Олег Меньшиков

      Сейчас для Андрея все смешалось - рассказ о его бедной дворянской семье, матушке-красавице; показывает Джейн драгоценную фотографию, предварительно потерев ее о край шинели. Признание ребенка: "Вообще-то я поступил в училище, чтобы моя маменька могла мной гордиться..." И сразу после этого нахально и смущенно: "А там еще шампанское осталось?"
      Юный глупец... Почти фарсовый персонаж... Но согласиться с этим не дает, не даст живая теплота, интуитивный восторг перед открывающимся счастьем бытия, непременно светлым и радостным. Иного пока Андрей себе не представляет, он весь еще в "утре наших лет". Между тем реалии уже стучатся в его утро, земные и жестокие...
      Утверждая, что в "Сибирском цирюльнике" он рисует не столько Россию прошлого, сколько будущую, Михалков верен истории, особенно в тех подробностях, которые имеют продолжение сегодня, спустя сто с лишним лет, в частности, связанных с русским терроризмом, пришедшим с движением народовольцев и бурно расцветшим в XX веке, подхваченным другими политическими партиями. Казнь Желябова, Перовской, Кибальчича, Рысакова, убивших императора Александра II, не только не усмирила борцов-организаторов кровавых акций, но, как выяснилось, еще больше подтолкнула к активизации процесса. В "Сибирском цирюльнике" это занимает буквально пять-шесть минут, но очень существенных в истории Андрея Толстого, истории становления его души.
      От сцены в купе, от приезда Джейн и юнкеров в первопрестольную - к крови. Окончательно опьяневшего Андрея вытаскивают товарищи, ставят в строй, ведут, поддерживая плечами. Джейн встречена мнимым папой, который поначалу едва узнает ее... Но все происходит звонкой, снежной, санной московской зимой, покоряющей, радующей... До той минуты, пока не раздастся взрыв. Юнкерская рота разбегается с ружьями на поиски преступников. Толстой, враз отрезвевший, оказывается в подворотне, под аркой, около лестницы. Видит спускающегося террориста - что-то чужое, неопрятное, заметно испуганное встречей с юнкером. Андрей может выстрелить в любую секунду - таков его воинский долг. И не может это сделать - не может убить человека, так стоящего перед ним, безоружного, испуганного, молящего Андрея взглядом оставить его в живых.
      Военные люди, в том числе много воевавшие, рассказывают, что стрелять в бою, не видя врага, в упор, постепенно становится почти нормально. Но убить стоящего рядом, видя его лицо, глаза в нескольких сантиметрах от себя, невероятно трудно и даже больно. Особенно для юноши Андрея Толстого. Это выше его сил.
      В разных фильмах нередко появляются близкие по смыслу эпизоды: один не может поднять оружие против другого, иногда связанного с ним определенными отношениями, иногда совершенно ему чужого. Естественно, здесь важна подробно запечатленная реакция вооруженного - она становится в какой-то мере характеристикой человека, серьезным штрихом в его внутреннем облике.
      В "Сибирском цирюльнике" мотив дуэли, поединка очень важен, повторяясь в разных вариантах и таким образом открывая лицо главного героя. От сцены под аркой и далее... Кто-то из критиков ставил в строку авторам картины, что-де Андрей Толстой не выполняет того, что предписывает ему устав, его военная профессия и т.п. Вероятно, критик этот формально прав. Узнай начальство Андрея, что он отпустил террориста, несдобровать бы юнкеру. Но в этом случае куда как более важен иной закон - человечности.
      Толстой очень далек от размышлений о социальной несправедливости, о причинах, идеях, толкнувших террориста и его сотоварищей на убийства. Хотя он, конечно, знает, ему не раз о том толковали, что эти люди - враги государя, державы и т.д. Теоретически он готов стрелять в них. Но практически... Не может нажать на курок, потому что каким-то особым чувством сейчас движим: не может убить более слабого. Эта мысль подсознательно ранит волю Толстого, сковывает ее, замораживает движения юнкера. Он застыл - не может оторваться от молящих глаз возможной жертвы. Однако не мольба главным образом останавливает юнкера. Выстрелив, он что-то рушит в самом себе - как части живого мира. Если выстрелит - что-то в нем безнадежно переменится. Как бы отречется от того, что есть его единичная сущность, его единичное существование, возможное для Андрея только в согласии с самим собой, в том числе - в согласии со своим представлением о себе в этом мире.
      Актер, который до роли Андрея Толстого, кажется, максимально находил себя в нюансировке душевных метаний, в неуемной душевной смуте, в недужной обостренности чувств и мыслей своих героев, позволявших мучительную роскошь неверия и нелюбви, актер этот, приближаясь к порогу собственного сорокалетия, сумел изменить палитру в соответствии с абсолютно новым, почти невероятным для него персонажем. Не убоялся играть человека, исполненного глубокого идеализма, светящегося чистотой и верой в чистоту. Не испугался быть таким на экране сегодня, когда все видится, изображается под черным знаком; когда нравственный хаос и безумные содрогания почитаются за естество людей. Всему этому смело противостоит фильм Никиты Михалкова и его герой, которого прекрасный режиссер Андрей Смирнов очень точно назвал "душой фильма".
      Многим критикам невозможно было с этим смириться. Отчасти потому, что воспевать героя аморального или имморального сейчас просто выгоднее - как будто поешь в унисон с остальными. Михалков и Меньшиков позволили себе творить по другим законам, что им не простили. Осмелились рассказать о человеке, глазам которого открыты истинные духовные и нравственные ценности.
      Андрей Толстой еще живет в придуманном мире - замкнутая жизнь в училище тому способствует. В этом мире невозможна любовь как адюльтер, фривольная забава. Любовь - то, что наполняет смыслом каждый прожитый день. Таково "верую" Толстого. Он еще не знает, что пройдет немного времени, и ему придется мучительно выстрадать свое "верую", не отказавшись от него. Спасая свою душу во враждебном мире, который рано или поздно напоминает о себе, вмешивается и может сломать судьбу идеалиста.
      Встреча Андрея Толстого с террористом имеет свое продолжение в дальнейшем повествовании. Сюжетное - в буквальном смысле слова, когда они окажутся рядом в толпе каторжников, оба в арестантских одеждах, осужденные. Вроде бы уравненные. Но это мнимое равенство, оно прочитывается только по внешним метам. Встречаются две жизни. Обессмысленная злом и ненавистью у террориста. Иначе он не стал бы так торжествующе признаваться Андрею, что убил бы его тогда, под аркой, будь у него в руках оружие. Издеваясь над тем, кто теперь такой же, как и он, изгой. Сейчас в силе террорист - так ему мнится. Толстой снова молча смотрит на него. Но смотрит уже иначе Андрей стал много мудрее после пережитой им трагедии. Печаль умножает наш опыт. Он уже знает, как бессильны могут быть любовь и вера перед предательством, ложью, местью. Сожалеет ли, что тогда отпустил террориста, того, для кого чужая жизнь только мишень для уничтожения себе подобных? Интенсивность паузы, которую держит Меньшиков, прекрасно сталкивает в эти секунды прошлое и настоящее Андрея Толстого, по-своему утверждая его давний, во многом безотчетный нравственный импульс. Импульс мальчика-юнкера, который, несмотря ни на что, окреп в нем. Он по-прежнему будет противостоять всему, что чуждо ему, его максимализму, не отступая и не уступая ни в чем даже тогда, когда понимает, что, возможно, его добро добра не принесет.
      Ибрагимбеков, Михалков, Меньшиков одними из первых ощутили в конце века, в конце второго тысячелетия, в измученной нашей, больной стране острую необходимость утверждения незыблемых духовных постулатов. Не в качестве самообороны побежденных, а как продолжение пути человека, не склонившего головы перед силой зла, низости, подлости. Когда мир поражен кризисом, подобным нынешнему, когда в нем царят беспредел и ложь, когда тьма почти не прорезается светом, настоящие художники призваны вывести в жизнь героев, которых ждут, которых они прозревают в развороченной, неупорядоченной, пугающей действительности, противопоставляя то, что вечно, пробиваясь сквозь факты сегодняшнего дня.
      Конечно, позиция создателей фильма и актера просто фантастична, если оглянуться на бродящих по экрану маньяков, исчисляемых сотнями, убийц, аферистов, упоенно смакующих свои преступления, на авторов, воспевающих жестокое прагматичное начало, порою перетекающее в цинизм, якобы выражающих суть нового поколения, - позиция создателей "Сибирского цирюльника" может показаться утопичной. Подлинным барометром оказался в этом случае суд зрителей. Они в полном смысле слова хлынули в кинотеатры, где шла картина. Давно этого не происходило в российском прокате, почти умершем в последние годы. Реакция людей была адекватна задачам, поставленным авторами. В первые дни демонстрации фильма журнал "Итоги" провел опрос четырехсот зрителей, сразу после просмотра "Сибирского цирюльника" в Киноконцертном зале "Пушкинский". Девяносто пять процентов ответили, что им понравился фильм. Девяносто пять процентов ответили, что им понравился Андрей Толстой. Восемьдесят четыре процента признались, что плакали во время демонстрации картины.
      Плакали не на дешевом латиноамериканском сериале, сострадая очередной жертве амнезии или бедной сиротке, украденной в детстве у богатеньких папы и мамы. Плакали, сострадая судьбе героя, облекшего в живую плоть, быть может, саму субстанцию романтического духа. Оказывается, об этом тоскуют люди. Всегда и сейчас. Андрей Толстой помог рассеять - хотя бы несколько нынешние драматические сумерки, в первую очередь, любовью обыкновенного русского человека, бегущего от пошлости и грязи.
      ...Что есть его любовь? Поражающая с первого взгляда, как удар молнии? Михалков не раз говорил, как мечтает снять рассказ Бунина, гениальный его рассказ "Солнечный удар". Но в любви героев писателя всегда уже изначально таится разлад между чувством и жизнью, предвестие непременной разлуки. По мысли Бунина, мы всегда убиваем то, что любим, гибель живет в первом любовном прикосновении, поражая обоих. В "Сибирском цирюльнике" Михалков по-иному толкует чувство: любовь - как беспредельное и благодатное счастье. Замирает сердце, кружится голова. Душа переполнена, но все еще бессловесно, неясно для любящего. Глубокая, безмерная чувственность (ею всегда отмечены ленты Никиты Михалкова) в "Сибирском цирюльнике" получает столь тонкий и одновременно открытый характер, что рождается иллюзия некой реальной бесплотности, возможной только в ранней юности, когда вместо слов дыхание может сказать обо всем.
      На предметный, отменно выстроенный фон событий, подчиненный строгой исторической достоверности, набрасывается лирический флер. С комедийным звучанием при этом в начале картины. Джейн появляется в юнкерском училище в тот момент, когда ее недавние знакомцы, встреченные в поезде, лазают по полу, натирая его мастикой перед предстоящим балом. Затрапезно одетые, с закатанными штанинами, босоногие, неприбранные - такими они, и среди них Андрей Толстой, предстают перед гостьей училища и сопровождающим ее генералом фон Радловым (Алексей Петренко). Для американской мисс все это выглядит мило, смешно, все это дети, до которых ей, в сущности, нет дела. Смысл ее поездки пока оправдал себя; лестью, кокетством, миловидностью она, кажется, успела произвести нужное впечатление на генерала. Теперь остается завершить фиктивную сторону своего визита - вернуть Андрею фотографию.
      Иное эта встреча для Андрея - внезапная, прекрасная, хотя он все еще не догадывается, что отчаянно влюблен. Все приглушено к тому же мыслью о том, как непрезентабельно он сейчас выглядит, во время какого занятия застала его Джейн. А над всем - радость...
      Когда началась работа над "Сибирским цирюльником", Меньшикову исполнилось тридцать шесть лет. Через два года рецензенты почему-то делали особый упор на его возраст, к тому же добавляя годы, называя "сорокалетним" с упорством, достойным лучшей затраты сил. Подсчитывали количество морщин на его лице...
      Если же задуматься всерьез о том, что преодолевал Олег Меньшиков на протяжении двухлетней работы над ролью, то трудности были, разумеется, другого, более сложного и глубокого характера, о чем он сам коротко говорил в интервью журналу "Премьер" и в двух телепрограммах. Если попытаться задуматься, то, должно быть, прежде всего актеру нужно было найти физический ритм существования юного Андрея Толстого. Как бы ни был Олег пластичен, так или иначе, после тридцати наше тело теряет юношескую легкость и юношескую угловатость, приходит некая степенность, рожденная возрастом. Меньшикову надо было не просто вспомнить себя - того, каким он был лет пятнадцать назад, но воспроизвести это буквально. Обрести импульсивность движений, жестов, мимики, немедленность реакций... То, что от него понемногу уходило с годами. Для начала это могло помочь включению актера в темп жизни двадцатилетнего юнкера, дать нужное самоощущение героя. Не бояться черт, присущих ему самому в молодости, которые с течением времени Олег научился глушить, изображая индифферентность по отношению к тем или иным обстоятельствам, которые иногда глубоко затрагивали его на самом деле.
      Из телевизионного интервью Олега Меньшикова: ...Я был максималистом страшным. Обижался. Обижаться у меня вообще был любимый процесс. Я чуть что - сразу прекращал разговаривать. Для меня этот человек не существовал. Но сейчас обижаться - не обижаюсь...
      В контексте этих слов вспоминается рассказ его одноклассницы Марины Копосовой о том, как Олег оскорбился тем, что ему приказывают: "Музыку, маэстро!" - и действительно "прекратил разговаривать". К тому же уважаемый Олег Евгеньевич не вполне искренен, говоря, что "сейчас не обижается". Обижается, и еще как! Отворачивается от обидчика, по-детски им не любимого в данный момент, старается не здороваться. Возможно, в молодости это выглядело более акцентированно, годы привнесли сдержанность, но обидчивость осталась, как бы не лукавил Меньшиков. Поэтому действительно надо было сбрасывать "груз лет и опыта" (по Михалкову) и возвращаться к себе. Надо было не забывать, что в восемнадцать-двадцать лет многое совершается непреднамеренно, спонтанно. Порой это душевный выплеск, порой юная бравада, мальчишество. Порой желание выказать себя другим... С этим Меньшиков является в первых эпизодах картины, в купе и позже в бальном зале во время натирки пола.
      В зале, собственно, ничего особенного не происходит. Все решено в стиле едва ли не комедии-буфф, это нужно, чтобы заразить мисс Джейн молодым, веселым задором, когда в отсутствие фон Радлова она соглашается стать пассажиркой экипажа, который стремительно катят по полу кони-юнкера. Будто резвые скакуны несут ее по воздуху в легкой колеснице... Джейн хохочет. Ей нравится игра, позволяющая забыть о деле, ради которого она явилась. Помолодеть вместе с юнкерами... Быть их товарищем на какие-то короткие мгновения. Андрей тоже играет в эту игру, у него примерно те же ужимки и ухватки, что и у остальных, но в его улыбке - праздник, первая волна прорывающегося чувства.
      Оно окрепнет, когда Андрей увидит Джейн на балу - обворожиетльную, в роскошном платье, с оголенными плечами, не похожую нисколько на прекрасных воспитанниц пансиона благородных девиц, приглашенных на бал в училище. Тем более что Джейн захвачена графом Полиевским, красивым, уверенным в себе, как сказали бы теперь, "без комплексов", однокашником Толстого. Джейн кружится в объятиях графа, Андрей видит их улыбающиеся, кажущиеся ему счастливыми, недосягаемо счастливыми лица... Она сейчас так близка, так доступна... другому. Ревность, естественная в этой ситуации, становится движителем в нарастании любви к Джейн. Эмоции не оставляют места рассудку. С каждым новым туром в глазах бедняги Толстого все больше гнева, они темнеют (хотя черные, как у Меньшикова, глаза едва ли могут темнеть, но так мне казалось). Нечто ранящее, нестерпимо, чудовищно острое, как нож, саднит душу. А на руках висит семипудовая дама, и он, будто не чувствуя ее многопудья, вертит ее, несется с нею, чтобы не упускать из виду графа и Джейн, как ему это ни больно... Каждый поворот головы Толстого в сторону соперника все более резок. Удары - они почти физически им сейчас ощутимы. Вместе с тем - прямая спина, скольжение в танце... Только старается не смотреть на свою Дюймовочку, что совсем невыносимо. Наверное, в эти минуты он осознает, как хотел бы обладать Джейн. И как сейчас она далека от него по крайней мере, ему так кажется. Молчаливые взрывы темперамента... Камера Павла Лебешева живет в температуре душевного всплеска юнкера Толстого. Это его первое признание в любви...
      Все загнанное внутрь вырвется, когда юнкера будут возвращаться в училище, проводив пансионерок. Сани мчатся по зимней Москве. Бес-Полиевский не унимается, понимая, что уже сумел раздражить своего приятеля. Дразнит его не по злому умыслу - такова уж натура очаровательного плейбоя тех времен. Почему бы не позабавиться детской ревностью друга? Если еще глубже, то опытного, умудренного Полиевского раздражает в Толстом то, что не дано ему: чистота и целомудрие Андрея; позже граф сам назовет это "завистью", отдавая себе отчет в сути собственного поступка. Беда в том, что натуры, подобные Андрею Толстому, все воспринимают всерьез.
      Рассказ графа о том, как он "нащупал маленькую, маленькую родинку" на спине Джейн, Толстой слушает, сидя визави к Полиевскому. Не замечая, что приятель смеется над ним, заводит, наслаждаясь реакцией Андрея, глупого, маленького мальчика, романтического героя, каким ему, блистательному графу Полиевскому никогда не быть. "Толстой! Толсто-ой! А вы нам ничего не хотите сказать по поводу родинки? Вам ее в поезде не показывали?" - "Замолчите! Я прошу вас, замолчите! - голос Андрея почти дрожит. Еще и от сознания своего поражения, неумения ответить в той же самоуверенной интонации, небрежной, светски изящной. Нельзя и вступать в перепалку - это оскорбительно для Джейн прежде всего. Обида усугубляется тем, что Полиевского слышат другие, проявляя очевидный интерес к умению графа "нащупать родинку" на спине дамы, окрещенной юнкерами "Анной Карениной".
      Чем может ответить наивный, влюбленный мальчик великолепию графской победительности? Дуэлью. Об этом он думает еще в санях, но вызовет Полиевского уже в училище, когда тот все еще будет жаждать бурной реакции Андрея. И дождется - сам того отчасти пугаясь. Он не предполагал такого яростного смешения взрослой ревности и детского гнева, когда человека уже невозможно остановить, чем бы ему это ни грозило.
      Андрей в эти минуты менее всего верит в то, что Джейн когда-нибудь ответит на его чувство. Пока она для него - сказочная принцесса из заморских далей. Тем более он должен драться, единственный ее защитник. Предощущение любви перерастает в постоянно тревожащую мысль о Джейн, тревога - в броске Толстого, когда он настаивает на дуэли, отлично зная, что граф Полиевский сильнее его на эспадронах, что именно он, Андрей, рискует, возможно, жизнью.
      Как во всякой мелодраме (а картина "Сибирский цирюльник" по одной из главных своих жанровых составляющих - мелодрама), сюжет неумолимо движется к встрече главных героев. Джейн приходит в лазарет, где лежит раненный на дуэли Андрей. Сцену ведет Джейн, она изначально написана так, что в центре она, впервые начинающая понимать, с каким удивительным человеком свела ее судьба. К сожалению, Джулия Ормонд не исчерпывает всех возможностей, данных ей драматургией. Забывая, думается мне, о том потаенном испуге Джейн перед тем, что она совершила, приехав к Толстому, тем, что с ней сейчас происходит, потому что, в отличие от юнкера, она, опытная, прожившая уже непростую женскую жизнь, не может не ощущать, что в ее будущее входит нечто, что она не может себе позволить... Визит к раненому никак не вписывается в жесткие нормы ее поведения, ее дела, заставляя довольно серьезно рисковать; вдруг она встретит в училище фон Радлова, и тогда все ее планы пойдут прахом? Что еще хуже - она тоже уже влюблена в Толстого, и это всего опаснее.
      Ормонд честно играет дружеское расположение, изображает доброго приятеля Толстого, дает довольно умные советы, опираясь на собственное прошлое. Мила, заботлива, покровительственно-ласкова... Андрей не очень понимает то, что она ему сейчас говорит. Он ошеломлен - видение стало явью, все время он будто не верит, что рядом действительно она, Джейн, чье имя он произносил в бреду. В несоответствии состояний Толстого и мисс Маккрекен первый намек на несоответствие уровня чувств бедного русского юнкера и американской бизнесвумен. Никто здесь ни в чем не виноват: разная ментальность. Иногда такая разность еще больше связывает. Но прежде ее надо понять и принять. Понять Джейн так и не будет дано.
      Толстой грезит, хотя все доподлинно: Меньшиков играет эпизод растерянно-очарованным всем, что происходит с ним... Со странной улыбкой, неуверенно нежной... С желанием запомнить каждое мгновение, чтобы потом бесконечно к нему возвращаться. С надеждой на то, на что он не смеет надеяться. С пробуждающейся мужской властностью он начинает ощущать свое право на Джейн. И с прежней мальчишеской робостью, оставаясь трогательным ребенком.
      Почему-то эпизод встречи в лазарете напомнил мне маленького Егорушку из "Степи" Чехова, мечтавшего о прекрасной графине Браницкой: "Тихая, теплая ночь спускалась на него и шептала ему что-то на ухо, а ему казалось, что это та красивая женщина склоняется к нему, с улыбкой глядит на него и хочет поцеловать".
      Заметно, что Ормонд и Меньшиков играют в разных ритмах, что тоже по-своему определяет их способ существования. Грезы юнкера и темп жизни деловой женщины, выделившей время для посещения, в которое она должна точно уложиться. Все просчитано, продумано, хотя, возможно, Джейн сама не ожидает от себя той эмоциональности, с какой она говорит Андрею:
      "Иногда кажется, что мы мстим жизни. Потом оказывается, что мы мстим сами себе". Прошлое вдруг встает перед той, которая как будто навсегда зачеркнула его, чтобы оно не мешало существовать размеренно, комфортно, разумно - в том смысле, чтобы не тратить себя на бесполезные чувствования и страдания. Хотя слова Джейн пролетают мимо Толстого, ему важен ее голос, дуновение нежности, которое он жадно ловит, само ее участие к нему, к его болезни, к его будущему.
      Как истинно влюбленный, он творит из всего происходящего праздник. Приезд Джейн - СОБЫТИЕ! Никакой прозы - только поэзия! Только бы слышать ее голос! У него восторженный взгляд - снова округлившиеся по-детски глаза, как у ребенка, дождавшегося желанного новогоднего подарка. Именно в эти минуты Андрей начинает возводить храм их общего будущего, она отчасти дарит ему такое право - в его представлении. Причем Толстой это будущее четко себе рисует, не зная, с какой легкостью действительность разрушает подобные замки на песке. Все для него впервые. Может быть, и в последний раз, потому что такие люди из породы однолюбов... Но сейчас только безоблачное счастье, которым Андрей окутывает, как мантией, себя и Джейн.
      Пока он не знает, что любимая им женщина всем своим прошлым не стыкуется с его воображаемой героиней. Михалков строит на этом противоречии дальнейшее развитие отношений Толстого и мисс Маккрекен. Для этого ему и была нужна Джулия Ормонд с ее холодноватостью, энергией, определенной мужской хваткой, декорированной неярким, но умелым женским обаянием, в разрешении деловых проблем. И парящий в небесных высях русский юноша, который очень сильно разобьется, упав с этих прекрасных высей на грешную землю. Пока рубеж намечен, тонко обозначен - так, чтобы еще не давать о себе знать ни Андрею, ни Джейн. Они сами, каждый своим путем, придут к точке пересечения, когда все откроется с беспощадностью безжалостных реалий. А пока "паутина" любви, как говорил Лев Толстой, все больше связывает их.
      В одну из главных сцен фильма - присягу юнкеров на Соборной площади, которую они приносят государю, режиссер вводит крупные планы Джейн. Толстой видит ее - она пришла на площадь в такой святой для него день! Он улыбается ей, идя в строю, посылает ей улыбку, уверенный, что она ждет ее! Теперь он может бесстрашно объясниться, сделать предложение, получить ее согласие. Иначе бы она не стала ни навещать его, ни появляться на Соборной площади. Для юнкера все в мире "образуется" (опять слово из Толстого Льва) любовью. Этой стихийной силой, живой, своеобразной логикой для Андрея замкнут круг бытия.
      Все слилось - государь, которого он любит, присяга - клятва офицера служить Родине, чувство к Джейн. Гармония повсюду... Твердо печатая шаг, с тремя красными тюльпанами, он идет к Джейн ясным, солнечным, весенним днем. Улыбается миру... В эти минуты актер действительно сбрасывает весь груз прожитых им, Олегом Меньшиковым, лет. Ни грана душевной усталости, горечи неосуществившегося, что присуще каждой человеческой жизни. Только юная, девственная вера в то, что на любовь отвечают любовью, что все должно непременно сбыться, зло никогда не коснется своей рукой будущего его и Джейн.
      Откуда ему знать, что жизнь наша - великая путаница, что бывают препятствия недоступные, сокрушающие надежды и ожидания. Андрей почти летит в дом Маккрекенов - пока его не остановит генерал фон Радлов, едущий в коляске, тоже с букетом, с нотной тетрадью, с папкой, тоже к Маккрекенам и тоже делать предложение очаровательной американке.
      Ситуация драматическая - и комическая. Соперники сталкиваются, но генералу и в голову не приходит, что мальчишка-юнкер осмеливается претендовать на облюбованный его командиром предмет страсти.
      Исполненный уверенности в победе, в связи с этим расположенный ко всему миру Николай Карлович фон Радлов радуется встрече, сразу, по-военному, решив использовать знания Толстого в английском, которым сам генерал не очень-то владеет. Разве что солидно, веско произносит "уеs" самое доступное ему в английском слово. Слава богу, очень короткое и понятное. Зато Андрей потрясен. Но не имеет права свои чувства обнаружить.
      Режиссер снова выстраивает сцену на контрасте состояний героев, что подхватывают и реализуют Меньшиков и Петренко. Победоносный командир, идущий на штурм крепости, которая, по его предположениям, сдастся без боя... И юнкер, не имеющий права перечить командиру, обязанный выполнить его приказ... Прочесть Джейн послание старого холостяка, адресованное мисс Маккрекен, в котором он просит ее руки... Михалков удивительно умеет открывать в жизни острое смешение драматизма и юмора. По сути, мы так и живем едва ли не каждый день, иначе бы давно сошли с ума, особенно в наши дни. В данном же случае ситуация локальна, но сгущена в красках до предела.
      Поразительно смешон влюбленный генерал, деловито продумавший весь церемониал сватовства. Портреты престарелых родителей - матушке девяносто, она еще жива, отец умер... Музицирование - то есть аккомпанемент, под который юнкер должен читать генеральское послание с широким использованием стихотворных строк, должных подчеркнуть, видимо, сколь велико и поэтично чувство Николая Карловича, дождавшегося к годам шестидесяти своего часа. И Андрей, постепенно приходящий в себя после того, что ему приказал - по форме попросил - вышестоящий чин...
      Меньшиков не играет того взрыва, что, на первый взгляд, ему как будто диктует встреча с генералом. Он словно замирает. Только больше не улыбается, не печатает шаг. Сидя рядом с генералом в коляске по пути к Маккрекенам, только слушает, на самом деле с ужасом осознавая то, что ему предстоит сейчас сделать. Не протестует - во-первых, вышколен, во-вторых, потрясен настолько, что не может сразу сообразить, как быть ему самому? В доме Маккрекенов скованно двигается, молчит, когда фон Радлов представляет его как одного из самых одаренных своих учеников...
      "Что делать?.. Что делать?.." Актер живет этой мыслью, внешне оставаясь безучастным к происходящему. Старается не смотреть на Джейн точно найденная деталь. Если посмотрит - не выдержит, сорвется, что Андрей сейчас интуитивно понимает.
      Так же безучастно поначалу он читает текст - домашнюю заготовку генерала, постепенно осознавая, что происходит. Но он должен вмешаться, должен прекратить этот фарс! Он в роли Сирано (хотя тогда еще не было пьесы Ростана). Генерал, с удовлетворением аккомпанирующий цитатам, которыми он объясняется в любви, потому что своих слов не нашел... Исполнитель его роли - юноша, во внуки ему годящийся... Хватит! Интонационный переход у Меньшикова не резок, когда Андрей начинает говорить "от себя". Что-то живое, подлинное постепенно пробивается в его крепнущем голосе.
      Легким движением Толстой чуть отстраняет от себя генеральское послание и медленно отводит от него глаза, подымая голову. "Я влюбился в вас с первого взгляда и полюбил вас, когда впервые просто увидел вас там, в купе поезда..." Андрей сдержан, очень серьезен в главный час его судьбы! "Никогда не буду любить никого больше, чем вас..."
      Если вчитаться - без голоса актера - нескладные, почти корявые фразы. Но они и должны быть такими у мальчика, которого играет Меньшиков. Он произносит их со спокойной, истовой убежденностью, уверенный, что он первый на земле придумал эти слова. До него так еще никто никогда не говорил. Он и его Джейн - Адам и Ева, они первые на земле люди... И все у них навсегда...
      О нелюбви Меньшикова к патетике уже приходилось писать. Поэтому в объяснении Толстого он ищет некое снижение, находя его в простодушии русского Ромео, обстоятельно рассказывающего, что предстоит любимой им женщине, коли она даст свое согласие стать его женой: "Через несколько дней я стану офицером. Поначалу жалованье у меня будет небольшим, и семья наша бедная. Я понимаю, что в таком положении мне рано думать о женитьбе... Но если бы у меня была бы крошечная надежда на будущее... Как я был бы счастлив".
      Его слушают с удивлением, но для Андрея сейчас существует только Джейн. Он делает то, что должен сделать, поставив на карту даже то нищенское будущее, о котором сейчас говорил. Толстой не может не понимать, чем немедленно, по возвращении в училище, обернется для него соперничество с генералом... Однако мог бы сейчас дочитать генеральский текст, а потом прийти еще раз, возможно, посмеяться вместе с Джейн над предложением лысого влюбленного... Но это против правил Толстого, против его уважения к другим и оттого к самому себе. С тем он уходит из дома Джейн, не ожидая ответа.
      Не надо связывать полноту откровенного признания с неким моральным ригоризмом: ригоризм иссушает сердце. Просто таков этот человек, не желающий никаких лазеек, подпольных ходов, неправды в великом и малом.
      Потом фон Радлов жестоко отомстит.