие силы, выражающиеся в жестах благословения, и страха, и обновления, было связано с памятью о Герсакконе. Что предлагал он ей? У нее было такое чувство, будто она предала его, уничтожила нечто драгоценное, проявила жестокую бесчувственность в обращении с ним. Не принес ли он ей нечто новое, еще неведомое вселенной, но уже возникающее в этот самый час в деяниях богов? А она в ответ предложила ему только затхлый хлам, старые уловки распутства, ритмы истощившейся поэзии.

Она терзалась, падая в пропасть смирения и самоунижения, что было ей чуждо. Ей хотелось целовать его ноги, хотелось, чтобы ее топтали и надругались над нею в каком-то новом месте. У нее было ощущение бесконечной агонии и жертвенного подвига. На какое-то мгновение, когда она металась при тусклом мерцании светильника, вся в поту, кусая руки и чувствуя глубоко в груди гложущую боль, она вообразила себя умирающим богом — Адонисом с кровоточащей раной в боку, Аписом, распятым на Древе проклятия[56], Мелькартом, претерпевающим смертные муки в огне, Осирисом, растерзанным в клочья. И вдруг пришел покой, голуби взлетели из глубины глубин ее существа, вспыхнул благодатный свет — и она погрузилась в сон.

6

Слухи о том, что Ганнибал вызвал на суд Балишпота, казначея, распространились еще накануне празднования воскресения Мелькарта; утихнув на время, толки об этом оживились, едва окончилось празднество. Ощущение неминуемой схватки усиливалось самим ритуалом празднества, в котором было все: смерть и воскресение, сон и пробуждение юного бога-героя Мелькарта, избавителя от злых чудовищ, странника, проникающего в неведомое в поисках новых источников жизни.

Весенние костры, вливая силы в землю, воодушевляли сердца людей, вселяли мужество и надежду. Ритуальные единоборства на равнине вокруг озера подготовили почву для ожесточенных социальных битв: две команды молодых девушек боролись и фехтовали палками, пока-одна команда не сдалась и девушки не бросились врассыпную. Пляски и любовные объятия в зеленых кущах обещали гармонию по окончании борьбы. Город выжидал.

Ганнибал, заседавший в судейской коллегии шофетов перед зданием Сената, вторично послал Балишпоту вызов. На этот раз Балишпот прислал письмо, в котором просил извинить его: он, мол, слишком занят, чтобы уделять внимание всяким пустякам. Ганнибал перешел к слушанию других дел, а на следующее утро послал к Балишпоту в третий раз. Балишпот ответил, что у него важное свидание с цирюльником. При огромном стечении народа, заполнившего всю Площадь Собрания, Ганнибал поднялся со своего места, сорвал пурпуровую кайму с мантии и объявил, что правосудию нанесено оскорбление.

— Пока это пятно не будет смыто, город останется оскверненным! — воскликнул он звонким голосом. — Арестовать осквернителя города!

Служители коллегии шофета, взяв в подмогу ветеранов последней армии Ганнибала, направились в дом, где находился Балишпот. Подняв эмблему шофета, они вошли и объявили Балишпоту, что он арестован. Его отвели на Площадь Собрания. Невзирая на страшную давку, толпа расступилась, образовав проход; Балишпот и его охрана проследовали к трибуналу, где, склонив голову, сидел Ганнибал.

— Город осквернен! — воскликнул Ганнибал, когда перед ним предстал Балишпот. — Решение суда осквернено. И не безвестным бедняком, а одним из власть имущих. Блюститель исполнения присяги — сам лжец. Человек, облеченный властью следить за чистотой нравов, — осквернитель, Страж народа — предатель.

Толпа ответила громким ревом одобрения; Ганнибал повернулся к Балишпоту, невысокому человеку с тяжелой челюстью и квадратной курчавой бородой, спрятанной в красный холщовый мешочек.

— Тебя вызывали трижды, и каждый раз ты отказывался явиться на зов. И все же ты здесь.

— Как будто так, — ответил Балишпот резко и сухо, пожав плечами. К чему вся эта комедия? Он прекрасно знал, что в конце года пройдет в Совет Ста, куда поступают на утверждение все приговоры суда. Он виноват не больше или ненамного больше, чем любой член Совета, который существует лишь для того, чтобы защищать правящий класс и терроризировать другие. Обвинять его глупо и смешно, это бессмысленное заигрывание с народом. В самом деле, это даже небезопасно: толпа может выйти из повиновения. Но Балишпота успокаивало сознание несправедливости выдвинутого против него обвинения. Почему к нему придираются больше, чем к другим? К тому же он страдал от несварения желудка и был в крайне дурном расположении духа.

— Приступаем к суду над Балишпотом, старшим казначеем, по обвинению в лихоимстве, насилии и измене! — провозгласил Ганнибал. — Признает ли обвиняемый себя виновным?

— Я отвергаю этот суд, — ответил Балишпот вне себя от ярости. — Я не признаю за ним права судить меня. Я взываю к конституции. Пусть меня судят, если это необходимо, по истечении года моего пребывания в должности, но пусть судят те, кто имеет на это право, — Сотня.

— Мы продолжаем слушать дело, — объявил Ганнибал, — оставив пока в стороне вопрос об оскорблении подсудимым государства, олицетворяемого шофетом.

Балишпот фыркнул. Спокойно и неторопливо были перечислены улики, тщательно подобранные и подготовленные Келбилимом под надзором Ганнибала. Сначала выступили свидетели, раскрывшие последствия безграничной жадности таких чиновников, как Балишпот, для простых людей: земледелец, лишившийся своей земли; вдова мелкого торговца, покончившего с собой; лавочник, представивший доказательства, что его дважды обложили налогом. И так без конца — доведенные до отчаяния, разоренные, разрушенные семьи. В толпе поднимался гневный ропот. Балишпот слушал с презрительным и отсутствующим выражением лица, однако он делал усилия подавить обуявший его страх. С каждой минутой все более вероятной становилась угроза народного возмущения. Быть может, Ганнибал нарочно хочет бросить его на растерзание черни, для того чтобы вызвать неминуемый разрыв между правящими семьями и народом. Но почему он выбрал именно меня? — хотел крикнуть Балишпот.

Затем начались свидетельские показания о взяточничестве, Балишпот не стал более слушать. Его глаза были прикованы к дверям Сената позади Ганнибала. Он не мог поверить, что Сотня покинула его. Неужели они не понимают, что, бросая меня на съедение волкам, они обрекают и себя?

— Взываю к Сенату! — вскричал он.

— Подсудимый будет ждать, пока не закончатся свидетельские показания, — ответил Ганнибал.

Изложение материала о продажности в казначействе продолжалось. Балишпот не мог не признать, что обвинительный акт составлен блестяще, ему даже стало интересно. Он начал внимательнее слушать разоблачения. Тут было много такого, чего он не знал. Кто это мошенничал? Он был страшно возмущен тем, что ему приписали несколько не особо значительных растрат, которые, очевидно, были делом рук подначальных ему чиновников.

— Не виновен! — заорал Балишпот, услышав, что к нему снова обратились с вопросом. — Взываю к Сенату против шофета, я имею на это право по конституции! Что же касается всей этой лжи и фальсификаций, сфабрикованных моими бесчестными врагами, то я отказываюсь на них отвечать! Я настаиваю на своем конституционном праве!

Ганнибал дал знак отвести Балишпота в сторону. Толпа разразилась дикими криками, требуя его крови. Ганнибал выждал, пока оглушительный шум заполнил всю Площадь Собрания, перекатываясь эхом из одного конца ее в другой: не мешает нагнать страху на богатые семьи. Этот гвалт испортит сегодня много роскошных обедов в Кар-Хадаште. Его не скоро забудешь!

Балишпот вдруг потерял самообладание; он завопил и сорвал мешочек со своей блестящей курчавой бороды, которая была его гордостью, и выдрал из нее несколько завитков. Но его вопли потонули в общем гаме.

Ганнибал поднял руку, и толпа постепенно затихла. Балишпот, как-то странно задыхаясь, застонал. Внезапно наступившая тишина казалась зловещей, чреватой рвущимся наружу насилием. Для многих сенаторов, случайно оказавшихся в здании Сената, в храме Ваал-Хаммона, в банковских конторах над портиком и наблюдавших судебный процесс, внезапно воцарившаяся тишина была таким же неприятным доказательством власти Ганнибала, каким до этого был неистовый шум.

— Принимаю обращение к Сенату, согласно конституции, — объявил Ганнибал.

Толпа издала протяжный вздох. Отчасти это означало, что напряжение ослабло, отчасти — что толпа была сбита с толку и не понимала смысла происходящего. Неужели это судебное разбирательство затеяно лишь для того, чтобы превратить дело в предмет политических споров? Когда народ стал медленно расходиться, разбиваясь на кучки возбужденно спорящих людей, многие ораторы выражали сомнения и тревогу. Другие твердили, что они доверяют Ганнибалу; что бы он ни делал, все к лучшему. Сам Ганнибал ушел с Площади Собрания со своей немногочисленной охраной.

Если народ еще не мог разобраться в происходящем, то друзья Балишпота отнюдь не были обрадованы результатом процесса.

— Ты не должен был этого делать, — сказал Балишпоту Гербал, пожилой человек с серым лицом и холодной яростью в глазах. — Ты не должен был позволять ему превращать этот процесс в конституционный спор.

— Это не был конституционный спор, — пробормотал Балишпот, нервно ощупывая бороду в тех местах, где были вырваны волоски.

Когда он увидел, что Ганнибал принимает его обращение к Сенату, то вообразил, будто необыкновенно ловко выпутался из трудного положения. Он стоял, окруженный обезумевшей чернью, жаждущей его крови, и, сохранив хладнокровие, нашел единственный путь спасти себя. Он ожидал горячих поздравлений от своих собратьев из правящих семей. Но они вовсе не были расположены оценить его усилия. Они, видимо, считают, что ему следовало скорее отдать себя на растерзание, чем позволить Ганнибалу превратить дело в открытую распрю между шофетом и Сенатом. Ибо, согласно конституции, когда между шофетом и Сенатом возникал спор, народ созывался для осуществления своих законодательных функций и последнее слово принадлежало ему. Эти функции никогда не осуществлялись народом по той простой причине, что никто не мог вспомнить, чтобы когда-либо возникал серьезный конфликт между Сенатом и шофетом. Казалось, не было никаких оснований отнимать у народа право, которым он никогда не пользовался.

Гербал сжал бескровные губы и взглянул на Озмилка, своего соперника, с которым они теперь публично помирились. Озмилк кивнул. Балишпот, безусловно, проявил эгоизм. Он явно сыграл на руку Ганнибалу. Будь у Балишпота хоть капля преданности своим братьям по классу, он скорее дал бы себя разорвать на куски, чем навлек бы на них беду.

— Во всяком случае, было бы хорошо, — проворчал Балишпот, потеряв всю свою классовую сознательность, — если бы кто-нибудь из вас вышел к этой орущей черни… Заверяю вас… Лично… — Он щупал бороду, донельзя расстроенный тем, что слева в ней образовалась плешина. — Все, что теперь нужно, — это твердая позиция. Твердая позиция. Он всего только демагог…

Гербал и Озмилк переглянулись. Никто из них и не думал недооценивать Ганнибала. Теперь дело шло о жизни и смерти; в Кар-Хадаште нет места для Ганнибала и правящих семей. Что ж, Ганнибал не глупец; но и они не глупцы. Время покажет.

— Ведь вы не выдадите меня черни? — проговорил Балишпот с опасением, перехватив взгляд, которым обменялись Гербал и Озмилк; он так нервничал, что забыл о всякой осторожности.

— Нет, нет, — раздраженно ответил Озмилк. Им, конечно, придется теперь защищать Балишпота, хотя им вовсе не улыбается апеллировать к народу.

— А нельзя ли подослать к нему убийц? — спросил Балишпот, стоявший ошеломленный, с открытым ртом.

Гербал щелкнул языком. Право же, этот Балишпот рехнулся. Как будто убийство не было тем средством, о котором они подумали в первую очередь! Но Ганнибала слишком хорошо охраняли; кроме того, убийство в такой момент только разъярило бы чернь, и она бросилась бы поджигать их дворцы.

— Пойди лучше проспись, — сказал Гербал резко своим тонким, дребезжащим голосом. — Помимо всего прочего, ты, видно, забыл, что у нас нет войска! — И вдруг он тоже забыл всякую осторожность; от ненависти у него засосало под ложечкой, он скрючился, ловя воздух перекошенным ртом, и сухой старческой рукой ударил по витой колонне: — И все-таки неужели ты думаешь, что он проживет больше года?

7

Барака не раз брало искушение обратиться за финансовой помощью для осуществления своих планов к магнатам Кар-Хадашта, даже к конкурентам своего отца. Но он прекрасно знал, что едва они разведают о его идеях, как используют их в собственных интересах, а затем бросят его. Он посетил несколько гончарных мастерских, расположенных в северной части города вдоль ограды обширного кладбища Кар-Хадашта, и побеседовал с одним родосцем, который сообщил ему много ценных сведений о лучших видах современной керамики и о районах наибольшего спроса на нее. Воодушевленный беседой, Барак прихвастнул немного и дал понять родосцу, что ворочает крупными делами. Гончар проникся к нему уважением, и Барак туманно обещал свое влиятельное содействие.

— В горах в окрестностях Тунета есть несколько хороших месторождений керамической глины, — сообщил родосец. Он попытался связать Барака обещанием финансировать его проект и, уговаривая юношу, взволнованно носился по своей маленькой мастерской с сушильными печами из сырцового кирпича и опущенным в землю горном эллиптической формы. — Нам нужна большая гончарная мастерская; тяга воздуха здесь совсем плохая.

Стоявший посреди мастерской столб поддерживал сводчатое перекрытие над горном, который соединялся трубами с двухъярусной, цилиндрической формы топкой. В поде верхнего яруса над топкой были отверстия для прохода кверху горячих газов. Рабы приготовляли горшки для обжига, ставя более грубые изделия прямо в топку, а более тонкие — с таким расчетом, чтобы пламя не касалось их непосредственно. На полках стояли ряды необожженных ваз; под навесы у стен ставили готовую продукцию, вынутую из печи; возле двери лежала большая куча глины, в нее была воткнута лопата; повсюду на полу валялись черепки разбитых горшков.

— Никто из моих работников не умеет как следует накладывать краску, — жаловался родосец. Он уныло показал пальцем на неуклюжие горшки однообразной формы из красноватой и серой глины с белой или бледно-желтой полоской. — Грубый, ломкий товар, плохо обожженный — все это верно. Но у нас все время был устойчивый рынок.

— Хорошо, мы все это изменим, — сказал Барак, стараясь не терять энтузиазма, которым он был полон в начале беседы.

Барак оставил родосца с его мечтами о большой, современной гончарной мастерской, изделия которой вытеснили бы Родос и Кампанью с западных рынков, и в подавленном настроении отправился домой.

Он еще более помрачнел, когда по пути зашел к одной женщине, занимавшейся перевозкой торговых грузов по морю, чтобы обсудить некоторые транспортные вопросы. Она была незаконной дочерью патриция и пользовалась большей свободой, чем женщины ее сословия. Будучи очень умной и гораздо опытнее Барака, она относилась к нему несколько снисходительно. Его возмутила ее манера обращаться с ним, но в конце концов он решил, что его идеи, может быть, и в самом деле не столь уж блестящи, как он предполагал.

Барак так привык делать крюк по дороге домой, чтобы пройти мимо дома Дельфион, что и сейчас почти машинально пошел этим путем. Когда он поворачивал за угол возле улицы, где жила гречанка, на него наскочила какая-то девушка. Он пробормотал извинения, полагая, что сам по рассеянности толкнул девушку, но через несколько шагов она снова наскочила на него и расхохоталась. Он узнал ее.

— Да мы кажется знакомы, — сказал Барак. Он остановился, затем, нахмурившись, хотел пройти мимо.

Но она преградила ему путь.

— Мой господин Барак, наверно, не так уж занят, чтобы не мог потерять минутку с преданной ему служанкой, известной бесчисленным своим поклонникам под именем Пардалиски из Лемноса?

Барак колебался, но, взглянув на ее зовущее и насмешливое лицо, улыбнулся:

— Где же мы можем поговорить?

— Иди за мной, — бросила ему Пардалиска.

Она побежала вперед и вскоре свернула в узкую улочку. Барак увидел, как она шмыгнула в боковую дверь кабачка, и последовал за нею со смешанным чувством сомнения, недоверия и ожидания.

Пардалиска приподняла занавесь у входа в одну из комнат вдоль галереи, и он поспешил туда.

— Прежде всего купи кампанского вина и инжира в меду с фиалками.

Пардалиска казалась чрезвычайно довольной; она только что посетила три из тридцати различных лавок, где могла получать товары даром, заходя лишь на несколько минут за занавеску. Она была в обиде на Дельфион, которая задала ей взбучку за то, что она положила в суп этой несчастной Архилиды крепких мочегонных трав. Архилида подняла шум, только чтобы выставить себя в выгодном свете и вызвать всеобщее сочувствие.

Барак заказал молодому слуге вино и инжир, уселся и взглянул в лицо Пардалиске, желая понять, что у нее на уме.

— Почему ты больше не навещаешь нас? — спросила она, выплюнув черенок инжира. — Я видела, ты что-то начал, но не кончил.

Барак был так поражен, что потерял всякое самообладание и грохнул кулаком по столу.

— Вот как! Я что-то начал и не кончил, а? Я для тебя дурак, трус, презренный шут? Человек, у которого в голове полно идей, но он не может их осуществить! — Он стал жадно пить красное вино, зло глядя на девушку.

Пардалиска с любопытством смотрела на него, вдруг решив изменить свой первоначальный план. Она, собственно, заманила его сюда просто потому, что он красив, богат, молод, потому что ей очень хотелось вмешаться в личную жизнь своей хозяйки и потому что ей доставляло удовольствие заводить интрижки вне дома Дельфион. Но видя, как исказилось лицо Барака, она подумала, нельзя ли использовать чувства юноши с большей пользой, чем для мимолетной встречи в грязном кабачке.

— Нет, я только думаю, что ты ее боишься, — сказала Пардалиска, зондируя почву.

— Я боюсь ее? Я не боюсь ни одного человека на свете, будь то мужчина или женщина. У меня просто нет времени, чтобы как следует осадить ее и поставить на место. Вот и все. Я занят планами переустройства всего производства в нашем городе. Только сегодня я разговаривал с одним человеком, которого намерен поставить во главе крупного гончарного предприятия. Мы будем делать настоящую посуду, не такую дрянь. — Он швырнул на пол чашу с водой и тупо уставился на черепки. — Пошел вон! — крикнул он прибежавшему слуге, который смотрел на него вытаращенными глазами. — Я заплачу. Я могу заплатить за все горшки в этом доме и не замечу, что денег у меня стало меньше. Мой отец — Озмилк, сенатор, раб и все такое… — Он повернулся к Пардалиске: — Что ты сказала?

— Только то, что я восхищаюсь твоим носом.

Барак пощупал свой нос и выпил еще вина.

— Ты милая девушка, в самом деле, ты очень, очень мила! Я когда-нибудь приищу тебе шикарное место, только дай срок.

— Я дам тебе все что угодно, дорогой!

Он взял ее руку.

— Послушай-ка, могу ли я действительно уважать тебя? Сколько ты стоишь?

— О, моя цена состоит из крупных цифр. Она обозначена в обычном месте, где проставляются клейма и цены. Взгляни.

— Ты удивительно милая девушка, — сказал Барак, теряя всякую осторожность. — Больше того, ты понимаешь меня. Больше того, я собираюсь устроить твою судьбу. И самое главное — я ненавижу эту женщину.

— Она ужасно заносчива.

— Как раз это я и хотел сказать. Она заносчива. Я порицаю ее за многое. Я подумывал нанять мальчишек, чтобы они бросали скорпионов в ее окна. В общем, я хочу, чтобы ты мне помогла.

Пардалиска приблизила к нему свою головку, коснувшись лбом его лба. Он почувствовал ее нежное дыхание.

— Разве это не счастье для меня, что мы встретились? Давай обсудим это дело как следует… — проговорила она.

Три ночи спустя засовы на маленькой боковой калитке в ограде сада Дельфион были отодвинуты с легкостью, показавшей, как хорошо они были смазаны, и стройная девушка, высунув голову на улицу, шепотом позвала:

— Барак!

— Я здесь! — отозвался Барак не совсем уверенно.

Он подошел ближе, и Пардалиска, схватив его за руку, наклонила к себе его голову и обнюхала лицо.

— Ты обещал мне не пить. Беда с вами, пьянчугами: вы никогда не замечаете, как сильно шумите.

— Я выпил самую малость, — проворчал Барак; и это была правда, ибо неуверенность в его голосе объяснялась скорее волнением. Пардалиска чмокнула его в подбородок и ласково погладила; затем она потянула его в сад, прижала к ограде и тщательно заперла калитку.

— Дай руку, — прошептала она, — и только не спеши.

Она повела его по галерее, где стоял запах роз и мяты; затем велела нагнуть голову, и они прошли через низкую дверь. Ступени лестницы заскрипели, когда они стали медленно подниматься. На верхней площадке Пардалиска постояла немного, прислушиваясь.

— Как она хрипло смеется, эта Клеобула, — процедила она сквозь зубы.

Несмотря на громкое биение сердца, Барак услышал девичий смех за стеной. У него было такое ощущение, будто он что-то забыл; он хотел попросить Пардалиску остановиться, пока он соберется с мыслями и вспомнит, что он забыл захватить.

— Подожди минутку, — прошептал он, но Пардалиска, не обращая на это внимания, только крепче сжала его руку своей маленькой сильной ручкой. Он вспотел и хотел вытереть ладонь. Его не оставляло ощущение, что он что-то позабыл и все будет испорчено. Он хотел повернуть назад. Я не боюсь, — подумал он, — но я не подготовлен, я что-то позабыл. Однако пойдет ли он дальше или отступит назад — все равно он поставит себя в дурацкое положение. Будь она проклята, эта женщина! Будь они все прокляты!

— Она читает внизу, в библиотеке, — сказала Пардалиска, презрительным шипением подчеркивая слова «читает» и «библиотека». — Все в порядке.

Она заглянула за занавесь и, сильно дернув руку Барака, втащила его в комнату. Он споткнулся о тигровую шкуру на полу и тяжело бухнулся на кровать.

— О боги, как ты шумишь, пьянчужка ты этакий! — набросилась на него Пардалиска. Оба они в страхе прислушались, но с парадной лестницы не донеслось ни звука.

— Ты не заслуживаешь своего счастья, — продолжала Пардалиска, потрепав Барака по щеке. В избытке воинственных чувств он сделал страшные глаза и сказал, надувшись:

— Ты растрепала мне волосы.

Пардалиска схватила его за руку и заставила подняться.

— Живей! — сказала она и потащила его через всю комнату в угол, где вышитая драпировка закрывала маленькую гардеробную.

— Здесь есть дырочки, через них тебе все будет видно, — шепнула она, показывая на вышивку. — Я знаю, потому что скрывалась тут, когда мы играли в прятки. Только не кашляй, не чихай и не вздумай петь. Ты здесь в полной безопасности. Сегодня я буду готовить ее ко сну.

На лестнице послышались шаги. Пардалиска расправила складки драпировки и подбежала к туалетному столику. Вошла Дельфион, в руке она держала свиток; вид у нее был утомленный.

— Почему ты подняла здесь такой шум?

— Какой шум? — спросила Пардалиска, широко раскрыв глаза; в ее очаровательно невинном голосе звучало скрытое озорство. — Я только убирала тут. Это просто ужасный дом; как здесь отдаются эхом все звуки, правда? Нельзя повернуться в постели, чтобы не было слышно на весь дом. Клеобула совсем не благородная девушка, она все время хихикает. Однажды я даже подумала, что у нас провалился потолок, а это Архилида слетела с задней лестницы — помнишь, в тот день, когда она пыталась уверить всех, будто у нее перелом позвоночника. А на самом деле она просто умирала от зависти, вообразив, будто ей не дали того чудесного пирога, который получила Софоклидиска, а ее кусок все время лежал на столе, только эта неуклюжая Клеобула нечаянно накрыла его шарфом — ты ведь знаешь, как она всегда разбрасывает свои вещи, когда раздевается второпях.

— Какая ты, однако, болтушка, дитя мое, — сказала Дельфион, садясь на край постели и положив свиток на колени.