Как воспитывать родителей или новый нестандартный ребенок

      - Особая история… Дал зарок. Расскажу завтра…
      Назавтра вечером, за чаем у него в гостях, я напомнил и включил магнитофон…
 

Теория неуместности

физиономический очерк

 
      - Ну так вот, головной убор этот, как вы заметили, мне несколько маловат. Как сейчас помню… (Обрыв пленки.)…Чернильницей в ухо… Итак, учился я в мужской средней школе № 313, город Москва. Эпоха раздельного обучения, довольно серьезная… Учился с переменным успехом, был убежденным холеро-сангвиником, увлекался чем попало, бегал в кино, влезал в посильные драки, при возможности ел мороженое и кроме жизни как таковой ни к чему не стремился. Это легкомыслие, при всех минусах, давало свободу для наблюдений и возможность совать нос в чужие дела -все десять долгих лет я провел преимущественно в этом занятии, так оно практически получилось и дальше. Зато никто уж не скажет, что Кот не умел дружить…
      Одним из друзей был некто Клячко. «Одним из» - это, пожалуй, сказано слабо. Влияние, ни с чем не сравнимое. Могущество мозга… Исконный абориген страны, которую можно назвать Запятерьем…
      - Как-как?
      - Запятерье. То, что начинается за оценкой пять, за пять с плюсом - туда, дальше, выше… Страна, пространство, измерение, сфера - условно, вы понимаете. Между прочим, математик наш однажды не выдержал и поставил Клячко шестерку.
      - Ого…
      - Да, это был скандал. Но по порядку. Имя его было Владислав, Владик Клячко. Ио по именам мы друг друга, как и нынешние школьники, звали редко, в основном по фамилиям, кличкам да прозвищам. Вас как звали?
      - Меня?… Леви, так и звали. Левитаном. Левишником, Левишкой еще иногда, но я обижался.
      - А меня Кстоном, Пистоном, потом Котом, одна из основных кличек, потом Чижиком, Рыжим, хотя рыжим был не более прочих, Митяем, Митрофаном, Демьяном, Кастаньетом, Кастетом, Касторкой… Так много прозвищ было потому, что я был вхож в разные общества. А Клячко - был Клячко, ну и Кляча, конечно. Еще звали его с самого первого класса Профессором, а потом произвели в Академики. Сам же он в наших разбойничьих играх называл себя одно время Леонардо Подбитый Глаз.
      Наша дружба, как часто бывает, основывалась на дополнительности; отношения балансировали между обоюдным восторгом и завистью. Я завидовал его всевластному (по моему разумению) интеллекту, он - моей всеобъемлющей (по его масштабам) коммуникабельности. Он был для меня светочем, пророком недосягаемых миров, а я для него - гидом и советником по контактам с Обыкновенией.
      - Это что, тоже страна такая?
      - Между пятеркой и единицей… Я полюбил его отчасти за муки, а он меня за состраданье к ним, что не мешало обоим мучить друг друга посильными издевательствами и изменами. С его стороны, правда, измены вынужденно бывали платоническими или символическими, не знаю, как лучше выразиться. Хорошо помню, например, как за мое увлечение Ермилой он отомстил мне Мопассаном - показал кое-что, а читать не дал: «Тебе еще рано» (дело было в шестом классе), а за любовь к Яське - внезапно вспыхнувшей томасоманией и невесть откуда почерпнутыми идеалами японских ниндзя.
      Как только я покидал его, устав от высокогорного климата, и спускался на отдых в Обыкновению, он находил повод меня морально уязвить, что давало повод его физически поколотить и тем самым вновь полюбить. И опять приходилось карабкаться вслед за ним в Запятерье, до новой усталости и охлаждения, его или моего, и снова разрыв, и опять уязвление - таков был тянитолкай этой дружбы… Среднего роста, с прямым, как струнка, позвоночником, он был среди нас самый подвижный и самый замкнутый, самый темноволосый и самый бледный.
      Имел четыре походки. Одна - парящая, едва касаясь земли, на высокой скорости и без малейшего напряжения -неподражаемая походка, которую я пытался копировать, как и его почерк, и в результате остался с неким подобием.
      Вторая - прыгающая, враскачку, слегка карикатурная -так он ходил в школу.
      Третья - кошачья, упруго-угловатая поступь боксера (коснуться перчаток соперника, мгновенно принять боевую стойку) - так подходил к книжным киоскам.
      Четвертая - депрессивная: словно увешанный гирями, чуть не приседая, почти ползя, - походка клячи, воистину.
      Нежные точеные черты, грустные глаза цвета крепкого чая делали бы его красивым, если бы не ужасающая форма головы и чересчур резкая мимика глаз и бровей, от которой уже годам к двенадцати наметилось несколько причудливых морщинок. Кожа его была так тонка, что казалась прозрачной, и однако, когда его били, что случалось довольно часто, он умудрялся оставаться целым и невредимым: ни единой царапины, ни одного синяка, ни малейшего кровоподтека никогда у Клячи не замечалось - очевидно, особая упругость тканей пли повышенная иннервация…
      В телосложении были еще две особенности: крупные, не по росту, ступни ног - на номер больше, чем у классного дылды Афанасия-восемь-на-семь…
      - Я читал где-то, что, чем больше относительная длина стопы, тем больше объем оперативной памяти, странная корреляция…
      - Да, и длинные, чуть не до колен, руки, которым полагалось бы заканчиваться столь же крупными кистями; но кисти на тонких сухих запястьях были, наоборот, очень маленькие, хотя и крепкие, с гибкими тонкими пальцами, пребывавшими в постоянном легком движении, будто ткали невидимую паутину. Эти беспокойные паучки были ему равно послушны и в изобретательском рукодействе, и лепке, и рисовании, и игре на рояле…
      - А что такое было с головой, гидроцефалия (черепная водянка. - В. Л.)?
      - Нет. Череп крупный, в пределах нормальной величины, форма только неописуемо усложненная. В те времена класса до седьмого нас заставляли стричься наголо…
      - Как же, помню, сплошные скинхеды…
      - И каждый имел возможность продемонстрировать мощь своего интеллекта в виде доступных детальному обозрению черепных шишек.
      У Клячко эти шишки были какими-то невероятными -сплошные выпирающие бугры, осьминог в авоське, атомный гриб… Уважительно изучали: «Дай пощупать математическую»; выцеливали из рогаток - мишень искусительная, многогранная, и отлетала бумажная пулька всегда в неожиданную сторону, всего чаще на учительский стол. Грешен, я тоже раза два не устоял перед этим соблазном…
      - А в вас стреляли?
      - А в вас разве нет?
      - У нас в пятьсот пятой употреблялись преимущественно плевалки, такие вот трубочки. Стреляли шариками из бумаги, хлебными катышами, пластилином, горохом…
      - Но согласитесь, плевалка неэстетична и громогласна, то ли дело тоненькая резинка - натянешь между средним и указательным, вот и вооружен. В случае чего и в рот спрятать можно… Пульки бывали, случалось, и металлические. Одной такой, из свинцовой проволоки, Академику нашему как-то влепили прямехонько в левый глаз, и наверняка выбили бы, но он на сотую секунды раньше успел зажмуриться. И опять, несмотря на силу удара (он даже упал, схватившись за глаз), никакого синяка пли кровоизлияния, никаких следов, остался только невротический тик. Волнуясь, он всегда с тех пор подмигивал левым глазом.
      - А сам, что же, ходил безоружным?
      - Он был миролюбцем. Кроме куклы собственного производства, оружия у него не помню.
      - Что-что?…
      - Кукла, обыкновенная кукла. Не совсем, правда, обыкновенная… С ней, кстати, и связано приобретение заинтересовавшего вас головного убора. Состав взрывчатки остался мне неизвестным, но действие пришлось наблюдать. Эту куклу он изготовил в четвертом… Нет, в пятом, в период увлечения химией и очередных неприятностей…
      Академик хотел экспериментально проверить одну из гипотез в рамках долгосрочного исследования, тема которого в переводе с запятерского звучала приблизительно так: «Теория неуместности, или Основы употребления вещей и идей не по назначению» - в общем, что-то вроде универсальной теории изобретения, которая, как он смутно объяснил, должна была стать и одним из разделов теории превратностей судьбы. Взрывчатка в той кукле была смешная - слово, которое Академик часто употреблял вместо «хороший», «правильный», «справедливый»…
      «Понимаешь, Кастет, это ведь никакая не взрывчатка, я вычислил, это проще… Если это взорвется, то, значит, человек может летать без крыльев и без мотора, безо всего… за счет перераспределения силовых полей, смешно, А?…»
      Мы искали подходящее место для испытания. Из соображений конспирации и безопасности Кляча носил куклу с собой в портфеле.
      - В портфеле?…
      - Да, и эту идею подарил ему я. На том здравом основании, что в портфель к нему взрослые никогда не заглядывали, дневников и уроков не проверяли. Ио мы не учли одного обстоятельства.
      Одною из шуток, которою увлекались тогда мы все кроме Клячко, было подойти к товарищу, беззаботно державшему в руке портфель (ранцы тогда были еще редкостью), и внезапно вышибить ударом ноги. Операция называлась «проверка на вшивость» - на произнесшего пароль не полагалось сердиться: зазевался, пеняй на себя. Если портфель проверки не выдерживал, и из него выскакивало какое-нибудь содержимое вроде пенала, бутерброда или учебника, окружающие имели право поиграть этим содержимым в футбол - это называлось «Шарик, догони»…
      - А у нас «Бобик».
      - Ага… Ну так вот, в результате очередной «проверки» из портфеля Академика и выскочила эта самая кукла и покатилась по полу, а дело было в школьной раздевалке, после уроков. Кукла относилась к классу неваляшек обыкновенных, бывшая игрушка его сестры, только с начинкой, а голова служила предохранителем. Естественно, тут же начался «Шарик, догони», с комментариями, что вот Академик-то все еще в куклы играет (куклы служили ему и для других целей, об этом дальше) - бумс, бамс, пас налево, удар, еще удар - что-то зашипело…
      Дальше помню чей-то истошный вопль - то ли мой, то ли Клячко, - я лежу животом на кукле, Академик на мне, сверху еще человека два, толчок, сотрясение, еще сотрясение… «Мала куча, кидай лучше!» - «Трамбуй, баба, трамбуй, дед, заколдованный билет!…» - «Предохранитель. Держи предохранитель», - шепнул Клячко и обмяк: трехсекундный обморок, с ним бывало…
      Очутившись на улице, мы обнаружили, что Клячко потерял в свалке свою кепочку, эту вот самую, но мы, конечно, за ней не вернулись, а что было духу пустились бежать. «Стой, - вдруг остановился Клячко, абсолютно белый, с мигающим левым глазом. - Дай… дай и иди… Домой». Кукла была у меня, я не мог оторвать от нее рук и ответил ему пинком. Он порозовел. Пошли дальше прогулочным шагом.
      Портфели наши тоже остались в раздевалке, на другой день нам их вернули, а вот кепчонка исчезла надолго… В тот же вечер мы куклу эту взорвали на пустыре, за школой глухих - пострадали только ближайшие стекла…
      - Ничего себе куколка.
      - После этого он выбросил свои реактивы, но вскоре набрал еще больше. «Я не учел, что теория неуместности должна иметь неуместное подтверждение».
 

Ничейная бабушка

      В первый класс он явился неполных семи лет, с изрядными познаниями в классической литературе (которые я могу теперь оценить лишь по смутным воспоминаниям), со знанием наизусть всего Брема и с представлением о теории бесконечно малых. Кроме того, был автором около четырех десятков изобретений, подробно описанных в специальной тетради (я запомнил из них только некий универтаз, мухолет, охотничий велосипед особой конструкции, ботинки-самочинки, складные лыжи и надувной книжный шкаф), оригинальных иллюстраций к «Приключениям Тома Сойера», научного трактата «Психология кошек», оперы «Одуванчик», сказки «О том, как великий йог Вшивананда превратился в лошадь и что из этого вышло», многосерийного комикса «Сумасшедшая мышь» и прочая и прочая, включая книгу Синих Стихов. Толстая общая тетрадь со стихами, написанными синим карандашом, - стихи он писал только так. Один мне запомнился (не ручаюсь за полную точность).
 

Про человечка, которого не услышали

      В морозный зимний вечер, когда легли мы спать,
      замерзший Человечек пришел в окно стучать.
      - Впустите! Дайте валенки!
      Стучал, стучал, стучал…
      Но он был слишком маленький. Никто не отвечал.
      Тогда он догадался, как много сил в тепле,
      и прыгал, и катался, и плакал на стекле.
      Он слезы здесь оставил, врисованные в лед,
      а сам совсем растаял и больше не придет…
      - А вот из более позднего, лет через семь:
      Уснувший шмель, от счастья поседевший,
      как самурай, ограбивший казну,
      предав свой сан, раскланиваясь с гейшей,
      притом припомнив вишню и весну,
      фонтан и xapaкиpи в теплом доме,
      в смертельной искупительной истоме
      с шиповника безвольно соскользнул и полетел -
      хоть полагалось падать -
      куда-то ввысь, где сон и облака
      соединила в цепи львов и пагод
      небрежная, но строгая pyкa
      хозяина цветов и расстояний.
      Он в голубом сегодня. Он Закат
      освободил от тягот и влияний, но медлит, будто сам себе не рад…
      Вы могли бы подумать, что с этим мальчиком начали спозаранку заниматься, как-то особенно развивать, или среда была повышенно культурная. Описываю обстановку. Перегороженная на три закутка комната в коммунальной квартире на 28 жильцов. Безмерной, как нам тогда казалось, длины коридор, завершавшийся черной ванной с колонкой; чадная кухня с толпившимися громадными дяденьками и тетеньками (постепенно уменьшавшимися в размерах); запах многосуточных щей, замоченного белья…
      - Знакомо, знакомо…
      - Таких колоссальных тараканов, как в ванной и туалете этой квартиры, нигде более я не видел. Академик уверял, что они обожают музыку. И правда, при мне он играл им в уборной на флейте, которую сделал из деревянного фонендоскопа. Слушатели выползали из углов, шевеля усами, и послушно заползали в унитаз, где мы их и топили. (Стук в дверь: «Опять заперся со своей дудкой!…») Парочку экземпляров принес в школу, чтобы показать на зоологии, как их можно вводить в гипноз, но экземпляры каким-то образом оказались в носовом платке завуча Клавдии Иванны…
      Трудно сейчас, оглядкой, судить о его отношениях с родителями - я ведь наблюдал Академика из того состояния, когда предки воспринимаются как неизбежное зло или как часть тела… Отец - типографский рабочий, линотипист, хромой инвалид; дома его видели мало, в основном в задумчиво-нетрезвом состоянии. «Ммма-а-айда-да-айда, -тихое, почти про себя, мычание - мммайда-да-ай-да-а-а…» - никаких более звуков, исходивших от него, я не помню. Мать - хирургическая медсестра, работала на двух ставках. Маленькая, сухонькая, черно-седая женщина, казавшаяся мне похожей на мышь, большие глаза того же чайного цвета, никогда не менявшие выражения остановленной боли. Вместо улыбки - торопливая гримаска, точные, быстрые хозяйственные движения, голос неожиданно низкий и хриплый.
      Академик ее любил, но какой-то неоткровенной, подавленной, что ли, любовью - это часто бывает у мальчиков… Она, в свою очередь, была женщиной далекой от сентиментальности. Я никогда не замечал между ними нежности.
      Еще были у Клячко две сестры, намного старше его, стрекотливые девицы независимого поведения; часто ссорились и вели напряженную личную жизнь; одна пошла потом по торговле, другая уехала на дальнюю стройку.
      А в темном закутке на высоком топчане лежала в многолетнем параличе «ничейная бабушка», как ее называли, попавшая в семью еще во время войны, без документов, безо всего, так и оставшаяся. В обязанности Клячко входило кормить ее, подкладывать судно, обмывать пролежни.
      - И он?…
      - Справлялся довольно ловко, зажимал себе нос бельевой прищепкой, когда запах становился совсем уж невыносимым. Старуха только стонала и мычала, но он с ней разговаривал и был убежден, что она все понимает.
      Эту бабусю он и любил больше всех. Под топчаном у нее устроил себе мастерскую и склад всякой всячины.
      - А свои деды-бабки?
      - Умерли до войны и в войну. Материнский дед, из костромских слесарей, самоучкой поднялся довольно-таки высоко: имел три высших образования - медицинское, юридическое и философское, был некоторое время, понимаете ли, кантианцем. От деда этого и остались в доме кое-какие книги…
      Главным жизненным состоянием Академика была предоставленность самому себе. Особого внимания он как будто бы и не требовал; до поры до времени это был очень удобный ребенок: в высшей степени понятливый, всегда занятый чем-то своим.
      Его мозг обладал такой силой самообучения (свойственной всем детям, но в другой степени), что создавалось впечатление, будто он знал все заранее. Однажды мать, вызванная классной руководительницей - «читает на уроках посторонние книги, разговаривает сам с собой», - с горечью призналась, что он родился уже говорящим. Думаю, это было преувеличение, но небольшое. Он рассказал мне, и в это уже можно вполне поверить, что читать научился в два года, за несколько минут, по первой попавшейся брошюрке о противопожарной безопасности. Выспросил у сестры, что такое значат эти букашки-буквы, - и все…
      - Как маленький Капабланка, наблюдавший за первой в жизни шахматной партией?…
      - Писать научился тоже сам, из чистого удовольствия переписывая наизусть понравившиеся книжки. Оттого почерк остался раздельным, мелкопечатным, как на машинке. Не понимал, как можно делать грамматические ошибки, если только не ради смеха. Не поверил мне, что можно всерьез не знать, как пишется «до свидания»…
      Во втором классе уверял меня, будто отлично помнит, как его зачинали (подробное захватывающее описание) и даже как жил до зачатия, по отдельности в маме и папе. «А до этого в бабушке и дедушке?» - спросил я наивно-материалистически. - «Ну нет, - ответил он со снисходительной усмешкой, - в бабушек и дедушек я уже давно не верю, это пройденный этап. В астралы родителей меня ввела медитация из Тибета, знаешь, страна такая? Там живут Далай-ламы И Летучие йоги». -«А что такое астралы? Это самое, да?» - «Дурак. Это то, что остается у привидений, понятно?», - «Сам дурак, так бы я и сказал. А мордитация? Колдовство, что ли?» -«Медитация?.. Ну, приблизительно. Сильный астрал может повлиять на переход из существования в существование. До этого рождения я был гималайской пчелой, собирал горный мед». - «А я кем?» - «Ты?… Трудно… Может быть, одуванчиком».
      - И о переселении душ успел начитаться?
      - Книги работали в нем как ядерные реакторы. Очень быстро сообразив, что бесконечными «почему» от взрослых ничего не добьешься, пустился в тихое хищное путешествие по книжным шкафам. Скорочтению обучаться не приходилось, оно было в крови - ширк-ширк! - страница за страницей, как автомат, жуткое зрелище.
      И пока родители успели опомниться, вся скромная домашняя библиотека была всосана в серое вещество. Впрочем, не исключено, что у Академика мозги имели какой-то другой цвет, может быть, оранжевый или синий (шучу)…
      На всякого взрослого он смотрел прежде всего как на возможный источник книг и приобрел все навыки, включая лесть, чтобы их выманивать, хотя бы на полчаса.
      Тексты запоминал мгновенно, фотографически. «Пока не прочел, только запомнил, - сказал об одной толстой старой книге по хиромантии, - пришлось сразу отдать»…
      Кто ищет, тот найдет, и ему везло. Подвернулась, например, высшей пробы библиотека некоего Небельмесова Ксаверия Аполлинарьевича, соседа по той же квартире. Одинокий очкастый пожилой дяденька этот не спал по ночам, был повышенно бдительным, писал на всех кляузы с обвинениями в злостном засорении унитаза и прочем подобном. Притом страстный библиоман. Маленький Клячко был, кажется, единственным существом, сумевшим расположить к себе эту тяжелую личность. Сближение произошло после того, как Академик подарил Небельмесову «Житие протопопа Аввакума» с неким автографом, извлеченное в обмен на ржавый утюг из утильной лавки.
      - «Житие» за утюг?…
      - Да, в те времена утильные лавки были что надо, Клячко открыл это золотое дно… Сам он в приобретении книг не нуждался, только в прочтении… Пока Кляча дружил с Ксаверием, тот на какое-то время даже перестал склочничать. Но когда источник книгопитания был исчерпан, Академик не только перестал посещать Небельмесова, но и написал на него сатирическую поэмку «Ксавериада», которую показал, правда, только мне, а потом спустил в унитаз и тем, конечно же, засорил…
      - А кто вычистил?
      - Я.
      - ?…
      - Академик хотел сам, но я не позволил. Засорение-то, если уж вам это интересно, произошло по моей вине. Пока он читал мне свое произведение, я давился от хохота, а потом вдруг мне стало ужасно жалко Ксаверия, и я заявил, что ничего более скучного в жизни не слышал. Кляча побледнел, замигал, бросился в коридор, я за ним, он распахнул дверь уборной, бросил в зев унитаза скомканные на ходу листки, спустил воду, унитаз вышел из берегов…
 

Пи-футбол и эном

      …Жаркий май позвал нас в Измайлово. Мы сбежали с уроков и валялись на траве, купая в солнце босые пятки; вокруг нас звенела и свиристела горячая лень.
      - Нет, это еще не то… Это все только техника и слова, - говорил он с неправильными паузами, не переставая вглядываться в шебуршащую зелень, -А будущее начнется… когда люди научаться делать себя новыми… Менять лица, тела, - смотри, муравьи дерутся, - характеры, все- все-все… Уже помирились, гляди, напали на косиножку… Сами, кому как хочется. Чтобы быть счастливыми. эта жизнь будет смешной, будет музыкой… А ты можешь быть счастливым, Кастет. Стрекозус грандиозус…
      - Улетел стрекозявиус. Почем знаешь, буду или нет?
      - Смотри, богомол. Ты умеешь развиваться… А это у него рефлекс на опасность… А кто развивается, но того находит какая-нибудь любовь.
      - Ну и сколько времени он так проваляется?… А может, я не хочу развиваться. И никакой этой любви не хочу.
      - Ложная смерть, притворяется неодушевленным… Мы тоже, в другом смысле… Ты не можешь не развиваться.
      - А ты?
      - Я?… Я хотел бы свиваться.
      - Свиваться?…
      - Развиваться внутрь. Смотри, это тля…
      Все, что он говорил, было забавно и по-детски прозрачно лишь до какого-то предела, а дальше начиналось: один смысл, другой смысл…
      Как всем городским мальчишкам, нам не хватало воздуха и простора, движения и свободы; зато мы остро умели ценить те крохи, которые нам выпадали…
      Окрестные пустыри и свалки были нашими родными местами - там мы устраивали себе филиалы природы, жгли костры, прятались, строили и выслеживали судьбу; совершались и более далекие робинзонады: в Сокольники, на Яузу, в Богородское, где нас однажды едва не забодал лось…
      Клячко любил плавать, кататься на велосипеде, лазить по крышам, просто гулять. Но натура брала свое: гулять значило для него наблюдать, думать и сочинять, устраивать оргии воображения.
      Деятельный досуг этого мозга был бы, пожалуй, слишком насыщен, если бы я не разбавлял его своей жизнерадостной глупостью; но кое-что от его густоты просачивалось и ко мне. За время наших совместных прогулок я узнал столько, сколько не довелось за всю дальнейшую жизнь. Из него сыпались диковинные истории обо всем на свете, сказки, стихи; ничего не стоило сочинить на ходу пьесу и разыграть в лицах - только успевай подставлять мозги…
      На ходу же изобретались путешествия во времени, обмены душами с кем угодно…
      За час-два, проведенные с Академиком, можно было побыть не только летчиком, пиратом, индейцем, Шерлоком Холмсом, разведчиком или партизаном, каковыми бывают все мальчишки Обыкновении, но еще и:
      - знаменитой блохой короля Артура, ночевавшей у него в ухе и имевшей привычку, слегка подвыпив, читать монолог Гамлета на одно из древнепапуасских наречий;
      -аборигеном межзвездной страны Эном, где время течет обратно, и поэтому эномцы все знают и предвидят, но ничего не помнят…
      Так было до тех пор, пока их великий и ужасный гений Окчялк не изобрел Зеркало Времени; эта игра неожиданно пригодилась мне через много лет для анализа некоторых болезненных состояний, а название «Эном» Академик дал другому своему детищу, посерьезнее;
      - мезозойским ящером Куакуаги, который очень не хотел вымирать, но очень любил кушать своих детенышей, ибо ничего вкуснее и вправду на свете не было;
      - электроном Аполлинарием, у которого был закадычный дружок электрон Валентин, с которым они на пару крутились вокруг весьма положительно заряженной протонихи Степаниды, но непутевый Аполлинарий то и дело слетал с орбиты (эти ребятишки помогли мне освоить некоторые разделы физики и химии);
      - госпожою Необходимостью с лошадиной или еще какой-либо мордой (весьма значительный персонаж, появлявшийся время от времени и напоминавший, что игра имеет ограничения);
      - Чарли Чаплином, червяком, облаком, обезьяной, Конфуцием, лейкоцитом, Петром Первым, мнимым числом, мушиным императором, психовизором профессора Галиматьяго и прочая - все это с помощью простой присказки: «А давай, будто мы…»
      - Так вот откуда ролевой тренинг…
      - Обычнейший метод детского мышления, достигший у Академика степени духовного состояния. Он серьезно играл во все. Он не умел не быть всем на свете.
      - А насчет спортивных игр как?
      - А вот это не очень. Не понимал духа соревнования. Был в курсе спортивных событий, но ни за кого никогда не болел. Когда играл сам, выигрыш был ему интересен только как решение некой задачи или проверка гипотезы, ну еще иногда как действие, в котором возможна и красота.
      В футбольном нападении отличался виртуозной обводкой, часто выходил один на один, но из выгоднейших положений нарочно не забивал: то паснет назад пли ждет, пока еще кто-нибудь выскочит на удар, то начнет финтить перед вратарем, пока не отберут мяч…
      В должности вратаря за реакцию получил титул вратаря-обезьяны. А настоящим асом стал в жанре пуговичном…
      - Пуговичном?…
      - Да, а что вас удивило? Пуговичный футбол - прошу вас, коллега, непременно указать это в книге на видном месте - придумал и ввел в спортивную практику ваш покорный слуга, отчего несколько пострадала одежда моих родителей. В одиннадцать лет от роду на что только не пойдешь в поисках хорошего центрфорварда…
      - Серьезно, так вы и есть тот неведомый гений?… По вашей милости, стало быть, и я срезал с папиного пиджака целую команду «Динамо»?
      - Кляча тоже отдал должное этому типично-обыкновенскому увлечению, но и оно у него имело не спортивный характер, а было одним из способов мыслить, каждая позиция была чем-то вроде уравнения, в которое подставлялись всевозможные символы. Однажды он даже начал развивать мне теорию Пи-футбола, как он его окрестил, толковал что-то о модельных аналогах ограничения степеней свободы, где каждый промах, если его выразить в математических терминах, дает структуру для анекдота, тематическое зерно для сонатного аллегро пли сюжет для романа. Уверял, будто Пи-футбол натолкнул его на идею карты…
      С шестого класса он начал составлять карту связи всего со всем. Карта зависимостей, взаимопереходов и аналогий наук, искусств, всех областей жизни и деятельности, всего-всего, вместе взятого…
      Ее нужно было как-то назвать, покороче, и он решил, что название «Эном» из упомянутой игры - подходящее.
      Вначале Эном этот представлял собой действительно подобие карты, с расчерченными координатами, материками и островами, с невероятным количеством разноцветных стрелок. Потом видоизменился: стрелок стало поменьше, зато появилось множество непонятных значков - шифров связей и переходов; наконец, от плоскостного изображения дело пошло к объемному - какие-то причудливые фигуры из пластилина, картона, проволоки…
      Вот возьмем, например, длинноухий вопрос (его эпитет, он любил так говорить: вопрос толстый, лохматый, хвостатый - вопросы для него были живыми существами), -длинноухий, значит, вопрос: почему одним нравится одна музыка, а другим - другая?
      Это область отчасти музыковедения, отчасти социологии, отчасти психологии… Показывал точку в системе координат, объяснял с ходу, что такое социология, то есть чем она должна быть, сколько у нее разных хитрых ветвей…
      В одну сторону отсюда пойдем к материку истории, не миновав континента философии и полуострова филологии; в другую - к океану естественных наук: биологии, физике… Математика, говорил, - это самая естественная из наук, язык Смысловой Вселенной…
      А вот идет извилистая дорожка к плоскогорью физиологии: чтобы разобраться, почему в ответ на одни и те же звуки возникают разные чувства, нужно понять, как человек чувствует, правда ведь?…
      Чтобы это узнать, надо узнать, как работают клетки вообще. Механизм клетки нельзя постичь, не уяснив происхождения жизни, а для этого надо влезть в геологию, геофизику, геохимию - в общем, в конгломерат наук о Земле; ну и конечно же, никак не обойти астрономии, во всем веере ее направлений - Земля есть небесное тело, ага?…
      И вот мы уже прошли от музыковедения к проблеме происхождения Вселенной, вот такие дела…
 

Теснота мира

      - …все-таки не понимаю, почему ваш вундеркинд учился вместе с вами, в обычной школе? Неужели родителям и учителям было неясно…
      - Спецшкол для профильно одаренных детей тогда еще не было, а настоящих школ для всесторонне одаренных нет и сейчас. Универсальность не давала ему права выбора занятия, как иным не дает недоразвитость…
      - А почему не перевели в старшие классы, экстерном? В институт какой-нибудь или в университет? Ведь в исключительных случаях…
      - Перевести пытались, и даже дважды. Сначала, почти сразу же, из нашего первого «Б» в какой-то далекий четвертый «А». Через две недели у матери хватило ума отказаться от этой затеи. Во-первых, ему там все равно было нечего делать. А во-вторых, четвероклассники над ним издевались. Не все, разумеется, но ведь достаточно и одного, а там нашлось целых двое, на переменах они его «допрашивали», используя разницу в весовых категориях.
      В шестом решали на педсовете, исключить ли из школы за аморальность (уточним дальше) или перевести сразу в десятый, чтобы побыстрее дать аттестат. Приходили тетеньки из РОНО, ушли в недоумении. Отправили в десятый, к «дядям Степам», как мы их звали. Дяди заставляли его решать самые трудные задачи, которые ему были так же неинтересны, как задачи шестого, а на переменах использовали в качестве метательного снаряда. Продержался недели три, потом с месяц проболел и вернулся к нам.