Серебряный век. Паралипоменон - Vox Humana. Собрание стихотворений

Лидия Аверьянова

Vox Humana: Собрание стихотворений

Из книги VOX HUMANA

1

Угоден богу каждый спелый колос.

Весь мир – во мне, но я – одна в миру.

И я люблю здесь только лирный голос

И строгую органную игру.

Живу. Душа предчувствием не сжата.

Спокоен взгляд, не устремленный вниз,

И путь мне ясен, время мой вожатый,

Per aspera ad astra – мой девиз.

1921

2

По имени и другом назови.

Я – как и ты – в миру благословенна:

Не манит рай и не страшит геенна

Того, чья жизнь проходит без любви.

Пусть, сквозь двойное зимнее стекло,

Так глух и нежен дальний звон к вечерне —

Ни брачной ризы, ни венца из терний

Нас никогда желанье не влекло.

Земным не опаленные огнем

(Раздумья – много, счастья – ни обола),

К семи ступеням божьего престола

Мы нищими, но мудрыми придем.

1922

3

Щит от мира, колыбель поэта,

Родина пилигримов любви.

Одиночество! Ты – хлеб ответа

На молитвы жадные мои.

День и ночь молилась о разлуке:

Весть была, что дорог мне жених…

Так устали складываться руки…

Даже лира тяжела для них.

Разве жизнь – не легче и безбольней.

И сандалий не щадит песок? —

Словно лестница на колокольню.

Путь мой темен, шаток – и высок.

1923

4

Матерь Божья Часу безответна:

Тихо судьбы шьет ее игла…

Вот, на землю тенью неприметной

Молодая жизнь моя легла.

… Может, я затем и приходила

В мир: учуять радость и покой,

И сердца – душистые кадила —

Легкою раскачивать рукой.

1923

5

Неотвратимо, неизбежно.

От всех распахнутых дверей

Меня уводит ветер снежный

Навстречу гибели моей.

Умы – в бреду сердца – лукавы.

Извечно спутаны пути.

Ни мира, ни любви, ни славы

Мне в целой жизни не найти.

Сквозь годы ужаса и плена

Провижу, смутно – жребий мой…

– О, господи, давно колена

Я не склоняла пред тобой!

1924

6

Снежный ветер запевает в ставни,

Медный звон колышет ворота…

Друг старинный, недруг мой недавний,

Вот – я здесь, печальна и чиста.

Ни себя не знала, ни любови,

Но от сердца я приемлю новь,

И чужда тяжелой скифской крови

Легкая как марево любовь.

Жизнь – проста, и слово неизменно:

Все пути приводят к одному…

Мне не снилось стать своей и пленной

В этом смертью раненном дому.

1924

7

Верно, сердцем уродилась суше

И суровей множества людей:

Оттого-то бог и дал мне в души

Лучшего из черных лебедей.

И душа моя, сквозь вихрь и пламя,

Сквозь напевный колокол в веках —

Как большое траурное знамя

Бьется бешено в твоих руках.

1924

8

Что лирика? Быть может, сотый

Ее оценит и поймет:

Здесь сердца дрогнувшие соты

Хранят любви старинный мед.

Что слава? Первый между ними.

Ничтожный – как дитя в гробу

Из пыли медленно поднимет

Поэта хрупкую судьбу.

Что книга? Редким береженный

Ларец с прерывной нитью строк.

Последним служкою зажженной

Кадильницы душистый вздрог.

1924

<9>

Он сказал мне: «Видишь, ты чужая

Петербургской пламенной судьбе.

Бурным гневом медленно сгорая,

Этот город вспомнит о тебе».

И еще сказал он: «Накануне

Лучших лет училась ты любви,

И как только красный ветер дунет —

Разлетятся ангелы твои».

И закончил: «Маленькая, кто ты.

Чтобы за руку я взял, любя:

Посмотри, какою позолотой

Наша слава ляжет на тебя».

<1923>

<10>

Вставали дни, дряхлел и падал Рим,

Росли названья славы и свободы,

Но с византийским именем твоим

Связала я девические годы.

Всё глубже раны варварским мечом,

Но плещет имя крыльями покоя,

И хорошо войти в прохладный дом

От звона стрел, от пламенного зноя.

Легки, как лани, стрелки на часах,

Седеет прядь, журчат года глухие,

И медленно качается в веках

Дарохранительница – Византия.

<1923>

<11>

… И снова затворилась дверь

Твоей тоски, твоей свободы.

Терпенье, улицы и годы

Шагами медленными мерь…

Но не безумствуй, не кляни —

Когда-нибудь из темной дали

Придет и он, твоих сандалий

Достойный развязать ремни.

Начало 1920-х гг.

Вторая Москва

Товарищу, назвавшему себя АЛЕКСАНДРОМ ФОКИНЫМ на пути Ростов/Дон – Москва, 2 сентября 1924 года

Седьмое ноября

Червонным золотом горит Москва.

И – крылья алой лебединой стаи —

Знамена плещут и шуршат слова,

Всемирной новью пьяно зацветая.

Когда б он встать, когда б он видеть мог,

Едва раздвинув стены мавзолея,

Как с каждым годом неизбежней срок

Земным плодам, что он с любовью сеял.

Не призрак по Европе – плоть идет

Широкоплечей силой, злой и голой. —

Звени, звени сквозь вычурный фокстрот,

Ближайших лет простая Карманьола!

1924

Джон Рид

Хорошо в свинцовой колыбели

Отдыхать под Красною стеной:

Не пришлец ты был здесь на неделе.

А товарищ сильный и родной.

Полюбил наш бурный скифский берег

И в тифозном, медленном бреду

Ты уже, над картой двух Америк,

Смутно видел красную звезду.

Ничего, что мнем твои страницы,

В заскорузлых пальцах теребя:

В крепком сердце самой вещей птицы

Наша память пестует тебя.

Золотой ордою комсомолья

Снова повесть будет прочтена,

Как терзалась родовою болью

Десять дней огромная страна.

С этой книгой станут наши дети,

Обновленной верные земле,

Под тяжелой славою столетий —

Третьей стражей в мировом Кремле.

1924

Три узла

В память лучших, три узла тугие

Завяжи на нити золотой.

Вот какою стала ты, Россия:

Самой крепкой, стройной и простой.

Оглянись на путь большой и странный,

Ни одной не выпавший стране:

К воле плыл он, первенец желанный,

Стенька Разин в расписном челне.

И еще не отзвенело слово

И не стихла волжская вода,

Как мужицкой славе Пугачева

Поклонились в пояс города.

А недавний, разве он – не сын твой,

Тот, кто встал над омутом Москвы,

Кто тебе кровавую косынку

Повязал вкруг буйной головы.

Так греми же праведной Европе

Комсомольским хохотом в лицо:

Слишком трудно стаей ржавых копий

Пошатнуть кремлевское крыльцо.

1924

Моя страна

Что мне посох, если насмерть ранен

Бредом я, и песнь моя хмельна:

Ведь кругом от грани и до грани —

Алым маком зацвела страна.

Широки поля твои, Россия,

Колокольни тонкие остры —

И горят, горят в глаза сухие

Неуемным пламенем костры.

Ах, зови, звени, пылай – доколе

Не придет орда сыновних рук

Медный голос этих колоколен

Перелить в густой машинный стук? —

И пока любовь моя, скитаясь,

Горько чует верную тропу —

Стой, тихонько на ветру качаясь,

Лучший колос в мировом снопу.

1924

Спасские часы

Не глухое былье и не лобное место под теми.

Что когда-то певали – и божий нам славили страх.

Слушай, стоило жить, чтоб узнать наше бурное время,

Наше острое время на старых кремлевских часах.

Здесь у царских саней, надрываясь, скрипели полозья

И на башенный голос послушно вставала заря.

Но проходят года – и тяжелые зреют колосья

Сквозь суровые зимы, и весны, и дни Октября.

А Европа в петле, а Америка – в пытке, и гулко

По издерганным нервам ударил Московский набат. —

Да, желанною целью – за сетью кривых переулков —

Пилигримом свободы когда-нибудь станет Арбат.

Пять лучей не сочтем, как нагнется над миром комета,

Заметая обломки в костер, а часы на Кремле

Широко пропоют в наступившее красное лето

Колокольною песней торжественный полдень земле.

1924

Неровный ветер, смутный свет

Неровный ветер, смутный свет.

Знамен внезапное веселье —

И стойкий город на Неве

Качнулся красной колыбелью.

Тогда невиданной зарей

Над золотыми куполами, —

Москва, в тяжелый полдень твой

Вошло ликующее пламя.

И над тревогою Кремля,

Над мертвым сном Замоскворечья,

В просторы, в просеки, в поля

Мелькнул и канул вольный кречет.

Нам мнилось, пули счет сведут —

И пулями была расплата.

Горсть неприкрашенных минут

Рвалась столетьем циферблата…

Не голосом печальных книг

Расторгнутые трогать цепи:

Мы соты – солнечные дни —

На творческом досуге лепим.

Но поступь – тверже, глаз – острей.

И, за вожатыми словами.

Ступени медных Октябрей

Хранит размашистая память.

И город, пестовавший весть,

Еще хранит следы глухие,

Как билась судорожно здесь

В капкане времени Россия.

1925

Набат

Не раскольница в огненном стонет плену —

Красный ветер качает большую страну;

Красный ветер метет озаренную пыль, —

В самых дальних степях полыхает ковыль.

Нам дремучей любви не дано превозмочь.

Любо кинуться вместе в мохнатую ночь —

И летим, наклоняясь в скрипящем седле,

По изодранной, пламенной, гулкой земле.

Я не знаю, зачем, и не знаю, куда, —

Только слово «товарищ» мне хлеб и вода,

Только зарево пляшущим дразнит кольцом,

Только дым пеленает и нежит лицо.

Много верных встает в опаленной траве,

Но не каждый знамена крепил на Москве,

И не каждому выпал обугленный клад —

Слышать ленинский клич сквозь московский набат.

1925

Дата

Еще мы помним четкий взмах руки.

Вожатый голос с пламенной трибуны….

Вот почему заводские гудки —

В мохнатой мгле натянутые струны.

Еще горят заветные слова.

Как и при жизни лучшие горели.

Но леденеет медленно Нева

В своей большой гранитной колыбели:

Но мерной дробью не стучит станок.

И темногрудые котлы не дышат:

Так самый первый, самый горький срок.

На пленном Западе острее слышен.

И дата смерти, как тугая нить,

Связует страны с неостывшим делом:

Нам бьют в глаза московские огни,

Нам красный флаг захлестывает тело.

1925

Рабфаковцам

Оттого ты упорно заносишь науку в тетрадь.

Оттого ты сумел перелистывать плотные книги.

Что когда-то ходил города, словно ягоды, брать,

Что когда-то усталость в подхваченном плавилась крике.

Ты качался в седле, измеряя винтовкой страну,

Знаешь запах земли и смертельную речь пулемета,

А из жизни запомнил веселую повесть одну:

Как малиновый флаг был иглою рабочею сметан.

Ты стрелой отозвался на бурный Кремлевский набат,

Ты широкою памятью предан железным страницам. —

Если сорваны нити с гудящего вестью столба,

Эту весть разнесут красногрудые легкие птицы.

Будем только вперед неуклонно и просто смотреть:

Нарастают, звенят напоенные славою годы,

И тускнеет, дрожа, колокольная в воздухе медь,

И стальное весло рассекает зацветшую воду.

1925

Вторая Москва

Ах, тебя ль обратною дорогой

И путем окольным обойду! —

Всё растет привычная тревога

В колокольном, каменном саду.

Череде далеких новолуний

Слышен плеск уже окрепших крыл. —

Старый город, ты ли накануне

Башнями о боге говорил;

Во хмелю, блаженный и увечный,

Припадал к соборному кресту,

Золотым своим Замоскворечьем

В синюю тянулся пустоту,

Царской плетью хлестанный до крови,

Лишь веригами звенел в пыли…..

А теперь ты – в памяти и слове —

Красный угол дрогнувшей земли.

1925

«Москва кабацкая»

Звон колокольный, звон неровный

Над затуманенной Москвой

И шелест яблонь подмосковных

Сквозь муть, и посвист, и запой.

И, словно горький сад осенний,

Выветриваясь и гния,

Мне открывается, Есенин,

Москва тяжелая твоя:

Недобрый хмель с полынью смешан,

Тоска дорогою легла….

Но всё размеренней, всё реже

У нас звучат колокола:

Нас, младших, солнце в лоб целует

И ломится от нови клеть….

А ты – ты мог Москву Вторую

В Москве Кабацкой проглядеть!

Пусть сердце-ключ на дне стакана —

Ржавеет медленно, и пусть

Тебя из проруби стеклянной

Зовет утраченная Русь. —

Не вековая тронет слава

Страницы гибели твоей:

Так тающий, медвяный саван

С высоких облетит ветвей;

Так наглухо задунет память.

Проводит воронье, кружа,

С последними колоколами —

Есенина неверный шаг.

1925

Старая Москва

Едва вступив в широкий круг свободы.

Страна, как колос, солнцем налита,

Как жернова, перевернулись годы. —

Моя Москва, – и ты уже не та:

Пришла пора – недаром в полдень сирый

Добром народным наливалась клеть —

Рублем чеканным о прилавок мира

Раскатисто и буйно зазвенеть.

И вот крутая, новая дорога,

Ложась, сметает полусгнивший дом. —

Москва-часовня на ладони бога,

Москва, годам врученная на слом!

Ты помнишь день, когда, не чуя страха,

Мозолистая шарила рука —

За ситцевою лучшею рубахой

На самом дне большого сундука.

А там, вверху, с глухим и древним граем

Зловещее кружило воронье

И медь рвалась, отрывисто скликая,

Как на беду, на торжище свое.

Но празднично молчит Смоленский рынок.

Через плечо – гармошка на тесьме —

И мать крестила, на прощанье, сына,

Ходынским полем называя смерть.

1926

Что шуметь, о гибели жалея

Что шуметь, о гибели жалея,

Расточать надуманную грусть:

Нет, не смерть взяла от нас Сергея,

А его бревенчатая Русь:

Верно видел он сквозь ужас древний,

Те простые мерные года —

Как железом обрастет деревня,

Как взойдут на пашнях города.

Вправе мы не помнить об уроне,

Но стереть поднимется ль рука:

Он с другой Россией похоронен —

И земля да будет им легка.

1926

Ты опять со мной, моя Россия

Ты опять со мной, моя Россия.

Лучшей песней миру вручена. —

Но бедны слова мои сухие.

Широка московская страна.

Ах, по картам, в строках, меж строками

Мне ль учить такой большой урок. —

Вот опять перебирает память

Пряди русые дорог.

Ветер с Волги – мед и тополь вместе —

Словно гусли тронет эту грудь.

Колоколенка – слепая – крестит

Тенью пресеченный путь.

Оттого клонюсь к земле и к нови,

Что, под спудом, в теле у меня

Костромской и ярославской крови

Светлая цела струя.

Оттого и не зовет иное —

Только б дням шуршать степным огнем —

Что таким же, знаю, перегноем

Я войду в твой мудрый чернозем.

1926

Ларисса Рейснер

В дни былых, шальных разноголосиц.

В белом платье, в ливень пулевой —

Ты вела по Волге миноносец,

Чтоб знамена крепли над Москвой.

Ты глухие исходила страны,

Научилась многое уметь,

Чтоб крутым пескам Афганистана

В слитных строках вышло шелестеть.

Это сердце – словно с кручи горной

В воды времени упавший лот,

Это жизнь твоя мешком узорным

Перекинута через седло.

Женщина, поэт, товарищ стойкий,

Звонкий крик, летящая стрела —

Ты ли это на больничной койке

Так по будничному умерла.

Но, быть может, славе пред веками

Трижды лучше скинуть седока

В той Москве, чей первый новый камень

Опустила и твоя рука.

1926

2

Гул земли, лихой полет в седле.

Зарево, свинец, степные дали —

Первенцы кремлевских бурных лет.

Мы других учебников не знали,

Но грядущей жизни мирен шаг —

И товарищ, опустив ресницы,

Перелистывает не спеша

Тесным шрифтом взбухшие страницы.

Лишь на миг в положенный урок

Грусть ворвется, словно грач залетный,

Да порой одна из трудных строк

Обернется лентой пулеметной….

Каждый час на вузовских скамьях,

В мягкой тишине лабораторий,

Помним – пролетариев семья

Опыт наш когда-нибудь повторит.

Те, кто там, за братским рубежом,

Ждут всемирного, крутого сдвига —

Пусть страна, в которой мы живем,

Будет им большой настольной книгой.

И чтоб враг не тронул наобум

Славой скрепленного переплета,

Как перо, оттачивайте ум

Для великой будничной работы.

Скучной мерой станем мерить сон

(Дни – в труде, за тихой лампой – ночи).

Чтобы в книгу ленинских времен

Лег и наш прямой и твердый почерк.

1927

Весна

Уже на голос твой широкий,

Весна, на всплески влажных дней

Вразброд летят и бьются строки,

Как стая мартовских грачей.

Да, в этот год весна – иная:

Уже в листках календаря

Она пылает, залегая —

Страны десятая заря.

То слава по горбатым склонам

Сбегает в шелесте снегов,

И мир московским щедрым звоном,

Как чаша, налит до краев.

И на крутом ветру весеннем,

Едва опасный ломкий плен —

Дрожат церковные ступени

И хрупкий камень белых стен.

И тихо гаснет позолота.

Цветное сыплется стекло…

Шумит в размахе перелета

Москвы тяжелое крыло!

Шумит…. И бьется, отвечая.

В нас, отлученных навсегда,

Уже не сердце – мировая

Пятиконечная звезда.

1927

Парижская Коммуна

В день восемнадцатого марта

– О, незабвенный знак – Париж! —

Европы трепетная карта,

Каким ты именем горишь.

Нет, кровь стирается не скоро…

И, кровью щедро окроплен,

Вот он встает, бессмертный город,

В шуршанье ленинских знамен.

Но солнце славы всходит выше —

И здесь, над стынущей Невой.

Сквозь поступь лет всё шире слышен.

Париж, твой голос громовой.

Что ж, нам недаром о свободе

Певала с колыбели мать, —

И мы на улицу выходим

Парижским воздухом дышать.

Нам сладок час созревшей мести

За боль, отчаянье и плен….

И Сен-Жерменского предместья

Вам не поднять уже с колен.

Париж, Париж! За всё расплатой —

Москвы крылатая заря:

И вот мы мартовскую дату

Включаем в числа Октября.

1927

Мы поступь лет острее слышим,

Затем, что здесь, цельна, светла,

Нам буревая кровь Парижа

Сегодня к сердцу прилила.

Крыло свободы – знак нетленный —

Мы в наших буднях узнаем.

И вольный плеск далекой Сены

У нас под невским бьется льдом.

Дождей перебивая пряжу

Шурша по скатам влажных крыш.

Нам ветер мартовский расскажет

О лучших днях твоих, Париж —

О днях тревоги и отваги.

Когда, гремя щитами стен,

Скрестили улицы, как шпаги,

Сент-Антуан и Сен-Жермен.

Когда стремглав в рассвет кровавый

В смятеньи падала земля.

И смерть всходила величаво

На Елисейские поля…

Париж. Простое начертанье,

И, славой щедро окроплен,

Он нам раскрыт в живом преданьи

И в складках Ленинских знамен.

1927

Париж, высоким пламенем свободы

Был озарен последний вечер твой.

Плеснулась кровь твоя, сквозь дни и годы,

Знаменами над вздыбленной Москвой.

Зерно тревог, сквозь все сады Версаля

Ты проросло для жатвы Октября.

Завод гудит – рекой огня и стали

Встает она, парижская заря.

Мы красной нитью связаны с тобою.

Твоих костров нам нежен перегар —

И ровным, бодрым током Волховстроя

Нам в тихой лампе вспыхнул твой пожар.

Париж, ты бился, рваный и голодный,

Людской волной о стены стройных войск —

И вот уже времен ремень приводный

Несет толпу, раскатанную в лоск…

Навстречу дням – нестройным, трудным стаям,

От пуль и бурь не заслонив лица,

Мы с каждым годом вдумчивей читаем

Простую повесть крови и свинца.

<1927>

Стихи о Китае

1927

Сын свободы, лучший между ними.

Он в сердцах как знамя укреплен:

Красной тушью выведено имя

На седом пергаменте времен.

По складам о нем читают дети.

Старшие поют о нем всегда —

В армии, шагающей в столетья,

И в кварталах нищего труда.

Но в стране, взрастившей Сунь-Ят-Сена,

Тот – другой – народом не забыт:

Желтой охрой вписана измена

В книгу славы, гнева и борьбы.

Ничего, что в памяти Востока

Гулко бьется нанкинский расстрел,

Что в Хайларе, у стены широкой,

Двадцать три их взято на прицел:

Плещет знамя, нарастают годы,

Лук беды – натянут невзначай…

И звенит, звенит в руках свободы

Драгоценной чашею Китай.

1927

Выходи на простор, на звенящий тревогою воздух,

И в шуршащих газетах заглавные строки читай —

И поет налету и качает вечерний наш роздых,

И горит над толпою крылатое имя – Китай.

Вот опять и опять льются в мартовский сумрак знакомый

По дрожащим антеннам те двадцать минут буревых —

И плывет без конца, мимо залитых светом райкомов,

Море красных платков по сплетенным бульварам Москвы.

Это – здесь. А у них – в этот миг нарастает другое:

Каждый камень Нанкина захлестнут смертельной игрой,

И, сквозь меткий обстрел, человеческим мутным прибоем

Бьется гневное море о борт канонерки чужой.

Всё запомнится навек, всё скажется в жатве богатой:

Мерный стук телеграфа. Колеса, дробящие путь…

И под кожаной курткой, в кривых переулках Арбата,

Нам английский свинец обжигает упорную грудь.

1927

Утром за завтраком, «Тайме» свой листая.

Худо вам в Лондоне, мистер Олл Райт, —

Из опрокинутой чаши Китая

Пить на крови настоявшийся чай.

Худо ль на древнем китайском фарфоре —

Стерпит и это чужая земля —

Маркой поставить корону над морем,

С надписью «боже, спаси короля».

Но неуклонно, за пулями следом,

Смело, под шелест кровавых знамен,

Входит крылатая джонка победы

В освобожденные воды времен.

В воздухе, звонком как клич Гоминдана,

Славою вычерчен вольный Шанхай. —

Рано губами причмокивать рьяно:

Эй, джентльмены, не крепок ли чай?

1927

Первое мая

Уже нам трудно заучить

Узоры льда и ветер снежный —

И солнца ломкие лучи

Теплеют медленно и нежно.

И тяжело струится пыль

На камни выветренной славы.

Адмиралтейский тусклый шпиль…

Веками стертые заставы…

Дымок над бледною Невой

В ее гранитной колыбели…

Таким он врезан, город мой.

В день догорающий апреля.

Но вот – тихонько ночь легла.

Чтоб утром вывести иное:

Москвы литые купола

Над северною стороною.

И вот уже другой напев

Качает наш невольный роздых —

И бьется знамя, осмелев,

И звонок первомайский воздух.

Ступай на улицу: она

Шуршит расцвеченной сарпинкой,