Мор

Если бы воры завели такой порядок, чтобы все украденное вносить в общак, а из него выдать как бы зарплату и подогревы с учетом авторитетности - они бросили бы воровать. Да, если все воры начнут работать, времени для главного у них не останется, даже если бы удалось заставить их отдавать долю из зарплаты. Вымрет тогда воровское общество: зарплата-то у государства нищенская. Воры, как хорошие экономисты, не хуже капиталистов знают, что время - деньги, которые пока не отменили нигде. Потому и должны честные воры воровать, ибо это их работа, а любой другой труд означает валять дурака. И этот закон является основным, мобилизующим жизнь скромных, тихих людей. Так что, мечтать мусора мечтают давно, как бы заставить воров плясать под свою дудку, но в экономике они не сильны... Да что там, с любой уголовщиной покончить возможно. Преступлений не станет тогда, когда нечестно жить будет невыгодно, когда будет выгодно жить честно. А кому в нашем государстве выгодно жить честно?
      Мор рассказывал о том, что воровская система основана тоже на экономической базе, как и всякая другая. Карты в воровской жизни, как лотерея: надежда сразу оторвать кусок. И еще карты как четки, которые беспрерывно перебирают мусульмане, или как жвачка - говорят, в Америке люди постоянно жуют...
      Глава четвертая
      1
      Зону всколыхнул неслыханный шухер. Зарезали четырех авторитетнейших воров: Тарзана, Чистодела, Витьку Барина и Снифта. История Краслага такого не знала, чтобы на воровском спецу, где никогда ни у кого ничего даже не украли, где дисциплина, где ершей раскусывали раньше, чем они успевали сюда прибыть, где просто немыслимо само понятие преступления в том смысле, что у преступников преступление исключалось как неестественное явление, аномалия, - убиты четверо почтеннейших граждан!
      Кум, в ожидании непредвиденных эксцессов в зоне, был в панике, Бугай в еще большей: выйдут ли бригады на работу? Если нет - как он все объяснит начальнику управления. Самоуничтожение преступного мира хорошо, когда от него не страдает план лесоразработок. Зарезали бы сотню сук - да бог с ними, работа в тайге не остановилась бы: работягам нет дела до междоусобной войны блатных, но воры... Убиты авторитеты, которых почитали. А бугры, то есть бригадиры, все до единого, - ставленники воров. Вот объявят теперь траур... Какая сволочь это сделала?
      Начальник по режиму тоже в панике: у него были недоброжелатели в управлении. Теперь ему могут сказать: и чем вы там занимаетесь, не знаете свою зону? Как будто в управлении не знают, чем они тут занимаются. Не успеет из столицы или даже областного центра выехать какая-нибудь паршивая комиссия - из управления уже звонят: выдать телогрейки, простыни (чтобы потом собрать, пока не прочифирили).
      Больше других паниковал все-таки кум. Уж его точно упрекнут в отсутствии профессиона-лизма: мол, куда смотрят твои стукачи или их нет совсем? А если нет - какой же ты тогда кум? Что же вы, такие-сякие, только и делаете, что ловите трухальщиков на чердаке, которых эти две курвы, Чита и Рита, марьяжат своими задницами.
      Напрасно все они так волновались. Воры - люди разумные, понимали: Бугаю план давать надо, нужна кубатура. И бригады, как всегда, вышли в тайгу.
      Убитых воров нашли в разных местах. Одноглазого, то есть Снифта, под полом парашной секции 37-й бригады. Там существовал кабур с выходом из барака, он был открыт: доска - "вход" - отброшена. Снифт с выколотым единственным глазом валялся среди дохлых крыс, в дерьме, которое туда попадало вполне естественным образом.
      Витьку Барина нашли с пробитой головой в коридоре того самого 12-го барака, с чердака которого открывался для любителей прекрасного пола такой для них живописный вид.
      Голого Чистодела утром обнаружил в бане банщик, одежда лежала рядом с ним. Не было похоже, что он там мылся, а что делал?..
      Тарзана нашли кухонные хмыри, когда утром выливали помои на помойке: здесь-то на горе объедков он и валялся - красавец-великан. И таким образом можно сказать, что Варя опять овдовела. Тарзану в горло была воткнута его же собственная пика (самодельный нож - жарг.).
      Воры собрались на сходняк в секции 37-й королевской. Фраеров выдворили, даже бугра, Юрку, даже лучших оруженосцев - Вальку Черного с его другом Мацокой и даже самого преданнейшего из преданных - Треску.
      Про сходку известно, что воры там вовсе не рыдали от скорби. Они для начала говорили-гадали, как это такой громадина, как Бугай, ухитряется трахать баб на письменном столе: короток же. К тому же Бугай - большой человек не только комплекцией, но и властью, мог бы и диван поставить в своем кабинете: все-таки удобнее. Пух-Перо объяснил это тем, что жена Бугая будто бы пригрозила перерезать ему глотку, как только Бугай поставит в кабинете диван или хотя бы скамейку.
      Больше других воры жалели о потере Чистодела. Чистодел был не просто авторитетный вор. Он был, говоря словами фраерской терминологии, заслуженный. Его можно было сравнить с такими легендарными урками, как, например, Красюк, которого широко знали в качестве "Героя Советского Союза". У Красюка и соответствующий реквизит со звездочкой героя имелся. Воры допускали, что Красюк не уступал легендарному разведчику Кузнецову в умении конспирации. Чистодел пользовался авторитетом у воров по всей стране. Ему даже менты поражались: такой видный ворюга, а не единой наколки... Действительно, даже у Трески мало осталось на коже неразукрашенных мест, аж до задницы покрыт всякой чертовщиной.
      Говорили, Чистодел после закрытия бараков ушел через кабур в восьмой барак. Он сказал своим кентам, с которыми жрал, что идет, мол, к Саньке Носу: у них уже с неделю идет игра. Нос подозрительно азартен и он, Чистодел, начеку: как бы не клюнуть на фуфло... Ему не столько было боязно нарваться на фуфло, сколько не хотелось, чтобы Нос, которому он симпатизировал, оказался фуфлыжником.
      О, Чистодел на своем веку всякого повидал и понимал: Нос - очень молоденький вор, а азарт - болезнь. В азарте человек всякое может натворить. И тогда Носа ждут непредсказуемые неприятности, тем более что игра при свидетелях. Мор высказал подозрение, что Чистодела скорее всего устроило бы, если бы Нос засадил ему фуфло: это развязало бы ему руки, ведь его "баба" - "Юлечка" - в БУРе, так что ему, как говорится, "жить" не с кем. Так, может, голый Чистодел в бане с Носом и "чифирил"?..
      Воры устроили поминки душам усопших воров в секции 37-й королевской бригады, откуда удалили всех фраеров, оставив Враля и Треску, чтобы варили чифир. Поминки по ворам совпали с празднованием нового, 1950 года. В секции имелся патефон с пластинками Лидии Руслановой и гитара, а один вор, из цыган, превосходно бацал. Нигде не сказано, что воровские поминки должны быть мажорными, тем более что днем извозчики дров достали водку и настоящих сибирских пельменей аж целый мешок. Но надо оговориться: Треска, пока воры чифирили да базарили, через небольшую дырочку в мешке с пельменями доставал их по одному и сожрал сырыми добрую половину.
      2
      Кум доложил в управление, что зарезали четырех воров, что он приложит силы и, как обычно, найдет, кто это совершил. Еще не было случая, чтобы после мокрых дел виновные сами не прибежали на вахту с повинной.
      В управлении его успокоили: не надо спешить. Четверо воров - пустое! Беспокойство проявлять нет оснований, на Девятке вот-вот совершатся более значительные дела, к ним-то и надо заблаговременно подготовиться. Затем главный управленческий кум поинтересовался у своего девяткинского коллеги:
      - Как там твой шеф, Бугаев? Доходят слухи, он свой письменный стол совсем доломал... Главный кум на своем конце провода гулко рассмеялся. Девяткинский кум, не понимая, откуда ветер, тоже захихикал. Чтобы выиграть время, он продолжал дудеть в свою дуду: что, мол, не дает ему покоя этот случай с ворами, что он давно уже служит, всю войну тут провоевал, но такого в его практике еще не было, чтобы Тарзана да на помойку, а этот... Чистодел! По нему ведь все тюрьмы плачут...
      Главный кум, правивший делами в первом особом отделе Управления, даже как-то раздра-женно повторил, вежливо конечно, но смысл такой, что не ной, кретин, а передай Бугаю, чтобы заказал у себя там в промзоне - есть же плотники? - новый стол, а заодно двадцать восемь плюс столько же еще значит, что-то около сорока ящиков из горбыля метра два в длину. Непонятно?! В 13-й сучьей зоне уже составлены списки тех сук, кого сегодня-завтра отправят на этап. А куда их отправят? Как о том кумекает девяткинский куманек-родственник?
      - К нам что ли? - разинул рот тот, доказывая начальству свою исключительную сообра-зительность.
      - Ты там не болтай! - рявкнул "родственник". - И вот что, нащупай-ка... в общем, готовь свидетелей.
      Связь прервалась. Это значило, что куму из кумов надоело собеседовать с таким дурацким кумом, как этот на Девятке.
      Но тот кое-что все же скумекал.
      Девяткинский кум считал, что он хороший специалист в своем ремесле вынюхивания, потому и чувствовал себя как мужик, от которого ушла жена: почему же ему не настучали, кто замочил четверых центровых воров? А тут что-то опять затевается... Значит, что-то надо обмозговать. Значит, кого-то надо завербовать. Еще ведь намекнули обеспечить виновными (свидетелями). Необходимо завербовать сознательного стукача, какую-нибудь честную сволочь... но из кого? Он не мог отыскать в своей памяти такой честной души. Сознательность... Душевное качество... Добро... Добровольно содействующий... Патриот... Нашел!
      Он заглянул в библиотеку узнать, нет ли здесь четвертого тома собрания сочинений... Кого бы спросить? А-а, этого... как его там - Булганина или Бухарина или, кажется, Бухарика. Так и спросил у Скита. Тот посмотрел как-то не так, вроде засомневался в чем-то. Кум решил, что Скит боится выдать свое невежество и объяснил, что этот Бухарик нужен-то ему как волку соленый огурец, но политэкономия, знаешь ли... а в поселковой библиотеке этого... Бухого нет. Затем от нечего делать спросил, откуда Скит родом. Ах, из Москвы? Воевал? На фронте родину защищал, к тому же добровольцем из лагеря? Похвально! Сознательно?! В будущем это на его судьбе несомненно благополучно отразится. Кум перешел на "ты", как со своим человеком, служивым, фронтовиком. Завел речь о ворах, их порядках, что, мол де, между собой не ладят, и почему бы?
      Скиталец знал, что многие придурки - кумовские осведомители: и сушильщик, и кипятиль-щик, и банщик... Впрочем, тот, кажется, поставлен ворами, воры баню особенно берегут: везде в зонах баня - оффис правящей "партии". А вот комендант, Дурак: этот - стукач, Иван Быдло - не стукач, но второй повар - стукач. И никто не знает, сколько их еще в бригадах. Мор, сидев-ший в КВЧ, не по зубам куму, об этом тоже вся зона знала. А что старый уродец и есть в зоне главный, не знал никто, кроме, конечно, воров, и то не всем было ведомо. Многие считали, что, безусловно, зону держал Чистодел или даже Тарзан, или во всяком случае старый Ханадей.
      Кум гнул свою линию: Скиталец кровь проливал, а как ворье относится к таким? Не дай бог! (А то Скит не знал, сколько профессиональных воров погибло на фронте. Причем, кто бы мог принудить вора!.. Памятников погибшим ворам на фронте не ставят, но и их, надо полагать, причисляют к неизвестному солдату).
      Кум уговаривал Скита не падать духом: у него, мол, все еще впереди, будут перспективы и заживет он не хуже других. И стал кум размышлять вслух о жизни в зоне, воров, мусоров, крокодилов, негров и политзаключенных, которых, как известно, на Девятке не имелось. Кум должен был осторожно доказать будущему потенциальному "сотруднику" мотивы его заинтере-сованности, службы и тому подобное, чему мог содействовать, полагал он, ракурс его понима-ния воров как биологического вида, которому он вполне сочувствовал. Затем между прочим он деликатно расспрашивал Скита про жизнь вообще, и в зоне в частности, осуждая по-человечески тот факт, что безнравственно зарезать вот так по-скотски четверых видных граждан зоны. Затем для убедительности стал приводить примеры из некоторых лагерных реальностей.
      - Вот я как-то наблюдал некоторых, обижающихся на нас, доказывающих свою невинов-ность... нам, - он уточнял, что в данном примере речь вообще-то идет не о населении Девятки, он-де говорит о политических, из чего Скит заключил, что девяткинский кум и с ними работал. - Но ведь эти люди, - возмущался кум - избрали путем голосования своего вождя, который шандарахнул их доской по башке, но они - вы бы видели! - даже в тюрьме все еще продолжа-ли ему верить. Спрашивается, почему же мы не должны верить великому вождю - мы, еще им не наказанные? Смешно и то, что обижаются такие на воров - грабят, мол. Политические не в состоянии понять: вор живет по своим законам, и по этим законам фраер - его добыча. Для воров эта политическая катавасия означает не больше, чем то, что одни фраера посадили других. Воров фраера по некоторым причинам презирают. Могут ли воры сочувствовать тем, кто их презирает? Ворам это ни к чему. Для них фраера всех сортов всего лишь фраера, как для волка бараны всего лишь еда. Ни один волк никогда не будет в претензии к другим волкам за то, что они едят баранов... Пришло бы кому-нибудь в голову обвинить крокодила в том, что он сожрал негра, или белого, или русского, или даже политического заключенного?
      Скит понимал, что тот мурлычет здесь, потому что еще не дали ему по башке доской. Скитальцу давали, и не раз. Поэтому куму не на что было рассчитывать. Скит не клюнет, ибо случается же человеку от жизни и поумнеть. Разговор завершился вежливо. Скит обещал поис-кать томик марксистского философа и передать с капитаном Белокуровым, когда тот появится в зоне караулить визиоеберов своей Читы.
      3
      Скит зря отнесся пренебрежительно к доброжелательству кума. Его забрали еще до подъема, когда Плюшкин и Метелкин с Ухтомским, обвешанные амбарными замками, шли на вахту, ког-да Враль с Треской уже занесли опорожненную парашу в секцию 37-й бригады. Скита забрали за неучтивый тон при разговоре с кумом, и тот отправил его вместе с тремя отказчиками на Пятый ОЛП (Управление) в центральный изолятор в качестве подследственного по подозрению в убийстве четырех воров. Основание? Основание здесь не практиковалось.
      Поместили их в новый изолятор в трехэтажном деревянном корпусе. В камере уже находи-лись два вора. Одному лет сорок пять, другому примерно столько же, сколько Скиту, или немного меньше. Старшего звали Сенькой по кличке Самурай, молодого - Котенок Вася или просто Котик. Таким образом, стало их в камере пять "морд".
      Самурай, невысокого роста упитанная личность с прищуренными глазами на широком лице, держался надменно. Вася, с наглыми голубыми глазами, тоже малого роста и тоже с апломбом. Они были в "законе" - самые настоящие "честняги".
      Однажды все валялись на нарах и слушали болтовню Васи Котенка о том, как несложно убивать.
      - Это даже просто, - объяснял Вася (и Скиталец согласился: он видел на фронте, как просто умирают кем-то издали убитые люди), - когда "пика" входит в человека, даже не требуется большого усилия: легко этак надавил и, словно в масло... если кость заденет, хрустнет, конечно, а так... легко.
      В это время загремели замки, и в камеру вошел хрупкий паренек с матрацем подмышкой, в руке - небольшой мешок со скудным имуществом. Совсем еще молод, быть может, недавно переведен из колонии малолеток.
      Вася остановился, не договорив, даже ахнул. Скит тоже отметил, как не вписывается в их атмосферу новичок: с нежными чертами лица, круглой остриженной головой. Странные черные глаза смотрели на мир вкрадчиво. Небольшой чувственный рот. Он был похож на девушку. Скит подумал, что его по ошибке к ним посадили. Назвался он Германом.
      - Убей меня бог, если, ты не Гермина! - закричал Вася Котик.- Все засмеялись. - Я тебя Минкой буду звать.
      - Вообще-то зовут меня просто Геркой, - уточнил парень столь же вкрадчивым голосом, как и его взгляд. И все согласились: Герка так Герка.
      В банный день, когда они все разделись, даже у Скита задрожали коленки при виде его задницы. Самурай впился в этот предмет странным взглядом. Васька застонал. С тех пор в камере начался какой-то незримый психологический процесс: Вася и Самурай на прогулке полунамеками о чем-то перешептывались, стараясь, чтобы на это не обратил внимания Гера. На прогулочном дворе Самурай и Вася старались расширять контакты. Они перекликались, выяс-няя, в каких камерах находятся воры, узнавали новости, касающиеся их "партийной" жизни: кого где задушили, зарезали, кто откуда "выпрыгнул", то есть ушел от воров, от кого ждать "подогрева", то есть продуктовых или табачных посланий из воровского "котла".
      Гера был неразговорчив. Несмотря на это, после первой бани обращение к нему со стороны воров стало исключительно почтительным, даже нежным. Скиталец был вежливым от рождения. Самурай же с Васей наперегонки оказывали Гере знаки внимания: Самурай по-отечески, Вася этак по-братски. Не исключено, они дарили бы ему и цветы, ведь своим марам (девушкам - жарг.) воры дарят цветы, если случится приличный выкуп (удачная кража - жарг.). Конечно же, расспрашивали Геру, - которого Вася стал звать Миной, уверяя, что так изящнее, - расспрашивали его о жизни. Тот отвечал односложно, и получалось совершенно неясно: бродяжка бездомный - да... но вовсе не еврей, хотя цвет волос и глаза черные; жил с матерью, пока не сбежал от нее; попался за кражу и содержался в колонии малолетних преступников.
      Гера был общительным только в прогулочном дворе и только со Скитальцем. Рассказывал, как жестоко жилось в "малолетке", как надо было за себя постоять. Скит объяснил ему, что и здесь, у "взрослых", то же самое надо держать ухо востро. Гера с большим любопытством расспрашивал Скита: где тот побывал, что повидал. Скит охотно рассказывал, ловя на себе насмешливо-ревнивые взгляды Самурая и Васи, о Марьиной Роще, о фронте, о ранениях. Он очень удивился неестественному, на его взгляд, интересу, проявленному Герой к его интимной жизни: есть ли у Скита девушка, любит ли он ее, красива ли? Конечно, с другой стороны, что тут неестественного? Гера исключительно доверчиво относился к Скиту, его явно тянуло к старше-му. Он часто как-то робко старался держать Скита за руку, внимательно вглядываясь в лицо. Скит подумал, что Гера, наверное, надеется на его защиту в случае чего. Но это не так-то просто: против воров ему выступать не хотелось: опасно - куда потом податься? Но он был уверен, что воры все-таки не пользуются силой - не в их обычаях.
      Неспокойная атмосфера образовалась в жизни камеры с приходом Геры: Вася открыто стал домогаться близости с ним, упрямо называя то Миной, то Герминой. Самурай держался нейтра-льно - его, мол, не касается, что молодежь тут вытворяет.
      Скит-таки действительно решил для себя, что ему до них нет дела: каждый человек хозяин своему хотению, в том числе... и задницы. Ему порою казалось, что и Гера ведет себя как-то кокетливо, не понимая, что держится, как женщина: и смех, и ужимки. Как девочка, ей-богу! Он часто злился на Геру за его обезьяньи гримасы, в то же время жалея и стараясь помочь: в камере сам собой установился порядок, что и пол помыть, и бачок таскать с водой - всё на самого младшего наваливали.
      Однажды ночью Скит пробудился от неясной возни, что-то затаенное творилось в камере. Вроде все спали, но слышались приглушенные голоса, потом раздался стон, последовал ярост-ный шепот Васьки Котенка и грязные ругательства.
      Скит окончательно проснулся, пытаясь понять, что происходит. И тут во весь голос рявкнул Самурай:
      - Только без блядства! - надо полагать, в адрес Васьки. Затем уже тише: - Если по-хорошему, добровольно - ладно, но... чтоб без блядства.
      Утром обнаружилось, кто-то прилично разукрасил Ваське морду - вся в царапинах. И почему-то Кот избегал разговаривать с Герой. Самурай едко над ним издевался:
      - Получил в рыло и дуешься... Сопляк! Подумал ли о том, что прежде, чем лезть к человеку под одеяло, надо его хоть накормить. Ты же, паразит, и курить ему не даешь.
      Так оно и было. Кроме Самурая никто не оставлял Гере даже затянуться, в том числе и Скит: так трудно доставался табачок! Воры из других камер "подогревали" только воров - Самурая и Котенка.
      Амурная обстановка, угнетавшая Скита, разрядилась, когда им всем велели "собраться с вещами".
      Их доставили на станцию, в тупик, посадили в уже не раз встречавшийся в этом рассказе вагонзак, и в конечном итоге Скит вновь очутился у ворот Девятки вместе с теми же отказчика-ми - Васькой Котом и Самураем, а с ними, может по ошибке, Герой.
      Случилось так потому, что даже самый талантливый кум не должен нарушать закон субор-динации: когда главный кум, ввиду назревания в высших сферах важных приготовлений, хоть и только намеком, дает предписание не заниматься никакой "блошиной возней" из-за отдельно замоченных четверых воров, то и не надо, как говорится, лезть в пекло наперед батьки. Вот в доказательство такой истины, продержав месяц в центральном изоляторе, и завернули Скита на Девятку. И он снова занял свое место.
      Глава пятая
      1
      Жизнь на Девятке продолжалась. Какой-нибудь пессимист может сказать, что в лагере - не жизнь и будет прав: какая это жизнь, если в ларьке нет коньяка, шампанского, шоколадных конфет, бразильского кофе, американской жвачки? Если в зоне отсутствует публичный дом, нет бассейна, а жилищные условия не комфортны?
      Необходимо, чтобы любая скотина могла чувствовать себя человеком. Какая это жизнь, если работа - рабство? Разве оно способно обновить душу грешника?.. Именно!.. Душу-то забыли! Необходим православный собор, начало духа в христианстве. Христианство не только как дорога к Богу, но в человечность. Возможно, она да вечность - и есть Бог? Но в зоне могут быть и католики... А евреи? Значит, и синагога нужна. А кто подумает о спасении душ мусульман, буддистов, магометан?.. Лютеран? Не разместить, конечно, стольких "посольств" всевозможных богов. Может, построить один большой собор и разделить на секции: в одной - христиане, в другой - католики, в третьей - мусульмане, в четвертой - красный уголок... КВЧ же упразднить. И чтоб в наличии было все необходимое: коньяк, конфеты, молельня и бордель. И закон природы будет соблюден, а то Мор, как-то обозлившись, сердито заметил:
      - Царь! Ставит себя выше природы, а не понимает, что задний проход предназначен для сранья. Ни одно животное не совокупляется неестественно, а тут, говорят, кобыла произвела на свет то ли жеребенка, то ли вора в законе.
      Конечно, на Девятке пока молельни не было, вместо борделя - ларек. Ларек - это ад в двадцать квадратных метров с окошечком, к которому одновременно рвутся несколько сотен человек, выкрикивающие ругательства и оскорбления в адрес всего рода людского. Толпа рвется к окошку, в котором вместо коньяка и бразильского кофе дают всего лишь комбижир, махорку, мыло.
      Система оплаты труда в зонах за время их существования изменялась многократно: сначала за труд не платили вовсе - хорошо, что кое-как кормили. Тогда были люди - "танки". Они надевали на себя несколько бушлатов, ватных брюк, шапок, кидались под ноги бригадных хлебоносов, хватали рассыпавшийся хлеб, и в те блаженные минуты, пока телохранители хлебоноса зверски избивали их палками, заглатывали его. Это время сменилось хозрасчетом, когда стали хоть мизерно, но платить наличными.
      Спустя несколько лет администрация убедилась, что блатные благодаря звонкой монете успешно пополняют свой "котел", и постановила: наличных денег в зоны не давать, а произво-дить оплату продукцией пищевой промышленности, выпускающей, как известно, также и зубные щетки, зубочистки, мочалки, портсигары, махорку, деревянные ложки, леденцы, комбижир... маргарин почему-то выпускался деревообрабатывающим комбинатом не то Канска, не то Красноярска. Как и всюду в мире, интересы работяг защищались всеми. Суки просто продавали им их же законные продукты по "рыночной" стоимости. Воры поступали честнее: старались обыграть работяг в карты, давая жертве хотя бы иллюзию справедливости. Во всяком случае убеждали ее в собственной виновности в лишениях: силком играть никого не заставляли - здесь, как говорится, жадность губила фраера.
      Иной вор в те дни отправлялся в тайгу "валить" лес в качестве рабовладельца - хозяином двух, трех или более личных рабов, проигравших ему все, что имели, плюс свою работу на многие месяцы вперед, то есть отработанные ими кубометры леса записывались на счет их "хозяина". Воры своих личных рабов прилично кормили. Так учили старики: жертву надобно сначала накормить, лишь потом обобрать, сытой-то жертве не так обидно. Гуманно! Намного более гуманно чем, скажем, поведение этих хунхузов в юбках (вольных женщин-проституток), которые лукались по ночам в лесных оцеплениях, прячась в шалашах из еловых веток, а когда приводили рабов, начинали лежа обирать (ноги на ширину плеч!). Брали все, что у мужиков имелось дать. Нередко за день рядом с их "рабочим местом" вырастали приличные груды товаров, которые эти разбойницы, ночью же, после отбытия рабов в зону, с трудом на себя навьючивали, чтобы унести. Правда, случалось, последние клиенты "освобождали" их от всей выручки.
      Прибыли воров за счет налогообложения работяг вызывали нестерпимую зависть у чиновни-ков министерства тотального образования и они постановили: деньги в зонах отменить, взамен - маргарин, комбижир, зубные щетки, зубочистки, махорка, леденцы и деревянные ложки, которые и выдавались в этом, как уже сказано, аду в двадцать квадратных метров. И чтобы к заветному окошечку пробиться, требовалось потратить больше сил, чем на лесоповале. А где их было взять слабосильному Гере? Тщетно пытался он хотя бы вклинится в эту давку.
      Худой и жилистый Скиталец потянул его за собой. Когда на обратном пути Скиталец выталкивался назад и поравнялся с Герой, тот ему крикнул:
      - Я потом тебя разыщу, ладно?
      Потом они встретились недалеко от санчасти. Гера, увидев Скита, повел себя, как собака при виде собственного хозяина, заглядывал любовно в глаза, хватал Скита за руку. Скит с трудом выдернул свою руку из его горячих цепких ладоней.
      - Ты меня избегаешь? - спросил Гера хриплым голосом, изучающе заглядывая в глаза, виновато улыбаясь, - не хочешь, чтобы я к тебе ходил?
      Скитальцу было все равно, существует этот Герман или нет. Что значит "ходил"? Какой идиотский вопрос. Оказывается, Герман часто его посещал, но не заставал. Герман рассказал, что ходил на повал, что он сучкоруб в бригаде Партсъезда (кличка бугра, то есть бригадира). У Геры первая категория, несмотря на его физическую неразвитость. Сучкоруб звучит легко, но сучочки бывают толщиной в человеческую ногу - попробуй, руби их, за день любой здоровяк выдохнется, хотя это считается легкой работой.
      - Устаю очень, - вздохнул Гера.
      - Чем я-то могу помочь тебе? Что ко мне пристал? - неожиданно грубо даже для себя отреагировал Скит.
      - Ничем, - вздохнул Гера горестно, - просто мне надо с кем-то дружить. На работе устаю очень... Я же тебе ничего не сделаю, чего ты боишься?
      Конец фразы, обернувшийся вопросом, озадачил Скита, хотя ничего странного в нем как будто и не содержалось. Но? "Чего ты боишься?", "ничего не сделаю"... мелькнуло мгновенное воспоминание из жизни Рощи, когда его манила к себе одна подвыпившая торговка: "Иди, дурачок, я же тебе ничего не сделаю, чего ты боишься?" Скит заглянул в глаза Гере и встретился с его вкрадчиво-покорным, словно немного виноватым взглядом и догадался: Гера ему признал-ся, можно сказать, в любви.
      - Давно это... у тебя? - Скит даже не знал, как спросить, старался подчеркнуть свое как бы сочувствие.
      - С тринадцати, - ответил Гера с готовностью. Он словно обрадовался, что его, наконец, поняли, что может держаться уже более откровенно.
      - Еще на воле? - удивился Скит.
      - В тюрьме ни разу не было, - ответил Гера.
      - Но почему? - Скиталец искренне не мог себе такое объяснить. Он понимал: Гера не козел... Не за кусок хлеба продается, не проигрался. Что же с ним?
      - Мне уже в детстве мама говорила, что я у нее и не мальчик, что мне бы девочкой родить-ся... Я еще и в школу не ходил, я без отца рос... Я матери и поверил.
      В детстве Гера мог ориентироваться только на ту информацию, которая доставалась от окружения одиноких женщин. Мама и ее подруги принимали красивых и щедрых мужчин, которым старались нравиться. Так же и он, с первых сознательных дней стал во всем подражать женщинам. Ему это нравилось, он даже надевал мамины платья. Сперва такое подражание было чисто внешнее. Со временем он и думать и относиться к жизни стал, как мама и ее подруги: вникал в их суждения о мужчинах, вместе с ними анализировал недостатки и достоинства мужчин. Так же, как и женщины, ценил за что-то одних, отвергал других. Он стал чувствовать так же, как мама и ее подруги. Мама не отпускала его от себя ни на шаг, держала изолированно от грубого, жестокого остального мира. Он давно уже понимал, на предмет чего обожают женщины мужчин, и сам стал чувствовать потребность в этом предмете. Случайно, в отсутствие мамы, когда ему было уже тринадцать, он сам уговорил одного симпатичного маминого друга попробовать с ним...
      - Вот так все и вышло, - рассказал Гера и признался, что в зоне он боится, хотя ему этого и недостает.
      - И что же ты хочешь от меня? - спросил Скит замолчавшего Геру.
      - Я не навязываюсь, но тебе же не противно со мной общаться? Да? Ты умный, жизнь видел, читал... Меня даже в школу не пускали...
      Гере хочется быть женщиной. Разве можно запретить человеку хотеть быть тем или другим? С другой стороны, если Скитальцу захочется быть Наполеоном? Он может им быть, но только в сумасшедшем доме.
      - Общайся, - буркнул он. Лично ему это действительно ничем не угрожало. - Но только чтобы в зоне о твоей болезни не знали! - Он имел в виду желание Геры быть женщиной. - Общайся, - повторил он. - Мне все равно, кем ты хочешь быть, меня это не касается, но на меня не рассчитывай.
      Скит хотел спросить насчет Самурая с Васькой, когда на тропинке показались двое. Заметив их, Гера торопливо вскочил, сказал "пока" и удалился в сторону кухни. Вася с незнакомым Скитальцу парнем подошли.
      - Ну как? - глядя на Скита снизу, Вася недобро улыбался.
      - Вроде, этот стоял с тобой? Ну и гусь ты, однако!
      Не сказав более ничего, они направились в санчасть.
      2