Хоторны (№2) - Белый лебедь

— Мы отнесем ее домой. — Софи вскочила, не обращав внимания на порванную и грязную одежду.

Забыв о зонтике и шляпке, она побежала к воротам, через которые они вышли на Коммонуэлс-авеню, и не успел Грейсон остановить ее, как она бросилась наперерез потоку экипажей, заставляя кучеров натягивать поводья, чтобы ее не задавить.

Она не обращала внимания на пассажиров, осыпавших ее громкими ругательствами.

— Быстрее, Грейсон! — крикнула она ему с мостовой. Он шагнул на Коммонуэлс-авеню. Сердитый хор голосов разом смолк при виде окровавленной собаки, обмякшей у него на руках.

Грейсон прошел сквозь внезапную жуткую тишину — молча, ни о чем не думая, только ощущая, как собака у его груди время от времени вздрагивает от боли. Он знал, что до конца дней своих не забудет этой тишины и ощущения уходящей жизни в своих руках.

Софи распахнула дверь «Белого лебедя», вихрем промчалась мимо испуганного Генри, который стоя пил кофе из фарфоровой чашечки. Она вела Грейсона по черной лестнице в подвал, где находилась прачечная.

— Положите ее сюда, — велела Софи. Едва Грейсон успел положить собаку, как появился Генри и скорчил гримасу.

— Подайте полотенца. Генри! — скомандовала она.

— Я? — пискнул он, и чашка задребезжала в его руках. Но его избавило от необходимости что-то делать появление энергичной Маргарет, ворвавшейся вслед за ним. Грейсона бесцеремонно оттолкнули в сторону, когда Софи и Маргарет склонились над избитой собакой и принялись за дело с такой сноровкой, словно не раз занимались этим раньше.

К этому времени животное почти не дышало. Глаза Грейсона сузились от неожиданных чувств — чувств, которые нахлынули на него в то мгновение, когда он поднял собаку на руки. Он не хотел ничего предпринимать. Собака умрет. Он узнал это еще в детстве, узнал, что любимые собаки умирают, и отец запрещал сыновьям что-либо делать при этом. Но Софи не собиралась отступать.

— Я разведу огонь, чтобы стало теплее, — проговорила Маргарет и отошла, вытирая руки полотенцем.

Грейсон ни разу не пошевелился с тех пор, как положил собаку на пол.

— Я сам это сделаю, — вдруг произнес он. Женщины посмотрели на него с таким удивлением, как если бы он вдруг заговорил на неведомом им языке.

— Я разведу огонь, — повторил он властным тоном. Софи посмотрела на него нахмурив лоб, словно пытаясь что-то понять, и указала на аккуратную стопку дров.

— Растопка вон там. — И она снова занялась собакой. Он с минуту смотрел на нее, на ее ласковые руки, умелые, но осторожные прикосновения, с которыми она обрабатывала раны. Неожиданно из давних лет явилось воспоминание. Он был маленький, не старше четырех-пяти лет, и на улице его поколотили смеющиеся мальчишки постарше. Ему было больно, из носа текла кровь, а по щекам катились слезы. Тогда его отец, возвышаясь над ним, точно великан с сердитым лицом, запретил ему плакать.

Грейсон поднялся с земли, но когда он хотел пойти к матери, отец не пустил его.

— Только младенцам нужны материнские нежности.

В конце концов он сам обмыл пораненные места в ванной наверху, по его разбитому лицу текли слезы, еду по приказанию отца ему принесли наверх, словно он сделал что-то дурное. Царапины и раны зажили. И он никогда больше не плакал.

Грейсон не понимал, почему у него так странно бьется сердце и почему он вдруг вспомнил тот эпизод, почему воспоминания нахлынули на него именно сейчас. Отец обязан научить сына быть мужчиной, быть сильным и смелым. Грейсон стал таким, как хотел его отец.

Вдруг он удивился: почему он все еще здесь? Ему это не нужно, он этого не хочет. Возмутительное поведение, странствование по свету со свитой прихлебателей — и вот теперь она самозабвенно возится с какой-то собакой, которая неминуемо издохнет. И в эту минуту он окончательно понял, что ему нужна не такая жена.

Ему нужен упорядоченный мир, серьезная работа, теплый спокойный дом, куда хотелось бы возвращаться по вечерам. Ему нужна жизнь, которую он строит вот уже пятнадцать лет.

Но сердцебиение не прекращалось, и он резко повернулся и со злостью бросил в огонь полено.

Когда больше уже ничего нельзя было сделать, Маргарет и Софи, усталые, прислонились к стене. Потом Маргарет ушла, и когда Софи сказала ему, что ей больше ничего не нужно, он долго смотрел на нее, говоря себе, что он должен уйти. И он заставил себя уйти.

Он медленно брел по улице, возвращаясь в отель и заполнив свой ум настороженной пустотой. Он сосредоточился на узкой кровати в ограниченном пространстве номера. Ему пришлось воспользоваться маленьким тазиком, имевшимся в его комнате, пока ванна в конце коридора наполнялась горячей водой.

Он раздраженно скривился, а потом его губы сжались, когда воспоминания овладели им, напоминая о давних днях в мансарде, где он впервые увидел грязные коридоры и общие ванные, в которых ржавая вода текла тонкой струйкой, и познакомился с разными мошенниками, которые украли бы у него бритву с такой же легкостью, с какой воспользовались бы ею, чтобы перерезать ему горло. Хорошо, что в шестнадцать лет ему не очень часто приходилось бриться.

Он попробовал рассмеяться собственной шутке, но ничего не получилось.

Он направился в маленькую гардеробную при номере, чтобы переодеться, и обнаружил, что у него осталась последняя пара брюк и одна рубашка.

Его охватило отчаяние, но не из-за отсутствия одежды. Слишком много воспоминаний. Его жизнь как-то вдруг вышла из повиновения.

С таким положением дел нельзя мириться. Но чего же он хочет? Что он хочет от Софи? Ответа у него не было.

Он всегда был человеком быстрых решений. Однажды приняв решение, он претворял его в жизнь и шел дальше. Но с тех пор как приехала Софи, он постоянно метался, не зная, на каком решении остановиться: жениться на ней или расстаться навсегда?

Он снова вышел из «Вандома», намереваясь отправиться в свой клуб. Он не желал думать ни о Софи, ни о собаке, ни о прошлом.

Но, сам того не желая, он свернул к «Белому лебедю», словно бабочка, летящая на огонь.

Софи все еще ухаживала за собакой, и вместо того чтобы ехать в клуб, он пошел в свою контору в «Белом лебеде» поработать. Но никак не мог сосредоточиться. Он то и дело оказывался перед дверью в подвальное помещение.

Софи сидела в потоке света, который проникал в комнату через маленькое окно под потолком. Он смотрел, завороженный, как она прикасалась к собаке — легко, нежно. Ее пальцы скользили по шкуре на собачьем лбу, единственном месте, не пострадавшем от побоев. Она сейчас забыла о своих пальцах, которые каждый музыкант должен беречь.

Очень тихо, так, что Грейсон не мог ничего расслышать, она что-то шептала собаке, поглаживая ее по голове. Но он понял. Почему-то он понял — она действительно верила, что вылечит эту собаку. Бездомную. Искалеченную. Умирающую.

Он прошел в дальний конец прачечной. Софи оглянулась на него, в глазах ее стоял молчаливый вопрос. Он встретил ее взгляд решительно, подвинул к ней стул и сел рядом. Она коротко улыбнулась, взглянув на него устало, но признательно. И снова повернулась к собаке.

Больше Грейсон от нее не уходил.

День подходил к концу, когда по лестнице в прачечную спустилась мачеха Софи.

— Софи, ты здесь?

Софи обернулась, а Грейсон встал.

Патриция Уэнтуорт была, несомненно, красивой женщиной, гораздо моложе своего мужа и немногим старше самой Софи. Она стояла в дверях, одетая в темно-синее платье из тафты, под цвет глаз, и в дорогую синюю с коричневым шаль, похожую на кашемировую. Волосы у нее были цвета ночи, кожа белая и чистая, как миска со сливками. Грейсон видел ее всего один раз, еще до того, как она вышла за Конрада Уэнтуорта. Но, выйдя замуж, она покорила своей красотой бостонское общество и посещала самые изысканные светские приемы.

Патриция скривилась, обходя груду грязных полотенец, ее вышитый бисером ридикюль закачался на запястье. — Господи, что ты здесь делаешь?

Ни приветствий, ни объятий.

— Здравствуй, Патриция, — отозвалась Софи, и во взгляде ее мелькнуло что-то мрачное и страдальческое. Но это быстро исчезло, и осталась только улыбка. — Ты привела с собой девочек? — спросила она.

Патриция пошла к ней, стуча каблуками. Она куталась в шаль, словно защищалась от сумрака, царившего в прачечной.

— Нет, я не привела девочек. Ах, мистер Хоторн, я не заметила, что вы здесь!

— Здравствуйте, миссис Уэнтуорт, — отозвался он, коротко кивнув.

Патриция кокетливо поправила прическу, и ее губы растянулись в заученной улыбке.

— Сто лет вас не видела.

— С тех пор, как вы заходили в Хоторн-Хаус к моей матери, — ответил он холодно. Патриция Уэнтуорт не принадлежала к числу симпатичных ему людей.

— А, да. Ваша мать. — Патриция, судя по всему, утратила всякий интерес к разговору. — Как она?

— Хорошо. Хотя в последнее время ей немного нездоровится.

— Не может быть! — Брови ее удивленно приподнялись. — Могу поклясться, что я видела Эммелайн в понедельник. — Она улыбнулась и вздохнула. — Она прекрасно выглядела в платье из персикового шелка с простой вставкой из брабантских кружев и чудной шляпке из снежно-белой шерсти, отороченной мехом.

Он растерянно посмотрел на нее.

— Вы видели мою мать в понедельник?

Патриция положила на пояс руку в перчатке.

— Ну да. Вид у нее был потрясающий. Она явно не была больна.

— Вы, наверное, ошиблись. Она была дома. — Он чувствовал на себе вопросительный взгляд Софи и не мог сдержать тяжелого стука в висках.

— Ну, — задумчиво протянула Патриция, — мне показалось, что это была она. — Она покачала головой и рассмеялась. — Хотя, Может быть, и нет. — Потом она обратилась к Софи: — Девочки не могли прийти, потому что они очень заняты всем тем, чем обычно заняты юные леди. — Она осеклась. — Хотя я вечно забываю, что ты была слишком занята своей музыкой, чтобы уделять внимание… обычным сторонам жизни юной леди.

Он увидел, что Софи насторожилась.

— Ты всегда играла, играла, играла. — Она смерила Софи презрительным взглядом. — Конечно, у моих девочек нет никакого таланта, если говорить о музыке. А у тебя его так много. Иногда я думаю, кому больше повезло — тебе с твоим талантом или моим девочкам с их календарем, до отказа заполненным всякими приглашениями. — Она поцокала языком, — Кажется, ты считаешь, что выступать за деньги — вполне стоящая вещь. Особенно теперь, когда мы все видели ту статью в журнале.

— Вы ее видели?

— Ну конечно.

— И отец тоже видел?

— Разумеется. — И больше ни слова. Грейсон заметил, как щеки Софи вспыхнули.

— Что он думает об этом? — спросила она с любопытством.

Патриция улыбнулась так, что стало ясно — она знает, как расстроена ее падчерица.

— Об этом ты спроси у него самого, дорогая. Я ни в коем случае не хочу быть такой самонадеянной, чтобы говорить за него.

— Естественно, — отозвалась Софи с натянутой улыбкой.

— Хватит об этой статье. Я пришла узнать, будешь ли ты на приеме. Я знаю, что вчера вечером ты говорила с отцом. — Она изящно покачала головой. — Нет, я не удивлена. У тебя всегда была сильная воля. Но приглашения разосланы, и ничего нельзя отменить. А что о нас подумают, если не придут почетные гости?

— Почетные гости? — недоуменно спросила Софи. Грейсон бросил на Патрицию сердитый взгляд.

— Гость, гости. Я всегда говорю: в тесноте — не в обиде. — Патриция посмотрела на Грейсона и с вызовом подняла бровь. — Вы тоже будете, мистер Хоторн?

— Да, — нехотя буркнул он.

Но Патриция не обратила внимания на его тон, потому что в этот момент увидела то, что лежало на полу.

— Господи! Что это случилось с собакой? — ахнула она. Софи взглянула на животное.

— Ее избили. — Улыбка Патриции исчезла.

— Почему меня не удивляет, что ты сидишь в подвале и ухаживаешь за окровавленным животным? — раздраженно проворчала она.

Они смотрели друг на друга и молчали, пока Патриция не повернулась и не выскочила из прачечной, прижимая ко рту кружевной платочек.

Едва дверь наверху захлопнулась, из Софи словно выпустили воздух.

— Я тоже рада была повидаться с тобой. Патриция, — проговорила она, обращаясь к пустой лестнице.

Грейсон покосился на закрытую дверь и повернулся к Софи. Нос у нее покраснел, прическа давно рассыпалась, но сейчас он сознавал одно — он ее хочет. Хочет обнимать ее, целовать. Провести пальцами по ее телу, чтобы она захотела его так же сильно, как он хочет ее.

— Софи, — Грейсон попытался обуздать свое тело железной волей, — вам нужно отдохнуть. Вы уже несколько часов с ней возитесь.

— Нет, — прошептала она, коснувшись единственного здорового места на лбу собаки.

Грейсон схватил ее за плечи и, ласково повернув: к себе, отвел волосы с ее лица.

— Дайте ей спокойно умереть.

Она с вызовом посмотрела ему в глаза.

— Нет! Я должна ее спасти. — И отстранилась от него.

Ее слова вертелись у него в голове. «Я должна ее спасти». Грейсон сомневался, что собака дотянет до утра.

Но немного позже, когда измученная Софи уже засыпала на своем стуле, собака открыла глаза.

Грейсон был потрясен. Некоторое время он сидел неподвижно и не отрываясь смотрел на собаку. Сердце у него сильно билось. Он протянул к ней руку — так осторожно, как будто от его прикосновения собака могла рассыпаться в прах. Пес с явным усилием обнюхал его пальцы и лизнул руку.

Дрожь пробежала у Грейсона по спине, в голове у него промелькнуло воспоминание о корзинках Софи, наполненных едой, о ее детских попытках спасти его — так же как теперь она спасала собаку.

Рука у него слегка дрожала, когда он положил пальцы на то место на собачьем лбу, к которому все время прикасалась Софи.

— Как ты думаешь, сумеет ли она спасти и меня? — раздался его шепот в тихой комнате.

Тихий стон вырвался из его груди, он выпрямился и провел рукой по лицу. Он ни за что не позволил бы кому-либо узнать о страхе и смятении, которые охватили его, когда отец услал его из дома. Не амбиции сделали его богатым, а отчаянное желание никогда больше не голодать и не жить в дешевых отелях. И не испытывать страх. Он ни за что не позволил бы кому-либо узнать, что до сих пор иногда просыпается по ночам в холодном поту, что кожа у него горит при воспоминаниях о прикосновениях крыс к его ногам. И — одиночество. Сравниться с голодом могло только это ужасное одиночество.

Он преодолел все это. Сейчас у него под рукой сколько угодно еды и много денег в банке. Он совладал со своими страхами. Он преуспел.

Но в последние дни по какой-то непонятной причине прошлое воскресло, и он только и делал, что предавался воспоминаниям, переводя часы назад, к тому времени, когда думал, что не выживет.

Он глубоко вздохнул, чтобы успокоиться, и прикоснулся к щеке Софи, смущенный теми чувствами, которые вызвала в нем ласка собаки. Когда она, вздрогнув, проснулась, он молча показал на собаку.

Софи отвела волосы с лица и ахнула. Собака тихо взвизгнула и попыталась завилять хвостом — едва заметно, но и этого было достаточно.

И тут из глаз Софи полились слезы. Она обняла Грейсона и поцеловала его прямо в губы.

— Ах, Грейсон! Мы ее спасли, — прошептала она, а потом осторожно прижалась лицом к собачьей шее.

Он вскочил со стула. Софи звала его, но он, не слыша ее, бросился вверх по лестнице, думая лишь о том, чтобы уйти.

Он направился прямиком в спальню, которую с некоторых пор считал своей. Но, неожиданно увидев вещи Софи среди своих, замер на месте. Как будто они уже живут вместе. Его лучшие высокие сапоги все еще стояли там, где он оставил их перед ее приездом. Ее прозрачный ночной пеньюар был беспечно переброшен через спинку стула, бумаги беспорядочно разбросаны на его столе.

Постель была не застелена, ящики наполовину открыты, ее белье валялось на кровати. Увидев это, он вспыхнул. «Это я от негодования», — сказал он себе, не желая признаться, что интимность этого беспорядка подействовала на него совсем в ином смысле.

Конечно, ему следует отправиться в отель или в клуб. Может быть, даже к Лукасу в его холостяцкую квартиру, чтобы глотнуть бренди. Но он знал, что не сделает этого. Захлопнув дверь, он стянул с себя рубашку и пошел к вместительному шкафу, где висела его одежда. Теперь он уже не удивился, увидев, что ее платья висят рядом с его костюмами, платья из мягкого бархата и атласа рядом с костюмами из плотной шерсти.

За эти годы у него было много женщин. Но он никогда не оставлял их до утра. Он предпочитал просыпаться утром один. Он никогда не возбуждался при виде интимных принадлежностей женского туалета. При виде женской одежды, смешанной с его одеждой. Он вырос в доме, полном мужчин, — матери запрещалось входить на мужскую половину дома.

Грейсон с усилием выбросил все это из головы, выбрал чистую рубашку, бросил ее на кровать, пошел в свою личную ванную комнату и повернул кран. Горячая вода, от которой исходил пар, быстро наполнила тазик. Грейсон взбил пену, достал свою самую острую бритву, провел ею по ремню, висящему на стене, и принялся за бритье. Привычные движения помогли ему успокоиться. Порядок. Состояние, в котором и должен находиться мужчина.

Узел напряжения рассасывался.

Пройдясь бритвой по лицу, он уперся ладонями в раковину и наклонился к фарфоровому тазику.

Что она с ним делает?

Как могло случиться, что его упорядоченный мир внезапно словно перевернулся?

Но когда Грейсон поднял голову, то увидел в зеркале не свое отражение — он увидел Софи, стоящую в дверях.

— Я беспокоилась, — прошептала она каким-то странно хриплым голосом. — Вы ушли так неожиданно.

— Это лишнее.

У него мелькнула мысль, что он голый по пояс, и он заставил себя отвести от нее взгляд, потому что ему хотелось крепко обнять ее и зарыться лицом в ее волосы. И заставить пообещать, что она никогда больше его не покинет.

Пробурчав что-то себе под нос, он снова стал бриться. Но опять прервал это занятие, потому что Софи подошла к нему ближе.

— Есть что-то невероятно интимное в зрелище бреющегося мужчины.

Рука его напряглась.

— Я бы сказал, что немногие незамужние женщины, по крайней мере определенного типа, видели бреющегося мужчину.

Предполагалось, что его тон устрашит ее. Но Софи только засмеялась, протянула руку и провела пальцем по белой пене, оставив на его щеке полоску.

— Я не принадлежу к этому определенному типу, Грейсон. — Она стала серьезна. — Давно уже не принадлежу. Он быстро повернулся к ней.

— Вы хотите сказать, что были близки с мужчиной? — Она пожала плечами:

— Ну, не совсем. Я, в общем, никого не видела за бритьем, только вас.

Он наморщил лоб.

— Когда вы были моложе. Помните? И он вспомнил. И увидел все совершенно ясно. Софи, в ожидании стоящую в дверях его комнаты в Хоторн-Хаусе, ей всего восемь лет, а он делал вид, что ему необходимо бриться регулярно. На ней было платье с чрезмерным количеством рюшечек, коленки были исцарапаны, без сомнения, от попыток поиграть на улице в стикболл с мальчишками. Софи всегда хотелось делать все, что делали другие дети. Но другие дети не хотели с ней играть.

Понимали ли они, что она на них не похожа? Что она более ловкая? Более сообразительная? Или их отталкивали платья с рюшечками, в которые ее одевала мать, и превосходство, с которым она держалась?

— В то время вы не были столь щепетильны.

— Мне было шестнадцать лет.

— Вы были смешным.

Он рассердился и посмотрел на ее губы. Они раскрылись, и кровь его побежала быстрее, когда он перевел взгляд ниже. Взяв полотенце, он стер с лица пену, и хотя и велел себе отвернуться, но не удержался, отбросил полотенце и, протянув к ней руку, коснулся ее губ, слегка, кончиками пальцев — ее таких нежных губ.

Губы эти шевельнулись, что-то беззвучно проговорив.

— Вот как? — шепотом спросил он.

Она смущенно взглянула на него из-под ресниц.

— Я был смешным? Всегда? — Он ждал ее ответа, ему нужно было его услышать. Она улыбнулась.

— Да. Но вы были не только смешным. Вы были сильным и добрым.

Его пальцы скользнули к ее волосам и зарылись в них. Он обнял ее, словно в ней было его спасение, и крепко прижал к груди. Ему хотелось выругаться, хотелось поглумиться в ответ на ее слова. Это слабость, что они его тревожат. Он это понимал. Но слова эти так много значили для него!

— Софи, — нежно шепнул он ей на ухо.

Ее пальцы распластались на его груди. Он откинул ее голову и заглянул в глаза. Он хотел так много, но не знал, с чего начать. Слова, сформировавшись в голове, исчезали как дым прежде, чем он успевал их ухватить. Он знал только, что не может ее отпустить.

Решение принято. Он на ней женится.

Потом он поцеловал ее — медленно, нежно, пока она не застонала. И он отбросил все сомнения. Проведя рукой по ее спине, он почувствовал, что Софи дрожит. Его поцелуй стал требовательным. Она раскрылась ему навстречу, подняла руки и обвила его шею. Она прижималась к нему так, словно тоже не хотела его отпускать.

При мысли об этом он испытал удовлетворение. После всех этих лет она не была к нему равнодушна.

Он ощутил ее дыхание. Словно апельсины зимой. Восхитительное, сладкое, но не каждому дано было его попробовать.

Он провел руками по ее бедрам, потом положил ладонь на грудь. И от этого прикосновения все изменилось.

— Нет, — выдохнула она, отпрянув от него и яростно сверкнув глазами.

Но вдруг она так же быстро успокоилась, словно перевернула страницу книги и стала другим персонажем.

— Итак, Грейсон, — прямо-таки промурлыкала она, хотя голос ее слегка дрожал, — вы у нас приличный человек. Сомневаюсь, что нужно объяснять вам, что мне не следует стоять с вами, полуголым, в ванной. Я просто хотела поблагодарить вас за то, что вы помогли мне с собакой. Это очень мило, я сама ни за что бы не справилась.

Она не стала дожидаться ответа и ушла так же неожиданно, как появилась, оставив его в одиночестве созерцать пустой дверной проем. Что за человек Софи Уэнтуорт?

Он повернулся и увидел в зеркале свое отражение. Что он за человек?

Когда-то жизнь была иной. Когда-то он попытался бы спасти эту собаку. Но жизнь изменилась, и вместе с ней изменился и он. Она приписывала ему хорошие качества, которыми он не обладал. Он никого не спас.

Он бросил бы эту собаку подыхать — и никогда не узнал бы, что тех, кто смертельно ранен, можно спасти.

Глава 7

Софи была в приятном предвкушении, разглаживая широкие складки своей юбки из тафты. Она стояла в роскошном доме своего отца, заполненном представителями бостонской элиты, которые пришли сюда, чтобы ее увидеть.

Прием в ее честь.

Она поискала среди присутствующих Грейсона и нахмурилась, поймав себя на этом. Она ведь надеялась, что он не придет. В ванной «Белого лебедя» он совершенно вывел её из себя. Поцеловал ее. Приласкал.

С величайшим усилием ей удалось наконец восстановить разрушенную стену из независимости и бесчувственности, которой она себя давно окружила. Нельзя, чтобы эта стена снова пала.

Собираясь на прием, она уделила много внимания своей внешности. Роскошное платье, хотя и строгого фасона, с высоким воротником, длинными рукавами, лайковые белые перчатки, сидящие на ее руках как вторая кожа. Она не слишком заботилась о том, что о ней думают. Но сегодня решила быть на высоте. Сегодня ей хотелось, чтобы отец ею гордился.

Пройдя через холл, отделанный итальянским мрамором, она устроила себе маленькую экскурсию по дому. Всюду сверкали хрустальные люстры. Свечи пылали в бронзовых канделябрах ручной работы, привезенных из Франции. Королевская роскошь. Для ее отца годится только все самое лучшее.

Софи часто думала, что ее отцу следовало родиться королем. Не имея прославленной родословной, он чрезмерно выставлял напоказ свое богатство. В детстве мать говорила, что он сделал такие огромные деньги на пароходах, что даже самые родовитые, пуритански настроенные бостонцы не могли уже смотреть на него свысока.

Софи пошла дальше, но ее попытки углубиться во внутренние покои оказались делом не легким, потому что каждый хотел с ней поздороваться, расспросить о путешествии либо высказать свое мнение по поводу статьи в «Сенчури».

И еще мужчины. Каждый мужчина, каким бы он ни был, устремлялся за ней. Мужчины, не так давно еще мальчишки, не обращавшие на нее никакого внимания, теперь мечтали потанцевать с ней или хотя бы перекинуться парой слов.

Вечер, кажется, удастся. Она дома, и, судя по всему, бостонцы ее обожают.

Проходя по залу, она увидела человека, на которого несколько минут назад указала ей мачеха. Найлз Прескотт, с серыми волосами, зачесанными назад, и морщинами на лице, которые его даже красили, был уже много лет дирижером Бостонского концертного зала. Он был близким другом ее матери. Слишком близким, как шептались за их спинами. И еще это был тот самый человек, который отдал обещанный ей сольный дебют другому музыканту.

Софи зажмурилась, вспомнив убийственное объявление о том, кто будет играть соло на Большом дебюте. Концертный зал был заполнен учащимися и их родителями. Найлз Прескотт стоял на возвышении. Софи с нетерпением ждала, когда же наконец назовут ее имя и она встанет, поднимется на сцену, а публика будет оглушительно ей аплодировать. Вся ее жизнь была посвящена этому моменту.

У Софи вспыхнули щеки при воспоминании о том, как она все-таки встала, не успев сообразить, что объявили не ее имя. Потом увидела своего главного соперника, гордо направлявшегося к сцене с торжествующей улыбкой. Вспомнила свою растерянность и пустоту, поселившуюся у нее в сердце.

Потом дирижер сказал ей всего несколько слов. Но и их было достаточно. «Я не верил, что ты сможешь сыграть Баха».

Ложь.

Софи знала, что никакого отношения к Баху это не имеет. Она подумала о своей матери и об этом человеке. Обещания, которые он давал, — обещания, которые больше не нужно было выполнять, потому что ее матери уже не было в живых.

Но, даже зная все это, Софи впервые в жизни усомнилась в своих способностях. Действительно ли это ложь, вдруг спросила она себя, и эти коварные мысли постепенно вытеснили уверенность, с которой она готовилась к концерту.

Бах всегда был ее любимым композитором. Утратив возможность дебютировать, на что она очень сильно рассчитывала, она начала размышлять о том, правильно ли она играет.

Она уехала в Германию, в Лейпцигскую консерваторию, где записалась на четырехгодичный курс обучения. Она анализировала и изучала, практиковалась и играла, пока не прошла все классы и не научилась всему, чему могли научить ее тамошние профессора. Тогда наконец она дебютировала — в Амстердаме, а не в Бостоне. И потерпела полное крушение.

Ей было не по себе. Приняли ее холодно, и она ежилась, читая утром заметки, в которых описывалось безвдохновенное выступление очередного вундеркинда. Но все изменилось, когда она придумала новую манеру поведения на сцене. Сверкающую и ослепительную. С драгоценностями и туалетами.

Пусть это не Бах, но поначалу она всем нравилась.

Немного раньше, в начале вечера. Патриция сказала, что Найлз хочет ее видеть. Софи представить себе не могла, что ему нужно, и не слишком хотела это узнать. Она еще не готова встретиться с ним, несмотря на то что прошло столько лет.

Ей как-то удалось проскользнуть мимо толпы гостей и убежать, и неожиданно она нос к носу столкнулась с Брэдфордом и Эммелайн Хоторн.

— Малышка Софи, — снисходительно проговорил Брэдфорд, целуя ей руку, словно был придворным эпохи Возрождения.

Это был высокий, представительный джентльмен с широкими плечами. Он умел быть обворожительным, но она слишком хорошо помнила, как бессердечно он бросил Грейсона на произвол судьбы. Тогда она его возненавидела и до сих не могла заставить себя простить его.

— Ну что ты, Брэдфорд, — улыбнулась Эммелайн, протягивая руки Софи, — она уже не маленькая девочка. — Она сердечно обняла ее, а потом отодвинула от себя. — Она выросла и стала красивой молодой женщиной.

Эммелайн была мягкой и мечтательной, возраст придавал ей изящество и достоинство, недоступные юности. Мать Софи была скорее симпатичной, чем красивой, и Софи всегда дивилась воздушной привлекательности Эммелайн.

Старшая женщина улыбнулась еще ласковее.

— Я уверена, ваша матушка гордилась бы вами. Мне ужасно жаль, что ее здесь нет и она не видит, каким вы пользуетесь успехом.

Софи почувствовала, как в горле у нее появился мучительный комок, и внезапное желание, чтобы мать оказалась сейчас рядом с ней, было таким сильным, что она чуть не заплакала.

— Благодарю вас, миссис Хоторн, — с трудом проговорила она. — Это очень много значит для меня. Но тут их разговор прервали.

— Софи! — воскликнула какая — то женщина, направляясь к ним в облаке мерцающих юбок и сверкающих драгоценностей. — Не смотри же так удивленно, — добавила она и потом нелепо поцеловала воздух у обеих щек Софи.

Софи не сразу поняла, что эта женщина — Меган Робертсон. Меган была ниже ее ростом и как-то чувственно округла, с темно — каштановыми волосами, причесанными в виде массы локонов и завитков, и большими карими глазами. Превратившись во взрослую женщину, она стала очень привлекательна — именно таких женщин любил изображать Рубенс на своих полотнах. Но когда ей было восемнадцать, ее звали милочкой, и это она дебютировала вместо Софи.

— Здравствуй, Меган, — спокойно отозвалась Софи, с отвращением ощутив былую неуверенность, словно не прошло с тех пор пяти лет. Пришлось напомнить себе, что она все-таки добилась успеха.

Меган поспешно поздоровалась с четой Хоторн, которые сразу же откланялись, оставив молодых женщин вдвоем. Меган круто повернулась к Софи:

— Ты должна пройтись со мной! Все только и говорят, что о тебе, и я хочу представить тебя гостям.

Она взяла Софи под руку, словно они все еще были девочками, и потащила по коридору, заглядывая по пути во все комнаты. Софи не знала, что и думать об этой девушке, которая всегда была ее соперницей, всегда хвасталась, что в один прекрасный день возьмет над ней верх. А теперь, спустя пять лет, она что же, пытается быть доброй?