Искатели необычайных автографов

      - Неужели вы и теперь не замечаете никакой разницы?
      - Теперь замечаю, - снизошел Фило. - У гиперболы концы расходятся как у рогатки, а у параболы вроде бы держатся поближе, словно что-то их пригибает или притягивает друг к другу... Но при чем тут все-таки лепешки?
      -Не беспокойтесь, дойдем и до лепешек, - заверил Мате. - На сей раз проведем такое сечение, которое не будет ни параллельным образующей, ни параллельным оси. В общем, нечто промежуточное между ними. И как вы думаете, что у нас при этом получится? У нас получится замкнутая кривая, которая называется эллипсом.
      - Лепешка! - сейчас же установил Фило, взглянув на контур, нарисованный на фунтике. - Как сказано в "Евгении Онегине", увы, сомнений нет, я съел эллипс!
      -Теперь никто не упрекнет вас в том, что вы не пробовали геометрии... Но шутки в сторону. На этом маленьком примере я хотел показать вам, что все на свете может быть выражено языком математики.
      - Даже этот же четвероногий корабль пустыни?
      Фило указал на высокомерно жующего верблюда, мимо которого они проходили.
      - Отчего бы и нет? Взгляните на поверхность, образованную его горбами. Великолепный образчик гиперболического параболоида.
      Мате подошел к верблюду и провел ладонью по мохнатой седлообразной спине. Но верблюд, вероятно, был противником фамильярности: он отвернулся и сплюнул, да так выразительно, что друзья расхохотались.
      -Видите, - торжествовал Фило, - плевал он на ваш параболический гиперболоид или как его там...
      Тут раздались певучие выкрики:
      - Дыни, дыни! Спелые дыни! Положи кусочек в рот - половина сахар, половина мед!
      Продолговатые, обтянутые сетчатой кожей дыни произвели на Фило не меньшее впечатление, чем лепешки.
      - Не хотите ли отведать ломтик этого восхитительного эллипса, Мате? предложил он, желая щегольнуть вновь приобретенными познаниями.
      Но увы! Мате сказал, что дыня не эллипс, а эллипсоид вращения.
      - Это что еще за фрукт?
      - Скорее, продукт. Продукт вращения эллипса вокруг своей оси. При этом как раз и получается тело, напоминающее дыню.
      - С вами не соскучишься! Не объясните ли заодно, что такое арбуз?
      Фило надеялся, что Мате нипочем не ответит. Но тот преспокойно объявил, что арбуз - шар, иначе говоря, продукт вращения круга вокруг своего диаметра. А так как круг можно рассматривать как частный случай эллипса, то есть как эллипс, у которого все оси одинаковы, стало быть, шар есть частный случай эллипсоида.
      Фило опешил. Что ж это делается?! Выходит, арбуз - частный случай дыни? Но Мате не нашел в его выводе ничего нелепого. Наоборот! По его мнению, Фило начинает рассуждать как настоящий математик. Тот хмуро поклонился.
      - Приятно слышать. Но, откровенно говоря, до сих пор я себе нравился больше. Как сказано в "Евгении Онегине", "куда, куда вы удалились, весны моей златые дни". Где то прекрасное время, когда я ел арбуз, не подозревая, что он - частный случай дыни? Где, скажите мне, та счастливая пора, когда я воспринимал мир непосредственно, не размышляя, не думая о том, что он такое с точки зрения математики?
      - Вас послушать, так размышление свойственно только науке, - колко возразил Мате. - А разве ваше дражайшее искусство не рассуждает, не анализирует, не пытается осмыслить действительность?
      - Да, пытается. И осмысливает. Но своими средствами. Без помощи гиперболического параболоида. - Фило постучал пальцем по груди. - С помощью сердца. А сердце, милостивый государь, математике не подвластно. Сердца математикой не проанализируешь.
      - Ошибаетесь, - холодно сказал Мате. - Сердце - это не что иное, как "эр", равное двум "а", умноженным на единицу плюс косинус тэта.
      - Мате, голубчик, что вы такое говорите! - не на шутку встревожился Фило. - Вы не заболели?
      Но Мате не заболел. Просто, сказал он, есть в математике такая кривая, очень похожая на сердце, каким его обычно рисуют влюбленные, только без стрелы. Называется она кардиоидой. От греческого слова - "кардиа" "сердце". Ее-то уравнение он и привел.
      Мате снова вытащил свой видавший виды блокнот, нарисовал кардиоиду и показал Фило.
      - В самом деле, похоже, - криво усмехнулся тот. - И кто это только выдумал?
      - Один ученый, о котором вы, конечно, не знаете. Паскаль.
      - За кого вы меня принимаете! - оскорбился Фило. - Могу ли я не знать о человеке, из-за которого получал в детстве двойки? У него еще есть закон о давлении чего-то там на что-то...
      - Во-первых, не чего-то на что-то, а жидкости и газа на стенки сосуда. А во-вторых, мы с вами говорим о разных Паскалях. Вы имеете в виду великого французского ученого семнадцатого века Блеза Паскаля, а я - его отца, Этьена Паскаля, тоже замечательного математика. Именно он изучал кривую, которая получила название улитки Паскаля. - Мате нарисовал замкнутую самопересекающуюся кривую с петелькой внутри. - Видите, эта петелька может увеличиваться и уменьшаться. Когда она исчезает совсем, улитка Паскаля превращается в кардиоиду.
      Фило сосредоточенно ощупал левую сторону груди. Как же так? Неужели, с точки зрения математики, сердце - всего-навсего частный случай какой-то улитки?!
      Острые глазки Мате потеплели, засветились добродушной хитрецой. Мог ли он предполагать, что Фило не понимает научного юмора? Ведь кардиоида - не сердце, а всего лишь сходная с ним кривая. А говоря о кривых, не стоит быть слишком прямолинейным.
      - Ага! - закричал Фило. - Значит, вы признаете, что человеческое сердце и математический расчет - две вещи несовместные?
      - Ну, это еще неизвестно. Строение живых организмов - предмет пристального внимания инженеров, которые ищут в природе прообразы своих будущих сооружений. Природа, знаете ли, на редкость изобретательный конструктор. У нее есть чему поучиться. Возьмите, к примеру, летучую мышь...
      - Ни за что! - Фило брезгливо поморщился. - Я их терпеть не могу.
      Мате пожал плечами: за что такая немилость? Летучие мыши не только совершенно безобидны, но даже полезны. Они уничтожают вредных насекомых, и как раз в такое время, когда делать это абсолютно некому, - ночью.
      - Вслепую?! - изумился Фило.
      - В том-то и дело!
      И Мате принялся рассказывать.
      Оказывается, зрение у летучей мыши очень слабое. Но природа снабдила ее таким свойством, которое с лихвой восполняет этот недостаток. При полете она непрерывно издает неслышные для нас ультразвуки. Отражаясь от встречных предметов, звуковые волны возвращаются к ней обратно и предупреждают о приближении препятствия. Вот почему летучая мышь стала прообразом радиолокатора.
      А птицы? Они с незапамятных времен служили людям моделью летательных аппаратов. Впрочем, чтобы летать по-настоящему, человеку недостаточно скопировать птичьи крылья. На поверхностном, нетворческом подражательстве далеко не улетишь.
      Первым понял это гениальный русский ученый Жуковский. Помимо строения птиц, он изучил особенности их полета, взаимосвязь между формой крыла и сопротивлением воздуха. Исследование Жуковского "О парении птиц" стало тем зерном, из которого выросло современное самолетостроение. Благодаря ему поднялись в воздух тяжелые, мощные машины, за которыми не угнаться не то что птице, но даже звуку...
      - Да, много загадок задает нам природа, - задумчиво продолжал Мате. Кораблестроители, например, очень сейчас заинтригованы причинами необычайной быстроходности дельфинов. Одна из этих причин уже установлена. Это особое строение кожи. Ученым удалось создать резиновое подобие дельфиньей кожи, которой обтянули подводные лодки. И знаете, быстроходность лодок значительно возросла... А пауки? Разве не интересно докопаться, что дает им возможность выпускать нить такой невероятной прочности? Конечно, на первый взгляд - паутина и прочность - понятия несовместимые. Но испытайте на разрыв нить паутины и той же толщины стальную проволоку - и вы убедитесь, что паутина много прочнее. В Южной Америке водятся пауки, паутина которых вполне заменяет рыбачьи сети. Что, не верите? Думаете, я преувеличиваю?
      - Думаю, но совсем не то, - сказал Фило, глядя на друга восторженными глазами. - Думаю, что вы поэт.
      Вот чего Мате не ожидал. Он - поэт? Что за глупая выдумка! Но Фило настаивал на своем: Мате настоящий поэт науки.
      - Знаете, - признался он, - когда вы говорили, я вдруг почувствовал гордость. Да, гордость. За человека, за его разум, за его безграничные возможности...
      - Будет вам, - отмахнулся Мате, очень, впрочем, довольный. - Лучше скажите, какого мнения об этом ваш Хайям. Есть у него что-нибудь о человеке и его возможностях?
      - У Хайяма все есть! Вот, слушайте:
      Мы - цель, и суть, и торжество Вселенной,
      Мы украшенье этой жизни бренной!
      И если мироздание - кольцо,
      Так в том кольце мы - камень драгоценный.
      Состязаться с Хайямом было трудно. Друзья задумались и шли некоторое время молча.
      - Нет, - неожиданно заявил Мате, - так больше продолжаться не может. С этой минуты мы начинаем искать Хайямов по-настоящему.
      И он быстро зашагал вперед, решительно раздвигая толпу и громко выкрикивая на ходу.
      - Хайям! Хайя-а-ам! Хайя-а-а-а-ам!
      - Это от жары! - трагически прошептал Фило и бросился за ним.
      РАЗГОВОР ПО ДУШАМ
      В это время на другом конце базара толпа вдруг всколыхнулась и раздалась надвое, почтительно пропуская нечто, напоминающее винный бочонок, на который напялили ярчайший, затканный птицами халат и громадную, похожую на тыкву чалму.
      - Дворцовый повар идет! - слышалось отовсюду. - Дворцовому повару почет и уважение!
      Несмотря на свою тучность, повар шел быстро, небрежно озирая разложенные кругом товары. За ним в ожидании распоряжений следовали два рослых невольника-эфиопа. На головах у них покачивались высокие корзины очевидно, для отобранных поваром покупок.
      Торговцы наперебой старались привлечь к себе внимание важного посетителя: дворцовый повар пришел - значит, жди барыша! Со всех сторон сыпались на него льстивые похвалы и заискивающие улыбки. Но он словно не замечал ни обращенных на него взглядов, ни протянутых к нему рук.
      - Мир тебе, Али! - приветствовал его хозяин кофейни, человек средних лет с удивительно густыми черными бровями, под которыми блестели насмешливые умные глаза.
      - А, это ты, Хасан! Мир и тебе, - рассеянно сказал повар и пошел было дальше, но Хасан загородил ему дорогу.
      - Что с тобой, Али? Не назначен ли ты, часом, на должность главного казначея?
      - С чего ты взял?
      - Очень уж важный у тебя вид.
      - Зато на душе у меня неважно, Хасан.
      - Значит, пора тебе побеседовать по душам со старым другом.
      - Хитер ты, Хасан! - Али невольно улыбнулся. - Умеешь уговорить человека. Так и быть, загляну к тебе ненадолго, только... только лишние уши отпущу, - добавил он, понизив голос.
      Повар сказал что-то своим молчаливым провожатым, и те величаво удалились.
      В кофейне было полутемно и пусто. Хасан усадил гостя спиной к двери на вытертый коврик, поставил перед ним прохладительное питье.
      - А знаешь, - сказал он, усаживаясь напротив, - я сразу заметил, что нынче ты не в своей тарелке.
      - Будешь тут не в своей, когда в тебя летят чужие!
      Али приподнял чалму, обнажив лоб, на котором вздулся здоровенный желвак. Хасан оглядел его с преувеличенным вниманием.
      - Хорошая шишка. Почем брал?
      - Даром досталась. Подарок повелительницы нашей Туркан-хатун. Поднес ей сегодня фазана на золотом блюде. А она как запустит в меня этим фазаном! Да еще вместе с блюдом...
      - Наверное, не с той ноги встала?
      - Скажешь тоже - встала! Она еще и не ложилась. Давно ли овдовела, а во дворце что ни день - пир горой. Один праздник не кончился, другой уже начинается. И куда она так спешит?
      - На месте Туркан-хатун я бы тоже поторопился. Лет через десять подрастет ее сынок, султан наш Махмуд, - и кончилась ее власть!
      - Придется султану расти поскорее, если он не хочет потерять такого повара, как я. Шутка ли: десять лет швырять в человека золотыми тарелками! Да она меня в фарш превратит!..
      - Неблагодарное у тебя сердце, Али, - сказал Хасан с притворным упреком. - Вспомни, чем мы обязаны Туркан-хатун. Не она ли землю носом рыла, стараясь опорочить перед Малик-шахом нашего прежнего везира6 Низама аль-Мулька? Не она ли убедила покойного султана назначить везиром Таджа аль-Мулька?
      - Нечего сказать, удружила! Низам хоть и не сахар был, зато дело свое знал. А уж этот...
      - Все в свое время, - хихикнул Хасан. - Был у нас везир мудрый, да кое-кому неугодный. Теперь очередь немудрого, зато угодливого.
      - Да! - ядовито поддакнул Али. - Угодливый удобнее. Что прикажут, то и сделает. А от мудрого только и жди неприятностей. Мудрый Низам аль-Мульк не хотел, чтобы Малик-шаху наследовал сын инородки Туркан-хатун...
      - Вот его и убили.
      Али метнул на Хасана быстрый вопрошающий взгляд.
      -Так ты думаешь, это ее рук дело? А я слыхал, Низама аль-Мулька убили ассасины7. Говорят, они и Малик-шаха отравили...
      - Кто его знает, - сказал Хасан с той же скрытой издевкой. - У Малик-шаха врагов хватало. С одной стороны, Ахмед-хан8 бунтует, с другой молодцы Саббаха кинжалы точат, с третьей - домочадцы подкапываются...
      - Бедная наша земля! - Али сокрушенно закивал головой. - Грызутся из-за нее все, кому не лень. Каждый норовит урвать кусок пожирнее. И когда это только кончится?
      - Хочешь знать точно? - Хасан шутовски сдвинул брови, сосредоточенно пошевелил губами, будто что-то подсчитывая. - Никогда! Никогда не перестанут богатые грызться, а бедняки - мучиться.
      - Э, в драке всем достается! И богатым и бедным.
      - Не скажи. Один султан прогадал - другой с прибылью. А бедный человек всегда в убытке.
      - Это ты верно говоришь, Хасан. А все-таки Малик-шаха жаль. Дельный был правитель. Ученых людей уважал. Обсерваторию в Исфахане открыл.
      - Он открыл, а наследнички закрыли...
      Али сердито засопел широкими вывороченными ноздрями.
      - Чего ждать от вздорной бабенки! Туркан и Тадж на науку тратиться не станут. Самого Омара Хайяма с места прогнали! Подумать только, самого Гияса ад-Дина абу-л-Фатха Омара ибн Ибрагима Хайяма Нишапури!
      Хасан зацокал языком. Ну и память у этого Али! И как он только запомнил такое длинное имя?
      Али назидательно поднял палец.
      - Не грех запомнить имя человека, который сам запоминает целые книги!
      - Что ты говоришь! - искренне удивился Хасан. - Мыслимое ли это дело?
      Повар стукнул себя кулаком в грудь.
      - Пусть меня истолкут в ступке, если я лгу. По этому поводу расскажу тебе один интересный случай. Однажды, будучи на чужбине, Омар Хайям семь раз подряд прочитал одну ученую книгу, запомнил ее от слова до слова, а потом вернулся домой и продиктовал писцу. И когда сравнили рукопись с подлинником, не нашли между ними почти никакой разницы.
      - Была бы у меня такая память, не сидел бы я на базаре, - сказал Хасан скорее грустно, чем насмешливо.
      - А как он знает Коран9! - Али закатил глаза. - Тут с ним ни один знаток не сравнится. Даже такой знаменитый богослов, как Газали. По этому поводу расскажу тебе еще один случай. Раз оба они - Хайям и Газали - были в одном высоком доме. Вдруг между гостями зашел спор о том, как следует читать какой-то стих из Корана. Спорили долго, а все без толку. Тогда хозяин сказал: "Обратимся к знающему!" - и попросил Хайяма рассудить спорщиков. Так тот не только разобрал их ошибки, но и привел все известные разночтения этого стиха и даже объяснил все противоречивые места. Газали был так восхищен, что поклонился Хайяму до земли и сказал: "Сделай меня своим слугой и будь милостив ко мне, ибо нет ни одного мудреца в мире, который знал бы все это наизусть и понимал так, как ты".
      - Хорошо ты рассказываешь, век бы тебя слушал, но одного все-таки не пойму. - Хасан нагнулся к самому уху Али и зашептал: - Ведь Хайям, говорят, безбожник. Зачем безбожнику копаться в Коране?
      Али тонко улыбнулся:
      - Вопрос - что вертел. У него два конца. Если Хайям так сразу и родился безбожником, тогда ему, конечно, в Коране копаться незачем. Но если он изучил Коран сначала, - что мешает ему стать безбожником потом?
      - Ну и голова у тебя, Али! - воскликнул Хасан. - Быть бы тебе везиром, а не фазанов жарить. Так ты, стало быть, думаешь, оттого Хайям и безбожник, что слишком хорошо разбирается в Коране?
      - Э, в чем он только не разбирается! Хайяму многое ведомо. Недаром его считают преемником великого Ибн Сины10. Он и лекарь, он и звездных дел мастер. Нет у нас человека, который лучше его сведущ в языках, законах, в науке о числах... Клянусь Аллахом, назначь его завтра поваром, - он и тут превзойдет всех!
      - Даже тебя?
      - Даже меня. Он, если хочешь знать, в тонких кушаньях донимает не меньше, чем в звездах. По этому поводу вспомнилось мне одно его изречение. Ты, говорит лучше голодай, чем что попало есть, и лучше, говорит, будь один, чем вместе с кем попало!
      - Золотые слова! - Гасан озорно подмигнул. - Это он тебе сам сказал?
      Повар хотел обидеться, но не выдержал - засмеялся.
      - Ехидный ты человек! И за что только я тебя люблю?
      - За веселый нрав, должно быть, - продолжал балагурить Хасан. Как-никак единственная ценная вещь в моем доме. Слушай, а верно говорят, что Хайям мастак предсказывать погоду по звездам?
      - По звездам? - с сомнением переспросил Али. - Слышал я, настоящие ученые считают, что ни судьбы, ни погоды по звездам не предскажешь. Но если они правы, так, значит, Хайям знает какие-то другие приметы, потому что погоду он предсказывает замечательно.
      - А по этому поводу тебе ничего не вспомнилось? - подначивал Хасан.
      Али снова засмеялся.
      - На твое счастье, вспомнилось. Раз покойный наш султан задумал устроить охоту и послал спросить у Хайяма, когда лучше ее начинать, чтобы не было несколько дней кряду ни дождя, ни снега. Двое суток думал Хайям, на третьи сам отправился во дворец и назначил день выезда. Едва султан сел на коня и отъехал на несколько шагов, как небо затянуло тучами, налетел сильный ветер и началась снежная вьюга. Все кругом засмеялись, и султан хотел уже повернуть обратно, но Хайям сказал, что вьюга сейчас кончится и пять суток подряд погода будет ясная.
      - И что же, сбылось его предсказание?
      - Стал бы я тебе иначе рассказывать... И такого-то человека прогнали со службы!
      Друзья помолчали.
      - Счастливый ты все-таки, Али, - позавидовал Хасан. - Живешь во дворце, самого Омара Хайяма видел.
      - Где там! - отмахнулся повар. - Раза два-три издали, да и то со спины...
      - Понимаю, - подморгнул Хасан, - он не заходит к тебе на кухню, ты не заглядываешь к нему в обсерваторию... Но не огорчайся. Я его и со спины не видал. Что ему делать в моей бедной лавчонке!
      - Боюсь, скоро и она станет ему не по карману, - сказал толстяк со вздохом. - В наши дни ученый человек без богатого покровителя что перепел на сковородке.
      - Говорят, к Хайяму благоволил Низам аль-Мульк, - заметил Хасан.
      - В том-то и дело! Оттого-то к нему и не благоволит Туркан-хатун. Ведь Низам был ее злейшим врагом, и, когда умер Малик-шах, немалых трудов стоило ей усадить на престол своего Махмуда. Несколько сот гулямов11 пируют у нее ежедневно, я-то знаю! А иначе...
      Хасан предостерегающе приложил палец к губам: в кофейню входил посетитель.
      - Ну, спасибо за гостеприимство, - сказал Али, с сожалением поднимаясь с места. - В следующий раз договорим! - шепнул он Хасану, выходя из лавки.
      Тот церемонно поклонился:
      - Мой дом - твой дом!
      В ГОНЧАРНОЙ
      - Мате, голубчик, умоляю... Перестаньте кричать! - канючил Фило, едва поспевая на своих коротеньких ножках за долговязым товарищем. - Нас примут за сумасшедших.
      - Оставьте, пожалуйста! - отбрыкивался Мате. - Здесь все кричат. Хайя-а-ам!
      - Но это неприлично. Где вас воспитывали?
      Упоминание о приличиях только подзадорило Мате: он завопил еще громче. Тогда Фило прибег к хитрости.
      - Не могу больше, - простонал он, опускаясь на землю. - Задыхаюсь...
      Что ни говорите, а слабость - великая сила!
      Мате испуганно обернулся и бросился к своему спутнику: ему дурно? Что у него болит?
      - Точно не знаю, - умирающим голосом произнес Фило, - скорей всего, кардиоида.
      Но Мате даже не улыбнулся.
      - Тут рядом какой-то домишко. Можете вы пройти несколько шагов?
      Домишко оказался гончарной мастерской. Пожилой бритоголовый гончар - в темной чеплашке, с засученными выше локтя рукавами - без всяких расспросов указал незнакомцам на старую кошму, принес откуда-то ячменные лепешки и кувшин с кислым молоком, потом снова уселся за свой круг и принялся за прерванную работу.
      При виде еды Фило поразительно быстро выздоровел. К удивлению своему, Мате тоже обнаружил, что зверски голоден, и с аппетитом набросился на скромное угощение.
      Поев, он почувствовал блаженную усталость. Молоко и лепешки показались ему необычайно вкусными, кошма - мягкой, запах мокрой глины восхитительным. Мерный скрип гончарного станка завораживал, от него становилось спокойно и уютно...
      Растянувшись на мохнатой подстилке, Мате бездумно рассматривал толпящиеся вокруг горшки и кувшины.
      - Странно! - произнес он вдруг. - Вам не кажется, что они похожи на людей? Вон тот - низенький, широкий, - по-моему, определенно напоминает вас.
      - А этот, длинный и узкий, - вас! - отбил удар Фило. - Как видите, заимствуют у природы не одни только инженеры и конструкторы, но и художники.
      -Гончар - художник?!
      - А кто же, по-вашему? Взгляните: он швыряет на круг ком влажной глины, и под его руками бесформенная масса превращается в сосуд идеально правильных очертаний и благороднейших пропорций.
      Мате прищурился, измеряя горшки наметанным глазом; да пропорции действительно великолепные. Можно даже сказать - золотые.
      - Вы ли это, Мате? - удивился Фило. - Кто б мог подумать, что вы способны на такие пышные сравнения?
      - Вот еще! - фыркнул тот. - Никакое это не сравнение, а математический термин. Надеюсь, вы слышали о золотом сечении? Ну, о таком соотношении частей целого, при котором меньшая часть так относится к большей, как большая к целому?
      Фило уклончиво отвел глаза: он-то, может быть, и слышал, но знает ли о золотом сечении гончар? Ведь этот старик небось и читать-то не умеет! Лепит себе свои горшки на глазок, да и все тут.
      - Ну и что же? - возразил Мате. - Вы ведь сами говорили, что он заимствует у природы. Пропорции золотого сечения воспитаны в нем окружающим миром.
      - Это как же?
      - Очень просто. Природа и сама сплошь да рядом использует золотое сечение: в строении человека, животных, растений. И, постоянно видя перед собой созданные ею образцы, человеческий глаз бессознательно привыкает к определенному соотношению частей.
      - Значит, математики тоже заимствовали золотое сечение у природы?
      - Ну, это еще бабушка надвое гадала! Что, по-вашему, появилось раньше: курица или яйцо? Не знаете? И никто не знает! Точно так же никто не в состоянии определить, подсказано ли золотое сечение математикам природой или же они открыли его самостоятельно, а уж потом обратили внимание на то, что оно часто встречается в жизни. Впрочем, так ли это важно? Главное, что пропорции золотого сечения доставляют нам удовольствие. Недаром они узаконены еще древними греками, которые строго следовали им и тогда, когда возводили свои прославленные здания и когда создавали те самые статуи, которыми вы имеете честь восхищаться поныне, - заключил Мате с насмешливым поклоном.
      - В таком случае вы сами себе противоречите! - поддел его Фило. Помните, там, у колодца, я сказал, что искусство и наука не такие уж противоположности, что есть между ними и кое-что общее. Вы тогда не захотели со мной согласиться...
      - Тогда не захотел, а теперь соглашаюсь. Во всяком случае, искусству без науки не обойтись. Живописец - не живописец, если не знает законов перспективы, если не умеет приготовлять и смешивать краски. А это геометрия, химия, физика! Композитор - не композитор, если не знает гармонии. А что такое гармония, как не музыкальная математика? Кроме того, ни один музыкант не может обойтись без музыкальных инструментов. А попробуйте-ка создать музыкальный инструмент без математики и физики! Недаром первым человеком, научившим нас извлекать из одной струны множество музыкальных звуков, был великий математик Пифагор. Это ведь он рассчитал, в каких числовых отношениях следует делить струну, чтобы получать звуки различной высоты!
      Фило приложил палец к губам.
      - Будет вам философствовать! Слышите, хозяин поет...
      В самом деле, пока болтали между собой чудные пришельцы, старый горшечник целиком ушел в свою работу и пел себе как ни в чем не бывало:
      Базарный день. Шумит гончарный ряд.
      Гончар мнет глину целый день подряд.
      А та угасшим голосом лепечет:
      "Брат, пожалей, опомнись! Я - твой брат!"
      - Но это же четверостишие Хайяма! - заволновался Фило. - Из знаменитых стихов о гончаре.
      А хозяин все пел:
      Гончар работал, рядом я стоял.
      Кувшин лепил он: ручку и овал,
      А я увидел голову султана,
      Сухую руку нищего узнал.
      - Какое совпадение! - подскочил Мате. - Мы ведь только что об этом говорили...
      - Тише! - зашипел Фило. - Вы его спугнете.
      Но гончар уже заметил, что его слушают, и умолк.
      - Спой еще, - попросил Фило.
      Лицо старика стало отчужденным и непроницаемым.
      - Рад тебе услужить, да не могу, - сказал он, не поднимая глаз от работы.
      - Отчего же?
      - Ты мой гость. Прикажи - все для тебя сделаю. Но песня сама себе госпожа. Ей не прикажешь. Захотела - пришла, захотела - ушла.
      - Скажи, по крайней мере, знаешь ли ты, кто ее сочинил?
      - Нет, - отвечал старик.
      - Как же так! Ведь она словно про тебя написана...
      - Может, про меня, а может, не про меня. Мало ли горшечников на свете!
      Тут он извинился и, сославшись на какие-то дела, вышел, пожелав гостям приятного пребывания в его доме.
      Некоторое время друзья молча созерцали изделия неразговорчивого мастера. Потом Фило тихонько забормотал:
      Гончар ушел. Один я в мастерской.
      Две тысячи кувшинов предо мной,
      Теснятся, тихо шепчутся, как люди,
      И я один с их странною толпой.
      - Хайям? - спросил Мате.
      - Да, из того же цикла. Нравится?
      - Очень. Но объясните мне смысл того, первого четверостишия. О глине, которая просит гончара пожалеть ее. Как это понимать?
      - Недолговечность человека, его смертность - предмет раздумий многих поэтов. У Хайяма к этому присоединяется мысль о вечном круговороте, происходящем в природе. Умирая, человек становится прахом. Прах смешивается с землей, с глиной и обретает новую жизнь: из него делают красивый кувшин или же он прорастает травой, цветами:
      На зеленых коврах хорасанских полей
      Вырастают тюльпаны из праха царей,
      Вырастают фиалки из праха красавиц,
      Из пленительных родинок между бровей.
      - А стихи не слишком веселые, - заметил Мате.
      - Но и не такие уж грустные. Мысль о смерти не так страшна, когда человек чувствует себя частицей бессмертной природы. Во всяком случае, на сей раз это печаль светлая, близкая той, которую мы встречаем в стихах Пушкина: "И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть и равнодушная природа красою вечною сиять".
      - Вы сказали "на сей раз". Но разве у Хайяма есть и другие стихи на ту же тему?
      - И немало! На первый взгляд может даже показаться, что поэт повторяется. Но только на первый взгляд! Наряду со строчками о фиалках и лилиях есть у него и такие:
      Как привыкнуть к тому, что из мыслящей плоти
      Кирпичи изготовят и сложат дома?
      - Ого! Это уже не светлая грусть, а мрачное недоумение, - усмехнулся Мате. - Интере-е-есно... Одно и то же явление Хайям рассматривает с разных точек зрения. Он вертит его, как гончар на гончарном круге.
      - Недаром он мыслитель, автор нескольких философских трактатов, пояснил Фило. - Между прочим, постоянный образ поэзии Хайяма - гончар - в разных стихах тоже осмысливается по-разному. Иногда это просто художник, который создает из праха прекрасное и полезное. Но порой черты его искажаются, становятся зловещими:
      Поглядите на мастера глиняных дел:
      Месит глину прилежно, умен и умел.
      Приглядитесь внимательней: мастер безумен,
      Ибо это не глина, а месиво тел.
      С таким безумным гончаром Хайям сравнивает Бога, который безо всякого смысла уничтожает свои же создания.
      Вот кубок - не сыщешь такого другого!
      Но брошенный наземь, стал глиной он снова...
      Трудился над ним сам небесный гончар
      И сам же разбил из каприза пустого.
      - Кубок - это, конечно, человек, - сообразил Мате. - Выходит, Хайям иносказательно критикует Бога, который создал человека смертным?
      - Знаете, из вас вышел бы неплохой филолог! - сказал Фило, очень довольный рассуждениями друга. - Но не думайте, что Хайям критикует Бога только иносказательно. Он делает это и прямо:
      Отчего Всемогущий Творец наших тел
      Даровать нам бессмертие не захотел?
      Если мы совершенны - зачем умираем?
      Если несовершенны - то кто бракодел?
      Мате так и покатился со смеху.
      - Клянусь решетом Эратосфена, это остроумно! - воскликнул он, хлопая себя по коленкам.
      - Не только остроумно, но и очень смело. Хотя хлопать себя из-за этого по коленкам вовсе не обязательно, - ввернул Фило, не удержавшись. Критикуя Бога, Хайям тем самым ставит под сомнение его существование. В иных стихах он открыто признается, что не верит в загробную жизнь и потому небесным радостям предпочитает земные:
      Сад цветущий, подруга и чаша с вином
      Вот мой рай. Не хочу очутиться в ином.
      Да никто и не видел небесного рая,
      Так что будем пока утешаться в земном!
      - Судя по этим строчкам, Хайяма нельзя назвать трезвенником, - сказал Мате.
      - Но значит ли это, что его можно назвать пьяницей? Вино - благородная кровь винограда - традиционная, вечная тема поэзии. Его прославляли еще древние греки. Продолжает ту же традицию и Хайям. Кроме того, сильно подозреваю, что Хайям потому так преувеличенно восхваляет вино, что хочет насолить исламу. Ведь мусульманская религия не одобряет употребление спиртного.