Междуцарствие (рассказы)

Как прежде ездили, так и в этот раз той же дорогой поехали. Из манежа Государь приказал ехать в Михайловский дворец. Вместе с Государем сели великий князь Михаил Николаевич. Из Михайловского дворца Государь вышел один и приказал мне: "Домой, и той же дорогой". Когда я поехал на Екатерининскую канаву, то пустил лошадей очень шибко. Вдруг я услышал взрыв сзади. Перед этим я ничего особенного не заметил, народу не видал. Государь сказал: "Стой", и вышел из левой дверцы и пошел назад, а я повернул лошадей и подъехал ближе к публике. Потом второй взрыв сделался, и вскоре поднесли к карете Государя Императора. Тут кто говорит, что нельзя везти в карете, кто говорит надо на извозчика... я хорошенько не помню; уже потом мне велели отъехать прочь. Я отъехал и погнал лошадей домой. Когда приехал, то говорю начальнику, что в Государя Императора выстрелили и ранили ноги... Не помню, что в то время я говорил. Потом начальник приехал обратно из дворца и сказал, что Государь скончался".
      Бодрость не покидала Желябова, Перовскую, а особенно Кибальчича до минуты надевания белого савана с башлыком. До этой процедуры, Желябов и Михайлов, приблизившись на шаг к Перовской, поцелуем простились с нею. Рысаков стоял неподвижно и смотрел на Желябова все время, пока палач надевал на его сотоварищей ужасного преступления роковой длинный саван висельников.
      Палач Фролов, сняв поддевку и оставшись в красной рубашке, "начал" с Кибальчича. Надев на него саван и наложив вокруг шеи петлю, он притянул крепко веревкой, завязав конец веревки к правому столбу виселицы. Потом он приступил к Михайлову, Перовской и Желябову.
      Только нельзя же кого-то любить, исходя из его особых примет. Никто не вправе строить механизм, который управляет жизнью. Но как с ней иначе быть?
      И принадлежащие ему, государству, его птичке, ее двум головам, все тенета, веревки, силки, нитки, проволока: улавливающие всех местожительством, сословием. И не сделать всех счастливыми, чистя ее перышки.
      Свет, уничтожающий своих посредников, как радиация: священников, дьячков, свечниц, уборщиц, выталкивающих шваброй жидкую грязь за порог. Его же больше, чем это можно вынести. Тогда есть два варианта, первый из которых дает отделенность частного пространства: выпуклого, согревшегося, теплого глядя в стаканы сверху. И второй, который еще помнит о какой-то быстрой и тонкой боли, которая разбила все предварительно им сочиненное, вывалив человека в какое-то место без ничего, и он, которого уже нет, только и знает, что - эта боль с несомненностью была. Откуда это взялось, что в церкви всем делают хорошо? Там делают по другому, а если это и хорошо, то причем тут то, что было раньше?
      Так что нет смысла загадывать: придет ангел и подрежет вашу жизнь под коленками.
      Желябов и Перовская, стоя в саванах, потряхивали неоднократно головами. Последний по очереди был Рысаков, который, увидав других облаченными вполне в саван и готовыми к казни, заметно пошатнулся, у него подкосились колени, когда палач быстрым движением накинул на него саван и башлык. Во время этой процедуры барабаны, не переставая, били мелкую, но громкую дробь.
      В этой странной коробочке куда ни посмотри - всюду страшно из-за желтого, скажем, цвета и колышащихся отпечатков людей, растений, дыма на стенах: они проезжают друг сквозь друга, не соприкасаются, им не тепло рядом друг с другом. Не могут согреть друг друга, не умеют.
      Ощущение свободы равно чувству присутствия чего-то, что принадлежит тебе настолько, что его нигде не обнаружить. То есть, выходит, что ли, что тебе особенно хорошо, когда чувствуешь, что тебе совсем плохо.
      Хорошо, пусть: нельзя же в самом деле отделять от себя все не совсем твои штуки до полной пустоты. Ну есть страна, власть, ее история - они же не могут быть какой-то отдельной бумагой, с которой соотносишься просто в силу предания о необходимости такой связи.
      Каким-то образом они имеют и другой смысл. Каждый раз что ли сползаясь в частный кукольный театр, означая для всякого что-то отдельное, маленький город. В каждом из которых только и происходит жизнь человека, потому что откуда ему по жизни набрать знакомых, чтобы заселить ими город большой?
      Невысокие строения, небольшие здания. Когда делаешься старше, и переходишь в возраст кабаньей шкуры, скелетика рыбы, птичьего перышка, то видишь уже вовсе не то, что раньше, а просторный как всегда воздух, маленький город, нескольких людей.
      Вся эта всемирная, государственная и проч. истории человеческих отношений, они всегда строят для себя и заселяют небольшой город - как этот, между Малой Садовой и Дворцом. Число лиц, участвовавших в происшедшем, также невелико. Такой город, в котором дворец, канал, с десяток лавок, какое-то количество квартир и люди, увеличивающие свою численность принятием на себя чужих имен и изобретением для них вины.
      Сквозь твою кровь падает снег, осыпаясь на ее донышко хлопьями какой-то хлоркой. И это точь-в-точь, Спас на Крови, который и был плодом мартовского дела, не только известные ожесточения репрессивных органов и т.п. Откуда бы он иначе?
      В 9 часов 20 минут, палач Фролов, окончив все приготовления к казни, подошел к Кибальчичу и подвел его на высокую черную скамью, помогая взойти на две ступеньки. Палач отдернул скамейку, и преступник повис на воздухе. Смерть постигла Кибальчича мгновенно; по крайней мере, его тело, сделав несколько слабых кружков в воздухе, вскоре повисло, без всяких движений и конвульсий. Преступники, стоя в один ряд, в белых саванах, производили тяжелое впечатление. Выше всех ростом оказался Михайлов.
      После казни Кибальчича, вторым был казнен Михайлов, за ним следовала Перовская, которая, сильно упав на воздухе со скамьи, вскоре повисла без движения, как и трупы Михайлова и Кибальчича. Четвертым был казнен Желябов, последним - Рысаков, который, будучи сталкиваемым палачом со скамьи, несколько минут старался ногами придержаться на скамье. Помощники палача, видя отчаянные движения Рысакова, быстро стали отдергивать из-под его ног скамью, а палач Фролов дал телу преступника сильный толчок вперед. Тело Рысакова, сделав несколько медленных оборотов, повисло также спокойно, рядом с трупом Желябова и другими казненными.
      Некая ошибка как бы прорывает кокон, пузырь, оборачивающий человека в отдельный кусок чистого воздуха. Невидимая связность теряется, и жизнь его становится предметом, требующим обучения. Наученности как поступать, где, когда и с кем. Как управлять домом. Как себя вести. Что за травку взять и как варить. Какую иголку что за водой с какой покойницы смочить и как вшить в угол чужого пальто. Какую молитву кому, дабы зубы прошли. Жизнь становится очень дотошным делом. Как болезнь.
      В 9 часов 30 минут казнь окончилась; Фролов и его помощники сошли с эшафота и стали налево, у лестницы, ведущей к эшафоту. Барабаны перестали бить. Начался шумный говор толпы. К эшафоту подъехали сзади две ломовые телеги, покрытые брезентами. Трупы казненных висели не более 20 минут. Затем на эшафот были внесены пять черных гробов, которые помощники палача подставили под каждый труп. Гробы были в изголовьях наполнены стружками. На эшафот вошел потом военный врач, который в присутствии двух членов прокуратуры, свидетельствовал снятые и положенные в гроб трупы казненных. Первым был снят с виселицы и положен в гроб Кибальчич, а затем и другие казненные. Все трупы были сняты в 9 часов 50 минут. По освидетельствовании трупов, гробы были немедленно накрыты крышками и заколочены. Гробы были помещены на ломовые телеги и ящиками и отвезены под сильным конвоем на станцию железной дороги, для предания тел казненных земле на Преображенском кладбище.
      Вся процедура окончилась в 9 часов 58 минут. В 10 часов градоначальник дал приказ к разбору эшафота, что и было немедленно исполнено тут же находившимся плотниками, после того, как палач Фролов или, как он себя сам называет, "заплечных дел мастер", так и его помощники были отвезены в арестантских "хозяйственных фургонах тюремного ведомства" в литовский замок.
      В начале одиннадцатого часа войска отправились в казармы; толпа начала расходиться, конные жандармы и казаки, образовав летучую цепь, обвивали местность, где стоял эшафот, не допуская к нему подходить черни и безбилетной публики. Более привилегированные зрители этой казни толпились около эшафота, желая удовлетворить своему суеверию - добыть "кусок веревки", на которой были повешены преступники.
      Тов. Прокурора: Можете ли вы, гг. эксперты, сказать, что сделанный тут круг представляет то место, где должен быть Екатерининский сквер? - Ответ: Да. - Затем этот круг (указывает на плане) посредине не представляет ли собою Михайловского сквера? - Да.- Этот полукруг соответствует Михайловскому дворцу? -Да.- Эта линия, идущая под тупым углом не есть ли линия манежа? Да. - Затем здесь Екатерининский канал? - Да. - Усматриваете ли вы тут тоненькую карандашную линию и допускаете ли, что это Невский проспект? Да. - Она проходит мимо Екатерининского сквера и поворачивает на малую Садовую? - Да. - Что вы видите здесь в середине Малой Садовой? - Круг и точки. - Затем вы видите черные точки в кругу, обозначающие Екатерининский сквер? - Да, есть. - Видите ли вы точку, соответствующую углу Малой Садовой и Невского проспекта? - Тоже есть. - Видите ли вы точку, соответствующую противоположному углу Малой Садовой и Большой Итальянской, наискось манежа? - Да. - Затем имеется круг на Манежной позади - это сквер? - Да. Затем идет линия от начала Большой Итальянской, куда она идет? - К Михайловскому скверу. - Далее она заворачивает к Дворцу, доходит до Дворца, от Дворца идет другая линия по направлению к Екатерининскому каналу, заворачивает направо и здесь исчезает, причем в этом месте имеются точки? Да. - Затем на другом плане, на плане города Петербурга, не видите ли вы тоненьких карандашных отметок, едва заметных с помощью лупы? - Мы их рассматривали и описали их. - Есть ли линия на здании Зимнего дворца? Здесь есть как будто бы круг, но только неправильный. - Видите ли вы слабую карандашную линию от здания Михайловского манежа, идущую по Инженерной улице, по зданиям Михайловского дворца и по Екатерининскому каналу? - Да, есть.
      Тяжелый мартовский воздух, как бы падающий с отменой мороза и свойственному тому безразличием к уличным запахам: город погружается в землю, начинает пахнуть все, что имеет плоть. Конская упряжь, галочьи крики, чад кухонь, перепревшая и отмерзающая солома.
      Первоприсяжный: Подсудимая Перовская, этот план на конверте есть тот план, который был в квартире N5 и по которому вы объясняли? - Перовская: Да, это тот план. Только относительно точек я должна заявить, что они не имеют такого значения. - Что означают кружки на этом плане? - Один кружок означает Екатерининский сквер, другой Михайловский сквер, а затем третий - сквер, находящийся на Манежной площади. - Но там есть известные заметки, не желаете ли вы их объяснить? - Они точно также не имеют никакого значения.
      CЕРО-БЕЛАЯ КНИГА
      Эта книга содержит торжественные и благородные инструкции по самообороне и времяпрепровождениям.
      Книга написана для людей, которые людьми на самом деле не являются. Что до самообороны, то ее необходимость следует из характера отношений между людьми настоящими и теми, для которых пишется книга. "Времяпрепровождения" некоторые способы проводить время для не являющихся людьми, когда они вполне овладевают методами самообороны и быт их нормализуется. Эпитет же "торжественные и благородные" определяет довлеющую книге интонацию, которая еще и окрасит жизнь читателя некоторым перламутром.
      Всякий раз называть людей, людьми не являющихся, не являющимися людьми или же являющимися не людьми - громоздко, да и само определение от противного заставит их быть людьми наоборот, что не так. Поэтому, называть их будем муто. Это слово не имеет отношения к ассоциациям, могущим возникнуть с помощью русского языка: на одном из других языков оно просто означает "немые".
      Речь не о том, чтобы кого-то обидеть с помощью такого слова. Дело лишь во внесении в жизнь частичного порядка: право же, одними и теми же картами играют в разные игры. Играющие в разные игры играют одинаковыми картинками, но играющие в подкидного дурака как бы ничем принципиально не лучше и не хуже играющих в покер, но карты у них ведут себя по-разному, тем более иначе поступают карты в гаданиях и пасьянсах. Чтобы друг с другом говорить, надо сличить то, о чем речь: какого, хотя бы, цвета у вас собака, стол или деньги. Разные люди думают о смерти разное, и каждый умрет так, как это себе представляет и именно так, как свойственно его породе. Значит, здесь криво сосуществуют весьма разные, но имеющие относительно схожий вид организмы: и живут они по-разному, и веселятся по-своему, и у всякого свой пряник - у кого с гвоздиком, у кого малиновый.
      Но я не занимаюсь людьми, а теми, кто муто, и речь не о чьем-либо возвышении или принижении: быть муто не значит быть, например, хорошим. Это значит быть муто, и если кто-либо из них полагает, что он, допустим, лучше прочих выглядит на солнце, то он дурак. Хотя быть муто от этого перестать не может.
      Конечно, следовало бы вовсе избавиться от неумеренной гордости антропоса, поскольку отношения муто с кошкой не предполагают его превосходства, как, впрочем, и если бы на месте кошки оказались бы люди, механизмы или целые общественные формации. Чувства, вообще, всегда ошибочный праздник, т.к. мы здесь не затем, чтобы эмоционально самовыражаться. Но чтобы помогать своей судьбе теплыми вещами.
      Язык оккупирован людьми и сильно ими истоптан. Муто отличимы уже и тем, что не могу говорить на нем прямо. Но своего, отдельного языка у них нет, поэтому они и немые. Они могут относиться к тому, на чем разговаривают люди, разве что как к обертке, оберточной бумаге.
      А на бумаге часто клеточки и линии. Человек к клеточкам ласков, а муто от оных дуреет, поэтому друг друга они не поймут, и человек обидится, решив, что над ним надсмеялись, либо что с ним темнят, и обидится, еще более желая от окружающих, чтобы его уважали. Безусловно, он вправе требовать этого уважения - в том числе и от муто, и долг муто это уважение ему предоставить. И не только самообороняясь - уважать человека надо: живет он трудно и жить ему, в общем, плохо и неинтересно.
      Муто, поэтому, лучше всего ладят с людьми, когда мозг тех неспокоен и не способен производить ровную речь и прямые мысли: когда, например, человек нетрезв. Или бьется в истерике. Или в помрачении рассудка. Проверьте, доведите нормального человека до истерики, и вы увидите, что с ним стало возможным общаться.
      Единственный - что касается языка и словоупотребления - выход тут, кажется, в афазическом письме, но увы, язык наш природный устроен столь изобильно, что для того нет сумнений, чтобы российское слово не могло приведено быть в такое совершенство, каковому в других удивляемся, и по свойствам своим таково, что как его ни крути, но всегда предложение на лапы встанет, а еще и с пируэтцем при этом препотешнейшим, мелким бесом на свою задницу с подробностями письмом четким бисером.
      Оттого вот и кажется, будто все, что на нем выражено, и есть вся правда и другой правде не бывать, но это лишь привычка к комфорту - возьмем, к примеру, человеческое тело, Провидением исполненное прежде всего для осуществления сельскохозяйственных работ: человек со своим телом поступает мудро: неудобно ему, скажем, стоя, так он ляжет, еще и подушку подложив. Но уже и на голове не всякий постоит.
      самооборона. Это самостоятельная оборона себя от не себя. Пример ее необходимости. Живу я, скажем, тихо-мирно, не трогаю никого, вежливый, чай теперь пью, не шумлю, дождик за окнами шуршит - потому что осень. Приятно ведь в сырые сумерки пить чай у окна, а за окном всякие красные и желтые листья. Сырой землей пахнет, а напротив, за шелестящими под дождем деревьями, цвета чьих листьев обесцвечиваются постепенно сумерками, желто светятся окна дома напротив, люди в котором теперь угомонились наконец-то, собой почти ничего уже не раскачивают, не терзают сумерки речами, отдыхают, свет включают, чай пьют: люди такие хорошие, когда молчат, когда они в виде окон напротив. Ну и мы тоже чай пить будем, не думать ни о чем будем, в окно смотреть, будто нас тут и нет вовсе.
      И вот тут - звонок в дверь. Настоящий человек пришел.
      Ясен перец, что не мизантроп тот, кто дергается лицом от подобных звонков-визитов. Какие ж это шуточки, когда вы наконец можете пожить без окружающих, прийти в себя - в полутора сантиметрах за спиной того, кто, считаясь вами, отправляет различные общественные функции и который сейчас может быть убран в шкап. Ладно еще, когда вы уже понимаете про свое общественное тело и знаете, как в него облачаться, умеете включать-выключать эту куклу, а если принимаете ее за себя?
      Прежде всего муто должен понять, что главное для него - даже копчиком усвоить, что он не человек. Вопросы всякого рода развития для муто существенны, конечно, но это уже после, осознав вышеуказанный факт. Который, увы, склонен ускользать от муто, дурачить его какими-то якобы объяснениями с точки зрения житейской мудрости. Увы, такие желеобразные муто позволяют обстоятельствам жизни, к тому же - человеческой жизни - всасывать, присоединять муто к себе. Разумеется, чем позже муто займется собой, тем меньше у него шансов с собой разобраться, хотя бы до такой степени, чтобы не считать всякие, свойственные ему проявления, особенностями его якобы человеческой индивидуальности. Нельзя даже сказать, что муто обманывает себя, причисляя себя к людям: объясняя себя по-человечески, себя он выдает: был бы человеком, так какие вообще вопросы? У него черный прямоугольник на глазах, чтобы себя не узнавать.
      Но очень простой эксперимент намекнет муто на его сущность: пусть осмотрится - чуть, на полминуты, отодвинув себя мысленно и чувственно в сторонку - в общественном транспорте.
      "Это не моя жизнь, ля-ля-ляллля-ля, это не моя жизнь, лял-ля, это дом теней, ля-ля-лялляяя, это не моя жизнь, ля-ля" - перевод с английского пения каких-то бедолаг. То есть, и у них те же проблемы. Но им хуже, а нам хорошо, и вот почему. Здесь, например, нет кафе, которые приятно сделать частью себя, никто - вне среды, к которой муто редко имеют касательство - не заведет приятельских отношений с кельнером или буфетчицей, да и вообще, тут не учитываются частные случаи и здесь решительно не пахнет постоянно чем-то сладким. Того нам, муто, только и подавай: жизнь в стране, где человеческих отношений почти что и нет, сильно способствует опознаванию нашими своей природной принадлежности, и ваша лошадь всегда будет белого цвета.
      Здесь, иначе говоря, неуютно и вечно какое-то матьтвоюразэдак. Что такое неуют, как малое несовпадение взыскуемого и имеющегося? Небольшое, ведь никто здесь не станет мечтать себе квартиру в 300 кв. метров и мраморные, белые с синими прожилками умывальники с видом на море - лишь бы кран не протекал, да батареи грели. А поскольку муто всегда в полутора сантиметрах у себя за спиной, то это несовпадение именно то, что им хорошо, пусть даже с детства учат, что де неуютно тут очень.
      Откуда еще одна необходимость самообороны: находясь в естественной для него среде, муто благодушествует и смирен, зато люди здесь места себе не находят и всегда готовы дать в морду. Это вот у них, там, где поют такие жалостливые песенки, все наоборот: люди блаженствуют, а муто буйствуют, отрезают себе уши и т.п.
      Вопрос о том, как муто умудряются вляпаться в людскую жизнь, риторичен. Конечно, их этому учат, как в детстве левшу переучивают быть правшой.
      Противореча, казалось бы, сказанному выше о постоянном, столь милом муто зазоре, преобладающем в наших местностях, муто часто способен сентиментально привязываться к некоторым местам, да и к людям, этой приязни, вроде бы, не отвечающим. К случайной забегаловке, например, в три-четыре столика, с не процеженным светом, слякотью на полу, разводами на стекле и густым духом не то униженности, не то оскорбленности. Это называется пхерав: конечно, сама забегаловка не при чем, но она наполняется некоей субстанцией, вырабатываемой тут самим муто, ощутившим здесь однажды кайф и с тех пор взращивающим его здесь для себя, как азалию в горшке, чаще всего - этого не зная. Муто поступит правильно, если будет иметь в виду, что всякий создаваемый им пхерав чреват склейкой муто и его человеческого облика, что при незнании - усугубляет привязку муто к чуждым для него формам жизни: что особенно неприятно и плохо в отношениях с людьми, которых муто делает для себя не теми, кто они есть, что обычно ему еще откликнется. Общее правило здесь такое: муто может вытворять все, на что способен как муто, но хорошо бы знать, что именно вытворяешь, а то будет плохо.
      Вообще, у людей воспоминания образуются сами по себе: какое-то событие наложилось на какое-то другое событие или на всплеск чувств, возникших пусть даже в результате самого события. Или, скажем, человек вдруг оказался в местности. Где слишком отклоняется некая стрелка - что свойственно воспоминаниям детства. Какое-то дерево. Какой-то дом. Какая-то полянка. Муто же устраивает себе воспоминания собственноручно и может это сделать хотя бы и через десять лет после события, превращаемого в воспоминание. Но и обратно: он в состоянии избавляться от воспоминаний имеющихся, то есть разжаловать их в разряд рутинных событий, о которых просто помнишь. Лишать, то есть, их себя.
      Освободиться от места, в котором против воли образовался пхерав, просто - надо найти середину этого места и наступить на нее ногой: неважно реально или так. В забегаловках, например, центр всегда на прямой от дверей к стойке, на расстоянии одной трети от стойки.
      Мозг человека устроен из кусочков, мозаично: каждая его клетка составляет отдельную картинку, человек - это почти Эрмитаж. Оттого между людьми принято непременно теплеть к гукающему младенцу, парочке на скамейке, могилкам. Совпадение зримого с имеющимся в некой мозговой клеточке, радует их не только как всякое узнавание, заверяющее стабильность ценностей, такие картинки еще и ихнее все.
      Поэтому, общаясь с людьми, самосохраняться проще, когда видишь их мозг: какую картинку они рассматривают там теперь. Знать это тем более пригодно для самообороны, что люди обычно не понимают, что у них светится в мозгу, не знают они и где находятся: все время идут внутри шара, перебирая его оболочку ногами, перед их глазами все та же наваливающаяся на них стенка, в мозгу горит клеточка, стенка перед глазами, идут.
      Скорость вращения шара говорит об их вменяемости: чем вращается шарик быстрее, тем человек невменяемее.
      Такой шар обволакивает и любую деятельность, что касается и муто. Всякий такой шар выделяет свою гравитацию, пхаримос, который, конечно, искажает ум любого существа, оказавшегося внутри этой силы. Ее не избежать, если не понимать природу пристрастий.
      Представьте себе шар любой близкой вам затеи: шар игры в шахматы, когда вы играете в шахматы, шар питья пива, если вы часто пьете пиво. Неважно, увидели ли вы его реально или вообразили себе немножко насильно. Поймите, где именно вы в шаре, ощутите его вкус, запах, всякое такое, то есть - его пхаримос. И, если вам там надоело, спокойно выведите себя за оболочку и наоборот: вы всегда, когда захотите, легко введете себя в требуемую по жизни заинтересованность.
      Но от человека так легко не отделаешься, поскольку не отделаешься: стоит рядом и хочет ответа. С ним нет проблемы, если вы видите работающую у него в голове клеточку или если умеете сымитировать перед ним его же копию, пусть они болтают друг с другом. Второй способ, впрочем, не без изъяна человек к вам привяжется. Если же эти способности вам не присущи, то поступайте как нормальный муто - то есть так, как вам свойственно. Ну воспримут вас в интервале от человека себе на уме до наоборот, так что, будто он вспомнит о вас через пять минут после разговора.
      Вообще, это наглядное отличие муто от человека: муто присутствует постоянно, он лунго, долгий и себя помнит, то есть - искажения своего ума. Увы, любую свою бредятину помнит, так что, конечно, очень стыдно, но сии строки смыть не можно.
      А человек дискретен: возьмем девочку, девушку, женщину, старуху: совершенно разные люди, хотя и тот же человек. Только зубы те же самые, пока есть.
      секретный абзац. Нужную клеточку в их мозге можно включать. Это просто: за мозгом человека есть помещение, где - человек о нем и понятия не имеет все хаотически и происходит. То есть, именно то, что вызовет включение такой или другой клеточки. Эта местность людям не подконтрольна, ее-то контролировать и обучают их всякие психотехники, разговор о которых дальше. И опущенная, если как бы написать ее на бумажке, скомкать в шарик и щелчком отправить в эту коробку, мысль минуты через три включит нужную вам клеточку. Что до граждан, упражняющихся в психотехниках, то с теми вовсе просто: у них в мозгу пульсирует только лишь отвечающий этим занятиям квадратик. Метод особенно эффективен с группой товарищей, как если манипулировать с предметами на столе списком и отправить их всех в одну дорогу, наклонив столешницу. Но зачем?
      Главное не слишком пугаться. Ничего страшного, ведь сколько уже прожили и сколько еще придется. Обходились же как-то. Вот так обходитесь и впредь. Есть ведь на свете и хорошие вещи: кошки, например, луна, бархатцы, плющ, допустим, осень, заморозки, Джозеф Кошут. Зачем занудствовать - тем более, в компаниях, которые, конечно, всегда ужасны. И если вы вдруг сделались таким серьезным, да еще и следите всякий свой чих и любую мысль, то выпейте что ли водки. Это жизнь и мы у нее внутри.
      Здесь, напоминаю, речь о самооборонах - мы не говорим о вампирах, например, потому что на всякого вампира отыщется монтировка и не надо писать специальную книгу. Под обороной себя имеется в виду обезоруживание обстоятельств, заставляющих нас жить по-чужому, тем более - еще и уверяющих вас в том, что эта жизнь - ваша. Вокруг нас кишмя кишат разноцветные вирусы, и некоторые из них очень милы. Но есть и другое. Есть помощные штучки, которые живут не то в голове, не то где-то вообще, и принадлежат всем. Человек не без образования назовет их программами, человек с разгулявшейся фантазией их персонифицирует, муто не должен ломать голову над тем, как их определить, но может ими пользоваться. Всякая из них осуществляет то, на что собственно и рассчитана; их можно сочинять самому, можно использовать имеющиеся. Объясняю на примере. Есть штучка, которая возвратит вас к себе: не в смысле онтологическом, но бытовом. В ванне она вас не выстирает, кашей не накормит, но приведет в порядок реакции, устранив возможные возникшие перекосы противу вашей природы. Штучка называется ме, работать она примется, когда ее включишь, запустишь, позовешь, для чего, собственно, довольно лишь подумать это слово, даже, собственно, и не вспоминая, с чем именно оно связано. Со своими обязанностями она справляется тем быстрее, чем чаще ее используют, в общем - от пяти минут до получаса. Правда, используя подобные штуки, надо быть хотя бы чуть живее, чем заливная треска, иначе все они вызовут лишь путаные мысли на предмет смысла жизни и экзистенциального одиночества всякого живущего существа.
      А вообще, жить весьма любопытно, и сами люди тоже довольно забавны. Кому, например, не ведомы строчки: "Быть знаменитым некрасиво. Не это поднимает ввысь. Не надо заводить архива, над рукописями трястись". В 1990 году в издательстве "Художественная литература" вышел 2-й том в синей обложке сочинений сего поэта. Между страницами 576 и 577 имеет место репродукция одного из автографов поэта. И что же такое начертано на листочке-то? Вот это самое и начертано.... Да, их нельзя не любить.
      Обучения, конечно, никакого нет - есть последовательность (только потому что друг за другом) сознаний человека, друг с другом не в родстве, лишь передающих, сменяясь, друг дружке какой-нибудь камешек. Они не знаются ни с книжками, ни с житейским опытом, который просто тот провиант, с которым в человека пришел очередной ум.
      И это не наше дело выяснять - что кому и почему дано; равно как и то, почему некто не является тем, кем должен был стать. Дурак, видимо. Когда бреешься, вода всегда затекает в рукав.
      Сей труд хотя и предназначен для муто, то есть субъектов боле, чем космополитичных по человеческим меркам, имеет в виду и несовершенство всего мироздания, а именно - то, что по двусмысленной прихоти оного никто не живет так, как ему было положено теми же Мирозданием и Провидением. Поэтому автор признает, что область максимальной эффективности его сочинения лежит во вполне конкретной географической зоне. Это северо-западный труд.
      Увы, живущие там, мы не самые интересные на свете: и цвет лица у нас подвальной зелени, и небо у нас белесое, и одеваемся мы, будто маскируясь, чтобы по нему ползти: в серое, в немаркое, любим всякое серо-белое. Темперамент наш уныл, наши радости созерцательны по преимуществу, туманы у нас, белые ночи и алюминиевые вилки в столовых. Боже ж ты мой, тут, даже разрезая человека, трудно понять, где еще тело, а где уже пошла душа: вот такие мы вялые. И ладно резали друг друга бы меньше, так куда там.
      Что, вообще, такое северо-западный организм? Не очень склонен воспламеняться душевно, раз. Если воспламенится, то будет сдерживаться, два. Живость крови ленивая, выказывающая себя только в морозы, летом же организм изнывает от жары, хотя какая у нас жара? Но, какая-никакая, из-за влажных свойств воздуха она не обогащает человека кардамоном и имбирем, но покрывает его всего ватным одеялом, и он засыпает, причмокивая. Фрукты у нас кислые, и разнообразие их невелико, овощи тоже какие-то однородные: брюква, репа, редиска, хрен, капуста, редька; духовная жизнь склонна к нравоучительству, разнообразят ее лишь скандалы. Скандалы разрешаются быстро и без долгих последствий: общая неловкость группового удовольствия, серые слезы и снова нравоучения и мораль, мораль и нравоучения. Солнечные часы представляются здесь изобретением идиота, опавшие листья не гремят по мостовой, а тут же слипаются и пахнут приятно для северо-западного организма, сохраняя в нем на постоянном уровне скепсис, превращающий обитателей наших местностей в маленьких царей соломонов, по темпераменту располагающихся в промежутке между осликом Иа и И.А.Бродским.
      Или идеи. Казалось бы, если все так по жизни понуро, то хотя бы идеи несуразные? Да, обычно они несуразные, зато всегда равномерные, всечеловеческие и на века, чтобы не возиться с частностями: потому что мы живем на очень большой равнине. Государи путают народонаселение с климатом, народонаселение согласно и слиплось, предполагая симбиоз граждан с идеями, землей и клюквой. Воздух сырой и пахнет хвоей - будто длятся нескончаемые похороны: право же, похоже, что живем мы по третьему разу, являясь просто покойниками, обмылками лиц, преставившихся в более энергичном климате.