Молитесь за меня

      Местность, увиденная во сне, была незнакома, но он не сомневался: там, за пригорком, за полуразвалившейся церковью - его родная деревня. Странно. Четверть века прошло с тех пор, как он приезжал туда за матерью, чтобы забрать ее к себе. Несколько лет, как уже нет мамы, городская жизнь не просто захватила его - он по-настоящему забыл, что когда-то жил в деревне. И вдруг - эта тоска. Особенно она донимала поздними вечерами. Родные давно спали, все меньше светящихся окон в доме напротив, помаленьку отступали заботы и тревоги - отступали без борьбы, ибо знали: завтра утром они вернутся вновь. А на их место приходили бессонница и тоска. И еще воспоминания. Он вдруг стал замечать, что все увиденное или пережитое в детстве, помнилось до мельчайших подробностей. Старинный барский сад, таинственный в своем запустении - для него это было лучшее место на свете. Впрочем, нет. Разве меньше времени проводили они с ребятами на пруду. Кто первым бросился в воду, когда тонула соседская Любка? До сих пор в ушах стоит крик проходившей мимо женщины: "Люди! Ивансергеева Любка тонет!" А уже через минуту Паша выносил на берег мокренькое тельце. Вот кто первым кинулся в воду - Паша. Любка только всхлипывала, беззвучно шепча "мама" синими губами и крепко обхватив ручонками загорелую Пашкину шею. Сколько же тогда нам было? Семь классов закончили, точно.
      Одно воспоминание цеплялось за другое, один эпизод вызывал к жизни другой - и так почти всю ночь. Наконец он решил, что единственная возможность вернуть сон и избавиться от тоски - поехать на родину. Просто и гениально. Там должны еще жить его тетки, двоюродные братья и сестры. На машине пути - меньше шести часов. Сказано, сделано. Пришлось, правда, выдержать атаки жены да провести соответствующую беседу с сыном, горячо выражавшим нежелание "вставать ни свет, ни заря и ехать в какую-то деревню"..
      -Какую-то!? - с пафосом подвел итоги беседы отец. - Оттуда наши корни, а человек без корней, это... Это не человек. Понял?
      Но все это было уже вчера. А сегодня раннее воскресное утро, старенький "Москвич" весело мчит папу и сына по шоссе. И чем ближе деревня, тем больше волнуется отец. Картины встречи с близкими и знакомыми людьми, одна сердечнее другой, теснятся в мозгу. Сын тем временем потихоньку щипал булку, торчавшую из дорожной сумки.
      - Ты, что никогда хлеба не ел?
      - А куда им столько? Ну, колбасы - это я понимаю, а то хлеб...
      - Дурачок, так в деревне люди хороший белый хлеб ценят, не то, что мы. Так вот и ехали они - отец, с волнением ожидавший встречи с прошлым, и сын, недовольный тем, что его разбудили так рано и что он не посмотрит футбол.
      - Да ты не переживай, Стас! Ты знаешь, как в деревне теперь живут? У тетки Полины посмотришь свой "Спартак" или что там еще будет? Пойми, мне очень хочется тебя там показать, пусть посмотрят, какой сын у меня вырос.
      - Что я картина, чтобы меня показывать? Думал, хоть сегодня отдохну, завтра в школу топать.
      Отец виновато вздохнул. Что поделаешь - молодость. Но вот справа показались пятиэтажки на берегу большого водохранилища.
      - Ты посмотри, Стас, вот это да! Когда уезжал, здесь поселочек был, а сейчас смотри, настоящий город. Неплохо смотрится, правда?
      - Господи, деревня деревней. Наш микрорайон раза в три больше этого города. Стасу были непонятны восторги отца, и он, отщипнув кусок булки, закрыл глаза и откинулся на сиденье. Еще минут через десять они свернули с дороги. Теперь дорога шла вдоль небольшого леса.
      - Здесь малины, ешь не хочу! Да открой ты глаза! И он запел что-то веселенькое, но голос выдавал волнение. Стас улыбнулся:
      - Первый признак старости - сентиментальность. Стареем, батя. Кстати, домов в деревне много? Ты что, глухой? Домов, говорю, много?
      - Что? А, домов... До войны мать говорила, больше двухсот было. Сейчас, конечно, меньше. Но с полсотни, думаю, будет.
      Миновали последний поворот. Вот и барский сад на пригорке. Но что за чушь такая? Сад на месте, а где пруд, где, наконец, дом? Машина остановилась. Он вышел и стал растерянно озираться вокруг. Сзади посвистывая, подошел Стас.
      - Постой здесь, сынок. Ничего не понимаю. У сада, кажется, кто-то есть... Пойду узнаю, что к чему.
      У кустов шиповника стояли белые "Жигули". Мужчина и женщина рвали крупные ягоды и бросали их в большую корзину. Женщина пару раз оглянулась в его сторону, чтото зашептала своему спутнику. До него донеслось:
      - Успеется, успеется. Говорила тебе, вчера нужно было ехать. Люди не дураки, разнюхали. Рви быстрее.
      Когда же он приблизился к ним, обернулась и очень даже приветливо спросила:
      - За шиповником? Правильно, полезная ягода. Моему врач велел пить. А вы рвите, ягод всем хватит.
      - Не за шиповником я, - осипшим, глухим голосом произнес он. - Хотел сыну родные места показать, приехали, а здесь будто сроду людей не было.
      - В гости, значит? - Рассмеялась женщина. - Да тут уж поди пять лет ни одной души нет. Кто помер, кто в город уехал... Постой, а ты, чей будешь? Я ведь здешняя сама, а тебя не признаю. И она впервые с начала разговора оставила шиповник в покое.
      - Да это Кузьминичны сын, - вступил в разговор ее муж. - Как она сама - то?
      - В восемьдесят седьмом схоронили.
      - Ну, ничего, пожила, дай Бог каждому, - супруги повернувшись к кусту, принялись опять за работу. И только женщина из-за плеча бросила напоследок: - Никого не осталось. Была деревня, а вроде как и не было вовсе. Зато шиповник здесь славный.
      Он потоптался на месте, пытаясь продолжить разговор, но из этого ничего не получилось. Повернувшись, пошел в сторону сада. Из машины донесся крик сына
      - Па, ты чего? Никого ведь нет, поехали обратно. Может, к футболу успеем, - и для верности посигналил.
      - Сейчас, сынок, сейчас, как-то угодливо, будто виновен в чем-то, ответил он. Ты выйди, разомнись.
      Кругом простирались бескрайние поля. Где-то в вышине звонко пел жаворонок. Надо же, подумалось ему, когда здесь жил, все недосуг было посмотреть вокруг. Прав оказался отец: помянешь еще меня, сын, однажды позовет тебя земля. Позовет, - и никуда от этого не денешься. Говорил, когда провожал меня в город. А я спорил с ним...
      Мысли его были прерваны сигналами, которые настойчиво подавал Стас. В тишине, стоявшей вокруг, они казались особенно громкими.
      - Иду, иду.
      Солнце катилось к закату. Машина плавно катила по автостраде. Чувствуя приближение дома, оживился Стас.
      - Дома расскажем - обсмеются, - весело тараторил он. - Ехали к тете Поле, а приехали в поле. Ха-ха. Но ты особо не расстраивайся, мы из этих гостинцев дома пир устроим, так что все в порядке. Бензина только жалко, правда, - и не дождавшись ответа, сделал еще одну попытку вовлечь отца в разговор:
      - А как эта деревня называется? Название чудное, забываю все. И вдруг осекся, увидев, как по лицу отца, внезапно посеревшем, текли слезы.
      - Пап, ты чего это? Я же не хотел... Я же не думал... Прости.
      - Ничего, Стасик, я не обижаюсь. Это я... Это моя... Что хотел сказать отец, сын так и не понял. А тот неумело вытер слезы, дал машине газ и произнес глухим голосом, словно прощаясь с кем-то навеки:
      - Кибень... Кибень называется.
      Березовый сок.
      Я шел по тропе уже более двух часов. Под ногами противно хлюпала весенняя грязь. В этих лесных краях я оказался случайно и, пользуясь несколькими часами свободного времени, решил познакомиться с окрестностями, а заодно набрать березового сока. Вот почему за спиной у меня болтался рюкзак с пустой трехлитровой банкой.
      Тропинка нещадно петляла по березняку, но подходящей березы пока не было видно. Вдалеке неожиданно мелькнула маленькая, немного сутуловатая фигурка. Обрадовавшись случайному попутчику, резко прибавляю шагу, почти бегу. И вот я уже могу различить старика, медленно идущего по тропинке. Вид у него был самый обыкновенный: сивого цвета борода, покрытое густой сетью морщин лицо. Одет в видавшие виды фуфайку, в руках - палка, за спиной холщовый мешок. Мы поздоровались. Затем минут пять шли молча. Казалось, он забыл о моем существовании. Тем более неожиданно прозвучали слова старика:
      - За тем пригорком березовая роща, у нас, ее дальней называют. Там сока всласть.
      - А откуда вы знаете, что я...
      - Так в апреле городские только за соком приезжают, зачем же еще? Голос у него был высокий, хриплый, будто он не откашлялся, или долго молчал.
      - Березовый сок говорят, даже от рака помогает. Опять пятиминутное молчание и лишь когда показался край рощи, сказал, прощаясь:
      - Ну вот, иди в самую чащу, банку наберешь быстро.
      - А разве вы не за соком?
      Он как-то странно посмотрел на меня и, ничего не ответив, побрел дальше по тропинке, которая, став едва заметной, резко уходила в сторону. Скоро старик скрылся из глаз. Может он баптист или старообрядец? В этих краях их много. Ну и Бог с ним. Я достал банку и, решив не углубляться вглубь рощи, привязал посудину к крупному белому стволу березы. Вскоре мутноватая жидкость закапала в банку. Теперь остается подождать часок и...
      Но все-таки, какой странный старик! Насколько я понимал, поблизости жилья не было, куда же он направлялся? Во мне проснулся следопыт. Заметив место, я быстро встал и пошел в ту сторону, где исчез старик. Шел быстро, но его не было видно. А вскоре тропа исчезла. Какое-то время шел скорее интуитивно. Наконец, молодой осинник заканчивается, и я стою на довольно большой поляне. В самом ее центре - старая, корявая береза, возле нее сидит старик. Присмотревшись, вижу и два холмика с крестами. Могилки? Дед стоял на коленях ко мне спиной. Мне сразу стало стыдно за мое "следопытство" и я решил побыстрее улизнуть отсюда. Но сделал это неловко: сухая ветка предательски хрустнула под ногами. Теперь убегать было еще глупее.
      - Простите, я не хотел вам помешать. Пока сок набирается, дай, думаю, похожу вокруг...
      - Да ладно, что уж там, - старик уже поднялся на ноги. Затем не так отстранено, как раньше, когда говорил о соке, а почти дружески спросил:
      - Куришь?
      - Конечно, - отчего-то вновь солгал я. - Только я их в деревне оставил.
      - Кури мои, - добродушно предложил дед. Курили молча. Я понимал, что ворвался в чужой мир, ворвался бестактно, а потому смущенно помалкивал. И когда я собирался прощаться, он заговорил:
      - Тут до войны мой дом стоял. Я лесником работал. Хутор не хутор, кордон не кордон, а домик у нас справный был.
      Спустя час я уже знал историю этого странного человека, имени которого так и не удосужился спросить.
      На финской был тяжело ранен. И когда наступил сорок первый год, на фронт его не взяли. Жили они с Марией тихо и скромно. Подрастала дочка, ей тогда шел десятый годок. Война как-то обходила его дом стороной. Жил ведь на отшибе, с людьми виделся редко. Партизаны от них далеко были, как, впрочем, и немцы. В Поповке была у них жандармерия или как-то там еще, но никого они не трогали. Правда, когда их наши под Сталинградом жахнули, народ стал рассказывать, что залютовал немец, особо, где их партизаны донимали.
      ...В тот проклятый апрельский день он встал затемно. Странно, никаких дурных снов или предчувствий не было. Взял пару ведер, банки для сока, а жена только сказала:
      - Приходи быстрее...
      - К обеду постараюсь, - вот и все слова. И весь разговор. Она вообще молчунья была. В кого только дочка говорливой уродилась? А так копия матери: худенькая, словно былинка, несколько веснушек, серые глаза. Спала она, когда лесник вышел из дому.
      И разве мог он знать, что через час не будет человека на свете, несчастнее его? Ведро не заполнилось и на треть, когда раздались выстрелы. Странно, когда бежал обратно, слыша только стук собственного сердца, в руках держал второе, пустое, ведро. Когда прибежал - дом горел вовсю. Карателей уже не было. Маша и Катенька лежали во дворе. Дочка в белой ночной рубашонке. На груди, словно след от вишен...
      Два дня и две ночи выл он зверем. Почему не сошел с ума - сам не понимает. Впрочем, люди за глаза и посейчас странным величают - он ведь с той поры ни с кем первым не заговаривает.
      А тогда... Вырыл на третий день лесник две могилы, сам сделал гробы, сам прочитал поминальную молитву...
      - Скоро мне умирать, - хрипотца у деда исчезла, только голос немного дрожал. Всякий раз, когда прихожу к родным моим, прошу их взять меня к себе. Сорок пять лет прихожу и столько же прошу. Наверное, недолго осталось... А березового сока я с тех пор не пью...
      Я понял, что должен оставить его одного. К тому же, моя банка, должно быть, была уже верхом.
      Через три года я вновь побывал в тех местах. Среди прочих новостей мне рассказали о старике по фамилии Авдюшкин, умершем на глухой лесной опушке. Мой собеседник оживился:
      - Вам, наверное, будет интересно: история необычная. У него в войну...
      - Простите, - перебил я, - у меня только один вопрос: там, на опушке теперь три могилы?
      - Три, - удивленно ответил рассказчик. Но затем, похвалив меня за осведомленность, стал говорить совсем о другом.
      Рассказы-минутки
      1. Прости меня.
      Иван Иванович Тараканов внешне очень походил на знаменитого писателя Тургенева. Большой, красивый, с седой гривой волос. В Скуратовке он пользовался непререкаемым авторитетом. Другой деревенский старожил, дед Аверьян, так и называл Ивана Ивановича: " Наш цыганский барон ".
      - Какой такой барон, - усмехался Тараканов. - Вот председателем колхоза до войны был, но меня на пятнадцать лет в лагеря упекли, сам не знаю, за что... Бригадиром заключJнных на Печоре тоже был. Там у меня в бригаде всJ больше артисты да писатели в подчинJнных ходили. Да, никудышные работники, скажу вам, весь план приходилось с пятью работягами делать, артистов я жалел: неприспособленный народ.
      Но вообще-то вспоминать о тех днях Иван Иванович не любил. Если пристанет с расспросами внук, городской студент, расскажет немножко - о комарах тамошних, о красавице Печоре, о людях, с которыми вместе отбывал срок, - и вновь замолчит. Иногда и я, когда приезжал к его внуку и моему другу в Скуратовку погостить на денJк-другой, слушал эти рассказы. В тот мой приезд Иван Иванович сидел на скамейке перед домом, на своJм любимом месте. Был чудесный июньский вечер. Уже прогнали стадо коров. Дед помог загнать таракановскую Зорьку и вновь тяжело опустился на скамью. В последнее время он всJ время жаловался на ноги: " Не хотят ходить, проклятущие ". Уже появились первые звJзды, и шум деревенской улицы потихоньку стихал, когда к скамейке подошла какая-то женщина. Мне и дедову внуку Александру, сидевшим на террасе, были слышны голоса.
      - Здравствуй, Иван Иванович.
      - И ты, Петровна, здравствуй. Загнала корову?
      - Да, загнала. Она у меня спокойная.
      - А наша Зорька вчера за СоловьJв огород ушла, насилу привели. Наступило молчание. "Соседка, бабка МатрJна" - не отрывая глаз от учебника по истории, сказал Александр. Мы готовились к экзаменам.
      - Дело у меня к тебе, Иван Иванович, - наконец нарушила молчание Петровна.
      - Давай, говори.
      Опять молчание.
      - Да что стряслось - то
      - Помирать я собралась, Иваныч. А страшно мне - грех на душе лежит.
      - Ну, это ты брось... Зачем помирать? - и только потом до деда дошла вся фраза старухи целиком. - Грех говоришь? Так я не поп, он грехи отпускает. В Чернь поезжай в церкву, там и ...
      - Перед тобой грех, Петрович. Это я тогда на тебя бумагу написала... что ты зерно колхозное... на сторону продавал... Обиделась я тогда... ты мешок муки мне не..., - и вдруг женщина запричитала, опустившись на колени: - Отпусти грех, Иван Иванович, Богом прошу!
      Дед ничего не ответил. Он поднялся и медленно пошJл к дому. Никого и ничего не видящий прошJл мимо нас, бормоча что-то про себя. Никто из домашних не осмелился приставать к нему с расспросами. А ночью я вновь услышал его бормотание:
      - За мешок муки оказывается... Она меня за мешок муки... пятнадцать лет. А МатрJна Петровна ещJ долго стояла на коленях, не обращая внимания на оборачивающихся редких прохожих, а затем медленно побрела к своему дому... ... Лет пятнадцать спустя, в одном маленьком городке я встретил Александра. Встреча была тJплой. О многом поговорили, о многом вспомнили.
      - А деда моего помнишь?
      - Как же! Жив Иван Иванович?
      - ЕщJ лет десять назад похоронили.
      - Да... жаль.
      - А ту женщину помнишь? Что прощения у него просила?
      - Конечно, помню.
      - Представляешь, она ведь каждый вечер к нашему дому приходила. Как на работу. Приходила и становилась на колени. И так целый год, пока не умерла.
      - А он?
      - Если находился на улице, возвращался домой, а если...
      - Нет, я о другом. Он - простил?
      Александр отпил пива из кружки, затем медленно поставил еJ на стол. Будто боялся ответить, а потому медлил.
      - Нет, не смог. И даже ни одного слова ей не сказал. А когда узнал о еJ смерти, заплакал...
      Мы замолчали. Каждый из нас вновь вспомнил тот далJкий июньский вечер. И ещJ красивого старика с густой копной волос, сидящего на скамейке.
      - Здравствуй, Иван Иванович.
      - И, ты, Петровна, здравствуй.
      2. Скупой.
      Эта пивная в народе звалась чайной. Может быть, в ней можно было и на самом деле заказать чаю, только я не припомню такого случая. А провJл я в чайной, признаться, немало времени.
      Среди посетителей чайной можно было видеть много колоритных лиц, но мне чаще всего вспоминается один старик. Высокий, худой, с вечной своей холщовой сумкой. Самое удивительное: в пивную он приходил каждый день, а пива не пил, даже когда его угощали. Обычно старик становился спиной к окну и ждал, когда освободится какой-нибудь столик. Затем подходил и подбирал оставленное, либо забытое: копейки, пирожки. Не брезговал он и недоеденными котлетами, просто кусками хлеба. Никто не знал имени старика. Одни, считая его нищим, давали ему деньги, другие, думая, что дед откармливает поросJнка, кричали: " Папаша, иди хлеба возьми "!
      Однажды местный завсегдатай, дядя ЛJша, предложил старику: " Слушай, отец, я тебе рубль дам, хочешь? Только угостись моим пивом. Сколько вижу тебя, ты не пил ни разу. Ну что, уважишь"? Глаза старика сверкнули. Было видно, что внутри его шла борьба...
      Я никогда не видел, чтобы человек с таким отвращением пил пиво. Пил долго, явно насилуя себя. Дядя ЛJша призывно махал рукой окружающим, мол, смотрите на потеху. Но потехи не получилось. Дело, наверное, было в том, что от деда исходила какая-то мрачная сила. Он просто не мог выглядеть смешным. Допив кружку пива до конца, дед вытер губы, протянул руку к дяде ЛJше: " Давай деньги ". Я впервые слышал его голос. Хриплый и одновременно высокий. Взяв помятую бумажку, медленно сунул заработанное в сумку и вышел. А когда на следующий день старик пришJл в чайную, дядя ЛJша упорно прятал от него глаза. Но однажды он не пришJл. Когда дед не появился в чайной неделю, кто-то заметил: " Помер, наверное, старик ". " Наверное, помер. Отмучился " - ответили ему - и о старике больше не вспоминали. Никогда. Будто и не жил он на свете. Однажды в пивную зашJл мой знакомый милиционер. Поговорив о том, о сJм, мы заговорили о его работе:
      - Какая работа у участкового? Собачья. Вот вчера один старик помер. Три дня мJртвый у себя дома пролежал, пока пахнуть не начал, тут соседи и позвонили. Вот я заместо санитара и гробовщика одновременно там вкалывал. На секунду он замолчал. А потом вдруг оживился:
      - Но, знаешь, и в нашей работе забавные моменты бывают. Того старика, ну, того, что помер, ты ведь знаешь: он копейки здесь собирал. Так вот. Комната, скажу я тебе: кровать, стол, стул, да шкаф пустой. Всего имущества - чайник, матрац, да подушка. Так вот. ПонJс я этот матрац выбрасывать и чувствую, что-то под руками шуршит, будто внутри бумага. Любопытство, признаюсь, разобрало. Взяли с ребятами нож, а там - деньги. Пересчитали - семь тысяч!
      - Сколько?! - не поверил я (в те времена, о которых идJт речь, на эту сумму можно было приобрести автомобиль).
      - Семь, семь, ты не ослышался. Правда, до чего же помятые они были... Милиционер ещJ что-то говорил, я его уже не слышал. Мне стало невыносимо обидно за старика. Я никак не мог взять в толк: ради чего жить, отказывая себе во всJм, униженно собирать копейки, голодать, - и лежать, в буквальном смысле этого слова, на тысячах? Но я тогда был молод и ещJ не знал, какую силу имеет над человеком страсть, когда она становится всепоглощающей. Но и тогда, там, в пивной - прокуренной, шумящей - мне было невыразимо обидно за так прожитую жизнь. Впрочем, разве это можно назвать жизнью? Для старика она сводилась к тем минутам, когда, разменяв мелочь на бумажные купюры, он возвращался домой, ел картофельную похлJбку, пил несладкий чай с подобранным в чайной хлебом, а затем вкладывал рубль в матрац. Раз в неделю он устраивал себе праздник: доставал всJ содержимое матраца и с наслаждением, долго-долго, пересчитывал деньги... Бедный старик!
      3. Подсолнух.
      Он был храбрецом, этот подсолнух. Рос он у самой дороги, всего в нескольких вершках от асфальта. Видимо, проходившая мимо баба, сплJвывая на ходу семечки, уронила одно на землю. А оно и проросло. В воздухе стоял запах бензина и гари, огромные грузовики проносились мимо, грозя раздавить подсолнух, а он рос себе, словно кругом было поле.
      Каждое утро я проезжал мимо него на автобусе, и казалось, будто машет он мне своей маленькой жJлтой головкой, словно приветствуя. И я отвечал шJпотом: " Привет! " Однажды, стоящий впереди меня парень, удивлJнно ответил мне: "Привет!" Дитя обочины, подсолнух, не вышел ростом, листья его были густо облеплены слоем пыли, земля вокруг вытоптана. Но он всJ равно был красив, маленький подсолнух, крошечное солнышко, изо всех сил тянувшееся к своему старшему брату. Но однажды утром я не увидел его. Всмотревшись, обнаружил только одиноко стоящий стебель. Может быть, это смешно, но у меня было такое чувство, будто обезглавили моего друга.
      Я ещJ не раз ездил той дорогой, но в сторону, где долго стоял пустой одинокий стебель, старался не смотреть.
      4. НЛО.
      Это было в то время, когда, казалось, все буквально помешались на летающих тарелках. Статьи в газетах, выступления очевидцев по телевизору, песни - всJ это походило на массовый психоз. Похоже, становилось дурным тоном - прожить и не увидеть НЛО наяву.
      В тот вечер я гостил у приятелей. Было уютно и спокойно. Неторопливо текла беседа. Включили телевизор. Показывали интервью с женщиной, которую якобы похищали инопланетяне. Хозяйка и еJ подруги ахали, слушая исповедь бедняжки, которую "вроде бы изнасиловали эти зелJные человечки, но я потеряла перед этим сознание". МоJ замечание, что эта женщина, судя по всему, либо с большого бодуна, либо из психушки, было встречено очень гневно. Народ явно хотел чуда. И всяк усомнившийся в нJм подвергался остракизму. Все стали вспоминать случаи, когда кто-то видел НЛО. Я упорно спрашивал их: "А кто-нибудь из вас видел? " И вдруг...
      На чJрном фоне мартовского неба можно было отчJтливо различить розоватое сияние. Оно несколько мгновений увеличивалось, пока не достигло определJнных размеров. По форме это была настоящая летающая тарелка. Я тряхнул головой. Вроде и выпил немного... Галлюцинация? Рядом со мной мужчина ел голубец в тот момент, когда появился летающий объект. Судя по тому, что мужчина стал синеть, я понял: вопервых, он подавился, а во-вторых, он видел то же, что и я. Но всем было уже не до бедолаги. Толкая друг друга, люди толпились у окна. Сомнений не было: над нашим маленьким городком величественно плыла летающая тарелка. Кто-то заплакал. Все стали обниматься. Местный поэт, человек, не чурающийся патетики, громко произнJс:
      - Свершилось. Мы не одни в бескрайней Галактике! Я не верил своим глазам. Над городом действительно плыл какой-то объект. Плыл бесшумно, словно дразня своими яркими огнями. Неужели НЛО и впрямь существуют? Но пока мои друзья кричали и обнимались от восторга, замечаю, что прохожие на улице спокойно идут по своим делам и не собираются, судя по всему, ликовать. Ничего не замечают? Выхожу на балкон - и всJ становится понятно: напротив нашего дома работал башенный кран. У строителей, видимо, был аврал, так что они трудились и поздним вечером. А "тарелка" оказалась ярким фонарJм на стрелке крана...
      Гости молча вернулись к столу. Вечер был испорчен.
      5. Летогоще.
      Вот уже три часа я мечусь по лесу, словно загнанный зверь. Никакого намJка на присутствие человека. Утром, чтобы быстрее попасть в Кораблино, я решил проскочить через большой лесной массив, называющийся Ухоловским лесом. Лесник из Покровки на мой вопрос: "Возможно ли это?" - долго чесал затылок, а потом произнJс:
      - А почему нет? Некоторые наши ходят. Главное не ошибиться и свернуть у трJх больших дубов влево.
      Признаться, дубов этих я так и не увидел. У меня было такое ощущение, что я бегаю по кругу. Так продолжалось ещJ три часа. Вечерело. Небо стало темнеть. И когда отчаянье было готово захлестнуть меня - неожиданно ноги почувствовали торную дорогу. На ней виднелись следы от телеги. Где-то вдалеке залаяла собака. От радости, словно крылья выросли за моей спиной, будто и не было многочасовой ходьбы по лесу.
      А дорожка становилась всJ твJрже, трава на ней не такой густой. Вместе с дорогой спускаюсь вниз - там весело журчит ручеJк, виден брод, который легко перейти, едва замочив ноги. Затем дорога резко поднимается вверх и выходит на лужайку. Честное слово, ни до, ни после я не видел такой красоты. Лужайка утопала в цветах. Не надоевшие одуванчики, а колокольчики, незабудки, гвоздики, звJздочки, и ещJ десятки других видов, названия которых не знал. Из-под ног выскочила кошка, и я понял, что близко жильJ. Как, оказывается, быстро несчастье становится счастьем. А вот и деревенька. На огромной, немного вытянутой поляне 10 - 15 домов. Где-то играла гармонь, мычала корова, возле домов щипали траву лошади. Это было какое-то чудо, сказка, только наяву. Минут через десять я уже познакомился с обитателями деревеньки, название которой
      - Летогоще - тоже звучало сказочно. Остановился на ночлег у древнего старика, Сергея Ермолаевича, и его дочери. Она была уже пенсионерка и приезжала к отцу на лето. После ужина мы сидели втроJм на ступеньках крыльца. Наконец-то угомонился гармонист Петя. В летогощинских домах погасли огни, зато тысячи огней высыпали на небе. Ноги мои жутко гудели от усталости, но было так хорошо, так покойно и мирно на душе. Где-то кричала сова, в воздухе проносились летучие мыши. Над самыми верхушками сосен блестел Альтаир. И даже то, что завтра первым селом на моJм пути будет село с названием Троица, радовало.
      - А вы молочка парного ещJ не хотите? - спрашивает меня хозяйка.
      - Хочу, - отвечаю я, хотя уже выпил целый кувшин. Дед улыбается одними глазами. Зинаида Сергеевна говорит:
      - Мы с сJстрами по очереди ездим к нему. Ему ведь сто скоро, а в город не хочет. Куда, говорит, я отсюда? Райское место, только живи... С той поры прошло немало лет. И что бы со мной ни происходило, в какие передряги жизнь не бросала, я хранил память о чудесной лесной деревушке, о еJ добрых обитателях. Вернее она стала для меня нечто большим, чем просто деревней сказочным символом России. И все годы я мечтал туда вернуться. И я вернулся. Спустя семь или восемь лет. Тоже пешком. Только шJл по асфальту, который проложили. И также пришJл в Летогощу вечером, когда звJзды зажигались на небе. ВсJ было как прежде, но что-то изменилось. Заросла дорога через ручей. Он же обмелел ещJ сильнее. Трава на лужайке была скошена. Многие дома заколочены. Две доски на двери - крест на крест, и вроде стоит дом, а вроде не дом это, а призрак. Потому что нет голоса человеческого. Заколочен был и тот дом, где я ночевал в прошлый раз. Захожу в крайнюю избу - там живут приезжие, муж и жена. В доме - одни пустые бутылки, кругом разорение, грязь и нищета. Как кошки, ходят по дому крысы. Одна, вторая... Смотрят на меня и спокойно идут дальше по своим делам.
      - Как же вы живJте? - вырывается у меня.
      - А ничего живJм, - был ответ. - А крысы... Они людей не трогают, вот только если будете ночевать, рюкзак к потолку повесьте... Я поспешил на воздух. Среди двух других обитателей Летогощи одна пожилая супружеская чета даже вспомнила меня. Я заночевал у них. Слава Богу, у стариков всJ было хорошо: в доме чисто и уютно, порядок в хозяйстве. Дети зовут их в город, рассказали они мне, но хочется и умереть здесь. А умрJм мы - умрJт и Летогоще. Та пьянь, у которой вы были, долго здесь не усидит. Рассказали ещJ, что через год после моего первого прихода сюда умер Сергей Ермолаевич. Его дочь сначала приезжала, со временем перестала приезжать. Говорят, живJт в Москве, болеет. Умер дядя Петя - гармонист. Без него скучно стало...
      Я слушал, и мне хотелось плакать. Я прощался с доброй, светлой сказкой по имени Летогоще. А может быть, прощался с Россией, которой уже не будет? Или всJ проще, и правы древние мудрецы - нельзя возвращаться туда, где когда-то был счастлив.
      6. Автобусные страдания.
      Автовокзал районного города С. был совсем новенький. Большое красивое здание возвышалось над одноэтажными домишками и было видно ещJ издали. Перед ним огромная площадь. Сам город С. был довольно-таки грязен и неухожен, но вокзал впечатлял. И внутри всJ блестело и сияло. Но самое поразительное, возле касс ни одной очереди. А уж это для районных вокзалов редкость. Может быть, автобусы не ходят? Ходят, с гордостью объяснили мне, но у нас ввели компьютерное обслуживание, и теперь можно когда угодно взять билет на любой рейс. "Ура!" возликовал я. Теперь и к нам в глубинку пришла цивилизация. Люди будут без толкотни заходить в автобус, не будет ругани, оскорблений, жуткой тесноты... Весь в радостных мыслях выхожу на улицу. От здания вокзала к площади ведJт высокая лестница. Наверху - толпа, в основном бабушки с сумками. А дальше я увидел вот что. Вдалеке, на самом краю площади, стояли автобусы. Один из них тронулся и медленно поехал по направлению к вокзалу. Толпа бабушек неожиданно рванула вниз по лестнице, таща за собой мешки и сумки.