Из истории эстетики и общественной мысли (Джамбаттиста Вико, Собрание сочинений в трех томах, Том 2)

Подлинное благородство души рождается последним ("люди сначала жаждут богатств, потом - почестей и в конце концов - благородства"), а между тем о благородстве больше всего речи там, где господствует самое грубое своекорыстие. Мы уже знаем, что чувство красоты, предполагающее свободную и пропорционально развитую силу суждения, становится возможным только благодаря сознанию равенства человеческой природы всех людей. То же самое относится к чувству индивидуальной половой любви, отеческой любви к детям и т.д. Во времена божественные и героические каждое из этих понятий густо насыщено вещественным содержанием, между тем как настоящий свободный человеческий смысл эстетического наслаждения или чувства любви к женщине предполагает их независимость от грубого материального интереса, их внутреннюю чистоту. Только демократическая цивилизация освобождает разумную, благожелательную, милостивую человеческую природу от заскорузлости дикаря, тупого погружения в свои собственные желания и чувства, освобождает ее от всякой первобытной бессмыслицы, связанной с грубым неравенством людей. Естественное состояние не позади, а впереди нас, оно не является даром природы, а достигается в процессе мучительного исторического развития.
      Таким образом, одной из основ "Новой науки" является идея прогресса, выраженная отнюдь не менее определенно, чем у просветителей XVIII века, а в некоторых отношениях более последовательно и резко. Особенно поражает в "Новой науке" глубокое чувство ненависти ко всякому угнетению народа, ненависти к феодальному миропорядку, ненависти более живой и реальной, менее книжной, чем у просветителей. История классовой борьбы, ухищрения имущих слоев, жалкое положение мелкого люда и вместе с тем его решающая историческая роль - все это на каждом шагу возникает перед умственным взором Вико.
      4
      Тем не менее имя Вико неразрывно связано в исторической науке с идеей повторения определенного цикла гражданской жизни, теорией круговорота. Древнейшие порядки патриархата сменяются эпохой героической аристократии. Подъем народных масс снизу создает новую форму гражданского общежития демократию, которая, однако, развращается властью кошелька, а в умственном отношении приводит к господству абстрактного рассудка и ученому педантству мнимой мудрости, тщеславию грамотеев. В этой рассудочной тупости народы возвращаются к исходному пункту их развития.
      Но в философии Вико есть и другая сторона. В его резиньяции таится надежда патриота, и недаром итальянская эмиграция XIX века видела в нем великого революционера, подобно тому как левые гегельянцы в Германии видели революционера в Гегеле.
      Все осмысленно в истории. Нравственное разложение наказывается рабством, народы, имеющие дурное правительство, не заслуживают лучшего. Однако это кажущееся оправдание рабства имеет у Вико двоякий смысл. Порабощенные народы, пришедшие к состоянию варварства, стоят у порога новой жизни, перед ними необозримое поле борьбы за гуманность и цивилизацию. Поработители, вознесенные кверху стихийным движением колеса истории, впадают в рассудочное варварство, и тогда наступает их черед. "Путь вверх и вниз один и тот же". Вико придает этому наивному диалектическому воззрению Гераклита более развитый гуманный и демократический смысл.
      У мыслителей древности идея круговорота - это прежде всего идея убывающей мощи природы и связанного с этим увядания культуры. Так именно изложена она у Лукреция во второй книге его великой поэмы "О природе вещей":
      Да, сокрушился наш век, и земля до того истощилась, Что производит едва лишь мелких животных, а прежде Всяких давала она и зверей порождала огромных. Вовсе, как думаю я, не цепь золотая спустила С неба далеких высот на поля поколения смертных, Да и не волны морей, ударяясь о скалы, создали, Но породила земля, что и ныне собой их питает; Да и хлебов наливных, виноградников тучных она же Много сама по себе сотворила вначале для смертных, Сладкие также плоды им давая и тучные пастьбы, Все, что теперь лишь едва вырастает при нашей работе: Мы изнуряем волов, надрываем и пахарей силы, Тупим железо, и все ж не дает урожая нам поле, Так оно скупо плоды производит и множит работу. И уже пахарь-старик, головою качая, со вздохом Чаще и чаще глядит на бесплодность тяжелой работы, Если же с прошлым начнет настоящее сравнивать время, То постоянно тогда восхваляет родителей долю. И виноградарь, смотря на тщедушные, чахлые лозы, Век, злополучный, клянет и на время он сетует горько, И беспрестанно ворчит, что народ, благочестия полный, В древности жизнь проводил беззаботно, довольствуясь малым, Хоть и земельный надел был в то время значительно меньше, Не понимая, что все дряхлеет и малопомалу, Жизни далеким путем истомленное, сходит в могилу.
      (II, 1150 - 1174)
      Эти стихи произвели большое впечатление на писателей Ренессанса. Так, в посвящении к трактату о живописи Л.Б.Альберти мы находим следующее рассуждение, бесспорно навеянное Лукрецием: "Я полагаю, причем я слышал это от многих, что природа ныне уже состарилась и устала; подобно тому как природа не производит более гигантов, не создает она и гениальных людей, коих в изобилии удивительнейшим образом она порождала в славные времена своей юности". Все чередой проходит свой жизненный путь, стареет и уходит в могилу. То, что существовало когдато, грандиознее и значительнее всего последующего. История человечества - это история его вырождения. Те катастрофы, которыми обычно оканчивался расцвет городской культуры в древности и на грани нового времени, как бы питали собой это популярное представление и укрепляли присущую ему наивную ограниченность.
      В "Новой науке" мы находим уже нечто совершенно иное. Возвышение и упадок культур не являются у Вико двумя совершенно различными стадиями, как в примитивной философии истории древности и эпохи Возрождения. Вико отчасти сознательно, отчасти сам того не замечая, развивает новую сторону идеи круговорота - диалектическое переплетение прогресса и упадка. Мы уже видели, что само поступательное движение наций порождает новое варварство. Едва освободившись от грубой вещественности отношений, стеснявшей развитие человеческой личности как таковой, общество снова впадает в состояние бесчеловечности и отупения. Демократия открывает дорогу людям, которые обладают определенными гражданскими доблестями, человек начинает цениться по своим личным достоинствам вместо сословных привилегий, которые искажали все отношения между людьми. Таким образом, падение героических нравов является величайшей моральной победой человечества. И вместе с тем эта победа есть поражение, ибо, в конце концов, она выносит наверх людей, которые погрязли во всех пороках, свойственных "презреннейшим рабам", то есть "лжецам, плутам, клеветникам, ворам, трусам и притворщикам". Свободное развитие личности превращается в свою собственную противоположность.
      Такой моральной низости не знало героическое общество. Поэтому Вико считает известный остаток феодальных нравов - монархию - полезным тормозом, способным удержать общество от дальнейшей деградации. Полное возвращение к примитивной грубости нравов является для него единственным, хотя и достаточно горьким лекарством от пороков культуры (там, где они уже овладели всей совокупностью общественной жизни и сокрушили нравственную силу народа). Итак, поступательное движение наций заключает в себе семя упадка, и наоборот примитивное общество в некоторых отношениях выше общества цивилизованных народов. Эта идея неравномерности исторического развития выводит мышление Вико за пределы традиционного представления о круговороте и отличает его от мыслителей древности и Возрождения.
      Согласно обычному неглубокому взгляду, главное в философии Вико - это закон повторения одних и тех же общественных форм в истории, основанный на аналогиях между архаической древностью и европейским средневековьем. Между тем наиболее оригинальная и существенная черта "Новой науки" состоит в различии, которое Вико проводит между примитивным варварством чувств и позднейшим варварством рефлексии. Идея повторения прошлого является в философии Вико простой оправой, в которой сияет драгоценная новая мысль, сближающая его сочинение не с философским наследием древности и Возрождения, а с социальной критикой XIX столетия и прежде всего с Фурье.
      Нет отвлеченной противоположности между варварством и цивилизацией. Самое определение - варварство чувств - носит у Вико исторический, а не моральный характер. Это не значит, что оно целиком лишено всякого элемента оценки. Мы уже знаем, что Вико решительно отвергает идиллическое представление о царстве справедливости в прошлом. Человеческая история началась с варварства в самом непосредственном и грубом смысле этого слова. Но если ошибочна теория блаженного естественного состояния, то нельзя согласиться и с учением Гоббса, который всюду открывает голое насилие и эгоизм. Историческая теория Гоббса также является перенесением в прошлое позднейших нравов, сложившихся в эпоху вторичного варварства рефлексии и рассудочной злобы. Подобной нравственной низости не знало героическое общество. Правда, в нем господствовало право копья, право силы. Но просто насилие отнюдь не является сущностью божественных и героических порядков. Эти порядки были общественным отношением, а не результатом злокозненных действий кучки, тиранов и обманщиков. В "священных законах", выгодных для сословия господ и враждебных плебеям, Вико отказывается видеть следствие простого "Обмана со стороны Благородных". Наоборот: "такое поведение было далеко от всякого обмана, скорее то были нравы, вытекающие из природы людей, которая при помощи этих нравов порождала государства, со своей стороны диктовавшие именно такое, а не иное поведение". Все это соответствовало неразвитому состоянию общества и первоначальному грубому сознанию. Коварство и развращенность цивилизованных времен еще не проникли в эти отношения. В первобытном обществе сестра была одновременно и женой, и это было нравственно. Именно в этом. духе следует понимать и рассуждения Вико о варварстве чувств. Его учение сложилось в эпоху разносторонней критики средневековья. Он сам считает научную критику своей специальностью. Однако презрение к прошлому, стремление очистить интеллект от всяких исторических наслоений и сделать его достоянием математики и отвлеченной морали - эти популярные идеи XVII - XVIII столетий чужды "Новой науке". Своеобразие Вико состоит именно в том, что его исторический анализ переходит в критику современной ему научной критики и обращается не только против феодального прошлого, но и против претензий и спеси буржуазного рассудка. В этом ключ к пониманию категории варварства чувств. Вико горячо защищает идеалы прогресса и в то же время видит всю его относительность и непрочность. Он смело обнажает бессмыслицу и варварство прославленных героических нравов и вместе с тем отклоняет абстрактное осуждение феодальной эпохи. В этом сказывается его глубокий диалектический такт. Его определения не лишены элемента оценки, но такой оценки, которая целиком вытекает из исторического анализа, многостороннего и сложного, как сама история.
      Теоретики блаженного естественного состояния видели в прошлом золотое время. Гоббс полагал, что право является искусственной надстройкой, созданию которой предшествовал естественный звериный эгоизм. "Новая наука" отклоняет обе точки зрения. "Существует право в природе" - это положение встречается уже на первых страницах сочинения Вико. Естественное право народов как разумное следствие человеческой природы возникает и развивается вместе с обществом и достигает своего полного развития в народных республиках. Оно исторический результат, а не дарованная свыше первобытная идиллия. Естественному праву народов, основанному на справедливости, противоположно государство как орган насильственного господства счастливого меньшинства над несчастным большинством. Но даже эта противоположность относительна, и цивилизация уже в первоначальные варварские времена выступает в двояком виде: вместе с государством сословия господ она утверждает и естественное право народов, которое на первых порах "при возникновении Государств зародилось как принадлежность Суверенной Гражданской Власти". Благородные, будущие рабовладельцы, являлись первой нацией, внутри которой развились и своеобразные формы демократии вплоть до открытого восстания против тиранов. Вико отвергает мнение Гоббса, будто "Гражданские царства зародились или посредством открытой силы, или посредством обмана, который потом разрешался в силе". Объединяясь в правящее сословие, отцы семейств ограничили свои личные интересы в интересах более общих. Это "естественное равенство состояний, когда все отцы были суверенами в своих семьях". Что же являлось главной гарантией против нарушения варварской демократии? Прежде всего бедность общества, грубость потребностей. Замечательная девяносто четвертая аксиома "Новой науки" гласит: "Естественная Свобода человека тем более неукротима, чем ближе связаны блага с его собственным телом; гражданское рабство коренится в тех имущественных благах, которые не необходимы для жизни". Именно потому что эпоха возникновения государства - это "времена высокомерия и дикости, вызванных недавним происхождением из звериной свободы", трудно себе представить, чтобы какие-нибудь свирепые и хитрые люди могли поработить все остальное общество при помощи одного лишь насилия. Сама неразвитость героического общества является противоядием от грубой силы. Вместе с диктатурой рождается и демократия.
      "Божественное провидение утверждает Государства и в то же время устанавливает Естественное право народов". В Европе это право постепенно возникло "из человеческих феодальных нравов". В форме отношений непосредственной личной зависимости зарождаются первые элементы демократизма, подобно тому как ценз Сервия Туллия из основы господской свободы становится впоследствии исходным пунктом освобождения народа. Эти рассуждения Вико заставляют вспомнить замечание Маркса о том, что средние века были своеобразной демократией несвободы. Поэтому все,что в героических нравах кажется нелепым, бессмысленно только с точки зрения последующих более развитых порядков, но отнюдь не лишено разумного содержания, если рассматривать эти нравы с точки зрения всемирноисторической. Приведем два наиболее характерных примера.
      Мы уже говорили выше, что Вико презрительно отзывается о дуэлянтах и щепетильной гордости рыцарских времен вообще. Но чрезвычайно интересно, что в поединках, "божьем суде" варварских народов он находит и положительную сторону, своеобразное преломление того же естественного права, еще не пришедшего к своей логически развитой форме. Поединки являлись отдушиной, через которую испарялась зараза множества частных войн, кишевших в недрах варварского мира. Они полагали некоторую границу кровавой мести, так как побежденная сторона считалась неправой, оставленной самим божественным провидением.
      Словом, в поединках проявляется естественный здравый смысл варваров. Без них человечество могло бы погибнуть, захлебнувшись в крови. Конечно, обращение к судьбе, к стихийному результату битвы противоречит рациональным нормам справедливости, а также уголовным и гражданским законам позднейшего времени. Но для варварских порядков это обращение не было простой бессмыслицей. Общество в целом нашло в поединках какое-то грубое, среднее решение тяжб и взаимных претензий. "Суд божий" был единственной возможностью восстановления справедливости, единственной надеждой для тех, кто видел "хороших людей угнетенными и злодеев процветающими".
      Как не вспомнить при этом судью Бридуа у Рабле, решавшего все дела простым метанием костей! Пантагрюэль (совершенно в духе "Опытов" Монтеня) оправдывает справедливости жребия по сравнению с методом более просвещенной юстиции, действующей на основании законов. Ибо человеческие суждения о праве и справедливости зыбки, а добросовестность судей и адвокатов более чем сомнительна. Простая случайность может оказаться более справедливой, чем строгая логика законов.
      Судья Бридуа понял юридическую формулу alea judiciorum (сомнительные тяжбы) в смысле "кости для разрешения тяжб", чем подтвердил замечание Вико о героической юстиции, принимающей всякое слово закона буквально. Этот педантизм варваров также имеет, по мнению Вико, свою положительную сторону. Император Конрад III разрешил женщинам осажденного Вейнсберга выйти из города, захватив с собой то, что они могут увести на спине, мужчины должны были подвергнуться поголовному истреблению. Тогда женщины Вейнсберга нагрузили на себя своих сыновей, мужей и отцов и прошли мимо императорского войска, не осмелившегося нарушить формулу капитуляции. Так именно нужно понимать мысль Вико о том, что героические времена видели справедливость в буквальном соблюдении слова. "Вот в какой мере, - пишет Вико, - можем мы утверждать, что естественное право развитого Человеческого Разума, описанное Гроцием, Зельденом и Пуфендорфом, естественно проходит через все времена у всех наций!"
      Из этого следует, что нельзя рассматривать примитивную эпоху как царство бессмыслицы и насилия, нельзя отвлеченно противопоставлять ей позднейшую цивилизованную полосу истории как полное осуществление разума и справедливости. "Право Ахилла" также покоится на определенных общественных отношениях. То, что представляется нам в героическом обществе безнравственным и нелепым, является нравственным и необходимым в свете тех социальных порядков, которые в эту эпоху сложились, а значит отчасти и в более широком смысле, поскольку грубые и несовершенные отношения варварских времен являются все же определенной ступенью развития естественного права народов.
      5
      В философии Вико прежде всего бросается в глаза противоположность "двух природ" и двух периодов мировой истории - героического и человеческого (божественный век является, в сущности, только преддверием к историческому). Поступательное движение наций ведет от древних аристократий к народным правлениям. Теперь мы видим, что эта противоположность имеет и оборотную сторону. В первую очередь значение этой схемы весьма ограничено опытом народных республик, то есть республик, в которых главную роль играют весы и кошелек, а не копье. С другой стороны, героическое варварство чувств само выступает как определенный этап развития человеческих нравов, в некоторых отношениях более человеческих и народных, чем нравы эпохи цивилизованного варварства рефлексии.
      Век героев, времена личной зависимости, господства и рабства, царство фантастического права и суровой аристократии, слабого рассудка и живого воображения, поэтической логики, мифологии, эпических песен уступает место демократическим порядкам, эпохе рациональной прозы. Вико понимает прогрессивность этого перехода. Но вместе с фантастическим героическим веком не исчезает ли из общественной жизни и какой-то элемент народности, которого не может вернуть даже "милостивое право, оцениваемое по равной для всех полезности причин?" И не является ли чувственное сознание, основанное на ярких и общедоступных образах, более демократическим, более близким к телесно-практической жизни простого народа, чем тайная мудрость философов, прозаичная и холодная. Что может быть равнодушнее по отношению к страданиям и радостям человечества, чем рассуждения de moro geometrico? Народ "настолько же восприимчив к сильным примерам, насколько неспособен научиться на рациональных максимах". Говоря о поэтической мудрости древнего мира, Вико всегда подчеркивает ее народный и даже более определенно простонародный характер. Это может показаться странным. Эпоха народных языков и демократической прозы ясно противопоставлена у Вико героическому и феодальному варварству чувств. И все-таки даже мудрость героев, "мудрость ауспиций", отличающих сословие благородных от остальной человеческой массы, - это яркое выражение их господства - может служить примером "Простонародной Мудрости" по сравнению с наукой и философией демократической эпохи. Так пишет Вико. При этом многое носит у него бессознательный характер. Но логика дела заставляет итальянского мыслителя подчеркивать разные стороны исторического процесса, что порождает в его сочинении некоторые внешние противоречия.
      Гомер воспевал героические нравы, рыцарскую доблесть благородных и сильных. Но трудно представить себе более народного поэта. "Гомер должен был стоять на уровне совершенно простонародных чувств, а потому и простонародных нравов Греции, в его времена еще совершенно варварской, ибо такие простонародные чувства и такие простонародные нравы дают подлинный материал Поэтам". Если Гомер существовал, то он был "человеком совершенно простонародным". Но, согласно Вико, "сами греческие народы и были этим Гомером".
      Посмотрите, у каких слоев населения более всего сохранилась способность создавать поэтические образы, рассказывать легенды и сказки? "В Силезии, провинции целиком Крестьянской, естественно рождаются Стихослагатели". Поэзия ближе всего к древнейшим формам жизни и речи, то есть к деревенским. "Во времена Поэтов-Теологов ошеломленным людям были чужды всякие вызывающие тошноту рассуждения (как и теперь мы это наблюдаем в нравах крестьян) и им нравилось только то, что было позволено, нравилось только то, что было полезно". Простонародье имеет естественную склонность творить легенды и мифы, причем творить их соразмерно. Из этого Вико выводит закон о вечном свойстве всякой поэзии - "поэтически возвышенное всегда должно быть едино с народным". Народы - "поэты по своей природе".
      Таким образом, наряду с антитезой демократической научной прозы и поэтического невежества феодальных времен, у Вико есть и другая схема, совершенно противоположная. Сравним древнерусскую былину или эпическую песнь, в которых действуют богатыри и князья, с гражданской лирикой XIX века, и мы встретимся с тем же затруднением, которое отразилось в двойственной оценке Вико. Былины и песни русской старины более непосредственно связаны с телом народа, чем демократические стихи разночинского периода нашей литературы, а между тем в древней поэзии отразилась эпоха, далекая от гражданского идеала более зрелых и прогрессивных времен.
      1936
      1 Впервые опубликовано в журнале "Литературный критик" (1939, № 2). Перепечатано с небольшими сокращениями в кн.: Вико Д. Основания новой науки об общей природе наций (Л., 1940). Вико цитируется по этому изданию. Примеч. ред.
      2 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 1, с. 380.
      3 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 42, с. 116.
      4 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 12, с. 731.
      5 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 3, с. 25.
      6 Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 26, с. 54 - 55.
      7 Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 29, с. 131.
      8 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 23, с. 383.
      9 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 30, с. 512.
      10 Это сходство было отмечено Кроче в его известной работе "Живое и мертвое в философии Гегеля"(1907)
      11 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 34, с. 292 - 293.
      12 Hazard P. La crise de la conscience europ(enne (1680 - 1715). P., 1935,t. 1, p. 7.
      13 Houdart de La Motte A. Discours sur Hom(re (1714).- (uvres compl(tes. P., 1754, t. 2, p. 41, 42.
      14 Perrault Ch. Parall(les des Anciens et Modernes. P. 1688,vol 1. Pr(face. См. подробное изложение спора "древних и новых" в старой работе: Rigault. Histoire de la querelle des anciens et des modernes. P. 1859. В более широких рамках у H. Gillot. La guerelle des anciens et des modernes en France; de la "D(fense et illustration de la langue fran(aise" au "Parall(les des anciens et des modernes". P. 1914.
      15 L'abb( Trublet. Essai sur divers sujets de la litt(rature et de la morale. P., 1735, p. 148.
      16 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 26, с. 280.
      17 Статья написана во время гражданской войны в Испании. - Примеч. к наст. изд.
      18 Нетрудно было бы показать, что известные рассуждения Маркса о детстве человеческого общества, как оно отразилось в греческой мифологии и поэзии, имеют непосредственное отношение к "Новой науке" Вико.
      19 Ленин B. И. Полн. собр. соч., т. 36, с. 436.
      20 Ленин B. И. Полн. собр. соч., т. 35, с. 169.
      21 "Tribune du Peuple", IV г., 9 фримера, ? 35.
      22 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 23. с. 100 - 101.
      23 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 21, с. 42.
      24 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 30. с. 512.
      25 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 3, с. 24 - 25.