Друзья мои - книги ! (Заметки книголюба)

      Я успокоил ее, сел рядом, и мы за час беседы уплотнили время; мы как бы наверстали пропущенное за тот срок, что не были знакомы, и расширили то короткое время, что нам предстояло видеться. Наталья Власьевна стала рассказывать о своем отце. Она говорила умно, образно, талантливо; она словно вслух произносила (137) страницы ненаписанной книги, и притом книги интересной и поучительной.
      - А что, Наталья Власьевна, если бы записать то, что вы рассказали... писать лежа вам трудно, но, может быть, вы сумели бы продиктовать? Я постарался бы устроить, чтобы к вам приходила стенографистка.
      Она задумалась, и ее лицо просветлело.
      - Что ж,- сказала она,- диктовать я смогла бы... ведь, правда, было бы обидно, если бы я так и не рассказала все, а, кроме меня, этого никто не знает.
      Мне удалось устроить так, что к ней стали приходить две стенографистки по очереди. Она диктовала каждой из них два-три часа в день, претерпевая нестерпимые боли и отказавшись от морфия, чтобы он не затемнял ее сознания. Это был пример силы воли и мужества. Она диктовала торопливо, страстно, спеша успеть все выговорить. Стенографистки, уходя от нее, плакали: она потрясла их.
      Наталья Власьевна диктовала две недели подряд, две последние недели своей жизни. Потом боли одолели ее, и в дело пошел морфий. Она договорила свою книгу едва ли не за два дня до смерти - и вот тетрадки со стенографическими записями остались у меня. Литературный фонд, следуя старым традициям, помог расшифровать эти записи, они стали экземплярами на машинке. Страницы этой книги о Власе Дорошевиче воскрешают не только его образ, но и целую эпоху: в записках говорится о Рахманинове, Собинове, Шаляпине...
      Это страстная книга, по временам пристрастная: Наталья Власьевна любила своего отца и была в тяжелом разрыве с матерью - артисткой К. В. Кручининой, работавшей под конец жизни в театре Ленинского комсомола. Стенографическая запись обычно бывает несовершенна и требует литературной обработки; но большинство страниц книги Дорошевич в такой обработке не нуждалось: так они совершенны по стилю и образности.
      Два экземпляра этой книги - оба в виде машинописи- хранятся в Отделе рукописей библиотеки имени В. И. Ленина и в Государственном центральном архиве литературы и искусства; в библиотеке имени В. И. Ленина хранятся и оригиналы тетрадок со стенографическими записями.
      Я переплел в один большой том эти страницы на машинке: это третий экземпляр рукописи, который я (139) оставил себе. Но экземпляр этот все же особый: в него вплетены материалы о Дорошевиче, афиша о его выступлении с лекцией "Великая французская революция", шаржи на Дорошевича художников В. Каррика и Ре-ми и некролог, написанный Михаилом Кольцовым. Я радуюсь, что сумел побудить Наталью Власьевну Дорошевич продиктовать свои воспоминания,может быть, это всколыхнуло ее, дало ей последние силы, и она ушла с сознанием, что оставила нечто, что ее переживет...
      ЧЛЕН-РАСПОРЯДИТЕЛЬ И. Ф. ГОРБУНОВ
      После смерти Ивана Федоровича Горбунова его друзья решили издать необыкновенно роскошное собрание его сочинений, с тем чтобы весь доход был обращен в пользу семьи Горбунова. Горбунов был талантливый актер и талантливый писатель. Из актеров-писателей в русской литературе получили в свое время известность А. С. Яковлев ("Сочинения Алексея Яковлева, Придворного Российского Актера", изданные в 1827 году), П. А. Плавильщиков, Петр Андреевич Каратыгин, брат знаменитого трагика, тоже актер ("Сочинения Петра Каратыгина", изданные в 1854 году), М. П. Садовский и, конечно, авторы водевилей Д.Т.Ленский и П. И. Григорьев...
      Три тома сочинений И. Ф. Горбунова, большого формата, были напечатаны на особой бумаге в количестве 500 нумерованных экземпляров, с превосходными рисунками ряда художников. Образца более роскошного издания (140) сочинений, пожалуй, не существует в историй нашего книгопечатания.
      Но есть у меня, однако, ничем не примечательное собрание сочинений Горбунова, изданное в двух томах А. Ф. Марксом, которое все же не совсем обычно. В первый том этого издания вплетено цветное, отлично выполненное приглашение на "Праздник художников" в С.П.Б. Собрании Художников 23 ноября 1873 года. На обороте приглашения напечатан такой текст:
      С.П.Б. Собрание Художников
      23-го Ноября 1873 г.
      Общий Ужины в 12, 1 1/2, 2 1/2 час.
      По 2 руб. сер.
      Консоме с гренками и пирожками
      Осетрина по-русски
      Рябчики с салатом
      Мороженое сливочное с фруктами
      Покорнейше просят Гг. Посетителей по окончании ужина уступать свои места другим желающим их занять для той же цели. Член Распорядитель И. Горбунов".
      И. Ф. Горбунов был другом художников, как другом художников был В. М. Гаршин, оба они продолжали традиции дружбы писателей с художниками, венчаемой дружбой Пушкина с Карлом Брюлловым. Пригласительные билеты обычно никем не хранятся, однако в них есть неоценимые приметы времени, по ним можно читать некоторые страницы нашей литературной и общественной жизни. Ведь даже конверты писем и почтовые штемпеля на них помогают зачастую воссоздать историю взаимоотношений между тем или другим деятелем, помимо того, что дают особый отсвет заключенному в конверт письму; так, почтовый штемпель "Sorrento" и итальянские марки на конверте воссоздают в материальном приближении целый период в жизни А. М. Горького, а, скажем, письмо Теодора Драйзера на бланке "Thе American Spectator, a literary newspaper", издававшегося в 1933 году Драйзером в Нью-Йорке, сразу переносит нас в особый мир, все более волнующий по мере того, как он отдаляется: таковы законы движения литературы и ее изучения по документам.
      Пригласительный билет на праздник художников с подписью И. Ф. Горбунова в качестве члена-распорядителя тоже не коллекционная памятка, а своего, рода литературный (142) документ: может быть, у будущего исследователя он пробудит интерес не только к этой стороне деятельности Горбунова, но и к деятельности и значению почти нигде не освещенного "С.-Петербургского Собрания художников".
      "ВЕНА"
      Почти таким же документом эпохи может служить не слишком грамотный, изданный с целью рекламы сборник под названием "Десятилетие ресторана "Вена". Об этом "венском" периоде в жизни литераторов Петербурга в 1903-1913 годах можно было бы не говорить: российская богема не отличалась сдержанностью и несомненно сгубила не только ряд молодых дарований, но и устоявшихся литераторов. Шутки и экспромты, собранные владельцем ресторана "Вена" И. Соколовым для своего юбилейного сборника, невысокого качества: Мюрже на русской почве не процвел. Но в "Вене" бывал и прекрасный русский писатель А. И. Куприн, бывал, несомненно больше и дольше, чем следовало, низко, однако, ценя случайные компании или даже попросту презирая их; несомненно именно нравы и быт "венской" литературной богемы выведены им в "Штабс-капитане Рыбникове".
      Одна из глав юбилейного сборника "Вены" посвящена А. И. Куприну, и в ней приведены стихотворные экспромты Куприна, в частности стихотворное послание владельцу ресторана. Я вспомнил об этом сборнике, приобретя как-то второй том сочинений Куприна в издании "Московского книгоиздательства". На первой чистой странице этой книги есть пространная надпись Куприна:
      (143) "Прорицание на 1918 год.
      Глубокоуважаемый Николай Петрович, Очень может быть, что Вы будете не самым титулованным из Петербургских лорд-мэров и, наверно, не самым богатым, но, конечно, одним из честных и, безусловно, самым энергичным. В чем порукой моя давняя профессия предсказателя.
      А. Куприн. Гатчина. 1915. 8 ноября. День Архистратига Михаила".
      Кто же этот Николай Петрович и кому Куприн предвещал в 1915 году будущность петербургского "лорд-мэра"? По одним предположениям, это писатель Николай Петрович Ашешов, с которым Куприн часто встречался в Гатчине. Но почему именно ему Куприн в шутливой форме намечал такое будущее? Впрочем, Куприн неизменно был склонен к такого рода сентенциям. Секретарь И. А. Бунина Н. Я. Рощин подарил мне как-то автограф Куприна, представлявший тоже своего рода сентенцию, несколько в восточном фаталистическом духе: "О предусмотрительности. Перед спуском с 6-го этажа обдумай путь; а то шагнешь в окно и ушибешься. А. Куприн".
      Покойный Василий Александрович Регинин, бывший редактор журналов "Аргус" и "Синий журнал", а в наше время журнала "30 дней", человек живой и общительный, был на протяжении ряда лет своего рода тенью Куприна. Он знал о Куприне дореволюционной поры все или почти все и умел рассказывать об этом образно и увлекательно. В сущности, и о самом Регинине можно было бы написать не одну страницу, и те, кто его знал, должны были бы сделать это.
      - Куприн был изобретателен, он всегда что-нибудь изобретал,- сказал Василий Александрович как-то,- особенно он изобретал людей. Он мог заставить поверить в качества или особенности того или другого человека, и все начинали верить, что это особенный человек. Начинал верить в это даже и тот, кого Куприн мистифицировал. Однажды в ресторане "Вена" он представил нам мрачного, взъерошенного человека, как испытанного предсказателя судеб. Тот сумрачно пил коньяк, затем брал руку того или другого из обсевших Куприна литераторов, долго смотрел на нее и наконец изрекал если не точно, то метко. На мою руку он тоже посмотрел и знаете, что предсказал? "Таланту много, а ничего не получится"... а ведь верно (144) предсказал,- вздохнул Регинин самоуничижительно.- Жизнь я прожил неудобную.- Но Регинин тут же согнал несвойственное ему минутное раздумье.- А знаете, кем оказался этот предсказатель? Мозольным оператором из Пушкарской бани. Куприн его так настроил, что он потом и в банях, срезая мозоли, предсказывал... говорят, даже по мозолям предсказывал. Впрочем, ничего тут хитрого нет,- добавил Регинин сентенциозно.- У каждой профессии свои мозоли... а раз знаешь профессию, нетрудно и предсказать.
      Регинин тоже предположил, что надпись на книге Куприна относится к Ашешову, но тут же усомнился:
      - Какой же из него мог получиться лорд-мэр... если бы лорд-мерин, тогда другое дело.
      Обидел он Ашешова, конечно, ради красного словца, тем более что надпись Куприна относится, может быть, вовсе не к Ашешову; кстати, Н. П. Ашешов был далеко не плохим литератором.
      ПИСАТЕЛИ ЧЕХОВСКОЙ ПОРЫ
      В конце девятисотых годов и в начале нашего века, когда росла и укреплялась слава А. П. Чехова, было немало писателей, с которыми Чехов дружил, находился в переписке, многих из них он одобрял и поддерживал, некоторых нежно любил. Разных масштабов были эти писатели, и когда перечитываешь письма Чехова к ним, то невольно задумываешься: что же, так и суждено им остаться только адресатами великого писателя, или это были тоже (145) одаренные люди, со своей судьбой, со своими книгами, со своим вкладом, пусть скромным, в литературу? В библиотеках, где ведется строгий счет тому, что читается, многие из этих книг, может быть, покажутся библиотекарям лишь ненужным балластом. Но так ли это? Имеют ли право на жизнь эти авторы, которых затмил Чехов своим талантом? Чехов никогда не делил писателей на больших и малых. В одном из своих писем к писателю Ивану Щеглову он писал:
      "Чтобы помочь своему коллеге, уважать его личность и труд, чтобы не сплетничать на него и не завистничать, чтобы не лгать ему и не лицемерить перед ним,- для всего этого нужно быть не столько молодым литератором, сколько вообще человеком... Будем обыкновенными людьми, будем относиться одинаково ко всем..."
      Анатоль Франс всегда испытывал особенное сочувствие к книгам потрепанным и забытым. В 1926 году в издании "Русского общества друзей книги" вышла книжечка, ныне чрезвычайно редкая,- "Господин Бержере у Старицына". Автор книги Абрам Эфрос описывает свою случайную встречу с Анатолем Франсом в Москве. В Леонтьевском переулке, в лавочке букиниста А. Старицына, Анатоль Франс нашел одну из своих книг. "Но в каком виде,- бог мой, в каком виде был этот злополучный томик "Иокасты"! Я потупился, как будто отвечал за лавчонку Старицына. Однако на лице Франса это его зачитанное, истерзанное дитя вызвало черту оживления". Эфрос приводит дальше фразу Франса из его "Литературной жизни": "Истинного любителя я узнаю с первого взгляда, уже по одному тому, как он касается книги..."
      Собирательство книг имеет в своей основе не только непосредственную любовь к книгам, но и уважение к тем, кто написал их.
      Много лет томик за томиком подбираю я забытых писателей чеховской поры. Томики эти заняли у меня свыше двух полок, наглядно представляя широкую картину чеховской эпохи. Брат А. П. Чехова - Александр, писавший под псевдонимом А. Седой, был автором ряда книг, многие из которых вызвали строгие критические замечания А. П. Чехова. Так, например, совсем слаба его повесть "Хорошо жить на свете!..", вышедшая в 1904 году, но зато блестяще написаны воспоминания "В гостях у дедушки и бабушки", изданные в 1912 году в серии "Библиотека (146) "Всходов" и объясняющие происхождение многих страниц чеховской "Степи".
      С повестями А. Седого закономерно соседствуют отлично, с мягким юмором написанные книги Ивана Щеглова, того незадачливого "Жана", мнительного и неуверенного в себе, которого Чехов в десятках писем ободрял, нередко хвалил и поддерживал в минуты неудач и сомнений. Книги Щеглова "Добродушные рассказы" (1903), "Сквозь дымку смеха" (1894), "Наивные вопросы" (1903) свидетельствуют о таланте их автора и о том, что Чехов хвалил Щеглова меньше всего по дружбе.
      Рядом со Щегловым нашли себе место книги несомненно одаренного писателя В. М. Михеева "Художники" (1894) и его же "Песни о Сибири". Книга "Художники" помимо своих достоинств примечательна еще и тем, что посвящена памяти В. М. Гаршина, и вся ее тематика перекликается с такими рассказами Гаршина, как "Художники" или "Надежда Николаевна".
      Не один хороший рассказ можно найти и в книге Е. Гославского "Путем-дорогою" (1902) и в книгах В. Билибина, с которым Чехов находился в переписке. Билибин был юмористом и драматургом, автором маленьких одноактных пьес-шуток. Если вспомнить эпоху, когда Чехов начинал писать, журнал "Осколки" или "Петербургскую газету" с ее фельетонами, то "Юмористические узоры" В. В. Билибина (он же Диоген, И. Грэк), так же как и его "Пьесы в одном действии", напомнят атмосферу тех лет, хотя свои рассказы и пьесы Билибин собрал и выпустил в свет несколько позднее - в 1898 и 1902 годах.
      Рассказы Н. Лейкина как бы венчают произведения плеяды писателей, окружавших Чехова в пору его литературной молодости и работы в "Осколках". Лейкин был одним из первых редакторов Чехова - он хвастал даже, что "открыл" Чехова,- был он и чрезвычайно плодовитым писателем, знатоком торговой жизни Петербурга, особенно жизни и быта "апраксинцев", этих прямых наследников героев Островского. Книги Лейкина "Теплые ребята", "Голубчики", "Наши за границей", "Под орех", несмотря на то, что тема была взята Лейкиным очень мелко, все же оставили картину быта и нравов целого сословия той поры; не следует забывать, что первую повесть Лейкина - "Биржевые артельщики" приветили М. Е. Салтыков-Щедрин (147) и Некрасов и напечатали ее в "Современнике". Можно найти неплохие рассказы и у И. Потапенко и К. Баранцевича, и если бы выпустить антологию "Писатели чеховской поры", она была бы своего рода и памятником Чехову, помогавшему многим своим собратьям.
      Я долгие годы дружил и переписывался с Марией Павловной Чеховой. У нее было много общего с братом, судя по воспоминаниям современников о нем. Но одной своей чертой Мария Павловна особенно напоминала его: она строго помнила завет Чехова, что нет писателей больших или маленьких, что в литературе каждый по мере сил делает свое дело, что все писатели - собратья по перу; именно так - пусть несколько старомодно, но старомодность эта высокого смысла - думала Мария Павловна о писателях.
      "Вы приезжайте в Ялту отдыхать,- написала она мне в одном из писем,- много найдете перемен к лучшему и, кстати, побываете в музее Чехова и обновите Ваши воспоминания о собрате по перу".
      Совет был добрый, но дистанции по своим душевным свойствам Мария Павловна не учла, я был в Ялте и поклонился Чехову, даже отдаленно не посмев подумать о нем как о собрате по перу. И все же, ставя время от времени на книжную полку то одну, то другую книжку современника Чехова, я представляю себе чеховскую эпоху во многих случаях как содружество собратьев по перу и радуюсь, что Чехов оставил строгий завет относиться к каждому писателю, безотносительно от размеров его дарования, как к деятелю литературы, поступившемуся именно ради нее многими радостями жизни. Для полноты представления об окружении Чехова я ставлю на эту полку книги и тех литераторов, с которыми Чехов дружил, но впоследствии резко разошелся. Собрание рассказов, фельетонов и заметок А. Суворина (Незнакомца), вышедшее в 1875 году под названием "Очерки и картинки", ныне весьма редко; это была сильная критическая пора в жизни Суворина, изолгавшегося и исподличавшегося в дальнейшем. Книга Николая Ежова "Облака" (1893), которому Чехов немало помогал и который затем недостойно оклеветал Чехова, тоже может занять место в этом ряду; дополняет круг писателей, окружавших Чехова, и Сергей Филиппов со своими "Встречами и впечатлениями", вышедшими в 1894 году под названием "Под летним небом".
      (148) Книги этих писателей, несмотря на то, что они не оставили следа в литературе, помогают, однако, глубже почувствовать чеховскую эпоху: все-таки с этими писателями Чехов был в переписке, читал их книги, высказывался о них; из биографии Чехова имена эти не выкинешь, а, взятые вместе, они дают широкую картину литературной жизни конца прошлого века.
      "СТЕПЬ"
      К столетию со дня рождения А. П. Чехова вышел очередной, шестьдесят восьмой том "Литературного наследства", целиком посвященный Чехову. В этом томе опубликованы, между прочим, письма поэта А. Н. Плещеева, который одним из первых приветил молодого Чехова, дружил с ним, и в переписке А. П. Чехова есть немало обращенных к Плещееву дружественных и душевных писем.
      Плещеев, опубликовавший в 1888 году в журнале "Северный вестник" пленившую его повесть Чехова "Степь", с радостью сообщает, что повесть эта понравилась и В. Г. Короленко. В частности, повесть эта понравилась и критику-дилетанту, инженеру по профессии, Петру Николаевичу Островскому, сводному брату великого драматурга А. Н. Островского.
      В одном из писем Плещеев сообщает Чехову:
      "Островский тоже намерен, кажется, написать рецензийку (но, впрочем, вероятно, не для печати) в форме письма к вам и нетерпеливо ждет оттиска",
      (149) Письмо от Островского Чехов действительно получил и в письме от 6 марта 1888 года написал об этом Плещееву:
      "Сегодня, дорогой Алексей Николаевич, я прочел 2 критики, касающиеся моей "Степи": фельетон Буренина и письмо П. Н.Островского. Последнее в высшей степени симпатично, доброжелательно и умно. Помимо теплого участия, составляющего сущность его и цель, оно имеет много достоинств, даже чисто внешних..."
      Читая письма Плещеева, напечатанные в "Литературном наследстве", я мысленно перенесся в ту далекую пору, когда только начиналась слава Чехова и когда напечатанная в "Северном вестнике" повесть "Степь" заставила многих увериться в его растущем таланте.
      Именно в те часы, когда читал я письма Плещеева к Чехову, у меня на столике зазвонил телефон. Как и у многих писателей, давно сложилась у меня дружба с целым рядом молодых литераторов, первые вещи которых я читал; отведена у меня в одном из моих книжных шкафов и полочка, ныне уже до отказа заполненная первыми книгами этих молодых писателей, многих из которых я знал еще студентами Литературного института.
      - Не могу ли я зайти к вам на минутку,- сказал позвонивший мне по телефону молодой литератор, еще недавно летчик по профессии.- Я хочу вручить вам на память одну вещичку. А нахожусь я от вас совсем поблизости.
      Мы договорились, и действительно через четверть часа литератор этот был у меня.
      - Вы ведь любите Чехова,- сказал он, протягивая завернутую в газету книгу. - Может быть, вам это будет интересно.
      Книга, в достаточной мере потрепанная, оказалась переплетенной в один том со статьей "Мильон терзаний" о Грибоедове из журнала "Вестник Европы" и рядом статей о французской литературе - Фонтенеле, Вольтере, Дидро, а первым был вплетен в эту книгу оттиск "Степи" А. Чехова, именно тот, который А. Плещеев торопил Чехова послать П. Н. Островскому, притом с надписью Чехова: "Петру Николаевичу Островскому. А. Чехов. 1888". Книга эта, по словам подарившего ее мне литератора В. И. Погребного, принадлежала какому-то парикмахеру, любителю чтения, нашедшему ее среди хлама в сарае.
      (150) Конечно, это только случайность, что оттиск "Степи" попал мне в руки именно в те минуты, когда я читал о нем в "Литературном наследстве", но ведь собирательство книг не всегда бывает планомерным, оно зависит нередко от случаев, однако совокупность случаев создает своего рода планомерность, по старой русской пословице, что "на ловца и зверь бежит".
      Так или иначе, мне дорог подарок молодого литератора, я отделил "Степь" от случайных статей, с которыми она была переплетена, отдал оттиск переплетчику, он переплел его, и приплывшая ко мне из безвестных далей повесть "Степь" встала в один ряд с книгами Чехова в первых изданиях и начала свыше полувека спустя свою новую жизнь.
      НАДПИСИ ЛЕОНИДА АНДРЕЕВА
      Леонид Андреев умел сильно чувствовать, сильно любить и горько отчаиваться - особенно в те годы, когда только складывалась его литературная судьба и он познавал и первые радости и первые огорчения. Книга рассказов Андреева, сразу пробудившая интерес к писателю, вышла в 1901 году; Андреев еще работал в газете "Курьер"; некоторые рассказы, вошедшие в книгу, были до этого напечатаны именно в "Курьере". Редактор газеты Я. А. Фейгин помогал Андрееву и на его писательском пути. Старейший ленинградский книжник Федор Григорьевич Шилов, автор вышедших недавно воспоминаний "Записки старого книжника", подарил мне в один из моих приездов в Ленинград именно первую книгу рассказов Леонида Андреева.
      (151) Авторская надпись на ней свидетельствует об отношении Андреева к своему первому редактору: "Многоуважаемому Якову Александровичу Фейгину от автора, искренне благодарного за постоянную дружескую поддержку".
      Но есть у меня и пятое издание этой книги, вышедшее в 1902 году. Экземпляр этот переплетен в кожу разных цветов, составляющую на крышке пейзаж в виде ночных облаков и луны, просвечивающей сквозь ветку дерева. В книгу вплетен портрет Леонида Андреева той поры, когда он носил сапоги и русскую поддевку, и на первой странице есть авторская, глубоко биографическая надпись.
      "Милому Сергюшу. То, что я позвал тебя, и только тебя мог позвать в такую минуту жизни, для помощи в таком деле - говорит, как я люблю тебя и верю тебе. А почему люблю, почему верю, о том напишу.
      Твой Леонид".
      Одним из ближайших друзей Андреева был московский врач Сергей Сергеевич Голоушев, писавший литературные и искусствоведческие статьи под фамилией Сергей Глаголь. О Голоушеве в своей книге "Записки писателя" с теплотой и признательностью вспоминает Н. Д. Телешов.
      Вполне возможно, что в архиве С. Голоушева, которого многие друзья любовно назвали Сергюшом, и сохранилось письмо Андреева, разъясняющее эту надпись на книге; даты под надписью нет, она могла быть сделана много позднее выхода книги, может быть, в тот год, когда умерла первая жена Андреева,- один из самых трагических периодов в его жизни...
      Покойный писатель Николай Дмитриевич Телешов, которому я показывал эту книгу, сказал:
      - Голоушева я тоже мог бы позвать в тяжелую минуту жизни. Человек он был достойный и верный, а Леонид Андреев всю жизнь тосковал по верным людям. В Голоушеве на этот счет он не ошибся.
      (152)
      КРЕЙСЕР "РУССКАЯ НАДЕЖДА"
      Гравюра па серой обложке книги под названием "Крейсер "Русская Надежда" изображает море, крейсер в плавании, летящих над ним чаек и скрещенный с якорем морской андреевский флаг. Книга выпущена в 1887 году в С.-Петербурге, имя автора скрыто под инициалами "А. К." Имя это, однако, расшифровано переплетчиком в надписи золотом на корешке: А. Конкевич.
      Я равнодушно взял как-то в руки эту книжку с прилавка букинистического магазина. Ее специальное морское содержание не заинтересовало меня: фамилии Конкевич я не знал. Впоследствии я прочел о нем в "Воспоминаниях" С. Ю. Витте: "По наружности Конкевич представляет собой тип "морского волка", настоящего моряка. Он очень много и хорошо пишет в газетах... Конкевич - прекрасный, умный, замечательно прямой и честный человек; естественно, что благодаря таким своим качествам он, как подчиненный, не мог быть в особо хороших отношениях со своим начальством великим князем Александром Михайловичем".
      На титуле книжки была авторская надпись: "Глубоко уважаемому... (неразборчиво) от автора, с просьбой прочесть загнутые стр. 186-197. 18 Февраля, 904. С.-Петербург".
      Надпись тоже не заинтересовала меня, но я полюбопытствовал все же, почему автор просит прочесть именно указанные им страницы. Я открыл книгу на 186-й странице и почти с первых же строк прочел следующее: "Лейтенант Василий Михайлович Лидин, живший три года в Лондоне и отлично владевший английским языком, был назначен капитаном "Коллингвуда"..."
      (153) События, описанные в книге, относятся к военному Конфликту между Англией и Россией, когда англичане без объявления войны захватили в Александрии и Суакиме несколько судов "Русского общества", и о крейсерских действиях "Русской Надежды" в Тихом океане. "Коллингвуд" был английским судном, захваченным с грузом нефти русским военным кораблем. Капитаном этого судна и был назначен именно Лидин, на характер и действия которого автор, судя по его надписи, просил обратить особое внимание.
      Мало ли бывает на свете случаев совпадения имен; но когда свыше семидесяти лет после своего выхода книга попадает в руки собирателя, и тот, следуя указанию автора, открывает ее на указанной им странице и встречает свое имя, он не может не подивиться этому. Но в жизни книголюба все его находки в конечном итоге закономерны: на то он и искатель, чтобы находить.
      В 33-х ЭКЗЕМПЛЯРАХ
      "Непомерно дорогая цена сей поэмы, крайне несоразмерная с ея достоинством, сознается самим автором... Настоящая же цена потому высока, что 1) выручка имеет целью доброе дело, 2) издание редко по незначительному количеству экземпляров и 3) сюжет поэмы со всеми героями поднимает значительно ценность труда. Издатель".
      Так сказано в предисловии к книжечке "Тавриада. Современная поэма.", изданной в Санкт-Петербурге в 1863 году. Автор книжки-князь Владимир Мещерский; имя это впоследствии получило весьма печальную известность: Мещерский был издателем журнала "Гражданин", (155) одного из самых реакционных изданий, и поэтические упражнения Мещерского в молодости давно были забыты им в поклепах и доносах на тех, кто не разделял интересов дворянства.
      Поэма "Тавриада" посвящена открытию в 1861 году катков и санных катаний с гор в саду Таврического дворца в Петербурге. "Заметно стало во всем Петербургском обществе какое-то непреодолимое стремление предаваться этим упражнениям. Стариками, старухами, зрелыми и незрелыми овладела лихорадочная страсть покупать коньки, надевать их, скакать в Таврический сад, падать раз двадцать в минуту и т. п. ... В гостиных и на балах разговаривали только о катании на коньках и стали о ужас! танцуя выделывать "па" на подобие тех, которые выделываются при катании на коньках... Вот в это-то время среди толпы, посещавшей ежедневно Таврические горы, нашелся один из тех избранников судьбы, которым она предназначает воспеть минувшие дни и приберегать в звучных песнях следы данной эпохи в назидание грядущему потомству",- пишет в введении автор. Поэма, однако, не столь безобидна: в ней довольно зло высмеиваются некоторые дипломаты:
      Вот сам посол, седой вельможа,
      Забыв Сен-Жемский кабинет,
      Летит с горы на брюхе лежа,
      Как будто лорду двадцать лет.
      Или:
      Вот дипломат австрийской школы,
      Красавиц наших идеал:
      Все льнут к нему как к меду пчелы,
      И бал теперь у нас не бал,
      Когда австрийских аполлонов
      Не хочет с дура кто позвать.
      С какой благотворительной целью эта редчайшая ныне книжечка была выпущена в количестве тридцати трех экземпляров по цене три рубля серебром за экземпляр,- неизвестно. Еще в меньшем количестве - двадцать пять экземпляров было выпущено специально для императорской фамилии описание декабрьских событий 1825 года. В целях прославления действий Николая I, жесточайше подавившего Декабрьское восстание, статс-секретарь барон М. А. Корф составил эту фальсифицированную историю событий. Ее составитель не предполагал, конечно, что (156) в России рано или поздно произойдет революция и книга эта останется в виде эталона лживой версии о событиях в декабре 1825 года и об их участниках.
      Кстати, тот же барон М. А. Корф, бывший впоследствии членом негласного комитета для надзора за книгопечатанием, а затем директором Публичной библиотеки, напечатал в количестве тридцати экземпляров произведение своей малолетней, вскоре затем скончавшейся дочери, Елены Корф "История моего котенка". Любопытно отметить, что фальсифицированное "Четырнадцатое декабря 1825 года" и "История моего котенка" отпечатаны в одной и той же Типографии 11-го Отделения собственной е. и. в. Канцелярии; барон М. А. Корф был явно лишен способности понимать историю.
      НЕИЗВЕСТНЫЙ РИСУНОК КЛАВДИЯ ЛЕБЕДЕВА
      Художник Клавдий Лебедев известен как автор ряда исторических и жанровых картин; в Третьяковской галерее хранятся его "Боярская свадьба", "На родине", "К сыну". Но иногда рисунок или даже набросок передают умонастроение художника больше, чем широкие его полотна. Полотна пишутся для всеобщего обозрения, они публичны; рисунки, подобно записям писателя в записной книжке, пишутся зачастую для себя.
      Одна такая запись Клавдия Лебедева свидетельствует о его несомненно большом интересе к личности и деятельности Льва Толстого. Поселившись с конца пятидесятых годов в Ясной Поляне, Толстой увлекся педагогикой, основал (157) сельскую школу, сам преподавал в ней. Немало сил он приложил и к тому, чтобы издавать педагогический журнал "Ясная Поляна", "Азбуки", "Русскую книгу для чтения".
      Книг этих ныне не найдешь; в большинстве случаев они, наверно, познали судьбу учебников, были зачитаны или потеряны детьми; уцелевшие экземпляры редки.