Палач

Эдуард Лимонов
Палач

глава первая

1

      Когда он допил третий кофе, часы показали час ночи. Одна дверь в зал «Макдональдса» была открыта, и с 59-й улицы доносило к Оскару все тот же монотонный шум сентябрьского нью-йоркского теплого дождя, перемежаемый иногда всплесками колес автомобилей, имевших неосторожность проехать слишком близко к тротуару и попавших в яму с водой. Оскар знал, что там, напротив дверей, в асфальте есть яма.
      Кроме него, в зале было только трое посетителей, полузаснувших над своими биг-маками и гамбургерами в окружении красных, желтых и синих пластиковых стульев. Полусумасшедший старик, неряшливый, седой и косматый, такой же завсегдатай именно этого «Макдональдса», как и Оскар, они даже раскланивались иногда и бормотали друг другу при встрече нечто похожее на «хэлло», и еще два человека, пришедших вместе: пожилой шофер такси и молодой парень в черной кожаной куртке, Оскар видел, как оба вылезали из желтого кеба. Сейчас они вяло жевали, почти не разговаривая. Временами Оскару казалось, что парень — сын шофера, но, пораздумав, Оскар тотчас же менял мнение и допускал, что парень — его приятель, однако через несколько взглядов сомневался опять…
      В сущности, Оскару было о чем задуматься и без того, чтобы ломать себе голову над тем, состоят ли двое из посетителей «Макдональдса» в родственной связи или нет. Двенадцать часов назад Оскар взял из банка последние пятьдесят долларов — остаток последнего анэмплоймент-чека. Следовало подумать, как жить дальше.
      Оскар досадливо поморщился. Собственно, выход был только один. Скучный, отвратительный, обычный, как всегда, — найти работу. Самое лучшее, на что он может рассчитывать, — место официанта в одном из гомосексуальных ночных баров в даун-таун, у самой Хадсон-ривер. Если ему повезет, конечно. Ночная работа, мизерное жалованье и довольно приличные чаевые. Похлопывания по заднице, щипки и заигрывания лысых атлетов-интеллектуалов из Гринвич-Вилледж его уже давно перестали раздражать, но запрягаться опять в работу после целого года хотя и стеснительной и бедной, но достаточно свободной жизни на анэмплойменте Оскару ужасно не хотелось.
      Он способен был терпеть, по натуре Оскар был терпеливым человеком, однако он жил уже на Западе шесть лет. Шесть лет, сцепив зубы, ожидал пришествия не совсем понятного ему самому чуда… Только совсем недавно Оскар наконец понял, что у него нет никаких перспектив. Работать официантом можно еще лет тридцать. Оскару нужен был счастливый случай.
      — Ебаная старая жопа! — вдруг крикнул парень и швырнул свой поднос с остатками гамбургера, недопитым кофе и рассыпанным фрэнч-фрайс в лицо «шоферу». — Ебаная старая жопа! — повторил он уже тверже и выдвинулся, тщательно согнув колени, из-за пластикового стола.
      «Что это они, — подумал Оскар, — вдруг ни с того ни с сего?»
      Черная девушка в макдональдсовской форме, единственная сегодня ночью, испуганно поглядела в зал. На ночь «Макдональдс» сокращал обслуживающий персонал до минимума.
      — Марк! — сказал «шофер», утирая бумажной салфеткой кофе и майонез с кетчупом с лица. — Марк, ты не можешь уйти, я тебя предупредил. Ты не можешь уйти. Не можешь! — Голос «шофера» был, как ни странно, спокойным.
      — Да? — со злобой спросил тот, кого назвали Марком, повернувшись к «шоферу». — Да? Так вот, я ухожу. — Красивое широкоротое лицо его изломалось поперек в резиновой гримасе. — Ухожу! — И, сунув руки в карманы куртки, он твердо, не оборачиваясь, нарочито печатая шаг, пошел к двери.
      Далее произошло то, чего Оскар никак не ожидал и что заставило вздрогнуть даже как будто безучастного ко всему на свете старика бродягу. «Шофер» выудил откуда-то из одежды револьвер и, не вставая из-за стола, более того, как показалось Оскару, даже практично используя стол, укрепив на нем локти, вытянул перед собой револьвер и три раза подряд выстрелил в того, кого называл Марком. Три раза. Баф! Баф! Баф!
      Марк споткнулся и, повернувшись лицом к «шоферу», испуганно-удивленно посмотрел на него. Он открыл рот, но не смог произнести фразы. Шипение только раздалось из его рта, и он медленно и неуверенно пошел по проходу между цветным великолепием макдоналздсовской мебели к столику, за которым сидел «шофер». «Шофер», не меняя позы и выражения лица, спокойно и строго застывшего в своем спокойствии, выстрелил еще один раз. «Баф!» — глухо прозвучало в зале, и тот, кого называли Марком, упал.
      «Шофер» встал из-за стола, спокойно оглянулся вокруг, равнодушно скользнул взглядом по Оскару. Очевидно, Оскар, бедно одетый по моде будущего — периода послеатомной войны — в армейские брюки хаки и черную вылинявшую куртку, не вызвал в нем никаких эмоций. Один из неудачников большого города. Точно так же невнимательно «шофер» оглядел старика и… подошел к Марку. Вернее, не подошел, а прошел. Остановился он только на мгновение и вышел в дождь. Хлопнула дверца, всхрапнул мотор, и зад желтого такси, дотоле видимый за стеклами «Макдональдса», утянулся прочь.
      Черная девушка и появившийся с кухни черный круглолицый парень, тоже в униформе «Макдональдса», опрокидывая макдональдсовские предметы, понеслись, как догадался Оскар, звонить по телефону в полицию. Оскар же и старый бродяга, не сговариваясь, впопыхах, почти побежали к двери, едва не столкнувшись в ней, и, не обращая внимания на дождь, как можно быстрее удалялись от злосчастного заведения. В разные стороны, конечно.

2

      У себя в отеле, стащив мокрую и липкую одежду, Оскар напустил в ванну горячей воды и, подрагивая, влез в горячую воду. За шесть лет жизни в Нью-Йорке с ним случалось всякое, но убийство он наблюдал в первый раз.
      Нельзя сказать, чтобы происшедшее очень уж поизвело на него впечатление, шокировало его, поразило или испугано. Ничего ужасного он не увидел.
      Обыденная струйка крови, вытекшая из-под тела Марка на пластиковый пол, была невыразительной на фоне красных, синих и желтых цветов «Макдональдса», выглядела фальшивой, сиропом. Из действующих лиц представления, разыгравшегося у Оскара на глазах, ни одно Оскара не шокировало, скорее, они выглядели нелепо.
      «Почему незначительные, плохо одетые люди устроили дурацкий карнавал в жалком, пустом зале «Макдональдса»? — думал Оскар, поеживаясь в горячей воде; сырость, накопленная по пути «домой» в отель, все еще выходила из него. — Неужели нельзя было устроить то же убийство в холле отеля «Плаза», к примеру, он в сотне метров ходьбы от «Макдональдса» на Пятьдесят девятой?» — недоумевал Оскар.
      Люди без воображения, взявшиеся не за свое дело, решил Оскар. Аматеры.
      В представлении Оскара убийство было настолько исключительным, торжественным и праздничным действием, что действие это совершенно не вязалось, никак не принадлежало мятым брюкам «шофера», его потасканной, незначительной физиономии, и даже красивый Марк, по мнению Оскара, должен был выглядеть иначе.
      «Фуй, какой я фантазер все же!» — спохватился Оскар, плеснул себе в лицо воды из ванны и, открыв кран с холодной водой, умылся и холодной.
      «Хорошо, что ушел тотчас же, до прихода полиции, — подумал он о себе с одобрением. — Сейчас сидел бы в отделении и отвечал на идиотские, как всегда, расспросы полицейских. Умирая от усталости. Мы, ньюйоркцы, не любим быть свидетелями».
      Он с гордостью считает себя ньюйоркцем. Оскар Худзински за шесть лет жизни вне Польши давно перестал считать себя поляком…
      Справедливости ради следует отметить, что и в стране, где он родился, Оскар чувствовал себя менее поляком, чем большинство его соотечественников. Прожив в своем родном провинциальном городе Зелена-Гура до двадцати одного года, он все время чувствовал себя иностранцем, европейцем, по несчастному стечению обстоятельств живущим среди дикарей. Несмотря на то что Зелена-Гура была расположена, да, в Европе, в сотне километров от границы с Германией, Оскар сомневался в принадлежности ее жителей к европейцам. Как умный и снисходительный цивилизованный человек, Оскар, впрочем, прощал дикарям их грубые выходки. Поступив в Варшавский университет, живя уже в Варшаве, Оскар немного приблизился к своим соотечественникам, но, увы, ненадолго.
      Мечтательный, болезненный ребенок, сын учителя и учительницы, легко переходил из класса в класс и так же легко, отработав требуемые два года продавцом в книжном магазине, поступил без усилий на философский факультет Варшавского университета. Куда еще может пойти учиться одинокий, задумчивый мальчик, друзей и знакомых которого можно пересчитать по пальцам одной руки. И родители, и он сам считали, что философский факультет как раз впору Оскару.
      — Ты что, вареный, Худзински? — спросила его Эльжбета, впервые встретив Оскара на студенческой вечеринке. — Вареный, да? — Случилось это, уже когда Оскар учился на третьем курсе. — В тебе совсем нет жизни, — добавила Эльжбета, — как будто бы тебя сварили в кипятке.
      — Может быть, я еще не проснулся, — смущенно сказал тогда Оскар. — Сплю еще.
      Эльжбете было суждено стать женщиной, пробудившей Оскара от затянувшегося сна. Мужчиной он стал с нею в возрасте почти двадцати трех лет. Точнее говоря, за полмесяца до своего двадцатитрехлетия. Впрочем, о том, что она — его первая женщина, Оскар Эльжбете, разумеется, не сообщил. У него хватило самообладания разыграть сцену неимоверной влюбленности, которая-де и повергла его в их первую ночь в половое бессилие. Разумеется, первая ночь была неудачной. Накануне Оскар покорно предвидел, что член у него не встанет, ему даже приснился невставший у них с Эльжбетой его член за несколько ночей до этого… Через неделю, однако, Эльжбета пришла к влюбленному в нее импотенту опять…
      Оскзр в ванне улыбается. Прошло двенадцать лет с той зимы… Эльжбета была настоящая, стопроцентная женщина, думает Оскар в ванной. Эльжбета жила по принципу «Хочу и буду!», и ее возбуждал, как она думала, импотент. Снова и снова она приходила к нему, к его холодным дрожащим рукам, испуганно хватавшим ее за ляжки под юбкой, к его наглым и мстительным пальцам импотента, проникавшим к ней в щель, беспощадно терзающим ее мясо, которое обычным путем не могло принадлежать ему. Эльжбете нравилось, когда Оскар, обливаясь обильно холодным потом, пытался втиснуть свой не желающий стоять отросток в ее слабо поросшую блондинистым пушком щель, нравилось, когда, озлобленный своим неуспехом, Оскар часами ебал ее свечкой, вызывая оргазм за оргазмом… В конце концов однажды, уже совсем забыв, что у него есть член, Оскар нашел его у себя под животом вздыбившимся, в то время как он безостановочно лизал верхнюю часть половой щели Эльжбеты-животного, Эльжбеты-суки, Эльжбеты-пизды.
      Это случилось на Пасху. Может быть, два месяца ушло у Оскара именно на то, чтобы изменить свое представление об Эльжбете и вместо сероглазой ангелоподобной тоненькой блондинки, нежно сложенной, миниатюрной и хрупкой, наконец увидеть «истинную» Эльжбету — хрипящую, задыхающуюся суку, с красным надрезом между ног, и после нескольких часов лизания и ебли толстой свечкой все хрипящую: «Еще! Еще!»
      Импотент Оскар взял свой член, и понес его уверенно, и вставил его в задохнувшуюся от радости Эльжбету. Она, грязное животное, тотчас определила, что это Его Величество Оскаров Хуй, а не свечка, хотя глаза у нее в этот момент были закрыты. В ту пасхальную ночь восемь раз кончил Оскар в свою девочку, понимая, какая она хорошая девочка, какая она отвратительная блядь и как сладко ему, Оскару, ебать Эльжбету именно в день Пасхи, священный день его верующих родителей.
      Оскар проснулся именно в ту ночь.

3

      Оскар Нью-йоркский проснулся от телефонного звонка. Нашарив трубку рукой, он прохрипел «йес» и услышал в ответ кошачье мяуканье.
      — Мяу, взу, мяу-ууу! Вя-ууууууу! — мяукал женский голос.
      — Наталья, брось дурить, — попросил Оскар с досадой.
      Трубка не сдавалась.
      — Мяу-уууу! Вау-уууууу! Вя-уууууууууу! — совсем уж истошно заверещала трубка.
      — Слушай, — разозлился Оскар, — я бы вообще не должен был с тобой разговаривать после вчерашнего.
      В трубке фыркнули.
      — Перестань, — сказали в трубке. — Я хочу, чтобы ты приехал и выебал меня, — промурлыкали в трубке. — Я только в шесть часов приехала домой, сейчас проснулась и лежу, тут тепленькая. Приезжай немедленно! — В голосе послышались металлические нотки. — Немедленно!
      — Послушай, — сказал Оскар, — я что тебе, наемный хуй? По первому требованию я должен лететь в другой конец города и удовлетворять твои животные страсти, да? Ты хотя бы извинилась за вчерашнее свое хамство.
      — Какое хамство?! — раздраженно и бессильно простонала Наташа в трубке.
      — Ты бросила меня, любовника и приятеля, кроме всего прочего, и пошла обедать с этим кретином Джефом только потому, что у него был кокаин. За грамм кокаина ты продашь родную мать.
      — О боже! — простонала Наташа. — Как все сложно. Ты ведь сам ушел вчера, не так ли, О? — В примирительном состоянии духа Наташа всегда называла Оскара — О.
      — Ушел?! — возмутился Оскар. — А что мне еще оставалось делать? В прошлый раз Джеф уже платил за нас обоих. Я не приживалка, я мужчина, мне неприятно, когда другой мужчина вынужден платить за меня! Да еще мужчина, который смотрит на тебя, облизываясь. Знаешь, как это ужасно для мужчины — не иметь денег, как унизительно? Тебе этого никогда не понять…
      — О, миленький, потом мы все это решим. Приезжай сейчас и выеби меня так, чтобы у меня глаза на лоб вылезли, а? — прошептала быстрым задыхающимся шепотом Наташа, отлично зная, как этот ее специальный шепот действует на Оскара.
      Оскар обиженно молчал.
      — О, бери такси и приезжай. Сейчас же, я тут горяченькая лежу, и ножки у меня дергаются…
      — Ох, — вздохнул наконец Оскар в трубку. — Какая же ты блядь, Наталья…
      Блядь захихикала в телефонной трубке.
      — Приезжай, — сказала она опять быстро, — и знаешь что, захвати, пожалуйста, хлыст и твой большой резиновый член. Я хочу, чтоб ты меня изнасиловал и побил и после этого выебал огромным членом. — Наташа задохнулась и остановилась…
      — Хорошо, сейчас приеду, — грустно согласился Оскар и положил трубку.

4

      Оскар погрузил хлыст и член в черном картонном футляре в синюю спортивную сумку и, немного подумав, положил туда же и кожаные наручники с тянущимися от них цепями и кожаную черную маску. Блядь Наташка любит сценически оформлять свой любовный акт, она и заставила в свое время Оскара закупить все это снаряжение.
      Оскар опять вздохнул и, сдернув со стены ошейник с острыми, неспиленными шипами, бросил и его в сумку и, свистнув «молнией», повесил сумку на плечо и вышел из комнаты. В коридоре воняло чем-то тухлым. Оскар, не дожидаясь элевейтора, побежал по черной лестнице отеля вниз. «Эпикур» был очень запущенным single room occupancy отелем. Сокращенно SRO hotel.
      Лишь на улице Оскар догадался взглянуть на часы и удивился, что еще только половина десятого. Наташка, наверное, немало потребила вчера кокаина, куда уж тут уснуть. Обычно в половине десятого русская блядь еще спит, со смешком подумал Оскар, идя к остановке автобуса, пересекающего Манхэттен с Веста, где живет Оскар, на Ист, где живет Наташка. На 84-й улице живет Наташка в апартменте высоченного старого многоквартирного дома. Апэртмент оплачивает ее «официальный» любовник — бизнесмен Джоэл.
      «Пизда, да еще русская пизда, — иронически думает Оскар, идя к автобусу, — куда более подходящий для жизни предмет, чем хуй». Злость его на Наташку стала проходить, хотя вчера Наташка, безусловно, поступила по-свински. Двенадцать с половиной часов назад, подсчитывает Оскар, ему пришлось уйти от Наташки. Сидевший у нее в гостях хозяин галереи на Мэдисон, низкорослый типчик Джеф, предложил пойти пообедать куда-нибудь… «Я прямо с работы и еще не обедал, — заявил он капризно. — Куда пойдем?»
      Они курили в этот момент гашиш хозяина галереи. Наташка посмотрела вопросительно сладкими, вдребезги разбитыми зрачками на Оскара, и то же сделала ее подруга Анн, только у Анн зрачки были зелеными. Оскар ничего не ответил. Он думал: «Какая же сука этот Джеф — ему, конечно, один хуй, он может пойти в любой ресторан…» А Оскару нечем было заплатить даже за себя. Из взятых из банка в полдень пятидесяти долларов тридцать пять он заплатил за комнату в отеле, нужно было хоть что-нибудь сунуть менеджеру, чтоб он заткнулся… Оскар промолчал, а Наташка и Анн, толстое, с красивым лицом блондинистое существо тридцати лет, стали усиленно хвалить гашиш хозяина галереи.
      — Какой прекрасный, крепкий гашиш! — простонала Наташка, нюхая кусок темного вещества. — Понюхай, Анн! — предложила она Анн, и та, взяв кусок с узкой ладони Наташки, подобострастно понюхала. — Понюхай, О, — сказала Наташка, — он даже пахнет по-другому, не то что твой — ливанский. И другого цвета.
      Оскар опять промолчал. Что он мог сказать? Действительно, афганский гашиш Джефа был лучше и куда дороже, чем относительно дешевый зеленоватый ливанский гашиш, который позволял себе покупать Оскар. Да и то не всегда. Последний кусок он купил на деньги Наташки. Она должна была постоянно что-то потреблять — гашиш или марихуану как минимум. Вообще-то Наташка больше всего любила нюхать даже не кокаин, но героин, хотя и побаивалась этого.
      — Возьмите по кусочку, девочки, и положите под язык. Хаш такой мягкий, что его можно сосать, — предложил щедрый Джеф и, отщипнув по кусочку гашиша, дал женщинам. «Девочки» дружно сунули гашиш в рты и льстиво заулыбались. Подобострастно. Они хотели обед и кокаин, и то и другое им мог дать Джеф. В кармане у него лежала коробочка с кокаином, и в бумажнике — доллары, заработанные продажен так называемых «произведений искусства». По мнению Оскара, все «произведения искусства» в галерее Джефа ни хуя не стоили, говно, но деньги у Джефа всегда были, это факт. Оскар — ему противны сделались подобострастные лица Наташки и Анн — встал и, провозгласив: «Мне нужно уйти, к сожалению, меня ждут!», пошел к двери. Наташка пошла за ним.
      — Уходишь? — спросила она без всякого интереса.
      Оскар ее хорошо знал, они встретились впервые шесть лет назад. Сейчас, знал Оскар, все Наташкины мысли и желания сосредоточены на коробочке, лежащей в нагрудном кармане у Джефа, на кокаине и последующих развлечениях.
      — Не могу же я идти обедать за его счет, — сказал Оскар. — Хватит того, что он будет платить за вас.
      — Да, ты прав, — отметила Наташка безучастно.
      — Гуд бай! — сказал Оскар.
      — Гуд бай! — сказала Наташка.
      За дверью на глаза Оскара навернулись злые слезы: «Какая же она гадкая блядь! Какое говно!» Уже не говоря о том, что Оскар — Наташкин любовник, они оба давно согласились с тем, что Оскар также и Наташкин лучший друг. И вот она опять, в очередной раз, предала своего лучшего друга за несколько линий кокаина и обед в хорошем ресторане. «Ебаное говно! Ебаное говно! Блядь!»
      «Русская блядь может спать с кем угодно. С пигмеем пойдет спать. У Наташки было несколько черных любовников, — вспомнил Оскар. И, не будучи расистом, все же не отказал себе в злом ругательстве: — Подстилка для черномазых! Блядь!»
      «Кусок слизистой кишки длиною в полметра! Внутренность ходячая! Пизда!» — ругался Оскар, спускаясь в элевейторе, и потом, бродя без цели по улицам Ист-Сайда. Оскар провел одинокий, горький воскресный вечер.
      Настоящая женщина откажется от удовольствия, если ее друг, сидящий у нее в доме, не может себе позволить пойти в ресторан, и проведет вечер с другом. Разделит этот вечер с Оскаром, у которого нет денег. Кроме того, Наташка сама вызвала к себе Оскара вчера. «Но к тебе же приходит Джеф», — заметил Оскар. «Ну и что, я пригласила его на дринк. Приходи и ты, придет еще Анн. Посидим, выпьем…»
      «Посидели, — думает Оскар. — Какая сука!» Оскар пробыл у Наташки вчера полтора часа и вынужден был убраться на улицу. Наташка давно потеряла совесть. И порядочность. Даже по отношению к нему, Оскару, который как будто бы ей ближе других…

5

      Оскар ждет уже десять минут, но автобуса все нет. Оскар выходит на мостовую и вглядывается в глубину улицы. Нет, над автомобилями высятся только широкие туловища траков. Оскар возвращается на остановку, где уже стоят с десяток человек, в основном черные женщины, направляющиеся на Ист-Сайд чистить и мыть богатые дома и агартменты. Вечером они, уже усталые, будут стоять на автобусных остановках на Мэдисон, чтобы вернуться к себе в Гарлем. Обратно им ехать удобнее, автобус, взбираясь в аптаун по Мэдисон, на 110-й улице поворачивает на Вест-Сайд.
      Мысли Оскара возвращаются опять к Наташке, к неприятному ощущению от вчерашнего вечера, проведенного в одиночестве из-за нее, предательницы и бляди, и натыкаются вдруг на самый конец вечера, на сцену в «Макдональдсе». «Убил, интересно, «шофер» Марка или только ранил? — размышляет Оскар. — Следует купить «Нью-Йорк пост»», — решает он и, пересекая улицу, идет к газетному киоску. В «Нью-Йорк пост» наверняка есть уже информация о случившемся вчера в «Макдональдсе» на 59-й улице. Именно кровавыми происшествиями живет газета. В наилучшие свои времена, когда Оскар жил в двухкомнатной квартире на Вест-Сайде, рядом обвалился вдруг реставрируемый дом. Наутро фотоснимок: скучный пейзаж их улицы, руины соседнего дома глядели на Оскара с первой страницы «Нью-Йорк пост». Со множеством нужной и ненужной информации, с кучей деталей о том, кто из рабочих последним покинул накануне место работы, чьи машины оказались погребенными под грудами кирпичей, какая компания производила перестройку дома…
      Первая страница «Нью-Йорк пост» несла на себе жирный заголовок. Черные буквы кричали: «Убийство садиста!»
      Оскар взял верхнюю газету и, вглядевшись в мутную фотографию под заголовком, узнал распластанное на полу «Макдональдса» тело Марка. Только тогда он положил в вопросительно сложенную ковшиком грубую ладонь киоскера двадцать центов. Не так много центов оставалось в карманах Оскара. Читать газету сразу он, однако, не стал, решив расположиться с комфортом в автобусе, определить сумку на пол, между ног, и тогда уже прочесть рипорт.

6

      Устроившись в металлическом углублении сиденья, покачиваясь в брюхе несущегося на рысях уже через Централ-парк мамонта, Оскар стал читать:

      Марк Хатт, профессиональный садист, работающий в кабаре-шоу «Зловещие ребята» на Восьмой авеню возле 44-й улицы, был убит вчера ночью, около 1 часа 10 минут эй. эм., в «Макдональдсе» на Ист-Сайде.
      «Марк Хатт был убит в результате ссоры с человеком среднего роста, одетым в джинсы, клетчатую рубашку и серый коттоновый пиджак, предположительно шофером такси», — сообщила полиции мисс Даяна Грейберд, 19, служащая отделения «Макдональдса» на Ист 59-й улице, свидетель происшедшего.
      «Они пришли вместе около 00:45 эй. эм. и заказали два биг-мака, одну рыбу, мидиум фрэнч-фрайс, одну кока-колу и один кофе, — сообщила мисс Грейберд. — Платил старший — «шофер такси». Затем между ними произошла ссора, во время которой оба громко кричали. Ссора прекратилась, когда шофер выхватил револьвер и выстрелил в Марка Хатта четыре раза», — утверждает мисс Грейберд.
      «Последний выстрел был произведен с очень близкого расстояния, почти в упор. Я думаю, не более двух ярдов разделяло убийцу и жертву. Именно последний выстрел в область сердца и оказался роковым, — заявил лейтенант 17-го отделения полиции Джек Вашингтон, которому поручено вести расследование. — Мотивы убийства пока неизвестны, личность убийцы тоже. Но мы предполагаем, что убийство совершено из ревности. Мистер Хатт выступал в шоу «Зловещие ребята» в роли доминантного садиста и, затянутый в кожу, производил, по свидетельству очевидцев, весьма жесткое мужское впечатление. Мистер Хатт, гомосексуалист, был также частым посетителем гомосексуальных баров в районе Кристофер-стрит и Хадсон-ривер, — добавил лейтенант Вашингтон. — По всей вероятности, убийство совершено одним из его многочисленных любовников. Мы уже начали расследование. Не думаю, что дело окажется сложным», — сказал в заключение лейтенант Вашингтон.

      Оскар сложил газету вдвое. Действительно, ничего необыкновенного в этом деле не было. Для лейтенанта. В одиннадцатимиллионном городе части трупов, найденные в мусоре, были нормальным явлением. Но «профессиональный садист» звучало интригующе. Какого сорта жизнь скрывалась за этой профессией? Странная, должно быть, была жизнь у Марка Хатта. Даже если он играл в профессионального садиста. Даже если он только зарабатывал на этом деньги…

7

      Дверь в Наташкину квартиру была открыта. Оскар вошел и захлопнул за собой дверь. Сумку он бросил у порога и, пройдя через ливинг-рум, вошел в спальню. Наташка лежала в своей постели куртизанки под балдахином.
      — Это ты? — спросила Наташка, приоткрыв один глаз.
      — Нет, не я, — ответил Оскар и уселся на стул.
      Шторы у Наташки в спальне были задернуты, и на ее десятом этаже царил полумрак, хотя на улице уже щедро сияло осеннее нью-йоркское солнце. Наташка ненавидела солнце. Простыни на Наташкиной постели были специальные, сделанные по заказу. Черные.
      — Привез? — спросила Наташка, недоверчиво завозившись под одеялом.
      — Ну и сука ты! — сказал Оскар, — Дешевка!
      — Потом, потом, — зашептала Наташка, — иди сюда сейчас. Привяжи меня и изнасилуй.
      — Недоебал он тебя? — враждебно и полувопросительно проговорил Оскар, но все же встал со стула, вернулся за сумкой и принес ее к кровати.
      — Недоебал, недоебал, — согласилась Наташка, хихикая. — Я не могу с ним кончить, ты доебешь, ты. Я тебя люблю…
      — Ебаная дыра, — сказал Оскар и снял куртку.
      — Дыра конечно, — радостно согласилась Наташка. — Я ебаная блядь! — И заворочалась опять. — Что ты так долго ехал, я уже мастурбировать начала.
      Оскар ничего не ответил, он разделся и, сняв с Наташки одеяло, смотрел на нее теперь. Пизда эта русская возбуждала его как никакая другая женщина в его жизни. Разве только Эльжбета могла сравниться с русской блядью Наташкой по степени сексуального жара, ею испускаемого. Эльжбета — его первая женщина.
      Наташка очень тонкокостная, скелет ее неширок, как скелет ребенка, хотя ростом она только чуть меньше Оскара. В Оскаре 5 и 9, следовательно, в Наташке где-то 5 футов и 8 инчей. На изящных костях у Наташки достаточно мягкого тоненького мяса, и жопа у Наташки необыкновенно пышная, есть и животик, однако, когда Наташка одета, из-за ее тоненьких костей кажется, что она худая.
      Под изучающим взглядом Оскара Наташка вдруг уперлась головой в подушку, приподняла и выпятила живот и раздвинула ноги. Разрез у нее между ног раскрылся, и оттуда на Оскара бесстыдно выглянула всегдашняя Наташкина розовость. «Наташка постоянно делает что-то со своей пиздой, потому что она у нее постоянно раздраженная, — подумал Оскар неприязненно. — Если случается день, в который ее никто не ебет, она мастурбирует». Даже если Наташка просто читает книгу, знает Оскар, одна рука ее непроизвольно находится у нее на щелке. Трогает, гладит, копается. Как дети копаются в носу или сосут палец…
      Оскар протянул руку, достиг Наташкиной раскрытой пизды и слегка провел по ней и по белой шерстке, ее покрывающей, пальцами. Вздрогнув и закрыв глаза, Наташка опустилась на кровать…
      Через полчаса, натягивая никелированные цепи кожаных наручников, Наташка стояла коленками на подушке у края кровати, а Оскар медленно двигал своим членом в ее попке. Наташка всегда любила, чтоб ее трахали в попку, но только уже после того, как достаточно, до изнеможения, выебут в пизду. Сейчас Оскар, не обращая внимания на Наташкины мольбы, — она же просила ее изнасиловать, — ввел ей член в попку до срока.
      Более того, двигая членом в попке русской женщины, Оскар чувствовал, как член его, разделенный только тоненькой перегородкой Наташкиной слизистой плоти, царапается о шипы и колючки искусственного резинового дилда, которое он вставил глубоко в Наташкину пизду и время от времени поворачивал одной рукой, чтоб Наташке не было скучно. Оскар был еще зол на Наташку за вчерашнее предательство, и ему хотелось, очевидно, отомстить ей, сделать ей больно.
      — Не н-ааа-до! — достанывала Наташка, но уже не очень уверенно. Боль, по-видимому, стала проходить, сменяясь удовольствием. — Не н-ааа-до…
      — Молчи, блядь! — швырнул Оскар и ударил Наташку правой рукой по пухлой половинке. «Ой!» — вскрикнула Наташка и покорно вспомнила, что она только раба, дыра, в которую Оскар Великолепный соизволил вставить свой величественный, налитый кровью жезл. Попка ее, жалко затрепетав, потянулась назад, в сторону Оскара, чтобы как можно большая длина члена самца вошла в нее — в Наташку, покорную русскую самку…
      Кожаная маска на лице Оскара крепко пахла кожей. Вот уже год, как у него была эта маска, но крутой запах новой кожи не выветрился. Запах нравился Оскару, в нем содержалась составным элементом некая свежесть, и еще… мужественность, крепкость была в запахе черной кожи.
      — Когда ты ебешь меня в этой маске, я представляю, что со мной не ты, но новый, незнакомый мне мужчина, — говорила ему не раз Наташка, лукаво сощурив кошачьи, с расколотыми изнутри зрачками, глаза.
      — Можно подумать, что ты замечаешь, кто тебя ебет, — буркал в таких случаях Оскар. — Тебе лишь бы хуй, носитель же его тебе безразличен.
      — Ну уж нет, — полусмеясь, отрицала Наташка, даже чуть смущаясь. — Я не ебусь со всеми, как ты себе это представляешь, О. У тебя больное воображение. Мне, — томно вздыхала она, откидывая назад голову, так что обнажалась вся ее красивая, чуть припухлая под подбородком, нежная шея, — мне важно, чтоб мужчина меня чувствовал…
      — Чувствуют они тебя, чувствуют, — продолжал зло бурчать Оскар. — Все. Черные тебя чувствуют, немецкие юноши, итальянские, еврейские — всякие… Все они тебя чувствуют…
      — Неужели я действительно такая блядь? — притворно вздыхала Наташа.
      — Нет, ты ангел, конечно, — отвечал Оскар.
      — Откуда ты знаешь, О, — загадочно понижала голос Наташа, — может быть, я невинна, несмотря на все мои связи, может быть, душа у меня святая, и каждый раз после акта Бог опять делает меня святой девственницей…
      — Ну да, белые одежды… Ты любишь эту бутафорию. Белые незапятнанные ризы, чтобы потом еще больше получить удовольствия, заляпав их в грязи, вывозившись в грязи по уши, — ехидно говорил Оскар.
      В сущности, они отлично ладили.

8

      Они познакомились в грязном зале эмигрантского Культурного Центра на Шестой авеню и 46-й улице. Оскар появился в Культурном Центре всего один раз, соблазненный рассказом приятеля о даровых билетах в театр. Ему хотелось пойти послушать рок-группу. «Какую? — пытается вспомнить Оскар. — Уж не «Роллинг Стоунз» ли? Кажется».
      Как бы там ни было, увы, оказалось, что на такие современные мероприятия эмигрантский Культурный Центр билетов не имеет. В центре имелись билеты на те культурные мероприятия, на какие, по-видимому, не хотел ходить никто, кроме эмигрантов: можно было послушать вышедших из моды теноров, симфонический оркестр города Миннеаполиса, выбравшийся на гастроли из своей заснеженной Миннесоты, но уж никак не «Роллинг Стоунз».
      Пообещав старушке волонтерше, что он обязательно придет еще раз, и дав себе торжественную клятву никогда больше не возвращаться в грязный большой зал, уставленный пожертвованной канцелярской мебелью и воняющий дешевыми сигаретами, Оскар раздраженно ждал, когда приведший его соотечественник Анджей Крупчак закончит договариваться с прыщавым юношей — студентом Дэйвидом о месте и времени следующего обмена языками. Дэйвид Анджею даст нью-джерсийский американский, а Анджей Дэйвиду — провинциальный польский, как вдруг… Вывернувшись откуда-то из-за колонны, к Оскару подошла высокая голоногая девушка в костюмчике — узенький маленький клетчатый пиджачок и такая же плиссированная короткая юбочка. Улыбнувшись лисьей невинной улыбкой, девушка спросила Оскара на очень плохом, но очень нахальном английском, не знает ли он, кто записывает на обмен языками.
      — Можете обменяться со мной, — предложил Оскар. — Даже в вашу пользу: я вам два — английский и польский, а вы мне один. Какой ваш родной язык?
      — А, братья-славяне! — улыбнулась девушка. — Я русская… Спасибо, но мне нужен настоящий американец.
      Хотя Оскар и не сумел тогда доказать Наташе, что его английский — «настоящий» английский и, может быть, не хуже, чем английский язык доброй половины обитателей Нью-Йорка, а то и лучше, но роман у них получился «настоящий». Они даже прожили вместе в одном апартменте шесть недель, чтобы потом расстаться на целых два года, на протяжении которых они яростно друг друга ненавидели, а потом вдруг, неожиданно для самих себя, примириться опять. «Мы не можем жить вместе, О, миленький, — говорила Наташа, — но в постели мы с тобой доставляем друг другу максимум удовольствия. В жизни ты злой, я — неверная и «предательница», как ты говоришь, в постели же мы оба вместе великолепны. Это единственная причина, почему я опять стала спать с тобой. Вообще-то я никогда не возвращаюсь к своим бывшим любовникам».
      Оскару не нужно было объяснять. Наташа была лучшей его женщиной. И вот уже почти шесть лет прошло, а Оскар до сих пор не обнаружил в мире вокруг себя ни единого существа, которое бы ему приносило столько сексуального удовольствия, как эта русская девочка. «Девочка, девушка, женщина, — учила его Наташа. — Я одновременно все три». И Оскар знал, что это правда. Наташка умела так застонать в постели, так положить руку на шею или на плечо мужчины, что грубое существо чувствовало себя богом. Обладая этим необыкновенным талантом, Наташа, впрочем, не важничала, держалась просто, даже легкомысленно, и щедро одаривала окружающих мужчин своими прелестями. Излишне щедро, по мнению Оскара.
      — Русская дура! — кричал на нее иногда Оскар. — Американка давно бы уже сделала себе капитал. С твоей красотой, с твоим телом и темпераментом ты можешь выйти замуж за миллиардера, если захочешь, а ты ебешься с неудачниками!
      — Ну да, — соглашалась Наташа скептически, сидя в постели и затягиваясь сигаретой, — и он посадит меня на цепь. И лишит меня всех удовольствий, которые я имею сейчас. И запретит встречаться с тобой, О, между прочим, — ехидно прибавляла Наташа. — В первую очередь.
      Оскар замолкал.

9

      Он ушел от Наташи в первом часу ночи. Исхлестанная и размякшая «жертва», полузасыпая, просила Оскара остаться. Но Оскар ушел. Утром ему должен был звонить Чарли.
      Чарли Карлсон работал в том самом исключительном гомосексуальном кочном клубе «Трибекка», куда хорошо было бы устроиться и Оскару. Сказать, что Оскар «хотел» работать в «Трибекке», подавать наглым гомосексуалистам-атлетам напитки, было бы неприличным преувеличением. Оскар не хотел, но в кармане у него лежало всего пятнадцать долларов. Точнее, пятнадцать долларов и сорок центов. Когда последние деньги лежат в твоем кармане, ты всегда точно знаешь, сколько их у тебя.
      На свой Вест-Сайд Оскар пошел пешком. Иногда, даже ночами, он входил через Централ-парк, но сейчас, опустошенному от целого дня изнурительной борьбы с ненасытным телом Наташи, Оскару не хотелось подвергать себя еще и дополнительному психологическому напряжению этой лесистой военно-полевой зоны. Посему он, втрое удлинив свой путь, пошел в обход, решив дойти до 59-й улицы и по ней повернуть на Вест-Сайд, а оттуда уже, скорее всего по Бродвею, подняться вверх к своему отелю «Эпикур». Маршрут был Оскару хорошо знаком, он старался пользоваться сабвеем или автобусами как молено реже. Повесив сумку на правое плечо, Оскар решительно устремился вниз, в даунтаун. Голова у него чуть кружилась, как-никак он провел в постели с Наташкой целых двенадцать часов.
      Оскар не оставил «снаряжение» Наташке, не хотел, чтобы снаряжением воспользовался какой-нибудь из ее случайных гостей, хотя Наташка и утверждала, что хлестать ее плеткой и приковывать к кровати при помощи наручников — исключительный приоритет Оскара. «Они или делают мне очень больно, или вообще не чувствуют моего тела. С какой стати я буду просить бесталанных музыкантов играть на таком деликатном и нежном инструменте, как мое тело», — обижалась Наташа.
      «Но ты же позволяешь неумелым и случайным музыкантам ебать тебя», — говорил Оскар.
      Наташа в ответ молча и таинственно улыбалась. Иногда загадочно хихикала…
      «Неизвестно когда, за мелкими заботами, мелкими происшествиями, прошло лето», — думал Оскар, вдыхая тепло-влажный, чуть отдающий сожженным углем, нагретым камнем и старой мочой запах Нью-Йорка. Оскар любил размышлять на ходу. Пожалуй, это и была единственная ситуация или позиция, в которой Оскар мог размышлять. Чтобы думать, ему вужно было ходить. По Нью-Йорку ли, по отельной комнате, не так важно, главное — ходить. Двигаться.
      «Дела мои хуевые, — думает Оскар. — Мне тридцать пять лет, я уже шесть лет на Западе, и следует честно признать, что я до сих пор неудачник». «Лузер», — повторил Оскар то же самое по-английски и удивился категоричному, безжалостному звучанию слова. Лексингтон-авеню, по которой он спускался вниз, была удивительно пустынна в этот сентябрьский вечер. — «Может быть, по ТВ показывают очень важную бейсбольную игру, и потому весь Нью-Йорк сидит сейчас у телевизоров? Или нет, для бейсбольной игры поздновато… Тогда, может быть, самое популярное в Америке шоу… — решил Оскар и опять вернулся к самому себе. — Лузер».
      Оттуда, из Варшавы, все казалось проще. Ослепительно горели на интернациональном небосклоне сказочные карьеры Романа Полянского и Ежи Косинского. Когда еще Оскар был в Варшаве, стал советником президента Збигнев Бжезинский, к которому, когда Оскар уезжал, у него было даже рекомендательное письмо. Письмом Оскар так никогда и не воспользовался, однако оно, измятое в переездах, служило Оскару наглядным свидетельством могущества поляков в мире. Казалось, поляки, приезжая на Запад, оказываются способны не только выдержать конкуренцию с «их» режиссерами, с «их» писателями, с «их» политиками и религиозными деятелями, но и превзойти их, опередить, стать самыми-самыми… В конце концов, даже Папа Римский был теперь поляк.
      У многих честолюбивых польских юношей появлялась рано или поздно мысль: «Они смогли, смогу и я! Чем я хуже?» Уже в Нью-Йорке, в первый год жизни здесь, тогда еще Оскар живо общался с соотечественниками, он и несколько его приятелей извели немало вечеров, обсуждая стратегию и тактику успеха на примерах суперстар-соотечественников — тех же Полянского и Косинского — и даже заглядывая в успех других выходцев из стран восточноевропейского блока — чеха Милоша Формана, русских Нуриева и Барышникова.
      Теперь Оскар понимает, что вечера эти были как бы сеансами оздоровления для польских эмигрантов, днем работающих в кухнях и подвалах нью-йоркских ресторанов, выгуливающих собак, перевозящих ткани на Фэшен-авеню, моющих полы, работающих гардами и гладильщиками.
      «Собирались и бесконечно пиздели», — с грустью думает Оскар. Их было шесть человек, объединенных национальностью и возрастом, а более всего желанием успеха. «Успеха! Денег! Девочек!» — кричали их разгоряченные водкой лица, вне зависимости от того, что говорили рты. Водка в Нью-Йорке была дешевой. Кварта водки «Вольфшмит» стоила всего четыре доллара. Прибавив к водке вареной картошки и пару банок огурцов со славянским именем владельца на этикетке («Власик» назывались огурцы. «Видите, даже здесь «Власик»! — кричал пьяный Людвик Сречински. — Нью-Йорк — славянский город! Мы сделали его Великим городом!»), организовывалось застолье.
      Вначале застолья были шумными, буйными и энергичными. К концу первого года, однако, атмосфера застолий стала заметно мрачнеть. Первым из компании выбыл Яцек Анджеевский, получив место супера в многоквартирном доме в Джерси-Сити. Яцек считал себя писателем и был писателем там, сзади, в Польше. Покидая Нью-Йорк для бестолкового и провинциального Джерси-Сити на другом берегу Хадсона и выпивая с друзьями прощальную кварту, Яцек хорохорился и заверял всех, что он очень счастлив переместиться, что его новая работа не только даст ему возможность бесплатно жить в большой квартире с мебелью, но и будет оставлять ему достаточно времени для творчества. «Как раз то, что я искал», — утверждал Яцек.
      Оскар знает, что Яцек так и не поднялся из своего Джерси-Сити, все так же работает супером, только теперь у него есть еще жена Анна и двое детей. В каком-то смысле материально он живет куда лучше Оскара, но мечту сделаться писателем он похоронил, очевидно, навсегда.
      «Понимаете, ребята, — говорил Яцек тогда в свой последний вечер в Нью-Йорке, когда «ребята» еще существовали и шесть человек сидели вокруг стола, — «они» (подразумевались издатели города Нью-Йорка) говорят, что я слишком рассуждаю, «проповедую» в моих книгах». — И Яцек снисходительно улыбался. Снисходительно по отношению к глупым издателям, не понимающим ценности книг Яцека. И снисходительно улыбались Оскар, Людвик, Кшиштоф, Войтек и другой Яцек — Гутор.
      «Мудак! — неприязненно думает Оскар о бывшем товарище по несчастью. — Слабый мудак! Так и будет до конца дней своих подбирать говно за жильцами ебаной каменной коробки». Оскар, однако, выбыл из компании вторым после Яцека, хотя никуда и не переезжал. Просто под различными предлогами перестал приходить на сборища, отказывался видеть старых друзей. Почему? Потому что понял — всем выжить невозможно, нужно остаться одному. Хватит жаловаться друг другу на свои несчастья. И мечтать. Нужно стать американцем. Ему это будет легче, чем другим, решил тогда Оскар, он знает английский язык.

10

      Оскар дошел по Лексингтон-авеню до 59-й улицы и повернул на Вест. С нью-йоркского смоляного из-за туч неба (впрочем, в тех местах только, где небо было) начал не капать и не брызгать, но оседать влажный мрак. Не такой липкий, как в августе, но достаточно противный. «Нужно было поехать на автобусе», — подумал Оскар. Хотя пятьдесят центов из пятнадцати долларов и сорока центов не хотелось тратить. «Жалкая арифметика…» — с отвращением осудил себя Оскар и в тот же самый момент увидел перед собой огненные буквы «Макдональдс», горящие впереди на фоне черной дыры 59-й улицы. Дыра обрывалась в невидимой дали в Хадсон. «Фак!» — выругался. Оскар и остановился. Потом перешел на противоположную, южную, сторону 59-й улицы. Но и этого ему показалось мало, и он пошел по противоположной стороне обратно, достиг Парк-авеню, поднялся по Парк вверхдо 60-й и уже по ней вышел на Пятую, авеню у отеля «Пьер».
      В оправдание своей трусости Оскар вспомнил все ужасные истории и фильмы о злобных итупых карьеристах-полицейских, об ошибках, допущенных полицией в расследовании преступлений, о невинных жертвах обстоятельств, посланных правосудием на электрический стул. Перед Оскаром даже на мгновение появилась воображаемая первая страница «Нью-Йорк пост» с его, Оскаровой, фотографией и заголовком:

      «Философ, 35, подозревается в убийстве садиста!»

      От крепости придуманного им самим заголовка Оскар одобрительно хмыкнул. Чуть напрягшись, Оскар «увидел» и текст рипорта:

      «Польский эмигрант Оскар Худзински, 35, арестован сегодня утром, по месту жительства в резидент-отеле «Эпикур», 108-я улица и Бродвей, по подозрению в убийстве Марка Хатта, профессионального садиста. (Смотри «Нью-Йорк пост» за 26 сентября.) Называющий себя философом (окончил философский факультет Варшавского университета) мистер Худзински — брюнет, хорошо выглядит, 5 и 9 и, как утверждает полиция, являлся долгое время любовником мистера Хатта. Показания, полученные от обслуживающего персонала ночного ресторана «Адонис», в котором год назад работал мистер Худзински, свидетельствуют, что Марк Хатт был завсегдатаем «Адониса». Ресторан известен среди нью-йоркских гомосексуалистов как очень специальное место свиданий и…»

      «Фак!» — ругается вслух Оскар, сочинивший выдуманный рипорт. Всего можно ожидать от этого города и этого мира, думает Оскар. Лучше на всякий случай не ходить больше мимо злосчастного «Макдональдса». Хотя Оскар и видел Марка и «шофера» первый и единственный раз в жизни только в прошлую ночь, чего не бывает. Даже если…
      Из отеля «Пьер» выходит пара, и Оскар забывает и о Марке, и о «шофере», и о «Макдональдсе». Наглый тип его возраста, большеносый и лысоватый, с развязными манерами «рок-стар», одетый в легкий белый костюм, как бы только что снятый с плечиков самого дорогого магазина на Мэдисон. И девушка. Девушке лет семнадцать. Она одета с той сдержанной скромной элегантностью, с какой одеваются в «хороших» семьях. Под «хорошими» семьями Оскар подразумевает семьи, давно имеющие деньги, уже несколько поколений владеющие миллионами долларов и выработавшие вкус и манеры. И тела тоже, думает Оскар. Деньги брали в жены, разумеется, красоту, и после нескольких таких комбинаций у двери отеля «Пьер» стояла тонкая высокая темноволосая девушка-леди, мечта Оскара и, может быть, еще нескольких десятков миллионов мужчин. Юная леди с пылающими от выпитого вина, или джин-энд-тоник, или просто от юности, здоровья и благополучия щеками. Девушка стояла, таинственно мерцая глазами.
      Оскар почувствовал себя внезапно маленьким. Могущественный Оскар, только что терзавший Наташкино тело, внезапно превратился в Оскара-карлика, пугливо пробегающего среди великанов. Богатых и сытых великанов, Наташка вполне удовлетворяла Оскарову плоть, его секс, но самолюбие Оскара умирало от голода без успеха, без активности.
      Оскару внезапно захотелось иметь в кармане револьвер. «Ткнуть этому типу дуло под левую лопатку, выдрать у него из рук пухлый, черной кожи бумажник, из которого он сейчас вытаскивает доллар для швейцара, распахнувшего дверцу лимузина». Юное создание, прекрасная водяная лилия, уже села на такое же, как и бумажник, черное сиденье лимузина и ждет лысоватого. «Ему ли, крысе, сутулому носатику, иметь это нежное чудо, — злился Оскар. — Ударив его рукояткой по голове, вспрыгнуть на сиденье рядом с девушкой и, наставив револьвер на шофера, крикнуть: «Гони, ебаный в рот!..»»
      — Эх, парень! — сказал швейцар. — Смотри за собой. Не знаешь, как ходят по улицам?
      Оскар врезался лицом в плечо швейцару.
      — Извини, — сказал Оскар. И пошел дальше.

11

      Приехав в Америку, Оскар хотел написать книгу. Он никогда не думал о себе как о писателе, несмотря на то что и родители, и немногочисленные друзья единодушно утверждали, что у писем Оскара очень хороший стиль. Нет, Оскар хотел написать социально-философскую книгу. Речь в ней должна была идти о роли интеллигенции в мировой истории. Суть основной идеи книги заключалась в том, что все исторические события и следующие за ними изменения в обществах — результат междуусобной борьбы (так сказать, «домашних ссор») различных групп интеллигенции. Народ же, утверждал Оскар, обычно призывается интеллигенцией только для исполнения грязной работы, для войн и революций.
      Так было всегда, утверждал Оскар в набросках к своей книге, которые до сих пор валялись в одном из чемоданов Оскара вместе с письмом к Збигневу Бжезинскому и фотографиями родителей и Эльжбеты. И Цезарь, вне сомнения, был интеллигентки Гитлер. Собственно, Оскар собирался придумать новый термин взамен неточного «интеллигенция», но так и не выбрал из нескольких имеющихся кандидатов нового фаворита. Оскар также упразднял в своей книге классовую теорию. Только два биологических класса, утверждал Оскар, существуют в мире: 5 процентов — активных, лидеров, именно тех, кого Оскар приблизительно называл «интеллигентами» или иногда «доминантами», и 95 процентов — все остальные, массы. Цифры Оскар взял из новейших исследований биологов.
      О книге Оскар мечтал еще в Польше. Более того, именно она, представленная немногими черновыми набросками, но в основном же помещавшаяся в мозгу Оскара, была тем секретным оружием, которое он вывез из Польши. Секретным оружием для его, Оскаровой, борьбы с миром. Множество надежд возлагал Оскар на свою книгу. «Я не верю, что ты не везешь с собой бомбы на Запад, Худзински, — сказал ему, прощаясь, Лешек Брусиловски. — Ты умный человек и не поедешь с пустыми руками».
      Однако книгу Оскар так и не написал. Приехав на Запад, он вдруг увидел, как неожиданно угрожающе разрослось море научного материала, который ему предстояло изучить или хотя бы прочитать, и… испугался. Способностей к серьезному мышлению у Оскара было достаточно, но работа, сама каждодневная работа — чтение книг, мышление, синтез и собственно процесс написания — оказалась Оскару не по силам. Он все оттягивал и оттягивал момент создания книги, да так и не уселся писать ее по сей день. Кроме того, одна непреодолимая преграда действительно стояла на пути Оскара к книге. А именно: у него не было денег, чтобы спокойно сесть и писать. Минимум два года, по его расчетам, должен был занять у Оскара его труд, а возможно, и три. Что он будет есть все эти годы, где спать?
      Основу книги, ее эмоциональный скелет можно было набросать в несколько недель. Но серьезный научный труд должен был представить не только теорию, но и ее доказательства. Доказательства — основное. В конце концов книга, становящаяся все меньше и меньше, исчезла за горизонтом сознания.
      Другого секретного оружия у Оскара не было. Вот уже год или более того Оскар, жил в Нью-Йорке безнадежно тупо — много пил, много курил марихуану и гашиш — другие наркотики были ему не по карману, но зато охотно «пробовал» и кокаин и героин, если оказывался в местах, где упомянутые субстанции водились, Еще Оскар охотно посещал любые. развлекательные мероприятия — обеды, парти, коктейли и открытия выставок — в надежде набрести на случай, встретить свою удачу нос к носу. Он даже начал опять общаться с поляками, в основном с теми из них, кто был поэнергичнее и пообщительнее, в чьих домах собирались, кто приглашал и давал парти. «Никто не может знать, где бродит случай», — оправдывал себя Оскар. Впрочем, почти только соотечественники и приглашали еще Оскара.

12

      Только одна часть Оскара была спокойна и удовлетворена. Его секс. Плоть его жила полной жизнью благодаря в основном Наташке, но также и другим, случайным, особам женского пола. После неудачного опыта совместной жизни и потом двухлетнего разрыва Оскар и Наташа «дали друг другу свободу». Оскар, безусловно, предпочел бы сузить Наташкину свободу и расширить свою, но за сужение свободы Наташке следовало заплатить, а у Оскара не было денег. И он это понимал. И потому даже не позволял себе звонить Наташке по телефону позднее определенного времени, не говоря уже о том, чтобы, упаси боже, явиться к ней без звонка.
      За шесть лет Оскар много раз убеждался, что Наташка его по-своему любит и он очень любит Наташку, но постепенно их отношения обросли таким количеством правил, табу, условий, что стали похожи на уголовный кодекс дряхлого государства. После главного раздела «Свод законов отношений Натальи и Оскара» следовало еще множество поправок и дополнений к основным законам. Вся эта коллекция бюрократических уложений безусловно оставила Оскару в пользование только одно поле деятельности — постель. В социальной жизни Наташа была самостоятельной единицей.
      Но и постель принадлежала Оскару, только когда Наталья этого хотела. Безусловно, он был самым частым гостем в постели русской девушки, но вот и все утешение. Оскар бы жил с Натальей, ему с ней было весело и хорошо, но Наталья хотела жить так, как она живет, была в своей любвеобильной и мужеобильной жизни счастлива и менять ее на жизнь даже, предположим, с вдруг разбогатевшим Оскаром не собиралась. Если раньше у Оскара были какие-то сомнения, то сейчас сомнений уже не осталось. Оскар знал, что он лучший мужчина из всех, которых Наташка когда-либо имела или имеет, но она хотела иметь в постели и худших. «Для сравнения», — смеялась Наташа бесстыдным смехом, который порой пугал Оскара. Как и Натальина откровенность. Откровенности он сам хотел, добился, но, добившись, теперь боялся Наташкиной бесстыдно свободной души. «Может быть, это мое польское воспитание, мои сдержанные католические родители-учителя? — осторожно предполагал Оскар. — А Наташка — русская, в ней больше стихии, чем во мне». Сколько-нибудь связного объяснения тому феномену, что Наташка, устав от Оскарова умелого и изобретательного члена, вдруг отправлялась к членам неумелым и неизобретательным, Оскар так никогда и не получил. Оскар называл Наташку блядью, дырой, дешевым куском мяса, но русская женщина была упряма и таила в себе причину своей распущенности. Своего паскудного поведения. Может, поэтому Наташка так и осталась загадкой для Оскара. Он не мог понять, как от лучшего можно уходить к худшему. Ему, Оскару, тоже нравились случайные связи, они его возбуждали, правда ненадолго, но такого качества, как с Наташкой, половой акт ни с одной женщиной не достигал…
      Как бы там ни было, Оскар понял, что их отношения с Наташкой могут продолжаться еще полстолетия, до их смерти, что это тщательно сбалансированные отношения. И в этих отношениях, понимал Оскар, он был страдающей слабой стороной. Инициатива принадлежала Наташке.
      Только ненадолго, как сегодня, приковав ее тело к кровати, хлеща плеткой по ее груди и щели, рукою насильно вскрывая Наташкин рот и всовывая туда член, мог Оскар насладиться доминантной позицией, побыть хозяином этой неверной женщины… «Марк Хатт тоже был доминантным, играл «хозяина», — подумал Оскар. — А вне постели настоящим «хозяином», вне всякого сомнения, был «шофер». Мастэр… Профессиональный садист Марк Хатт был садистом только на сцене и на сцене постели…»
      Нужно было подумать. Почему-то размышления эти необычайно взволновали Оскара. В этот момент Оскар проходил мимо Линкольн-центра. Перейдя один поток Бродвея, он уселся на скамейку, стоящую посередине каменного возвышения, разделяющего два встречных потока Бродвея, и, не обращая внимания на неумолчный шум и скрежет проносящихся мимо автомобилей, погрузился в размышления…
      Когда спустя полчаса он встал со скамейки и направился вверх по Бродвею, по направлению к отелю «Эпикур», Оскар уже знал, что у него есть новое секретное оружие. И куда более могущественное, чем философская книга. Он будет профессиональным садистом в этом мире. И не таким маленьким макдональдсовским садистом, каким был Марк Хатт. В постели Оскар будет хозяином богатых и сытых. Он будет Палачом.

глава вторая

1

      Жюльет Мендельсон — пятьдесят пять. «Официально» ей, однако, всегда сорок. Сорок лет ей было, когда она познакомилась с Оскаром в Варшаве, куда Жюльет приезжала семь лет назад, в 1973 году, сорок лет ей и сейчас.
      Жюльет Мендельсон — продюсер ТВС, одной из крупнейших американских телевизионных корпораций. Оскар сидит напротив Жюльет в ее офисе на тридцатом этаже небоскреба, выходящего окнами на 42-ю улицу. Если подойти к окну, — , а окном является практически вся стеклянная стена офиса, — то можно увидеть далеко внизу нью-йоркскую Публичную Библиотеку, деревья сквера, расположенного за библиотекой, и маленькие точки, символизирующие человеческие существа, сходящиеся и расходящиеся в странных сочетаниях, мгновенно соприкасаясь и опять расходясь. Оскар знает, что это драг-пушеры общаются с клиентами и между собой. В оживленном месте находится офис ТВС.
      — Ты стал настоящим американцем, Оскар! — восторженно восклицает Жюльет. Она всегда восторженна. Пробиться сквозь ее профессиональную восторженность и понять, что происходит в ней, в Жюльет, невозможно. Оскар пробовал когда-то. — Да-да, настоящим американцем. И прическа. Тебе очень идет этот новый стиль. Давно ты переменил прическу? Сколько я тебя помню, у тебя всегда были длинные волосы.
      — Три года уже, Жюльет, мы с тобой не виделись три года.
      — Ох, как быстро летит время, — радостно подхватывает Жюльет. — Кажется, недавно еще ты приехал в Нью-Йорк, такой, прости, перепуганный. — Жюльет улыбнулась, и бело-розовая кожа на ее подбородке дрогнула в улыбке.
      «Опять сделала себе перетяжку лица, — подумал Оскар. — Опять. В какой, интересно, раз?» Живучесть этой женщины вызывает в нем даже зависть. Так хотеть жить и ебаться, не кончать ебаться никогда. ЕБАТЬСЯ. Умирая от старости, держать крепкой костлявой рукой за яйца мужчину. Художника, писателя, тракдрайвера, плотника. «Жюльет Хуесос» — как ее за глаза зовут в ТВС.
      Жюльет пришла работать в ТВС много лет назад. Молоденьким монтажером начала она свою карьеру — склеивала и обрезала вместе с другими девушками целлулоидную ленту. Но прославилась Жюльет на всю ТВС не своим умением обращаться с лентой, но необыкновенной талантливостью в области хуесосания. Когда-то об этом поведал Оскару, смеясь, один из ее пьяных гостей. Оскар в первые годы своего нью-йоркства посещал парти миссис Мендельсон. До тех пор, пока не перестали приглашать.
      — Как Роджер? — спрашивает Оскар, видя, что Жюльет, кажется, почти исчерпала весь свой запас дежурных любезностей и вот-вот замолчит. Оскару нужна миссис Мендельсон, и потому он не позволит раздражающим паузам испортить настроение миссис Мендельсон. Ему стоило таких трудов добиться аудиенции. Две недели ежедневных телефонных звонков позади. Пробился.
      — Улетел в Италию к клиенту, — улыбается Жюльет. Роджер Мендельсон — крупный адвокат, хорошо известный в городе Нью-Йорке. Интернациональный адвокат. Оскар терпеть не может тихого жулика в крокодиловой кожи туфлях и вечных серых, мышиного цвета, дорогих костюмах. Тихий, небольшого роста, адвокат Роджер, везде сливающийся с фоном, очевидно, женился на Жюльет Хуесос также из-за ее редкого дара.
      Из двух энергичных пауков-супругов Оскар все-таки предпочитает Жюльет. В ней хотя бы иногда, но можно увидеть проблески человечности. Жюльет даже может быть по-настоящему влюблена. Оскар помнит, что несколько лет подряд Жюльет, да, была влюблена в ленивого здоровенного художника, соотечественника Оскара — Густава Гедройца. У Гедройца всегда такой вид, как будто он только что проснулся. Но вид обманчив. Густав — пронырливая личность. Сейчас Гедройц в Париже, и роман, из которого Густав выжал все, что мог, закончился. Но в свое время… о, в свое время!..
      Отрабатывая свое счастье, Жюльет носилась по Соединенным Штатам между Калифорнией и Нью-Йорком и совершала подвиги. Она не только нашла Густаву издателя для его книги в стиле Генри Миллера, повествующей о сексуальных приключениях Густава и его приятелей в Варшаве шестидесятых годов, но нашла и продюсера для мюзикла, который должен был быть поставлен по книге Гедройца. Ведь так хотел Густав! Очень известного продюсера нашла Жюльет, не захудалого. Вот что делает любовь!
      По не зависящим от Жюльет причинам мюзикл так никогда и не появился на сценах бродвейских или небродвейских театров, и морщинистый ленивый верзила Густав, убедившись, что из пару раз уже перетянутой Жюльет он вряд ли что-либо выжмет, переместился в Париж, проволочив за собой свой вечный шарф «эстета». Но Оскар хотя бы наблюдал Жюльет окрыленной, озабоченной и устраивающей чужие дела. Свои, впрочем, дела.
      Роджера же влюбленным Оскар не может себе представить. Может быть, он, когда-то и любил Жюльет или ее метод хуесосания, но ко временам Оскара между ними существовало только взаимное отвращение и, может быть, интимность двух криминалов, соучаствовавших вместе в таком количестве преступлений, что расстаться без риска разоблачить друг друга они уже не могут.
      «Роджер ханжа и сукин сын, — думает Оскар с улыбкой. — Настоящий паук». Еще со времен Гедройца в дом приглашали молодых поляков, вначале друзей Гедройца, потом друзей друзей, Всех их. Роджер непременно поучал, объясняя им, что такое Америка, как они должны, себя вести, в Америке. Отечески учил жить. Роджер, однако, не постеснялся содрать со своих учеников 500 долларов за услугу, стоившую максимум 50 долларов. Теперь Оскар понимает, каким образом Роджер стал интернациональным адвокатом и почему, у, него много денег. Метод Роджера был очень прост — он не брезговал, ничем, даже польскими эмигрантскими деньгами, и спокойно, обманывал нищих, если нищие позволяли себя обманывать. Желающие быть по-американски деловыми, поляки, прослышав, что, в Америке возможно получить от различных фондов деньги, решили создать свою организацию, которая бы обратилась в фонды за помощью. Зарегистрировать организацию, сказали им, можно только с помощью адвоката. Ближайшим к ним адвокатом был Роджер. И зарегистрировал. Через год. И за 500 долларов. Позже кто-то сказал дуракам, что регистрацию возможно было осуществить за неделю и всего долларов за 30–50. Паук не погнушался эмигрантскими деньгами, большинство из приехавших даже еще и не работали. Деньги каждый выкроил из пособия или из скудных личных средств.

2

      Оскар видит, что Жюльет с нетерпением ожидает, когда он уйдет. А до ухода, боится Жюльет, Оскар что-нибудь у нее попросит. И ей придется, может быть, что-то для Оскара сделать. Дело в том, что семь лет назад в Варшаве Оскар кое-что сделал для миссис Мендельсон, которую туда прислал Гедройц. Кое с кем познакомил, и кадры фильма, отснятые миссис Мендельсон в результате этих знакомств, принесли ей в свое время славу первого продюсера-документалиста года.
      — Так что ты живешь, я вижу, неплохо, — продолжает Жюльет. — Выгладишь ты очень хорошо. Очень. Ты возмужал, стал мускулистым. Мужчиной стал, мужчиной… Раздался в плечах… — Жюльет опять сложила свою бело-розовую кожу у рта в улыбку. — И у тебя прекрасный загар. Где ты загорал, ты был где-нибудь летом?
      — Джамайка… — не моргнув глазом врет Оскар. Он уже давно знает, что несчастных не любит никто и никто их не приглашает, а ему нужно попасть к миссис Мендельсон на парти. Сезон только что начался. Сезон нью-йоркских парти. Жюльет — его оснозная светская знакомая. И единственная. У Жюльет бывают люди с именами. В свое время Оскар видел у нее на парти Ширли Маклейн и Лайзу Минелли, правда, тогда не совсем себе еще представляя, кто они такие, эти дамы.
      — Да, — продолжает Оскар почти лениво, — материальной стороной своей жизни я доволен. Скоро выйдет книга… Только скучно мне, Жюльет. — И Оскар вздыхает. Ему все равно, что подумает Жюльет, если выяснит, что книга никогда и нигде не выйдет. Оскару нужно попасть к Жюльет на парти.
      Лицо Жюльет чуть размягчается.
      — Ты знаешь, Оскар, я прекрасно понимаю, как вам, славянам, приходится здесь трудно. И это не только вопрос устройства в новом обществе, — продолжает Жюльет — лектор эмигрантского клуба. — Трудно вам и психологически. Вы привыкли к другому укладу жизни. Мы тут как-то разговаривали с Роджером и пришли к выводу, что мы, американцы, привыкли к тому, что мы одиноки. Да-да, куда более одиноки, чем вы, поляки. Мы имеем всегда только несколько настоящих друзей и нашу работу. Поляк же больше живет на людях, он много более общителен и коллективен. Вам здесь приходится трудно. Это общество одиночек, а вы скучаете по коллективу.
      — Да, Жюльет, — поддержал ее Оскар. — Сейчас я чувствую себя особенно одиноким.
      Жюльет насторожилась.
      Оскар немедленно поспешил объяснить, почему он чувствует себя одиноким.
      — Дело в том, что у меня был роман. Четыре года…
      Жюльет сочувственно заулыбалась, и с видимым облегчением. Нет, кажется, не денег пришел просить Оскар.
      — …с женщиной, которую я очень любил, — продолжал врать Оскар. — И только неделю назад мы расстались.
      — О, бедный Оскар! — воскликнула Жюльет патетически, покинула место за столом и подошла к Оскару. — Бедный! — повторила она и неперетянутой костлявой рукой погладила Оскара по голове, смяв его тщательный темный кок.
      — Жанет! — позвала она секретаршу.
      Из соседнего помещения, благоухая крепкими духами, вышла Жанет, бывшая как бы вторым изданием миссис Мендельсон. Такого же возраста, с такой же улыбкой. Даже подозрительно черные волосы — их миссис Мендельсон и ее секретарша, очевидно, окрашивали одной краской. Если бы Оскар не знал наверняка, что миссис Мендельсон посещает парикмахерскую-салон Видал Сассуна, он бы предположил, что дамы красят волосы в одном тазу.
      — Жанет! Принеси нам, пожалуйста, кофе. Ты хочешь кофе, Оскар? — спросила Жюльет. — И хочешь чего-нибудь к кофе? Что у нас есть к кофе, Жанет?
      Оскар помнил, что у них есть все к кофе.
      — Да, — сказал Оскар, — хочу кофе и бренди…
      Через полчаса, когда Оскар покидал офис миссис Мендельсон, рот его приятно свело от дорогого бренди, он был уже другим, куда более важным человеком, он был приглашен на следующее парти в доме миссис — 14 октября.
      «Тебе, Оскар, следует забыться. Я очень хорошо знаю, как тяжело расставаться с человеком, которого ты любил», — патетически произнесла Жюльет, проводив Оскара до двери и поцеловав его два раза.
      В элевейторе, стерев со щеки и губ губную помаду миссис Мендельсон, Оскар подумал, что это маленькое сражение он выиграл без особого труда.

3

      Порой, хотя и редко, на Оскара обрушивается вдруг мировая скорбь. Он ненавидит приступы и боится их.
      Начинается каждый приступ обычно с обостренного чувства одиночества. Оскар вдруг чувствует, что так, как он живет — без семьи, без детей, без единой близкой души, — ужасно ненормально, бесчеловечно и противоестественно жить. «Кто вернет мне эти мои дни, проведенные без радости и смеха? — думает Оскар тревожно и обессиленно, безостановочно расхаживая от стены к стене. — Какую компенсацию способен дать мне мир за ночи, которые я провел один, без другого теплого человеческого существа? Почему я живу в аду? Почему? — Спрашивает он себя с тоской. — Моя жизнь — пример того, как не нужно жить, как следует бояться жить…»
      Гоня от себя эти безжалостные ощущения, Оскар обычно еще более вязнет в них. Ему физически становится трудно жить в такие дни. Его тошнит, у него кружится голова, он почти не ест. Самое лучшее лекарство против мировой скорби — позвонить Наташе и пойти к ней, лечь с ней в постель и просто спать. Проспать сутки, обнимая Наташкино теплое тело, держа ее рукою за живот, — и здоров.
      К сожалению, Оскару редко удается лечиться Наташкой. То ее нет в городе, и кто знает, где она, в Ист-Хемптоне или Сауф-Хемптоне нюхает кокаин или ебется с очередным новым мужиком. Или она в Нью-Йорке, но хочет побыть одна…
      «Ты должен наконец стать мужчиной, — уговаривает обычно Наташка Оскара. — Сколько можно быть истеричкой, Оскар?»
      «Но мне хуево, ты можешь понять это, — всхлипывает Оскар в телефонную трубку, — и я в этом не виноват, это болезнь. Можно я приду, Наталья?!»
      «Я ненавижу тебя в таком плаксивом состоянии, Оскар, — злится Наташа. — К тому же я занята сегодня вечером, я иду в «Капакабану». Я обещала».
      «Ну ладно, сука! — озлобляется Оскар. — Однажды будет тебе плохо, попросишь ты, меня прийти…» При этом Оскар отлично знает, что Наташка куда крепче его и расстроить ее может только что разве ее, Наташки, опухшее от пьянства и ночных загулов лицо. Но и в этом случае она не позовет Оскара, а заляжет в постель и будет отсыпаться двое суток.
      «Женщины вообще удивительно бесчувственны, — думает Оскар. — Как они умудрились заслужить репутацию слабого пола, хрупких и чувствительных существ, непонятно».
      Обычно, промучившись черной меланхолией несколько дней, не только размышляя о близости смерти и быстротечности человеческой жизни, но и чувствуя, как животное, эту быстротечность, оплакивая минуты, Оскар медленно, но постепенно заряжается новой энергией. В начальный период выздоровления скорбь и меланхолия переходят в агрессивную скорбь и меланхолию. Валяясь в кровати и плача, Оскар вдруг ловит себя на том, что он пытается найти виновных в том, что он плачет. Это первый знак — выздоровление началось.
      Чаще всего Оскар приходит к выводу, что виновата сука Наташка, отказывающаяся принадлежать только Оскару и быть его ангелом, только его женщиной, а не женщиной еще полусотни мужчин. Оскар бродит по комнате, выкрикивая ругательства в адрес неверной Наташки. Проорав таким образом несколько часов, Оскар внезапно понимает, что не в самой Наташке дело, что корни несправедливости находятся глубже, и начинает винить время и всеобщую разболтанность нравов в том, что Наташка такая неверная.
      «В шестнадцатом веке я бы снял с тебя кожу за одну только измену! — крикнул он как-то Наташке. — И повесил на стену над кроватью! Так тогда наказывали за прелюбодеяние! В семнадцатом и восемнадцатом ты бы сидела у меня на цепи, и я, только я, ебал бы тебя. Ебал и бил! Голая сидела бы на цепи!»
      «Значит, мне очень повезло, — смеялась Наташка, — что мы живем не в эти веселые прекрасные времена!»
      Серьезно говоря, Оскар считает, что Наташка, хотя и обладает добрым нравом и насмешливым умом, все же неумна и, пожалуй, не способна ни на какое другое предназначение в жизни, кроме постели. «Она не способна сама понять, что хорошо для нее, что плохо, и лучше было бы и для нее, и для всех, если бы я был ее хозяином, как в старые добрые времена до появления суфражизма и феминизма. Только я. Когда Наташка постареет, кому она будет нужна?» — размышляет Оскар. Втайне от Наташки Оскар иногда рассматривает ее лицо. Не постарела ли? Если и появились морщинки у Наташки, то только несколько слабых морщинок, не отразившиеся никак на ее сластолюбивом лисьем облике.
      Окончательно выходит Оскар из припадка слабости, когда замечает вдруг, что он дико агрессивен. В этот момент Оскар — сверхчеловек и твердо верит в то, что он сумеет отомстить миру за все боли и обиды, причиненные ему — Оскару. «Не может быть, чтобы я родился без цели и предназначения, — шепчет он, — не может быть».
      Счастливо перебравшись без помощи Наташки через очередной припадок бессилия, 14 октября в девять часов вечера Оскар отправился на парти к Жюльет Мендельсон. Заряженный маниакальной энергией.

4

      В зеркальном элевейторе юноша поднимает Оскара на этаж миссис Мендельсон. Даже классическая музыка звучит в элевейторе, исходя негромко из стен. Пять лет уже не был Оскар у Мендельсонов. «Что же он делал все это время? — пытается вспомнить Оскар. — Осваивал страну? Ну да, конечно, — звучит успокаивающе, — осваивал страну, познавал людей». Если же расшифровать эту звучащую так серьезно фразу, то Оскар видит себя возящимся в постели с женщинами, сидящим с женщинами за ресторанными столиками, идущим с женщинами по нью-йоркским улицам, смеющимся с женщинами, стоя у клеток с животными в Централ-парке, и ебущим женщин везде — от бейсментов до чердаков. В сущности, Оскар не может вспомнить даже, когда исчез из его жизни последний друг мужчина… Теперь, думает Оскар, сама судьба определила ему роль. Работать с женщинами — вот моя профессия, ухмыльнулся Оскар. В сущности, это именно то, что он больше всего и любит делать. Работать с женщинами — находиться с ними вместе, смотреть за их телом, расчесывать их волосы и, конечно, любопытно заглядывать им в глаза, в то же время трогая рукой или членом их органы пола.
      Они приехали. Оскар сбросил с себя наваждение своего будущего и мимо зонтов, торчащих в изобилии из специальных сосудов, вошел в широко открытые двери квартиры Мендельсонов. Молоденькая горничная-блондинка в переднике и наколке приняла у него из рук хэмфри-богартовский плащ. Именно в нем, помнит Оскар, он приходил на последнее парти к Мендельсонам пять лет назад. Оскар любит свой плащ. Бесчисленные отвороты, карманы и пуговицы плаща создают ощущение громоздкой мужской суровости и даже романтический ореол вокруг человека, носящего такой плащ. Токсидо Наташкиного официального любовника Джоэла и его же токсидовые брюки, только временно укороченные, неплохо сидят на Оскаре. К счастью для Оскара, Джоэл хранит запасную пару у Наташки в шкафу, на случай, если ему срочно понадобится вечерний туалет, другая пара висит в шкафу на другом конце города, там, где живут жена и дети Джоэла и он сам.
      Оскар пришел в половине десятого — на час позднее официально указанного ему миссис Мендельсон времени. Гостей было уже, очевидно, много, равномерное тяжелое гудение доносилось из глубины вместительного многокомнатного апартмента Мендельсонов, из их огромной, в десяток окон на улицу, ливинг-рум в прихожую, где, чуть замешкавшись, взволнованный, стоял Оскар.
      — Гуд ивнинг, Оскар. Как хорошо, что ты пришел, рад тебя видеть.
      Фраза прилетела сбоку. Мистер Мендельсон вышел в прихожую через боковую-дверь, ведущую в кухню и помещения для прислуги, и теперь стоял, протягивая руку Оскару… За спиной его, с кухни, на Оскара выливался дневной голубоватый свет, и сновали в этом свете, словно ангелы, бармены и повара.
      Как в замедленном фильме, Оскар взял руку Роджера Мендельсона и пожал ее и, удивляясь собственному голосу, произнес: «Гуд ивнинг, Роджер. Рад вас видеть. — И тут же добавил: — Вы так прекрасно выглядите, где вы так загорели?»
      Фуй, Оскар подражал Жюльет в ее дежурной вежливости. Это была вежливость, рефриджерейтора. Роджер Мендельсон, выглядел как говно. Ему было, очевидно, уже под шестьдесят, но и в шестьдесят лет можно было бы выглядеть во много раз лучше. Лицо Роджера — не помогал и загар — всегда было синевато-желтым лицом человека, у которого постоянно больна и разлагается печень. И выражение лица Роджера, независимо от того, что он говорил — любезности или гадости, — всегда было измученно-брезгливым.
      — Где ты пропадал все это время, Оскар? — продолжал между тем мистер Мендельсон, — Почему не давал о себе знать?
      Даже сегодня мистер Мендельсон был одет, очевидно из чувства протеста по отношению к жене (он ненавидел ее многочисленные парти), в серый адвокатский костюм с невыразительным галстуком. Бедный страдалец!
      — Ax, — вздохнул Оскар. — Женщины! О, эти женщины. Я был влюблен. Я путешествовал по свету с женщиной, которая в конце концов бросила меня.
      Не мог же Оскар сказать Роджеру, что он жил в отеле «Эпикур», а до «Эпикура» в других, таких же, как «Эпикур», отелях. И что работал официантом.
      — Ха-ха-ха-ха! Я всегда говорил, что альфонс — самая достойная профессия для мужчины. Если бы я не был адвокатом, я был бы альфонсом. Ха-ха-ха-ха!
      И, внезапно прервав каркающий смех, мистер Мендельсон взял вдруг Оскара за плечо и добавил доверительно:
      — Не огорчайся. Женщины, они как птицы, порхают от одного куста к другому. Но птиц много, мой друг Оскар. В мире не одна женщина. Будет у тебя еще не одна большая любовь…
      И, остановив выходившего из кухни официанта с подносом, уставленным бокалами с шампанским, Роджер снял один бокал и передал его Оскару. Сам Роджер никогда не пил шампанского.

5

      Войдя вслед за мистером Мендельсоном в зал, Оскар тотчас потерял его в густой толпе. Гостиная Мендельсонов мало изменилась за пять лет. Стены все так же были увешаны японскими и китайскими акварелями и гуашами, разбавленными тут и там полотнами польских «неофициальных» художников. Жюльет вывезла полотна из Варшавы. Два больших полотна Густава Гедройца, изображающие разлагающуюся, всасывающуюся фоном хрупкую старую мебель или, вернее, руины мебели, также были на месте. Живой мебели в гостиной почти не было, а имеющиеся софы, диваны, кресла и пуфы были по случаю парти или сдвинуты к стенам, или вынесены в другие комнаты.
      Разглядывая гостей и выискивая среди них знакомых, Оскар неторопливо пробирался через толпу. Почему-то множество латиноамериканцев оказалось сегодня на парти у миссис Мендельсон. Среди гостей мелькнули несколько седоусых бравых военных в загадочного происхождения красивых униформах. «Кто знает, — подумал Оскар, — может быть, Жюльет устроила крестины очередного своего детища, скажем документального фильма-супергиганта на тему Латинской Америки. Может быть, это кровавые «черные полковники» расхаживают сейчас по гостиной миссис Мендельсон, бережно держа в только что отмытых от крови руках бокалы с шампанским?..»
      — Оскар! Здравствуйте, Оскар! — К Оскару пробирается сквозь толпу толстая черноволосая девушка в белой шелковой блузке с оборками и в большой коттоновой неуместно ярко-клетчатой юбке. На носу ее сидят маленькие очки без оправы. — Вы помните меня, Оскар? Я — Лиза.
      Оскар попытался вспомнить очкастую, но не смог.
      — Я Лиза, племянница миссис Мендельсон.
      — О, конечно! Теперь я вспомнил. Конечно Лиза. Ты так прекрасно пела в прошлый раз народные песни?
      — Нет, — улыбнулась толстая Лиза. — Я играю на пианино, я не пою. Вы не запомнили меня, но это и не удивительно, прошло пять лет. Я бы вас тоже не узнала, но дядя Роджер указал мне на вас. Вы очень изменились…
      «Изменились» Лиза произнесла с уважением. видно, изменился Оскар в лучшую, по мнению Лизы, сторону. Оскар знал, что произошло с ним и его лицом — он просто устал и стал циником. На лице его проступили усталость, упрямство, грустная насмешливость, циничная вера в то, что только силой можно отобрать у мира деньги и удовольствия. Молодые же длинноволосые идеалисты, а именно одним из них расхаживал Оскар на тех далеких, в другом времени, парти у Мендельсонов, верят, что мир отдаст им красивых женщин, красивые вещи, деньги и цветы.
      — Лиза, знаешь что, — обратился Оскар к девушке, все еще стоящей рядом с ним, — я, честно говоря, так долго находился вне нью-йоркского общества, что всех забыл. Покажи мне, кто есть кто. Если у тебя нет другого, более интересного занятия, разумеется…
      — С удовольствием, охотно, — согласилась Лиза. — Правда, всех гостей я тоже не знаю, — добавила она смущенно.
      Оскар оказался прав. Парти действительно было организовано по случаю премьеры нового документального телевизионного чудища, посвященного Латинской Америке. На просмотр Оскар, оказывается, опоздал. Первую серию фильма показали в гостиной до прихода Оскара. Жюльет забыла его предупредить.
      Среди приглашенных было несколько представителей латиноамериканских стран в ООН, представители Чили, Бразилии, Венесуэлы, Колумбии и Аргентины. Офицеры в опереточных мундирах были военными атташе латиноамериканских стран, очевидно прилетевшими специально из Вашингтона. Черноволосые латиноамериканские женщины, все строго и подчеркнуто консервативно одетые, были женами и дочерьми латиноамериканских дипломатов.
      Основной же состав толпы был обычным. Сотрудники Жюльет, которые принимали участие в работе над фильмом. Журналисты. Дамы из фэшен-бизнеса, с которыми Жюльет также была связана. Полный набор обычных нью-йоркских знаменитостей. Дамы-писательницы, и дамы-фотографши, и дамы-художницы. Было несколько довольно смазливых девушек, очевидно актрис или моделей. Оскар с удовольствием отметил их присутствие. В прошлые времена Оскар постарался бы, выбрав одну из них, уйти с нею, но не сейчас. Сейчас ему нужна была серьезная женщина. «Оскар, ты здесь на работе!» — напомнил он себе строго и опять стал прислушиваться к голосу мендельсоновской племянницы.
      — Это мистер Гудсайд. Джон Гудсайд — куратор музея истории искусств.
      — А этот, рядом с ним, очень похожий на Онассиса, кто это? — шепотом спросил Оскар.
      — Это мистер Артур Шим — хозяин известной галереи на Мэдисон-авеню. «Шим-галери» — вы, конечно, слышали, Оскар. Последняя выставка Бернара Бюффэ прошла у него. Миссис Даян Вриланд — фэшен. Мистер, — Лиза хихикнула, — просто Энди Уорхол. Вильям Стайрон — писатель.
      — А кто это рядом с ним? Блондинка, в шляпе.
      — Это ваша соотечественница, я думала, вы знакомы. Неужели вы не знаете ее, Оскар? Актриса, Стася Грудзинска.
      — А кто эта дама? — Оскар указал на высокую женщину лет пятидесяти, одетую в черный, вытканный золотом и ярко-пурпурными цветами костюм, брюки и длинный свободный кафтан с широкими рукавами.
      — Мадам Женевьев де Брео. Она француженка. Фэшен. Бывшая жена Питера Спрингфельда, известного издателя.
      — А кто этот тип рядом с мадам де Брео?
      — Высокий, с сигарой? — спросила Лиза.
      — Да-да, вульгарно хохочущий. — Оскар поморщился.
      — У него столько денег, что он может позволить себе хохотать вульгарно, — усмехнулась Лиза. — Альфред Вильямс. Текстильные фабрики и техасская нефть… Мистер и миссис Ростропович. Он — виолончелист, она — певица. Две девушки рядом — их дочери. С младшей вместе я учусь в Джульярд-скул. — Лиза приветливо помахала рукой, и одна из дочерей ответила ей тем же. — Мистер Трумэн Капоте — писатель. Миссис…
      — Оскар! Лиза! Вы уже познакомились? Прекрасно! — Сама миссис Мендельсон в красном шифоне вышла из-за чьих-то широких спин. Ярко-белое, цвета трупного жира лицо озаряли ярко-красные, в масть шифону, губы. На высоких каблуках лаковых черных туфель балансировала Жюльет. Очень черные, очевидно заново окрашенные, волосы. «Красное и черное» — хозяйка дома.
      — Ты видел фильм, Оскар, как тебе понравился наш фильм?
      — Прекрасно, прекрасно, Жюльет! Ничего лучше о Латинской Америке я не видел. Кто оператор? Совершенно восхитительные ракурсы, и общий план тоже безукоризнен.
      Лиза удивленно взглянула на Оскара. Оскар нахально не ответил на ее взгляд.
      — Оператор — Джек Хиггинс, идем, я тебя с ним познакомлю. Впрочем, мы все сейчас сядем обедать. Я сделаю вот что — я посажу вас с ним за один стол. Ты сможешь удовлетворить свое любопытство.
      Жюльет оглядела Оскара с головы до ног, почему-то задержавшись взглядом на его туфлях, и объявила:
      — Бьютифул. Ты смотришься потрясающе! С головы до ног джентльмен. А я помню, — хитро улыбнувшись, продолжила она, — в свое время ты приходил на мои парти в черно-белых башмаках из пластика, Оскар. Теперь ты выработал вкус, ты выглядишь безукоризненно!
      Оскар хотел было объяснить Жюльет, что она дура, что вкус у него всегда был. Но Жюльет, конечно, будет не по силам понять простую истину. Понять, что Оскар был пять лет назад так беден, что не мог себе позволить других башмаков. Пластиковые он купил в тсриф-шопе. Жюльет никогда не испытывала материальных трудностей. Отец ее был известным человеком в шоу-бизнесе, и в монтажеры юная Жюльет пошла из прихоти, из удовольствия, а не по необходимости. Оскар только улыбнулся на упоминание о пластиковых башмаках и подумал: «Как хорошо, что у Оскара и Джоэла оказались одинаковыми и размеры башмаков, а не только размеры костюмов».
      — Жюльет, можно сказать тебе пару слов конфиденциально? Извини, Лиз, — обратился он к Лизе.
      Лиза кивнула головой и отвернулась. А Жюльет подставила Оскару ухо.
      — Нельзя ли посадить меня рядом с мадам де Брео? — прошептал Оскар.
      — Женевьев?.. — удивленно начала Жюльет, И вдруг радостно поняла. — Конечно, конечно, Оскар. Только предупреждаю: она слишком много пьет, — сообщила Жюльет снисходительно. Однако спохватилась она сразу, вспомнив, что следует на всякий случай быть со всеми в хороших отношениях. — Я очень люблю Женевьев. Она чудесная женщина, умная, одна из моих близких подруг. Да-да, я посажу вас вместе, — подтвердила Жюльет, уже двигаясь к седому мужчине с усталым лицом, который пробирался к ней, улыбаясь. — Тебе будет интересно с ней, Оскар. И ей с тобой! — бросила Жюльет, обернувшись, и вошла в объятия седого мужчины.
      — Известный продюсер Харольд Принц, — сказала рядом с Оскаром Лиза. И добавила хитро: — Но ведь вы не видели фильма, Оскар. Я заметила, что вы пришли, когда просмотр уже закончился.
      — Т-с-с! — Оскар улыбнулся и приложил палец к губам. — Пусть это будет нашим общим секретом. Я не хотел огорчать Жюльет.
      Лиза покачала головой.
      — Вы умеете врать, — сказала она восхищенно, — Я не умею.
      Вместо ответа Оскар взял два бокала с шампанским с подноса у проходящего мимо бармена и протянул один Лизе: «Выпьем!»

6

      Стоя рядом с толстой девушкой и слушая ее монотонную болтовню, Оскар рассматривал толпу. Лиза, очевидно, вознамерилась рассказать ему всю свою жизнь. Сейчас она в эпическом стиле повествовала о нравах Джульярд-скул. Не желая быть невежливым, Оскар время от времени издавал какое-нибудь восклицание: «Да!», «Неужели?» или «О-оо!». Иногда — «Ваууу!». Последнему восклицанию он научился от Наташи.
      В основном среднего возраста и старые люди собрались на парти у Жюльет. Те, кто уже имел, добился, достиг и владел.
      Успеха и положения они достигли, да, но тела их находились в различных стадиях разрушения, от нескольких морщин на лбу до полной скрюченности всего тела и такой одряхлелости, после которой начинают двигаться уже не на двух конечностях, но на четырех. Одного беднягу привезли даже в механическом кресле. «Парад монстров!» — решил Оскар испуганно и, как бы прозрев, увидел широко разеваемые жадные рты, красные у женщин, блеклые у мужчин, в которые монстры вливали светло-желтое шампанское и более густое виски, кое-кто даже жадно хрустел кубиками льда. Слюна и алкоголь блестели в углах ртов. Взгляды и выражения лиц, то есть способы, какими были сложены морщинистые кожи лиц, были очень животны, дышали похотью. Руки и шеи, выступавшие из одежд, в узлах вен и нездорово окрашены, даже сквозь загары просвечивала нездоровость. Лица мужчин на фоне белых рубашек, скрепленных похоронными галстуками-бабочками, отливали кладбищенской синевой. Только пару часов назад выбритые щеки и подбородки уже раздвигались волосками и обрастали щетиной на глазах… Глаза женщин, окруженные причудливыми кольцами морщин, кусками несвежей напудренной кожи, или далеко выпучивались из глазниц, или, напротив, глубоко западали в пещеры… У толпы был вид отутюженных каннибалов, собравшихся на пир. Таких каннибалов Оскар видел однажды на сюрреалистской картине…
      «Стоп! — сказал себе Оскар. — Это несправедливо. Если у меня хуевые дела и нет денег, то это еще недостаточная причина для того, чтобы рассматривать уважаемых леди и джентльменов под таким ужасным углом зрения. Мир является таковым, — сказал себе Оскар-философ, — каким ты хочешь его видеть». И стал смотреть на парти миссис Мендельсон под другим, понимающим, всепрощающим углом зрения.
      Мимо него тотчас замелькали героические женщины — самоотверженные матери и подруги. Упорно трудившиеся всю жизнь мужчины несли мимо Оскара свои набрякшие за рабочими столами тела. Ласковые старушки, бросая на Оскара нежные взоры — каждая напоминала ему его добрую бабушку, — смешно ковыляли мимо. Старики, отдавшие половину состояния в пользу церкви или церквей, — поскольку старики были самого различного вероисповедания, от протестантства и католичества до иудаизма и индуизма, — табачно покашливая, сохраняя осанку, с достоинством прогуливались…
      Но набежавший в кадр мистер Мендельсон даже и с этого, самого доброго оскаровского угла зрения все-таки выглядел жуликом и занудой, изрекателем общих истин, и это он был виноват в том, что Оскар опять увидел вокруг себя толпу голодных монстров, жаждущих человеческой крови.
      — К столу! К столу! Прошу всех к столу! — прорвался сквозь жужжание толпы голос Жюльет.
      Загребая перед собой гостей широко разведенными руками, Жюльет гнала их в ту часть гостиной, которая до сих пор была огорожена ширмами, за китайскими ширмами возились горничные. Сейчас ширмы убрали, и за ними обнаружилась дюжина уже сервированных столиков, за которые Жюльет принялась усаживать гостей с помощью Лизы и Роджера, сохранявшего все то же брезгливое выражение лица…
      — Синьор Родригес и синьора Лола, пожалуйста, сюда, за стол номер один. И вы, мистер Лопес…
      Вначале Жюльет позаботилась о латиноамериканцах. Номер стола, очевидно, символизировал важность, которую Жюльет придавала своим гостям. Оскару было наплевать, за какой стол его посадят, ему нужно было сесть рядом с Женевьев де Брео. Номера столов, жирно напечатанные на картонках, стояли на каждом столе, прислоненные к вазам с цветами.
      Наконец дошла очередь и до Оскара. Жюльет схватила его крепкой рукой продюсера за локоть и потащила к столу номер пять, где уже сидело несколько гостей, и втиснула Оскара между довольно молодым еще мужчиной с очень простым лицом, волосы его распадались посередине на самообразовавшийся пробор, и Женевьев де Брео, от которой на Оскара приветственно пахнуло редкими духами.

7

      Через четверть часа Оскару уже было ясно, что Женевьев де Брео алкоголик. Разглядывая ее лицо, Оскар пришел к выводу, что ее морщины и некоторая одутловатость происходили не от возраста — Женевьев не могло быть более пятидесяти пяти лет, — но, безусловно, от алкоголя; выяснилось, что всем другим напиткам мадам предпочитает, красное вино, Женевьев поглотила в первые же четверть часа пребывания за столом все вино, предназначенное для услаждения желудков восьми человек, поместившихся вокруг стола номер пять, и, покончив с вином на столе, послала горничную за бутылью.
      — Мне тоже, — протянул свой бокал Оскар после того, как Женевьев, вынув бутылку из рук горничной и налив себе, вопросительно-нерешительно взглянула на соседей.
      Он решил напиться с Женевьев: это, возможно, наилучший способ завоевать ее доверие.
      — За хозяйку дома! — сказал Оскар и легко прислонил свой бокал к бокалу Женевьев.
      — За хозяйку! — улыбнулась мадам де Брео и впилась в свой бокал. Отпив половину, она спросила: — Вы что, русский?
      — Нет, — сказал Оскар, — почему вы решили, что я русский?
      — Акцент и манера тоста. — И, вглядевшись пристальней в лицо Оскара, повернувшись, к нему еще круче, добавила: — Да и внешне вы похожи на русского.
      — Увы, — улыбнулся Оскар. — Я, может быть, и хотел бы быть русским в стране, где анекдоты, о поляках — фольклор, но увы… — И Оскар, насколько ему позволило ограниченное пространство, развел руками.
      — Вы приятель Жюльет или Роджера? — опять обратилась к нему Женевьев, игнорируя Оскарову попытку сползти в заманчиво-шутливый легкий мир польских анекдотов.
      — Разве можно быть приятелем Роджера? — улыбнулся Оскар.
      Женевьев захохотала, а Оскар скромно занялся своим авокадо-салатом, и несколько минут за столом номер пять было совсем тихо, только шелестел льдинками в бокале скотча неизвестный, никем не представленный Оскару старый джентльмен да Джек Хиггинс что-то шептал актрисе Маргарет. Если Оскар не ошибался, ее фамилия была Холт. Малоизвестная актриса.
      — Вина? — с надеждой в голосе спросила его Женевьев.
      — Конечно! — Оскар пододвинул свой бокал ближе к Женевьев.
      Они нашли общий язык. У них было общее дело. Отпив хороший глоток, Оскар украдкой взглянул на малоизвестную актрису Маргарет. На ней была легкая шляпка с красивыми разноцветными перышками, капризная улыбка блуждала по лицу, глаза ее были блудливыми глазами. Маргарет была чудо. Живое, неистасканное еще чудо не более двадцати пяти лет от роду. Маргарет была радость и удовольствие. Далее смотреть на нее было весело. Джек Хиггинс, наклонившись к ней, сообщал ей очередную грубоватую мужланскую шутку. Джек Хиггинс был мужлан с головы до ног, Маргарет же была существом декадентским, подпрыгивая от счастья бегущим по жизни. «Она так прекрасно устроена, эта Маргарет, что ей не скучно даже с мужланом Джеком, И ей было бы весело, очень весело со мной, а мне с ней, — подумал Оскар. — Но ни у меня, ни у нее нет денег». Оскар улыбнулся Маргарет горьковатой улыбкой, оттренированной у зеркала в отеле «Эпикур», и Маргарет с готовностью улыбнулась ему в ответ. «Нет у меня денег, чтобы тебя купить, бэйби! — мысленно признал Оскар свое поражение. — Жопа я! Лузер!» Джек Хиггинс заворочался на своем стуле, как медведь, недовольный. А Оскар повернулся к Женевьев.
      — За вас! — поднял бокал Оскар и чуть коснулся им бокала мамы-Женевьев, все еще помня о дочери-Маргарет. — За вас!
      Мадам де Брео улыбнулась ему всеми своими загорелыми морщинами, и Оскар решил, что она тоже может быть «хорошей девочкой» и что они сумеют поладить. Оскар знал уже, что может по желанию с помощью волевого усилия изменить свою точку зрения на человека или ситуацию, и значит, возможно для него увидеть и Женевьев девочкой, в конце концов, когда-то ведь она ею и была.
      Гостям было объявлено, что по желанию они могут иметь или телятину по-бургундски, или жареную форель как основное блюдо. Прошли опять вдоль столов горничные, убирая использованную посуду и подавая новые блюда. Среди этого достаточно шумного процесса, продолжая пить красное вино с Женевьев и время от времени обмениваясь с нею репликами, Оскар стал осторожно наблюдать за нею…
      Прежде всего он выяснил, что мадам де Брео стеснительна. За ее решительными манерами разведенной лет десять назад независимой и жесткой дамы-дизайнера Оскар обнаружил неуверенную в себе, стареющую женщину. Женевьев, очевидно, уже не верила в то, что она может нравиться мужчинам, стеснялась своего возраста, а стеснение свое прикрывала, и даже не очень искусно, презрением, своего рода решительным безразличием по отношению к мужчинам. Ее поведение в мужском обществе и сейчас, с Оскаром, было поведением приятельским, мужским. Покончив с форелью и послав горничную за еще одной бутылкой вина, Женевьев даже закурила толстую сигару, вынув ее из большой серебряной коробки.
      — Хотите? — пододвинула она коробку к Оскару.
      — Попробую, — решил Оскар и, взяв увесистый табачный цилиндр, неумело прикурил от протянутой приятелем Женевьев огненной спички.
      — Сильнее тяните, — засмеялась его неопытности Женевьев. — Это вам не сигарета.
      На мадам де Брео был костюм от Нины Риччи, или от Сони Рикель, или от другого столь же громкозвучного и широко известного дизайнеровского дома, но выглядело все это великолепие на ней чуть-чуть по-вдовьи, слегка неряшливо. Оскару все сделалось ясно, и он, прекратив свои наблюдения, сделал вывод: мадам де Брео — неухоженная, запущенная дама и, судя по ее поведению, довольно давно не имела любовника. То есть, может быть, она и еблась время от времени, но постоянного любовника у нее определенно не было. Мужской мир, в котором степень молодости и красоты женщины, пришедшей с мужчиной, гордо кричит о количестве денег и успехе, которые ОН имеет, пренебрежительно игнорировал маму-Женевьев и суетился вокруг Маргарет-дочери.
      Оскар не отказался бы от Маргарет. Дочери ему нравились. С такими, как Маргарет, он обычно начинал отношения, усевшись им на грудь, и насильно втискивал в неприступный рот член, впрочем не забывая сунуть туда одновременно большой палец — вдруг укусит, разозленная бесцеремонностью. Но довольно было Маргарет в его жизни. Теперь Оскару была нужна мама-Женевьев.

8

      Женевьев и Оскар ушли от Мендельсонов последними. Роджер давно уже удалился в спальню, сославшись на то, что завтра утром очень рано у него назначено свидание с клиентом, а Женевьев, Оскар и возбужденная удачным парти хозяйка все еще сидели за одним столом, следя за тем, как слуги устраняют последние различия между гостиной до и после парти, И Женевьев все пила и пила вино, и с нею пил вино Оскар, желающий быть добрым приятелем-собутыльником для Женевьев. Жюльет Мендельсон стала зевать все чаще, и Оскар встал…
      Когда они вышли на Саттон-плейс и Женевьев накинула поверх необъятного плаща-макинтоша сверхсовременной конструкции еще и большой, цветами, платок, Оскар увидел, до какой степени она пьяна. Женевьев качалась, не в силах идти ровно, в руке ее позванивала огромная связка ключей, подвешенная гигантской булавкой к пластиковой доске, не дощечке. Связка позванивала не ритмически, но рывками. Оскар правой рукой обнял мадам де Брео за талию поверх всех ее платков и плащей и сказал интимно и ласково:
      — Ты качаешься. Мы много выпили.
      Пьяная Женевьев взглянула на него, наморщив лоб с удивлением, и тоже перешла от приятельской развязности на другой язык, язык женщины, к которой только что проявил интерес мужчина: «А кк-ак себя чувствуешь ты, Оскар?» При этом она только раз запнулась.
      — Я думаю, я пьян, но пьян приятно, — признался Оскар.
      Женевьев засмеялась и сказала, растягивая слова: «Для меня опьянение — обычное состояние. Я всегда много пью на парти, чтобы избавиться от скуки». И добавила: «Не на парти я тоже много пью. Наверное, я не должна бы так много пить?» — спросила она неуверенно, поглядев на Оскара.
      — Да, наверное, мы не должны так много пить, — сказал Оскар и, остановившись, притянул к себе Женевьев и, глядя ей в глаза, слегка улыбаясь, приблизил свои губы к ее губам.
      Губы у Женевьев были большие, куда больше Оскаровых. Губы Женевьев были благодарны Оскару, за внимание, и поцелуй вышел мокрым, теплым, алкогольным и веселым. Второй поцелуй, которым они обменялись на углу Саттон-плейс и 57-й улицы, уже отдавал осознанным Женевьев ее женским могуществом и торжествующей радостью по поводу тех неожиданностей, которые еще случатся между ней и Оскаром. Значение второго поцелуя представилось Оскару приблизительно таким: «Видишь, какие у меня большие и теплые губы. Я имею такую же нежную пизду, мой милый мужчина. Она может быть нежной и беззащитной, но она также может быть могущественно-требовательной. Она может быть такой, как ты хочешь. Спасибо тебе».
      — У меня тут машина, несколько блоков отсюда. Я тебя отвезу, — объявила Женевьев, отрываясь от Оскара. Рука его, ободренная обещаниями, данными ему губами Женевьев, в этот момент исследовала — увы, поверх макинтоша и костюма — мягкость попки мадам де Брео. — Где ты живешь?
      Перед Оскаром вдруг возникла дилемма: говорить или не говорить Женевьев, где он живет, позволить или не позволить отвезти его в «Эпикур»? Маргарет он сказал бы, что живет на Мэдисон или на Бикман-плейс, соврал бы. Для Женевьев у Оскара было приготовлено особое место в жизни, потому он решил предстать перед ней бедным и голым. Пусть знает.
      — Не думаю, что тебе следует везти меня через весь город на Вест-Сайд, — произнес Оскар с сомнением. — Я живу на Бродвее и 108-й улице, в отеле…
      Но 108-я улица не произвела на Женевьев должного впечатления. Она упрямо повторила: «Я хочу тебя отвезти», и они зашагали, чуть покачиваясь, к Первой авеню, где была запаркована машина. Листья, сметенные ветром с деревьев 57-й улицы, шуршали у них под ногами, и Женевьев положила свою левую руку поверх правой руки Оскара, обнимающей ее за талию.

9

      Машина оказалась «бентли» 1938 года выпуска. Лакированная и хромированная, она находилась в паркинге на Первой авеню и 55-й улице, и Оскар с удовольствием воссел рядом с Женевьев, не очень уверенный, впрочем, что Женевьев сможет вести машину лучше, чем она до этого могла ходить. Ходить ей хотя бы помогал Оскар, но водить машину он так и не научился.
      Нет, Женевьев вела машину, и «бентли» не качался. Иной раз он, пожалуй, слишком резко рвался вперед на слишком внезапно загоревшийся зеленый свет или слишком резко останавливался на красный, так что Оскар устремлялся головой в переднее стекло, но они доехали до 108-й и Бродвея, никого не ушибив, и Оскар так и не коснулся лбом ветрового стекла.
      — В настоящее время я обеднел и посему живу тут. — Оскар показал на горящие ядовито-красным неоном то вспыхивающие, то затухающие буквы «Epicure»: «p» отсутствовало наполовину, от «i» осталась только точка, «r» же светилась разбавленным жидко-розовым светом. — До этого я жил на Ист-Сайде, в Йорквилле, но, когда закончился лиз на квартиру, пришлось перебраться сюда. Хозяин поднял цену, я не мог платить столько денег…
      — Я хочу посмотреть, как ты живешь, — сказала Женевьев. — Давай поднимемся к тебе, только ненадолго, потому что мне завтра работать.
      Оскар сам хотел предложить Женевьев войти с ним в отель, но еще не решился. Его комната в отеле не была лучшим в мире местом для соблазнения светских женщин, однако отпустить Женевьев, не попробовав с нею сблизиться, было рискованно и неразумно. Кто знает, что может случиться завтра, встретятся ли они еще?
      — Ты должна поставить машину в паркинг, — сказал Оскар. — Мы не можем бросить «бентли» на 108-й улице. Мои соседи, — и Оскар кивнул на группу черных ребят и девушек, сидящих на ступеньках отеля «Эпикур» с транзистором, — живо избавят «бентли» от лишних частей.
      Женевьев не возражала, они нашли паркинг, оставили там «бентли» и через пятнадцать минут под восхищенные реплики, восторженный свист и иронические вскрики соседей Оскар и его светская Женевьев уже поднимались по ступенькам в отель «Эпикур». Женевьев полупьяно улыбалась и уже у двери Оскаровой комнаты спросила:
      — Надеюсь, у тебя найдется что-нибудь выпить? Мне нужны будут силы на обратное путешествие.
      — Вина, увы, нет, есть скотч, — ответил Оскар. — Но ты не пугайся, соседи не такие страшные, какими кажутся со стороны. Конечно, они любят попугать «беленьких», как они нас называют, и не отказались бы от кое-каких деталей твоего автомобиля, но я живу здесь год, и никто еще пальцем меня не тронул.

10

      «Постель — единственное место на земле, где гордо существует справедливое неравенство». Этот афоризм Оскар придумал для Наташки, дабы заткнуть ей рот, постоянно изрекающий ее, Наташкины, истины. Все на одну и ту же любимую Наташкину тему: о свободной любви, о том, что она любит всех и что ей хорошо со всеми.
      «Все вы мне нужны и интересны, — доказывала Наташка, хохоча. — И кто может, и кто не может. И импотент может быть хорош. О, если он нежный и у него хорошая кожа. Меня импотенты очень возбуждают», — разглагольствовала Наташка.
      Оскар бесился от злости, доказывая ей, что в мире, да, существует справедливое неравенство и что он, Оскар, например, знает, что он очень хороший любовник, и что пусть Наташка не пиздит, что с толстым импотентом шестидесяти лет ей так же хорошо, как с Оскаром, когда он доебывает ее, Наташку, до появления кровавых пузырей в ее щели.
      «Ты — одно удовольствие, а он — другое», — стояла на своем Наташка.
      У мадам де Брео оказалось длинное, загорелое, без полосок лифчика или трусиков тело, большая мягкая грудь, высокий мягкий зад и мягкий живот. Все мягкое. Мягкое устраивало Оскара. Мягкое его, возбуждало.
      Единственное, что ему не понравилось в манере, в какой Женевьев де Брео исполняла свою часть любовного акта, — то, как она этот акт завершила. Женевьев вся сжалась за некоторое количество минут до оргазма и потому помешала Оскару получить его часть удовольствия. Кроме того, кончая, Женевьев еще и пописала в то же самое время. Пописала толчками, потом вынутый из нее член Оскара сильно пощипывало.
      Лежа на спине и цоглаживая благодарно волосы Оскара — он в это время, раздвинув руками ее щель, с любопытством разглядывал устройство пизды мадам де Брео, — Женевьев спросила:
      — А ты? Ты кончаешь когда-нибудь?
      — Мне нужно куда больше времени, — ответил Оскар, обводя пальцем очертания ее полового отверстия. У дамы-дизайнера был крупный клитор и крупно и просто устроенная пизда. Оскар верил, что с пиздой нужно работать. Целовать ее, чувствуя, ебать, понимая. Пизда — существо особое, любящее ласки и удовольствия, как дети любят конфеты и шоколад. Оскар всегда подходил к пизде с этой точки зрения, а не как к дыре в стене. В этом отличие Оскара от большинства мужчин. Даже Наташка признает, что Оскар по-настоящему любит пизду…
      — Ох, это было так хорошо, — мечтательным, помутневшим голосом промычала Женевьев… — Очень хорошо… Я себя чувствую волшебно…
      Судя по количеству судорог, которыми сопровождался оргазм Женевьев, это был, может быть, ее единственный половой акт с мужчиной за по крайней мере месяц, подумал Оскар, продолжая водить пальцем по поросшим темными волосами окрестностям пизды мадам. Волосы на голове мадам были цвета красного дерева — единственное, что как-то не согласовывалось с остальным ее вполне элегантным обликом дамы-дизайнера.
      — Ох, так хорошо… — стонала Женевьев. — Ох…
      Очевидно, желая отблагодарить Оскара за оргазм, мадам де Брео вдруг приподнялась и потянулась к его члену. Оскар позволил ей согнуться вдвое, переползти по проваливающемуся отельному ложу в ноги и взять член в мягкий и широкий рот. Он не стал разочаровывать мадам, не сказал ей, что, хотя он и получает определенное удовольствие от этого вида любви, тем не менее очень редко может кончить таким образом. Этот способ любведелания лишает Оскара инициативы и удовольствия подчинить себе женщину. Его привычка шокировать молодых девушек, неуважительно вспрыгивая им на грудь и еще более неуважительно втискивая им член в рот, относится скорее к области силы, подчинения, а не преследует своей целью получение удовольствия именно от членососания. Подавить жертву этим похабным наглым актом стремится Оскар. Ошеломить, сделать ее жертвой. Лежать же маленьким мальчиком, беззащитно предлагая самую уязвимую и нежную часть своего тела власти другого человека, Оскару не очень нравилось. Часто, особенно если партнер был неискусен, Оскар терял в процессе членососания эрекцию. Его, оскаровское, возбуждение происходило от борьбы, от победы, и это в обессилевшего, слабо разбросавшего члены врага втыкал он свое орудие. От сознания слабости жертвы наливался его член кровью.
      Женевьев старалась очень. Она облизывала оскаровский член с головки до его уходивших, прятавшихся в крепкий кустарник корней. Но от облизывания она неосторожно перешла к заглатыванию, и тут Оскар понял, что полупьяная мадам де Брео не выдержит марафона. Когда она, во второй уже раз, едва не задохнувшись собственной слюной, вынула Оскаров член из горла, чтобы передохнуть, он остановил ее ласковым:
      — Хватит, Джей, мне очень трудно кончить таким образом.
      — Большинство мужчин любит это, — сказала, отведя волосы с лица, Женевьев и облизала губы. — Ты хорошо пахнешь, и ты вкусный…
      — Но я не большинство мужчин, Женевьев, я меньшинство…
      — Что это у тебя? — спросила Женевьев, указывая вверх. На стене, в изголовье кровати, свисали с гвоздя кожаный ошейник с шипами и плеть. Семихвостая черная кожаная плеть. Части специального гардероба, которые — только две — он позволил себе повесить на стену, показать миру. Больше показать он не хотел — комнату редко, но посещали горничные, хотя и нечасто, меняли белье, Оскару не хотелось бы прослыть среди персонала отеля и его обитателей уродом или извращенцем. Хотя некоторые из обитателей отеля и были уродами и извращенцами.
      — Эс энд Эм, — объяснил Оскар приветливо, но почти равнодушно.
      Женевьев усмехнулась, еще раз взглянула на плеть и ошейник, взяла со столика у кровати свой бокал со скотчем (в скотч они налили воды — ни льда, ни соды у Оскара, разумеется, не было), отхлебнула большой глоток и осторожно спросила:
      — А ты что же, в Эс энд Эм?
      — Ах, — сказал Оскар, — даже и не знаю… До какой-то степени, да. Я практикую кое-что для усиления сексуального удовольствия… Но это совсем безобидные вещи, ничего серьезного.
      — Мне пора. — Женевьев, приподнявшись на локте, поцеловала Оскара. На Оскара пахнуло запахом его члена, и все морщины Женевьев разом приблизились к его лицу.
      «Наверное, ей все же за пятьдесят, — подумал Оскар, — Уж очень глубокие надрезы, еще и усугубленные загаром, спускаются от носа Женевьев к углам ее рта».
      Вслух же Оскар произнес насмешливо:
      — Что, испугалась, Женевьев?
      — Нет, что ты… — Женевьев уже встала и начала одеваться. — Мне действительно пора. Иначе я завтра не встану. А у меня завтра комитет.
      — Комитет? — переспросил Оскар.
      — Да. Я фэшен-координатор у Этель Ксавьер. Завтра мы принимаем в производство новые модели. Я должна быть в офисе в девять. Обычно я не появляюсь там раньше одиннадцати.
      Женевьев погладила Оскара по лицу и, по-видимому, хотела нежно улыбнуться ему, но вышла гримаса. «Хуево быть старой, — подумал Оскар. — Очень хуево. Даже с такой фигурой, как у Женевьев».
      — Я хочу встретиться с тобой еще. Ты очень милый. — Женевьев опять скорчила нежную гримасу. — Ты можешь мне подарить двадцать четыре часа в следующую пятницу?
      — Безусловно. Я буду очень рад, — сказал Оскар и заставил себя, взяв мадам де Бреоза одну из больших круглых трудей, прильнуть к ее мокрому рту, пахнущему его членом.

11

      В следующую пятницу Женевьев явилась к Оскару в отель с двумя бутылками шампанского. Вокруг одной из бутылок был повязан черный кашемировый мягкий шарф с золотыми нитками вытканной этикеткой «Этель Ксавьер». Шарф Женевьев сняла с бутылки и повязала Оскару на шею. «Скромный подарок», — сказала Женевьев.
      Они выпили шампанского, Оскар выкурил джойнт, от которого Женевьев отказалась, самокритично объявив, что ей достаточно алкоголя, и, раздевшись — каждый разделся сам, — легли в постель.
      «Гавайская трава — самая лучшая в мире!» — вспомнил Оскар граффити, недавно появившееся в холле отеля «Эпикур» среди других клинописных памятников, оставленных великим множеством варварских племен, населяющих «Эпикур». Да, гавайская — лучшая в мире. В гавайском тумане Женевьев пятидесятилетняя превратилась мгновенно в Женевьев двадцатилетнюю, а потом почему-то, даже поразительно, и в десятилетнюю. Раздвинув пухлые ножки Женевьев десятилетней, Оскар Совратитель поддел наглым грязным пальцем странно вспухшую плоть в ее отверстии… Женевьев десятилетняя, испуганно кусая губы и постанывая, отвернула лицо от страшного Оскара. И тогда…
      Оскар практически насиловал Женевьев, позволяя себе все. Он жадно и больно разгребал и сжимал ее обширные груди, заламывал ей руки, при этом как можно грубее и неопрятнее ебал мадам де Брео, ударяя в нее животом, время от времени рукою вытаскивая из ее пизды слизистую субстанцию, выделяемую мадам в ответ на его хуй, и размазывал субстанцию по лицу и животу мадам…
      Потом они лежали, и Женевьев смотрела преданным взглядом на Оскара-самца, втягивающего в легкие содержимое очередного джойнта. Оскару опять стала видеться Женевьев пятидесятилетняя, и он захотел изменить ее облик, очистить Женевьев хотя бы до возраста тридцати лет.
      Гавайская трава чудесно выполнила чистку. Эрозия времени, наросты, морщины, дефекты снимались гавайским чудесным зельем в несколько минут, и очищенная от времени молоденькая мадам де Брео существовала достаточно долго для того, чтобы Оскар успел выполнить очередной этап своей работы.
      «Я работаю. Это моя работа», — говорил себе Оскар, наклоняясь между ног мадам и трогая онемевшим языком ярко-красную щель мадам в самой верхней ее части. «Это моя работа, — опять и опять убеждал он себя. — Одни работают на кухнях, другие работают с мусором, я же работаю с пиздой…»
      — Да-да, делай, как сейчас. Еще, пожалуйста… Еще делай, как сейчас, — стонала мадам. — Да, там, именно там… там… Еще, еще… еще…

12

      Оскару не хотелось испугать Женевьев, и потому в эти 24 часа, растянувшиеся в двадцать восемь, он не проделал с ней всего комплекса сексуальных мероприятий, которые он проделывал с Наташкой и которым он частично от Наташки и научился. Но он все же выебал Женевьев искусственным членом самого маленького размера, предварительно пробормотав сдавленным голосом: «Я хочу увидеть тебя опять в оргазме!» Наташку он уже давно ебал членом большого размера.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.