Серебряный век. Паралипоменон - Vox Humana. Собрание стихотворений

Стен обшарпанная голь.

Служат шалые обедни

Галки, черные как смоль.

Вон, заливистой тальянкой

В нижний выманена круг,

Колоколенка – смолянка —

Тихо встала на ветру.

Свейский плес, русея, фыркал:

К флорентинцу шла река.

Богородицына стирка —

С синевою облака.

Невских волн высокий гребень,

Смольный – столпник, выше вех,

Синий с белым, словно небо

Опрокинулось на снег.

1935

О, каменное тело

Без хора голосов.

Пять голубей слетелось —

Пять сизых куполов.

Не колокольня – Боже! —

Венера к нам сошла.

И каждый купол сложен

Как теплых два крыла.

И, чтоб собор мой не был

Как в небе легкий дым.

Не смеет даже небо

Быть темно-голубым:

Но движется, меж лодок.

Бесцветная Нева.

Чтоб в небо или в воду

В пять крыльев, синева…

И только туч нависших

Расходуя свинец,

Дождь тупо метит в крыши —

Бессмысленный стрелец.

1936

Бегут трамваи – стадо красных серн —

Мостов горбатых обтекая склоны.

На вахтенном, чье имя – Крузенштерн.

Срывает ветер снежные погоны.

Не палуба – булыжный лег настил.

И линиями, всех прямых прямее,

Царь-мореход свой остров прочертил,

Для нас с тобой отторгнутый у Свеи.

У каждого фонарного столба

Большой сугроб – осевший, сонный лебедь…

Голландская кирпичная труба

Подъемлет ростры, флаги помнят: реять

Я дохожу до дома твоего

У самых вод – прозрачная застава —

А Медный Шкипер с берега того

Неумолимо указует вправо.

1937

Струится снег, как ровный белый стих —

Мне трагедийный холод плечи вяжет.

И каждая из улиц городских —

Уже не улица: канал лебяжий.

В прозрачный хаос перистого льда

Случайный луч с мостов высоких брызнет.

Клянусь Петровым городом, я – та,

Кому Твой шаг дороже целой жизни.

И оттого, что здесь проходишь Ты

(Еще Овидий пел о скифском снеге),

Взошли, в снегах, альпийские цветы —

Двенадцать нежно-розовых Коллегий.

И в том, что я на это оглянусь —

Пусть мертвая! – а небо пламенеет —

Моим Петровым городом клянусь

И родинкой единственной твоею.

1937

Нам путь указывает вправо

Рука, но влево мы идем.

Собор, как лев, склоняет главы,

Сраженный золотым копьем.

Пышны снега Петрова града,

И льды сковали стык зыбей,

И не доскачет Император

До прежней крепости своей.

Разжав хладеющие пальцы,

Он ждал, чтоб тяжесть отлегла…

Но в те же каменные пяльцы

Златая воткнута игла.

Или навстречу белым льдинам

Неся фасад бесцветный свой,

Собор застыл в разбеге львином,

Пробитый пикой золотой.

Я знаю: схваченная стужей,

Вон там, бессмертна и легка,

Как бы метнувшая оружье.

Еще протянута рука:

И, видя остров заповедный.

Минуя сводчатую гать.

С гранитных круч Охотник Медный

К добыче тщится доскакать.

Матерь Божья втихомолку

Уронила – славен Бог! —

Золоченую иголку

В каменный зеленый стог.

И, блажен в Отце и Сыне.

На кирпичный встал костер

Дивной ересью Трезини

Петропавловский собор.

1937

Раскрыты губы Эвридики,

Но голос, скошенный у губ.

Прорвался в одичалом крике

О полдень пробужденных труб.

Так, город мой. Колоколами

Не завершен Орфеев стих —

И ты раскрыт лишь в пьяном гаме

Кирпичных глоток заводских.

1936

Снега легкую корону

Над достроенной стеной

Посрамит дворец Бирона

Мертвенной голубизной.

Ах, с Галерной, ах, с Гулярной…

Перед небом – всё одно.

Всходит день звездой полярной —

Благовещенье мое:

От Любови мимолетной,

От палящего вина

В город стройный и холодный

Это я возвращена.

1937

.. И ветер, вдруг, из-под руки

Разводит узел шарфа. —

Здесь колоннада – у реки

Повешенная арфа:

Меж рваных облачных кустов,

Игрою светотени

Легли, у белых струн – столбов,

Педалями ступени.

И только струны – велики,

И, неизбежно, слева

Сирена врежется, с реки,

В Эоловы напевы.

1937

Здесь воздух мягко влит в оконные квадраты.

И мелом, в восемь черт, набросан стройный план:

У спуска, где Неве разбег широкий дан,

Я вижу, за углом, колонны ствол покатый.

Здесь каждая ступень – как сброшенные латы,

И голубая кровь течет в просветы ран.

Не зданье: здесь Амур Италии крылатой

Забыл на берегу свой каменный колчан.

Булыжный говорок, асфальтов плавных речь

И цоканье торцов, глухое как th —

Гваренги слышал все, с линейкой наготове…

И начат был чертеж. И циркуль дивно лег —

Быть может для того, чтоб некий Зодчий мог

В столетии другом твои наметить брови.

1937

В трофей и лавр здесь Лавра процвела.

Тредиаковский

В который раз река ломает лед.

В учебнике Петра порядок навран, —

А для меня по-прежнему цветет

Огромная, запутанная Лавра.

На белом камне или на снегу

Гниют ветвей чернеющие сети,

И в куполе – я слышать не могу! —

Свистит впустую беспризорник-ветер.

Здесь рыхлый мрамор солнце золотит,

И воробьи, крича свежо и броско,

Не знаю как – а Ломоносов спит —

Занесены на мраморную доску.

Живой себя прелестней и живей,

Всё ждет – и плечи бронзовыми стали —

Неторопливо едущих гостей

Гагарина на круглом пьедестале.

Замерзший сток кладбищенской воды.

Под аркой мост – хрустящих листьев короб,

Свободных стен высокие лады

Не оборвет командою Суворов.

Здесь с городом прощался Александр…

1937

Синеют Невы, плавно обтекая

Пустой пролет чугунного звена.

О Невки, Невский, Кронверкский, Морская,

Галерная – какие имена!..

Так дышат вольным воздухом, так даже

Не дышат вовсе, чтобы слух проник…

И каждое из них мне льдинкой ляжет

В мой смертный час на косный мой язык.

1937

Петром, Петра и о Петре —

О, петербургские склоненья

Дубов – к прудам и трав – к забвенью.

И шпилей – к лиственной игре.

Направо, от Петра к Петру

(С Невы – до замка на Лебяжьем) —

Костьми когда-нибудь мы ляжем

За это всё: блаженный труд!

О, правый город, мой, Петров,

Не всё ль равно? о, город левый! —

Как плащ с плеча Марии Девы,

Спадают Невы с островов.

Пока глаза мои горят —

В последний схвачена простудой,

Твоим петрографом я буду,

Сквозь дождь и ветер, снег и град,

Москвоотступник – Петроград!

1935

На черном, на влажном, на гладком асфальте

В параболе арки ты вычерчен – стой! —

Еще не сказалось о Павле, о Мальте,

О мире, прочерченном красной чертой.

… А ночью, руками разбуженный грубо,

Ты бился – как окунь о первый ледок!

Какой табакеркой ударил твой Зубов

В насквозь процелованный мною висок?

Зубцами эпохи нещадно раздавлен…

Послушай, ведь с детства – я помню о том! —

Как щит, я вставала при мысли о Павле…

Не Павлу: тебе не была я щитом.

На площади ветру подарен на счастье

Гранит, отделенный дворцом от реки.

Опущены, как из невидимой пасти,

Знамен темно-алые языки.

И смутным предчувствием сковано тело,

Но скреплена дружба, Любови сильней,

Кирпичною кровью Мальтийской капеллы,

Хладеющей кровью твоей и моей.

1934–1937

Рогожи нив разостланы убого.

С лопатами идет рабочий люд.

И елями затенена дорога.

Как будто здесь покойника везут.

Здесь ропшинцем забыт был шалый труд

Того Петра, что был нам не от Бога.

Как жесткий норд, та слава, та тревога:

Азов, Орешек, Нарва и Гангут

Сей – неизменно был доволен малым:

Слал крыс под суд, бил зеркала по залам,

Из Пруссии войска отвел назад.

Нас научил – недаром, может статься! —

Сержантов прусских на Руси бояться,

И сломан был, как пряничный солдат.

1937

В милой Гатчине плывут туманы.

Кровь окон, готической слюдой…

Отряхают ивы над водой

Серебристые свои сутаны.

Режет воды каменною грудью

С лебединой шеей Приорат.

Росной капли блещущий карат

На листе оставлен, на безлюдьи.

Между коек, облачен, бесшумен,

Щуря глаз, как Эрос, взявший лук,

Бродит, отдыхающий от рук,

Черный кот, как призрачный игумен.

В млечном паре розовеют лица,

По тарелкам серый суп разлит, —

И за подавальщицей следит

Неотступный взгляд Императрицы.

1936

Там, где заря стоит в сияньи

И в ореолах крыши все.

Выходит каменное зданье

На Парголовское шоссе.

Ловя на окна свет багровый.

Ловя фасадом пыль и грязь.

Казарма с башенкой дворцовой

В глухие стены уперлась.

Я вспоминаю, без улыбки,

Кусты малины, лавр, чебрец,

Ливадии дворец негибкий

И Александровский дворец.

О, стиль второго Николая

С его бескровной белизной! —

Неопалимою сгорая

В лучах заката купиной,

Под грубый окрик штукатуров

Стал снежным кров – и глаз привык

К казарменной карикатуре

На Кремль, упершийся в тупик.

1937. Сосновка

Пряничный солдат

Сонеты

1937

Сонет-акростих

В распахнутую синь, в смятеньи голубином

Соборов и церквей взметнулись купола.

Едва струится путь – о, Волхов из стекла.

Ведущий, меж рябин, к высоким райским кринам.

Озер былинный плеск… Татарская стрела

Летит в других ли днях? за охтенским ли тыном?

О, да! и ты рожден былой России сыном:

Друг, меж тобой и мной вся родина легла.

Придет ли, наконец, великий ледоход?

Его мы оба ждем, по-разному, быть может…

Ты – переждешь легко. Тебе – двадцатый год.

Румяный встанет день, какой еще не прожит:

Оставив всех дотла, и с сердцем на лету,

Вернетесь вы к боям на Волховском мосту.

1931

1. Свиносовхоз

На холмике стоит Свиносовхоз.

Я провела там целых три недели.

Там свиньи – вы таких еще не ели!

Там поросята – как бутоны роз.

Кирпичный дом – мишень для майских гроз —

Как часовые, обступают ели —

Во все глаза глаза мои глядели:

Там худший боров лошадь перерос.

Ах, знает бойня Мясокомбината,

В каком Йоркшире эти поросята:

Уже консервы покупаю я.

Там боров Митька – что, вам правды мало? —

Отлично нес бы к Риму Ганнибала.

А если лгу я – значит, я – свинья.

1935

2. Центрархив

Ошибки былого. Зачеркнутый быт.

И только сотрудники – живы.

Здесь – мертвая тишь Центрархива.

Обломы – шкафы. Мышью время бежит.

Архивчиком был он. Внушительный вид

С четвертого принял созыва.

Веками он пух – и теперь он лежит.

Тучнейший наш Архив Архивыч.

Белее колчаковцев есть в нем листы.

И дел полицейских мундиры чисты:

Все в синие папки одеты.

Меж венских двух стульев Тынянов сидит.

Он нужные темы, как ус, теребит.

А я – нумерую сонеты.

1935

3. Усыпальница

Купались в молоке громоздкие царицы.

Чтоб снизился объем, чтоб побелела грудь.

Но, «в Бозе опочив», должно быть, в Млечный Путь

Угодно им нырять… А может ангел мыться?

Смолянки – далеко не красные девицы —

Шептались меж собой – в чем их ошибок суть? —

Что в город Бозу – рай, с дороги, завернуть:

Что в Бозе сладкий сон всем трутням вечно снится.

Огромный дортуар, где, сняв короны, спят

Цари. И мирных снов не знавший каземат.

Туристов табуны пасу я в этой «бозе».

Приемля мой рассказ в весьма неполной дозе,

Чуть слушают они, превозмогая сплин,

Как заживо людей покоил равелин.

1935

4. Иоанн Антонович

Забытыми в глуши, опальными – что время? —

Расстрелянными – им удел блаженный дан —

Бездомными – их тьмы! – ты грозно правишь всеми.

Прообраз всей Руси – несчастный Иоанн.

Мы – узники, как ты. Мы свой гражданский сан

Пятнали донельзя… вредительствами ль теми?

На тучный чернозем зароненное семя,

Мы Марксу предпочли порочный круг дворян.

Пока фарфор шел в горн и Ломоносов пел —

Один из всех ты был, царевич, не у дел:

В глухой квадрат стены твои глаза смотрели.

Мы можем говорить и думать о расстреле.

Но, горше всех других, дана нам мысль одна:

Что справится без нас огромная страна.

1935

5. Павел Петрович

Еще Суворов шел, походным будням рад.

Был чист альпийский снег – листок для русских правил.

Держался на воде, как лебедь, Приорат.

Испанию кляня, иезуит лукавил. —

Он – Первым был. И он, как вехи, троны ставил

В покоях. Вечный принц, он правил невпопад.

Во сне он муштровал запоротых солдат, —

Палач и мистик, царь и раб Господень – Павел.

История на нем мальтийский ставит крест.

Отверг он, петушась, свой гатчинский насест:

Он зодчих торопил кирпичный гроб закончить.

В короне набекрень, почти сдержав кинжал

Врагов, не по себе ль он траур надевал,

Позируя, в сердцах, для самоучки – Тончи?

1935

6. Анна Иоанновна

Упорна, в младших, к прошлому любовь.

Перебираю имена былые:

Екатерина, Анна, Анна вновь —

Три Парки, прявшие судьбу России.

По-царски средней бунтовала кровь:

Шли конюхам все почести людские.

В ярме опалы стерты бычьи выи

Курляндцев: так заколосилась новь…

Пал в тронном зале сумрак голубой.

Здесь ночью встретилась сама с собой

И умерла Императрица Анна.

Он явлен, двух эпох великий стык,

Войной гражданской раздвоенный лик:

И тучная Россия бездыханна.

1935

7. Три Алексея

Кровавым снегом мы занесены.

И кровь избрала знаменем Расея.

Тишайшему, должно быть, были сны

О гибели второго Алексея.

Как рябь отлива, отступала Свея.

Был Петр велик, и горек хлеб страны,

И в каземате, у сырой стены,

Царевич слег, о прошлом сон лелея.

Отечество! Где сыщем в мире целом

Еще в утробе тронутых расстрелом,

Абортом остановленных детей?

Им дан в цари ребенок незабвенный,

Что Дмитрию подобен, убиенный:

Блаженный отрок, третий Алексей.

1935

8. Софья Алексеевна

Сестра в несчастьи, разве вместе с кровью

К тебе любовь изымут из меня!

Стрелецкий бунт ревел в столбах огня.

Но – Петр велик. И забывали Софью.

Москва ль не соты черному злословью!

Бразды правленья в нежный миг кляня.

Литовский всадник к славе гнал коня:

К Голицыну горела ты любовью.

Разлуки русской необъятен снег.

И монастырь тебе стал вдовий дом.

И плачем выжжены глаза сухие.

Могла б и я в тиши дожить свой век.

Горюя о Голицыне моем:

Но больше нет монастырей в России.

1935

9. Ледяной дом

С прозрачных стен уют последний сполот.

И гаснет факел в Доме Ледяном.

Как первый снег, был смех царицы молод

И сух, над коченеющим шутом.

Из всех дверей повеял смертный холод —

И вздрогнули, входившие с царем…

Со всей России лед былого сколот.

Ипатьевых давно проветрен дом.

Прости, Господь, и немощь Иоанна,

И Софьи скорбь, и гордый ум Петра,

И Анны блажь, и Павла крест бесовский —

За семь венцов, той мукой осиянных,

За росный дым июльского утра,

За глушь подвала, за костер Свердловска.

1935–1937

10. Сосед Господь

Du Nachbar Gott, wenn ich…

Rilke

Чистейшие да узрят сердцем Бога.

Господень взгляд – живому телу смерть.

Весь мир – лишь глаз Господних поволока.

Так как же мне в Его лицо смотреть?

И как от Лика луч найду я впредь

В своих страстях – сухих травинках стога?

Часы идут. Я подожду немного.

Есть час, в который можно умереть.

Тепло живых – в ковчег Господень двери.

Вся наша кровь – цена за откровенье.

Кратчайшую себе дав рифму: плоть.

Прости меня, что неуч в детской вере,

Проулком лжи, задворками мышленья

Я обхожу Тебя, сосед Господь.

1935

Дополнение к книге

«Серебряная Рака. Стихи о Петербурге

1925–1937»

Колокол св. Сампсония

Он был подобен темной сливе

В прозрачной зелени стены.

Петровский зодчий мудро вывел

Пять арок с каждой стороны.

И ветер слушать хор улегся.

И дождь был, верно, вспрыснуть рад

Большие вязы, плиты, флоксы

И церковь – Божий вертоград.

Пусть спит Хрущев, еще не тронут —

В честь современников моих

Уж сбита тяжкая корона,

Смотри, с герба Еропкиных…

Раскрыта в сад двойная рама:

На площади (полулуной)

Чугунный Петр – хранитель храма —

Впервые пост оставил свой…

За город свой, за это зданье

Молилась я, меж слов и дел,

И, онемевший в ожиданьи,

Не снятый колокол чернел.

1937

У костюмерной мастерской

У костюмерной мастерской.

Где куклы, маски, моль в витринах,

За три квадрата от Морской

Канал идет, как черный инок.

Он неопрятен, крив и сир,

Ему бы вечно здесь трепаться,

Где банк велик и кругл, как цирк —

Арена сложных операций;

Где, тени надломив едва

В осях чугунных полукругов,

Четыре злых крылатых льва

Плюют со скуки друг на друга.

Где искони и навсегда —

Так встала Кана в Божьем слове —

Канала смешана вода

С гранитным сгустком чермной крови.

1937

Сонет

Люблю под шрифтом легшие леса.

И реки вспять, в наследство поколеньям.

И землю ту: что Божья ей роса? —

Вся наша кровь ей будет удобреньем.

Моим глазам седьмые небеса.

Большая ниша всем моим моленьям.

Тебя я пью – с каким сердцебиеньем! —

С тех пор, как в узел собрана коса.

Благословляю, русская земля,

Кольцо границ, что нам с тобой – петля:

Вся жизнь моя – одно с тобой свиданье.

Казнь за тебя – невелика деньга,

Но в смертный час, тащась издалека,

Я не приму тебя, как подаянье.

1937

Превыше всех меня любил

Превыше всех меня любил

Господь. Страна – мой зоркий Орлик.

Мне голос дан, чтоб голос был

До самой смерти замкнут в горле.

Элизиум теней чужих.

Куда уходят дорогие? —

Когда ты вспомнишь о своих.

Странноприимица – Россия!

Как на седьмом, живут, без слов,

На сиром галилейском небе:

На толпы делят пять хлебов

И об одеждах мечут жребий…

Но тише, помыслы мои.

Слепой, горбатой, сумасшедшей

Иль русской родилась – терпи:

Всю жизнь ты будешь только вещью.

1934–1937

Россия. Нет такого слова

Россия. Нет такого слова

На мертвом русском языке.

И всё же в гроб я лечь готова

С комком земли ее в руке.

Каких небес Мария-дева

Судьбою ведает твоей?

Как б…., спьяна качнувшись влево.

Ты бьешь покорных сыновей.

Не будет, не было покоя

Тому кто смел тебя понять.

Да, знаем мы, что ты такое:

Сам черт с тобой,…..мать!

1934–1937

Из стихотворений, посвященных Л.Л. Ракову

Ты Август мой! Тебя дала мне осень

Ты Август мой! Тебя дала мне осень.

Как яблоко богине. Берегись!

Сквозь всех снегов предательскую просинь

Воспет был Рим и камень римских риз.

Ты Цезарь мой! Но что тебе поэты!

Неверен ритм любых любовных слов:

Разбита жизнь уже второе лето

Цезурою твоих больших шагов.

И статуи с залегшей в тогах тенью.

Безглазые, как вся моя любовь.

Как в зеркале, в твоем отображенье

Живой свой облик обретают вновь.

Ручным ли зверем станет это имя

Для губ моих, забывших все слова?

Слепой Овидий – я пою о Риме,

Моя звезда взошла в созвездьи Льва!

<1935>

He услышу твой нежный смех

Л. Ракову

He услышу твой нежный смех —

Не дана мне такая милость.

Ты проходишь быстрее всех —

Оттого я остановилась.

Ты не думай, что это – я.

Это горлинка в небе стонет…

Высочайшая гибель моя.

Отведут ли Тебя ладони?

1935

Стой. В зеркале вижу Тебя

Стой. В зеркале вижу Тебя.

До чего Ты, послушай, высокий…

Тополя, тополя, тополя

Проросли в мои дни и строки.

Серной вспугнутой прочь несусь,

Дома сутки лежу без движенья —

И живу в корабельном лесу

Высочайших твоих отражений.

1935

К вискам приливает кровь

Л. Ракову

К вискам приливает кровь.

Всего постигаю смысл.

Кончается книга Руфь —

Начинается книга Числ.

Руки мне дай скорей.

С Тобой говорю не зря:

Кончается книга Царей.

Начинается книга Царя.

Какого вождя сломив.

В какую вступаю ширь? —

Кончается книга Юдифь.

Начинается книга Эсфирь.

Не помню, что было встарь.

Рождаюсь. Владей. Твоя.

Кончается книга Агарь —

Начинается жизнь моя.

<1935>

Тот неурочный зимний сад

Тот неурочный зимний сад

В предсмертный час мне будет сниться…

Четыре факела горят

На самой черной колеснице…

<………………………..>

Свет факелов, горящий между арок…

Как близко ты решился стать ко мне.

Я принимаю страшный твой подарок!

<1935>

Твой голос? Не бойся: не вздумаю я

Твой голос? Не бойся: не вздумаю я

С тобой разговаривать часто!

Как будто я – Фигнер, а голос меня

Взял и отвел в участок!

Как будто – Рылеев. Стою. На плацу.

Оплевана. Всем Петербургом.

А если ударю. Тебя. По лицу.

Как раб Преступленьем. Ликурга.

Как будто с пристрастием начат допрос.

(И дома, и в грохоте улиц

Я слышу надменный и грубый вопрос:)

Перовская? Гельфанд? Засулич?

Пускай мне твой голос в горло удар,

Пускай не рожу тебе сына —

Вольноотпущенник! Трус! Жандарм!

Предатель! Шпион! Мужчина!

<1935>

Никогда не бывало. Не будет. Нет

Никогда не бывало. Не будет. Нет.

Мы несказанного – не скажем.

Керамический вымысел, черный бред.