Серебряный век. Паралипоменон - Vox Humana. Собрание стихотворений

Лелея на выезд визу —

Мне можно ослепнуть от снежных брызг —

Эдипу двух равных Сфинксов.

И снова, укачивая и креня,

Под свод Твоего закона

Мой город вслепую ведет меня —

Недвижная Антигона.

1931

II

Здесь зодчая рука Томона

Коснулась дивной простоты —

И камень камню лег на лоно.

Хранить дощатые мосты.

О, Биржа! на первичном плане

Так строгий замысел встает.

И чутко слышал иностранец

Неву туман и тонкий лед:

На мерно скрепленные стены

Струится веско тишина.

И, в складках сумрака, нетленна

Колонн крутая белизна;

И на широкие ступени

Здесь ветер с ладожских зыбей

Склоняет ломкие колени

Пред стойкой прелестью твоей.

1925

Владимирский собор чудесно княжит

Над садом, над Невою, надо мной…

Я тронута мечтательно – и даже

Не синевой, не белизной:

Нет, в нем одном так оба цвета слиты,

Что вижу я (и замедляю шаг)

Над Петербургом – палубой немытой —

Андреевский полузабытый флаг.

1934

На Марсовом широковейном поле

Острее запах палого листа

И ветер мне – крупицей свежей соли

С горбатого, сурового моста.

О, город мой, как ты великолепен!

Здесь перебито будней колесо.

Заботы о ночлеге и о хлебе —

Горсть желудей и небо: вот и всё.

Так воробьи, в песке чуть влажном роясь,

Бездомными не чувствуют себя.

И кажется тогда мне: я покоюсь,

О, город мой, на сердце у тебя.

1931

Так. Желтизна блестит в листве.

В оцепененьи жгучей муки

Мечеть в постылой синеве

Простерла каменные руки.

И, преломляясь, никнет дым,

С дорожной смешиваясь пылью.

А я иду путем моим.

Уж август складывает крылья.

И, больше чем любой исход.

Острее ласкового слова.

Меня, такую, развлечет

Листок плюща с окна чужого.

1928

Лает радио на углу

И витрина освещена,

И по дымчатому стеклу

Рьяной струйкой бежит весна.

Демос – вымер, и город спит.

Не сказалось. Не вышло. Что ж.

Только ветер мне плащ и щит,

Только ветер – и дождь, и дождь…

Старый дождь, мы с тобой вдвоем,

Дрогнет площадь и даль пуста.

Как любовники, мы пройдем

На зеленый глазок моста.

1928

Среди берез зеленокудрых

Собор, как чаша, вознесен:

Трезини был он начат мудро,

Ринальди славно завершен.

В обличьи стен – еще простое:

Петровский росчерк, прям и смел.

И колокольня высотою —

О, в тысячу парфянских стрел!

Но не об этом встанет песня

Костром в лирической игре:

Не о соборе, всех чудесней,

Не о Трезини и Петре…

Высок и прост мой символ веры:

Я сквозь листвы живую сеть,

Вон с той скамьи, на дом твой серый

Могу рассеянно смотреть.

Никогда мне Тебя не найти,

Мне не встретить Тебя никогда —

Так запутаны в мире пути.

Так трудны и шумны города.

И, чтоб я отыскала Твой дом.

Как жемчужину в горсти сестер.

Стал высоким моим маяком

Князь-Владимирский белый собор.

В сером доме, где, в шесть этажей,

Под лепною ромашкой бетон,

Я не знаю заветных дверей,

Не узнаю окна меж окон.

И ворота – двойной лепесток —

Раскрываются, тихо звеня…

Каждый тонкий, литой завиток

Мне дороже, чем юность моя.

Припадаю, в трамвае, к стеклу

Жаром сухо очерченных губ:

Ты живешь на чудесном углу,

Против дома, где жил Сологуб.

1930

Город воздуха, город туманов.

Тонких шпилей, протяжных сирен, —

Никогда я бродить не устану

Вдоль гранитных приземистых стен.

Хороша, как походка красавиц

И как первая в жизни любовь,

Многих Нев многоводная завязь,

С синевою, как царская кровь.

Если дальше дышать не смогу я,

Как я знаю, что примете вы,

Полновесные, темные струи,

Венценосные воды Невы.

1931

…И ты, между крыльев заката.

Как луч в петербургской листве.

Проходишь под аркой Сената

К широкой, спокойной Неве.

Мой город… он – голос и тело,

Сквозь зданий облупленный мел.

Он голубем сизым и белым

На финские топи слетел;

Он вырос из грубого хора

Московской, тугой суеты —

Мой голос, мой голубь, мой город,

Родной и высокий, как ты.

1929

Чешуйчатые башни

На Охтенском мосту.

Где лед скользящей пашней

Развернут на версту.

Фонарь, ведро олифы —

Расплесканный уют…

В двух горенках – два скифа —

Привратники живут.

Они сметают мусор

В железные совки —

Окурки, шпильки, бусы

И драные кульки.

А в полдень – входят важно,

У ветра на счету,

В чешуйчатые башни

На Охте иском мосту.

1933

В гранитном, северном цветке

Осколок мрачного преданья —

На зыбком, медленном песке

Безумьем созданное зданье.

Оно у кованых перил

Коробкой смятою застыло. —

Не правда ль, Павел, ты любил

Свою кирпичную могилу?

Как пешеходы вдоль реки,

Сквозь жизнь ты шел, из зала в зало…

И в черных рамах глубоки

Окон белесые провалы.

На киноварь стены крутой

Лег иней сединою мудрой:

Так падал некогда сухой

На запах крови запах пудры.

И, смутный раздвигая сон,

Под букв литою позолотой,

Стальные челюсти времен —

Еще смыкаются ворота…

Истошный окрик стих и слег.

И, меж деревьев, над водою,

Едва приметный огонек

Горит зеленою звездою.

И вдоль дорических колонн —

Их ровно десять вывел Бренна, —

Другие дни берут разгон:

И с каждым солнцем неизменно

(Курносый пасынок судьбы.

Сухим смешком своим залейся!)

– Горячий хлеб и новый быт

Несут с собой красноармейцы.

1928

Вянет солнца нежная солома.

И, разрозненный, струится луг

Мимо львов Лобановского дома.

В золотой адмиралтейский круг…

Мне своих не переставить ларов:

Будет сниться – чуть взгляну назад —

В рыхлый камень пеленал Захаров

Этот узкий, длительный фасад.

Только б так, по скату лет суровых,

Всё идти, но с молнией в руке —

И лепную прелесть дней петровых

Не доверить ломаной строке.

1928

В ромашках свод, тенист и узок.

Я солнце видеть не могу,

Где зданье пористой медузой

Распластано на берегу.

Немецких плотников услада.

Над запыленным гравием крыш.

В зеленых водорослях сада

Ты рейнским золотом горишь.

Каких героев приближенье

Твою пронижет чешую?

В гранитной чаше отраженье

Качает ветер, как ладью.

И время полною струею

Реки отягощает ход…

Обличье ложного покоя

Глаза, шаги сюда влечет:

И вновь вернее всех объятий

Перебивая память, тут

Лепными щупальцами схватит

Меня адмиралтейский спрут.

1933

В<севолоду> П<етрову>

Маргаритками цветет Империя.

Желтым полем нежно выгнут свод.

Зданье – лебедь с выпуклыми перьями —

Славы первенец – парит… плывет…

Шкуркой – лисьей или горностаевой —

О, распластанное на ветру

О, двухцветное, – крошись, истаивай,

В солнце врезанное ввечеру.

Ты – стройнее гениальной памяти —

Временем чуть выветренный кров.

Пористый ковчег – нельзя, слова не те

Отпечаток предадут петров…

Или, ревностной медузой выскользнув,

Ты – Неве песчаная коса? —

Здесь эпоха повернула циркуль свой,

Век простер лепные паруса.

Что ж, из имени петрова вставшее,

Вдруг стихами легшее в персты,

Маргариткой отцветай, ромашкою:

Мне гадать еще поможешь ты.

1933

С глухой конюшни крик истошный.

Французский говор в свисте пург —

Екатерининский, роскошный.

Тяжеловесный Петербург.

Но, в полукругах ломких линий,

В крутых извивах – путь огня! —

Она, смотри, цела доныне,

Прямая линия твоя.

Дубы Петра сухой и четкий

Пленил навеки твой чугун;

Высокий строй твоей решетки —

Как пение гранитных струн…

Какой судьбой – никто не скажет

И меньше всех, быть может, ты —

Но всходят стены Эрмитажа,

Геометрически просты.

Колокола и окна – немы,

Но церковь – нет, я не могу:

Она лепною теоремой,

Голубкой стынет на снегу…

И пусть Невы разбита дельта

На планах вдоль и поперек:

Краеугольным камнем Фельтен

В той стройке бешеной залег.

1933

Черным кружевом врезана в пепел

Серых дней и белесых ночей

Та решетка – великолепье

Похорон или палачей.

И другая гранит свой покатый

Приструнила, нарядней стократ

Где ущербным мрамором статуй

Населен поредевший сад…

Смят железной когортой столетья

Пышный век тот, раскатанный в лоск.

Воронихин, Фельтен и третий…

Тает камень, как тает воск.

И, за шкуру свою беспокоясь, —

О, защитный растреллиев цвет! —

Отдал Зимний свой царственный пояс

Парку лучших советских лет.

Так росли мы сквозь годы глухие,

Тень осины в квадратах тюрьмы:

Город – гордость любой России —

По решеткам запомним мы.

1933

Утро. Ветер. Воздух вольный.

Колесован снег и след.

Вырисовывает Смольный

Свой китайский силуэт.

Словно поднятые пальцы —

Боковые купола…

Время, выведшее, сжалься

Над ладонью из стекла.

Первой льдиной, легче дыма,

Рассыпается собор:

В горнах дней неуловимо

Тает выспренный фарфор.

Неужели, неужели

Мы навек осуждены,

Вместе с замыслом Растрелли,

У Китайской лечь стены?..

… Из-под палок Николая

Госпиталь кровавый встал,

И Кропоткин, убегая —

Азиатчины бежал.

1933

Когда на выспренные стены

Прозрачная спадает тишь, —

Ты – снова ты, мой город тленный,

И раковиной ты шумишь.

Дрожат твои пустые створки —

Надломленный веками щит…

Пускай витийствующий Горький

О братстве вычурно кричит:

Мы не приветим, не приемлем,

Своими мы не ощутим

Ни их размеренные земли —

В веках мертворожденный Рим, —

Ни сон, который смутно снится

Слепцам на скифском берегу,

Где Русь – высокая волчица —

Легла. И стынет на снегу.

1929, 1930

III

Лепным прибоем, пеной в просинь

На площадь вылетел дворец —

И дивной арки Карло России

Над нами тяжкий был венец.

Под ветром выстывало тело.

Нет, не по-прежнему, не так…

И мостик Певческой Капеллы

Двойной и гулкий принял шаг.

… А по ночам, лицом в подушку,

Мой друг, мне можно вспоминать:

Здесь Блок бродил, здесь умер Пушкин,

Здесь мы не встретимся опять.

1932

Еще не выбелен весной

Наш вечер. Льды не тонут.

Здесь всё воспето было мной.

И только Петр – не тронут.

Меня учила с детства мать.

Тому назад, когда-то.

В молчаньи подолгу стоять

Под аркою Сената.

Да, здесь, где был, сквозь лед, огонь

И воду – век распорот,

Поставлен миру на ладонь

Наш неизбывный город…

1932

Отдай обратно мне мои слова.

Зачем Тебе высокий строй и нежность? —

Для нас двоих была тогда Нева

Такой большой, прославленной и снежной.

Со мною дни нещадно сводят счет.

Всё тяжелей в висках биенье крови.

Как дивно мне, что так очерчен рот

И так легки мальчишеские брови.

Когда-нибудь, измучившись сперва,

Когда в борьбе Твои ослабнут силы,

Я с губ Твоих сниму все те слова,

Которых я Тебе не говорила.

1932

Какое солнце встало, озарив

Твой город, теплый, словно стенки горна:

Кроваво-красным кажется мне шрифт

В разлете книг, хотя он – просто черный.

Смотри, чтоб то, что начато Невой,

Не обернулось Зимнею Канавкой.

Мне лучше быть не женщиной живой,

А так, двухцветной книжною заставкой:

Чтоб покрывался пылью легкий дом,

Не стали дни ни лучше, ни тревожней,

Чтоб наугад, когда-нибудь, потом,

Меня открыл рассеянный художник —

И удивился тихо, про себя,

Что верен штрих и линия не смыта,

Что, вчерчена, стою навеки я

В больших квадратах невского гранита.

1932

На берега Твоей Невы

Ложится снег, сухой и белый,

И дрогнут каменные львы.

Слегка распластывая тело.

И сердце, в легкую игру

Входя, как пар летит на иней,

Как львиный камень на ветру

Оно, распластанное, стынет.

1933

На белые ресницы маргариток

Легла роса: цвет снега и колонн.

Двенадцати аллей песчаный свиток

Разверзнут вширь. Здесь правит Аполлон.

И желтизна дворцовых стен – как осень,

Как маргариток желтенький глазок.

Нам отдых дан. Мы большего не просим.

На солнечных часах нам – выйдет срок.

Недвижен Павел, озирая службы,

Где гонг сзывает граждан на обед.

О, милый Павловск, храм нетленной дружбы

С той родиной, которой больше нет.

1934

Шпионы разных государств.

Порой влюбленные в друг друга, —

Что нам названья наших царств.

Златого Рога или Буга…

Национальности скрестив.

Как меч, как редкую породу,

О, дважды Сфинкс из древних Фив,

Как ценим мы свою свободу!

И, застывая над Невой,

В глазах повторно повторимой,

В Тебе я вижу облик свой,

С Тобою несоединимый.

1934

Ты целуешь в губы жарко.

Обещаешь даль и дом —

Мне Нева, моя товарка.

Машет синим рукавом.

И других домов не надо:

В ночь – скамьи гранитной кант.

Над водой стоят громады

Зданий – каменных Орант.

Что любых Европ закаты?

От всего отженена.

Мне Невы гранит покатый —

Нерушимая стена.

1935

Блаженство темное мое.

Последний кров мой, спутник милый.

Нева, гранитный водоем,

Река моя! Моя могила!

Плащ богородицын – слегка

От ветра складки – волны – чаще…

Как назову тебя, река?

Невою. Летой. Всех Скорбящих…

Где книзу шире рукава,

Бери – песков покаты плечи —

Ты, троеручица – Нева,

В объятья, крепче человечьих:

От страшных истин бытия,

Не к лучшим дням, не к ровной славе —

Ты тихо вынесешь меня

В моря, которыми он правит…

1935

Но неужели, город, ты

Одним задуман человеком? —

В цепях тяжелых спят мосты,

К своим прикованные рекам.

И много ль их (одна иль две!)

Медуз, единственных на свете? —

С Невой, Венеции в ответ,

Разгуливает в паре ветер —

И каждый невчик отдан в рост,

Как паруса, надуты воды,

С чугунным лаем сотый мост

Упрямо охраняет входы

Туда, где, меж гранитных стен —

О, полных шелеста и звона! —

С двояким Сфинксом у колен,

Теченьем правит Персефона.

1935

Когда, в тумане розоватом

Встают такие города…

Как Достоевского когда-то.

Меня преследует вода.

И я готова, вскрикнув резко,

Бежать, стремглав, по всем мостам:

Но та, на ощупь, с тихим плеском

За мною ходит по пятам.

Вода. Литая позолота.

В зацветшей заводи, одна,

Угрюмой аркой Деламота

Она увенчана сполна.

Не ветер – вкус воды летейской.

Кто жажду странствий утолял? —

Сменяет ров Адмиралтейский

Екатерининский канал…

Еще фонарь мерцает тускло,

Но первый луч уже найдет

Русалок, возвращенных в русла…

По капелькам. Наперечет.

1935

Джону Хант

Крюков, скользящий на сонмище звуков, —

Декою зданья, где оперный шум,

Подан – смычок, искривленный чуть, – Крюков,

Отплеск лагунный – но что я пишу…

Крыш отраженьем он в корне изглодан,

Он облака отплеснет к облакам, —

Или – по трубам – высокую ноту

Ветер берет, нараспев – по крюкам? —

Глубью собор, точно галька, отточен:

Волн о волну заколдованный круг,

Купол о купол – так замысел зодчий

Схвачен водою, чуть сделавшей крюк…

Это – не к Замку: многооконней

Лег на ребро здесь кирпичный пенал, —

Скачет, седея, литовской погоней,

К скрюченным мостикам Крюков канал.

1935

Покоритель ветреных сердец.

Чуть поводит – не пройдет, шалишь —

Меньшиковский розовый дворец

Насурмленными бровями крыш.

И глазастых окон пьян разбег

Сквозь тяжелый слой белил, румян…

До чего же, в наш приличный век,

Он наштукатурен, хулиган.

Разве для таких зазорных дел

Мудрый зодчий здесь его воздвиг? —

Сахарный барашек. Воск в воде.

Кавалер прекрасный. Озорник.

И не писан про него закон,

И с Невой они обручены —

А в него, поди, со всех сторон

Все четыре ветра влюблены.

1935

Словно мед, наполняющий соты.

Высочайшая входит вода.

Всей Невою в полеты, в пролеты,

В перелетные дуги моста.

И сирены с буксиров тревожней,

И на слитый – на пушечный – гром

Это желтое зданье Таможни

Опадает осенним листом.

И, подъемля в свинцовое небо

Куполов своих ангельский хор,

С белой чайки огромнейший слепок,

Над водою метнулся собор…

И, в подмогу, на Заячий остров

С двух колонн, от утра до утра,

Выплывают недвижные ростры

Под замолкшей командой Петра.

1935

Это – прозелень трав или ранних акаций… Фисташковой

Кунсткамера пагодой выше еще прорастет.

Разветвляются Невы потоками белых барашков.

Хворостинам-мостам любо стадо бегущее вод…

С ветром. Сбоку. Вплотную. Фасад неестественно узок.

И рогатую крышу ту вскользь повторяет река.

Над точеною башенкой – обсерваторией Брюса —

Как овчарки лохматые, мчатся вразброд облака.

Сквозь прославленный камень трава прорастает нескоро.

Мшистой зеленью стен мчится плющ, оголтелый, витой…

И, булыжное пастбище, плавно раскинулся город,

Где недвижен, на шпиле, летящий Пастух золотой.

1935

Ветер, спутник мой недобрый.

Мы шатаемся вдвоем.

Барок вспыхивают ребра

Сердцем – красным фонарем.

Ветер, крутень, друже странный,

Вихрь мой, Божья благодать, —

Вон, на Ждановке, нежданный

Дождик можно переждать.

И, в молочных сгустках пара, —

Им и солнце нипочем —

Красноперые амбары

Понатерлись кирпичом.

Прорвой струй булыжник содран

И, во весь свой чудный рост,

Над водой, которой ведра,

Коромыслом выгнут мост:

Это Невка – вражья сила! —

За ночь стала с океан,

Проходила, выходила

За один Тучков Буян.

1935

А. А. Линдбергу

В больших снегах – мне шалый шум листвы

Тот, городской, перебивает гомон, —

Зеленый дом на берегу Невы,

Наискосок от Пушкинского дома.

Двухцветный – двух веков зацветший сплав —

Ревенный рай, на землю он поставлен —

В больших снегах окаменевший лавр,

Зеленый лист в венке петровой славы.

Огромный дом, чудовищный корабль,

Слёт каменный петровского созыва,

На берег вынесен зеленый краб

Невой медлительной, волной отлива.

Чудесный дом, зеленая звезда

В чуть выветренном, каменном созвездьи.

Легка на стеклах льдистая слюда,

Не сладить с дверью в угловом подъезде.

А зодчий был, как Леопарди, слаб

И мягко смыт пространств глухим теченьем.

Зеленый дом, чудеснейший корабль —

Нежнейшее нам кораблекрушенье…

1935

В гранитный бор чугунный врос плетень.

Мосты врезались в парные двуречья —

Кругом был город, где, изо дня в день,

Я, может быть, Вам шла навстречу.

И белый дом, как гладкий белый слон —

На обжиг солнцу белая фигурка, —

В игре с норд-остом, плавно нес балкон

На шахматную доску Петербурга.

А слева – самый длительный фасад

Омыт был всей Невы раздельным хором,

Где юность Вашу я верну назад,

Спеша, вдогонку, тем же коридором…

И, может быть, легчайший первый лед,

Как первый луч на солнечном восходе,

Мое плечо тихонько отведет

От Вашего… Мосты уже разводят.

1935

С тех пор, как я ушла по холоду и снегу

Весь город мне сполна, как палуба, открыт.

Под ветром он – корабль и вверен человеку:

На вахте Крузенштерн и день и ночь стоит.

Румян фасад дворца, где окна с поволокой.

Царь-каменщик воздвиг высокий храм Петров.

Трилистник фонаря сквозь снег пророс высоко

И тихо ждут мосты Твоих, моих шагов.

Уходит нежный год, как в монастырь – подруга,

Но много лет и дружб – кто знает? – впереди.

Я вижу над Невой тупой, бессмертный угол —

Тот дом, в который мне уже нельзя войти.

Надолго мне постыл Васильевский твой остров.

Но что я говорю: уже не Твой – ничей.

А ты… Мне мерзок Петр – отрекшийся апостол:

От града своего он не сберег ключей.

1935

В волнах пространств, неведомых земле.

Бог – мореход, курильщик в снежном дыме…

Весь город – карта на его столе —

Исчерчен небывалыми прямыми.

И перекрестки – тайный знак Его,

Кресты на двери к тем, кто принял муки

За этот град. Пусть мертв он: оттого

И улицы, как скрещенные руки.

И вывески – как строки крупных книг,

Пестрят, что крылья вспугнутых цесарок…

Прохожие увенчаны на миг

Параболами незабвенных арок.

Как имя – в святцы, входит человек

Сюда, дворцы предпочитая долам…

И движусь я, вдруг просияв навек

Огромной арки желтым ореолом.

1937

Пятикратный купол крова:

Служкам-звездам аналой.

Был богат о дни Петровы

Город, смолоду смолой.

Синим льдом сверкнувший ледник.