Убийство Михоэлса

 
      Сталин поморщился. Непонятно. В чем же смысл этого эксперимента? Если бы Лир сделал вид, что отказывается от власти, — это понятно. Такие эксперименты еще Иван Грозный любил. Прикидывался мертвым и смотрел, как поведут себя его приближенные. И самому Сталину случалось проделывать подобные опыты. Мертвым он, конечно, не притворялся, но подавал в отставку не раз. Делал вид, что подает в отставку. Устал, болен, пусть ЦК поставит на его место другого. Батюшки-светы! Как они умоляли его остаться, как уверяли, что только он один может вести к победам партию и страну, какой ужас был в их глазах! Лживые злобные псы. Впрочем, ужас мог быть неподдельным. Не дураки, понимали: отдай он власть, такая резня начнется, в которой не уцелеешь. А сильного лидера не было, за этим Сталин следил.
      История не донесла сведений о том, чем заканчивались эти маленькие домашние спектакли Ивана Грозного. Но самому Сталину ни разу не удалось заметить даже малейшего злорадства и торжества на лицах своих верных соратников. Нет, ни разу. Хорошие были актеры в его кремлевском театре.
      Все так. Но Лир не сделал вид, что отказался от власти. А отказался в действительности. В чем же тайный смысл его плана?
 
      «Легкость, с которой Лир отказывается от своей великой власти, привела меня к выводу, что для него многие общепризнанные ценности обесценились, что он обрел какое-то новое философское понимание жизни.
      Власть — ничто по сравнению с тем, что знает Лир. Еще меньшую ценность представляет для него человек. Просидев на троне столько лет, он поверил в свою избранность, в свою мудрость, решил, что мудрость его превосходит абсолютно все, известное людям, и решил, что может одного себя противопоставить всему свету, пошутив предварительно: „А ну-ка, скажите, дети, как сильно вы меня любите, а я вам за это заплачу“.
      Я — центр мира. Ничего нет выше меня. Что для меня власть, могущество, сила! Что для меня правда или ложь! Что для меня притворное лицемерие Гонерильи и Реганы, что для меня сдержанная, но истинная любовь Корделии! Все — ничтожно, все — тщетно, истина только в моей мудрости, только моя личность имеет цену!..»
 
      Однако!
      Сталин нахмурился.
 
      «Лир видел в себе средоточие не только воли, не только королевской власти, но и высшей мудрости. С горных вершин этой седой, по его ощущению, мудрости все идеалы добра и силы зла казались ему ничтожными. Могло ли такое мироощущение не привести его к катастрофе?..
      Итак, для меня основная концепция будущего спектакля представлялась в следующем виде: Лир задумал, после того как пресытился властью, бросить вызов всему миру. В сцене бури он мучительно старается постигнуть истинную природу человека. А в высшей точке трагедии доходит до полного развенчания самого себя. Отсюда — от ощущения краха собственной пышной и величественной, единственной и непререкаемой мудрости — уже легко дойти до признания правоты, ценности и духовной красоты Корделии. Но эту новую мудрость, это представление об истинной цене человека он приобрел слишком поздно. За этот урок ему пришлось очень дорого заплатить.
      Мне кажется, что это был единственный способ прочитать трагедию так, чтобы она могла прозвучать современно…»
 
      Сталин пролистал статью до конца. Там были частности, театральная технология.
      Сталин закрыл журнал. Он был разочарован. Так интересно начать и такой банальщиной кончить? Впрочем, и не могло быть иначе. Что мог знать о власти комедиант Михоэлс? Или комедиант Шекспир? Они могли только догадываться. И в своих догадках подошли, нужно признаться, довольно близко.
      Искушение вызова. Всему миру. Самому Создателю. Это царапнуло.
      Впрочем, это он уже сам додумал.
 
      У Сталина не возникло желания перечитать «Короля Лира». Не возникло у него желания и посмотреть спектакль. Он все равно не смог бы этого сделать. Это было бы неправильно понято. Он мог пойти во МХАТ. Он мог пойти в Большой театр. И ходил. А в еврейский ГОСЕТ он пойти не мог. Власть накладывала на него свои обязательства.
      Да и не нужно ему было идти в ГОСЕТ. То, что он хотел узнать о Михоэлсе, он уже узнал. Сталин вспомнил его выступление на заседании Комитета по Сталинским премиям. Неизвестно, какой он актер, но оратор он хороший. Даже очень хороший.
 
      Светало. Чернели кроны сосен, окружавших Ближнюю дачу.
 
      Сталин забыл о Михоэлсе. Он вспомнил о нем только через полгода, в конце октября, когда среди бумаг, приготовленных Поскребышевым, обнаружил письмо Г. Эрлиха и В. Альтера.
      Сталин внимательно прочитал письмо и вызвал Берию.

V

      — …Ты, старый, испытанный в гонениях и унижениях еврейский народ! Где бы сыновья твои ни находились, на каких бы широтах мира ни билось их сердце еврея! Слушай! Еврейская мать, если у тебя даже единственный сын, благослови его и отправь его в бой против коричневой чумы! Да здравствует освобождение всех свободолюбивых народов! В бой — против фашизма!..
 
      — Мы передавали выступление председателя Еврейского антифашистского комитета народного артиста СССР Соломона Михоэлса. Говорит Москва!..
 
      Голос Москвы был услышан в камерах номер 41 и 42 Куйбышевской тюрьмы. И правильно понят.
      Это был ответ Сталина на их письмо. 41-й и 42-й продолжали жить, уже ни на что не надеясь.
      Первым не выдержал Генрих Эрлих. В ночь с 13 на 14 мая 1942 года он повесился в камере на брючном ремне.
      Виктор Альтер держался до конца. 17 февраля 1943 года он был тайно расстрелян по приказу Берии.
 
      Так был разыгран дебют в партии, отмеченной в памяти Сталина аббревиатурой ЕАК. Ставшие ненужными фигуры были сняты с доски, на их место поставлены нужные.
 
      Ответственным секретарем Еврейского антифашистского комитета, созданного одновременно со Славянским антифашистским комитетом, Женским антифашистским комитетом, Молодежным антифашистским комитетом и Антифашистским комитетом ученых, был назначен редактор газеты «Эйникайт» журналист и театральный критик Шахно Эпштейн.
      Заместителем председателя президиума ЕАК Михоэлса стал еврейский поэт и драматург Ицик Фефер.
      Его кандидатуру предложил заместитель начальника Совинформбюро Лозовский. Михоэлс возражал:
      — Он плохой поэт.
      — Тебе с ним не стихи писать.
      Михоэлс не сдавался:
      — И как человек говно!
      — Тебе его не нюхать.
      — Да? — переспросил Михоэлс. — А как?
      Лозовский усмехнулся:
      — Не спорь. Есть мнение.
      — Твое?
      — Нет.
      А. Лозовский ( Соломон Абрамович Дридзо) был не только заместителем начальника Совинформбюро. Одновременно он был и заместителем наркома иностранных дел СССР Молотова. Михоэлс знал, что означает «есть мнение», поэтому лишь пожал плечами:
      — Таки с этого надо было и начинать. О, если бы я был царь! Я бы жил лучше, чем царь! А почему? Я бы еще немножечко стучал.
      Он все понял.
 
      Ицик Фефер ( Исаак Соломонович) писал на идише. Первые стихи он опубликовал в 1919 году. К 41-му году у него уже вышло тридцать поэтических сборников. О себе он с гордостью говорил, что является первым еврейским пролетарским поэтом.
      О том, что с середины 30-х годов он является осведомителем НКВД, он не говорил. Но многие об этом догадывались.
      А теперь Михоэлс знал это совершенно точно.
 
      Ответственный секретарь ЕАК, редактор газеты «Эйникайт» ( «Единство») Шахно Эпштейн, талантливый журналист и тонкий театральный и литературный критик, тоже был осведомителем НКВД. Но об этом никто не догадывался. Если бы об этом стало известно Михоэлсу, он бы очень расстроился. Эпштейн был добрым отзывчивым человеком. И судьба смилостивилась над ним: он умер ранней весной 1945 года в своей постели. О его связи с органами стало известно только в начале 90-х годов, когда в архивах Лубянки было обнаружено подписанное им «Обязательство о сотрудничестве».
      А в 45-м он просто умер.
      Выбыл из игры. Невольно подтвердив мысль Сталина: люди — не пешки.
 
      Пешки не умирают без приказа.
 

2. СТУКАЧ

I

      В конце июня 1943 года заместитель председателя Еврейского антифашистского комитета СССР, заместитель председателя секции поэзии Объединения еврейских писателей Союза писателей СССР поэт Ицик Фефер был срочной телеграммой вызван в Москву. Телеграмма была правительственная, ее подписал зам. начальника Совинформбюро Лозовский. Фефер понял, что его тягомотной жизни в Уфе пришел конец.
      В Уфу он попал по недоразумению, из-за неразберихи, царившей во время суматошной эвакуации из Киева. Он был на Юго-Западном фронте, в подразделении Политуправления, писал для фронтовой газеты «Красная Армия», выступал по радио. Через два месяца, во время страшной бомбежки, когда казалось, что нет никакого спасения от чудовищного молоха, рвущего нежное тело земли, с ним случилось то, что с каждым может случиться: выпадение прямой кишки. Его отправили в госпиталь, потом списали в тыл. В Киеве он узнал, что его семья эвакуирована в Уфу. Он выехал следом. Уже в пути он услышал, что Киев сдан.
      В переполненной эвакуированным людом Уфе ему удалось неплохо устроиться: дали комнату, прикрепили к обкомовской столовой и распределителю. Но первое время он рвался из Уфы. Руководство Союза писателей обосновалось в Казани, большая писательская колония была неподалеку — в Чистополе, многих принял Ташкент. Туда же был эвакуирован ГОСЕТ. В Уфе Фефер чувствовал себя обойденным, выключенным из жизни. Это было несправедливо, обидно. Его затирали. Не специально, конечно, но он не мог с этим мириться.
      При первой возможности он поехал в Казань. Фадеев принял его доброжелательно. Они были давно знакомы. Еще во время приезда в Киев в начале 30-х годов Фадеев приметил тогда еще молодого, высокого, губастого, лысеющего поэта, очкарика, страстного и опытного полемиста, человека находчивого ума и обаятельной улыбки. Среди поэтов, пишущих на идише, Фефер был заметной величиной. Конечно, Маркиш, Галкин или знаменитый детский поэт Квитко были одареннее, но Фефер выгодно отличался от них публицистической наступательностью, нескрываемой приверженностью социальной проблематике. В еврейской поэзии он был Маяковским. По предложению Фадеева Феферу было дано право выступить на Первом Всесоюзном съезде советских писателей. И он не подвел, очень хорошо выступил. Аплодировал Горький. Горячо аплодировал переполненный Колонный зал Дома союзов.
      «Изломанных, разбитых, угнетенных и придавленных людей, которые стояли в центре еврейской дооктябрьской литературы, в советской литературе больше нет. Эти горбатые люди исчезли из нашей жизни и больше не вернутся. Сегодня еврейскую поэзию и прозу отличают бодрость и оптимизм. Старых, привычных образов вы не найдете ни у кого из наших советских еврейских писателей. Буржуазные писатели очень мало писали о родине. И Бялик, и Фруг, заливший своими слезами всю еврейскую литературу, много писали о разрушенном Иерусалиме и о потерянной родной земле, но это была буржуазная ложь, потому что Палестина никогда не была родиной еврейских трудящихся масс. Советский Союз поднял всех нас, еврейских писателей, из заброшенных углов и местечек, навсегда похоронил проклятый „еврейский вопрос“, навсегда сжег, уничтожил черту оседлости — низость и подлость царского режима…»
      Фадеев не мог, конечно, помнить, что именно говорил Фефер на том знаменательном съезде, хотя придирчиво читал и редактировал тексты всех выступлений. Но сам Фефер свое выступление очень хорошо помнил. Бережно хранил изданную отдельным томом стенограмму съезда, иногда перечитывал свой текст. Здорово он тогда выступил. Правильно. И все это поняли. Недаром Фадеев позже способствовал его переезду в Москву и даже помог получить отдельную квартиру в доме № 17 на Смоленском бульваре. Многим ли в ту пору давали отдельные квартиры? Правда, не удалось в ней даже обжиться как следует и перевезти из Киева семью — помешала война.
      Фефер не сомневался, что Фадеев и на этот раз поможет ему переехать в Казань, но тот твердо отказал: очень трудно с жильем, город забит москвичами, здесь эвакуированные из столицы наркоматы, главки, театры, в одном только Центральном театре Красной Армии больше ста человек. А оборонные предприятия, всяческие НИИ? Нет, Казань исключается. В Чистополь? Это немного легче. Но подумайте: стоит ли?
      Фефер поехал в Чистополь — на месте посмотреть, что к чему. Ему понравилось. Здесь жили Федин, Леонов, Шкловский, Асеев, Тренев, Пастернак. Галкин тоже здесь жил. В помещении, выделенном писателям, проводились литературные «среды», устраивались платные вечера. Чистопольское отделение Союза писателей даже получило право принимать в Союз новых членов. Сюда наезжали корреспонденты центральных газет, Всесоюзного радио, кинохроника, брали у известных московских литераторов интервью. Здесь кипела жизнь, вытесненная войной из Москвы.
      Фефер уже начал было хлопоты о жилье, но в какой-то из дней, получив талон на обед в писательской столовке, подсел к столу, за которым обедали Пастернак и молодой удачливый драматург Гладков — его пьеса «Давным-давно» широко пошла по театрам, в газетах были положительные рецензии. На первое были пустые щи, к ним давали 200 граммов плохо пропеченного черного хлеба. Второго не было. На третье был еле сладкий чай. В разговоре Гладков обмолвился, что ему нужно идти в горсовет — просить разрешение ввинтить в своей комнате более сильную лампочку, не 40 свечей, а хотя бы 60. Фефер поразился: за такой ерундой нужно идти в горсовет? Гладков спросил: а в Уфе разве не так?
      В Уфе было не так. И обеды были не такие. И в распределителе отоваривали не в пример чистопольскому. Нет, в Уфе было не так. Фефер вернулся в Уфу.
      В 42-м эвакуированным москвичам разрешили возвращение в столицу. Многие ринулись. В полном составе вернулся ЦТКА. Фефер тоже засобирался. Но тут пронесся слух, будто бы на обсуждении какого-то спектакля ЦТКА Щербаков сказал главному режиссеру театра Попову: «Не знаю, не рано ли вы вернулись». Щербаков был секретарем ЦК, заместителем наркома обороны, начальником Главполитуправления Красной Армии и начальником Совинформбюро. Такой человек знает, что говорит. И хотя сердце терзало беспокойство, не займут ли его пустующую квартиру (рассказывали про такие случаи), Фефер решил погодить с отъездом.
      Он продолжал жить в Уфе. Вместе с башкирскими поэтами выступал в госпиталях, на оборонных заводах — в обеденные перерывы, прямо в цехах, перед женщинами в телогрейках и ватных штанах, перед подростками с недетскими лицами. Писал заметки о трудовых подвигах рабочих-евреев и отсылал в Москву, в редакцию «Эйникайта», на Кропоткинскую, 10. Там сидел Шахно Эпштейн, в помещении, выделенном Еврейскому антифашистскому комитету, туда же он перевел редакцию «Эйникайта». Эвакуироваться он отказался. Печатались ли его заметки, Фефер не знал — «Эйникайт» не доставлялась в Уфу. Но денежные переводы приходили — значит, печатались. По радио время от времени передавали выступления Михоэлса — он говорил от имени ЕАК. В газете «Литература и искусство» появлялись рецензии на ташкентские спектакли ГОСЕТа.
      А он, Фефер, вынужден был прозябать в Уфе. Нужно было громко заявить о себе, напомнить. Он задумал большую поэму. О подвиге еврея-танкиста. Битва под Москвой. Кончился боезапас. Командир решает: таранить. Кого? Фашистский танк? А можно? Самолеты таранили, об этом писали. Подвиг Гастелло. А танком танк можно таранить? Лучше — не танк. Вот кого он таранит: фашистскую автоколонну. С бензином. Это хорошо, все взрывается, такого еще вроде никто не писал. Да, экипаж геройски гибнет, но колонна уничтожена, гитлеровцы не получат горючего. Горючего? Нет, еще лучше — колонна с боеприпасами. Гитлеровские батареи не получат снарядов. Вот это хорошо, это правильно. И название — «Взрыв». Взрыв ненависти к врагу. Взрыв любви к Родине.
      Но — вопрос. Еврей — командир танкового экипажа? Правильно ли это? Не получится ли так, что все евреи были танкистами? Или все танкисты были евреями? Нет, пусть командиром экипажа будет русский. А еврей — механиком-водителем. Тоже не очень. Вот как правильно: механиком-водителем будет татарин. Или еще лучше — башкир, тогда поэму переведут и издадут в Уфе. А еврей будет стрелком. То, что надо. Интернациональный экипаж: русский, башкир, еврей. Боевая дружба советских народов.
      Но в чем же подвиг еврея? Решение таранить колонну принимает командир. Значит, он и герой. Как же быть? А вот как. В решающую минуту командир обращается к экипажу: как быть? Можно отступить. Но тогда колонна пройдет. И Хаим кричит: вперед! И Салават повторяет за ним: вперед! И командир экипажа Иван… лучше Петр… а еще лучше Дмитрий ( Дмитрий Донской! — возникает ассоциация) отдает приказ: вперед!
      Да, теперь все на месте.
      Он вывел на чистом листе: Ицик Фефер. «Взрыв». Поэма…
 
      И тут принесли телеграмму.
      «Вам надлежит срочно прибыть в ЕАК. Лозовский».

II

      Поезд из Уфы прибыл на Казанский вокзал около восьми вечера. Смеркалось. Затемнение уже сняли, но не до конца. Над площадью трех вокзалов вполнакала светились уличные фонари. С лязгом и дребезгом тащились обвешанные гроздьями пассажиров трамваи, свет в них тоже был вполнакала, желтый, сиротский. Высоко над домами висели аэростаты воздушного заграждения. В разных концах над Москвой бродили белые прожекторные лучи.
      Багажа у Фефера не было, лишь небольшой чемоданчик с металлическими нашлепками на углах. Он пешком прошел до Садового и там втиснулся в «букашку».
      К своему дому он почти подбежал. Были освещены всего несколько окон. Лифт не работал. Фефер через ступеньку взбежал на свой этаж и, путаясь в ключах, отпер три замка. Квартира встретила его запахом застарелой нежити и тишиной. Все вещи были на месте. Фефер облегченно передохнул.
      Утром он отправился на Кропоткинскую. На зеленой траве скверов лежали огромные серебристые туши аэростатов. Как огромные яйца каких-то фантастических птеродактилей. Возле аэростатов дежурили красноармейцы.
      В кабинете Эпштейна, заваленном бумагами и газетными подшивками, давно немытые стекла были заклеены крест-накрест бумажными полосами — чтобы при бомбежке не выбило взрывной волной. За два года, минувших с последней их встречи, Эпштейн сильно сдал, крупное лицо было серым, пиджак осыпан перхотью. Взглянув на протянутую Фефером телеграмму, он кивнул: «Знаю». Вынул из настольного перекидного календаря листок с каким-то телефонным номером, передал Феферу:
      — Вам приказано позвонить по этому номеру.
      — Это секретариат Лозовского? — уточнил Фефер.
      — Нет. Не думаю. У Лозовского другой телефон.
      — Кому же я должен звонить?
      Эпштейн развел руками, как бы говоря: «А я знаю?»
      Фефер набрал номер, представился. Мужской голос на другом конце провода сказал:
      — Минутку, не отходите от аппарата… Товарищ Фефер, вы слушаете?
      — Да.
      — В двенадцать ноль-ноль будьте у подъезда своего дома. За вами приедут.
      — Кто? — спросил Фефер.
      Но в трубке уже звучали гудки отбоя.
      Он отошел от телефона. Как-то не по себе ему стало. Неуютно. Дел больше не было, но выходить на улицу не хотелось. Угостил Эпштейна папиросой «Казбек», закурил сам. Поинтересовался:
      — Какие у нас новости?
      Мягко подчеркнул «у нас». Он все-таки был заместителем председателя президиума ЕАК, а Эпштейн — всего лишь ответственным секретарем. Так получилось, что в эвакуации он отошел от дел комитета, а всю работу тащил на себе Эпштейн. Но это — было, а теперь Фефер в Москве. Это факт, с которым Эпштейну придется считаться.
      — У нас?.. Даже не знаю… А, вот что. Пришла депеша из Америки. Просят прислать делегацию ЕАК. Чтобы выступили перед американской общественностью. Лозовский сказал, что наш ответ положительный.
      Фефер насторожился:
      — И… Большая делегация?
      — Всего два человека. Михоэлс и Маркиш.
      — Михоэлс и Маркиш? Президиум одобрил?
      — Президиум не собирался. Их запросили американцы. Руководство одобрило.
      Фефер вышел. Лицо у него горело. Это была пощечина. Опять Михоэлс. Что они все нашли в этом Михоэлсе? Ладно, допустим. Он — председатель ЕАК. Но Маркиш-то тут при чем? Рядовой член президиума. Он вообще в деятельности ЕАК почти не участвует! Он, Фефер, должен ехать в Америку, а не Маркиш. Нет, этого так нельзя оставить. Он…
      Фефер остановился посреди тротуара.
      «Он, он! А что он?..» Глупейшее положение! Не может же он сам требовать за себя? А кто может? Михоэлс? Так они с Маркишем не разлей вода. Лозовский? Тоже не надышится на Михоэлса, что тот скажет, то и будет. Фадеев? Да, Фадеев мог бы предложить и отстоять его кандидатуру. Но Фадеев в Казани…
      — Гражданин! Ваши документы!
      Фефер оглянулся. Стоял молоденький милиционер, держа руку у козырька фуражки, глядя подозрительно, строго. Видно, своей растерянностью привлек его внимание Фефер. Он сунул милиционеру свой паспорт.
      — Фефер Исаак Соломонович. Поэт Ицик Фефер вам случаем не родственник?
      — Это я и есть.
      — А почему же в паспорте…
      — Ицик — мой псевдоним. Вот! — Фефер ткнул любознательному милиционеру писательский билет.
      Тот заулыбался, козырнул и вернул документы.
      — Извините. Я вижу: гражданин странный какой-то. Решил проверить. Сами понимаете, время военное. А вы, оказывается, поэт Фефер! Мой тесть любит ваши стихи.
      — Он еврей?
      — Да. А я мордвин. Дружба народов. Я ему расскажу, что встретил вас, — не поверит. Особенно ему нравится ваше стихотворение «Бойцу-еврею».
      — Передайте ему привет, — буркнул Фефер.
      — Обязательно!
      Милиционер еще раз козырнул и удалился.
      Фефер проводил его хмурым взглядом.
 
      «Бойцу-еврею» — это было стихотворение Маркиша.
 
      Ну и денек!
 
      Без четверти двенадцать он стоял возле своего подъезда, с тревогой поглядывая по сторонам. Ровно в полдень подкатила черная «эмка», из машины вышел подтянутый молодой человек в штатском, спросил:
      — Гражданин Фефер?.. Садитесь.
      Фефер сел на заднее сиденье. «Эмка» выехала на Садовое кольцо.
      — Куда мы едем? — спросил Фефер.
      Ни водитель, ни штатский не ответили. Когда проскочили улицу Кирова, бывшую Мясницкую, у Фефера чуть отлегло от сердца. Значит, не на Лубянку. Возле одного из жилых домов в районе Таганки машина остановилась. Молодой человек проворно выскочил и предупредительно открыл Феферу дверцу.
      — Прошу!
      На втором этаже коротко постучал в обычную дверь. Изнутри послышалось:
      — Войдите!
      Молодой человек пропустил Фефера в пустую прихожую, а сам остался на лестничной клетке. Фефер вошел в комнату. В ней стоял только казенного вида письменный стол и несколько стульев. За столом сидел крупный мужчина, лет сорока, с волевым, жестким лицом, в наброшенном на плечи светлом плаще. Под плащом была видна военная гимнастерка.
      В комнате был еще один мужчина. Он стоял, глядя в окно, сложив за спиной белые пухлые руки, слегка покачивался на носках. Хороший серый костюм сидел чуть мешковато на его невысокой, склонной к полноте фигуре. При появлении Фефера он даже не оглянулся.
      Тот, что был за столом, кивнул:
      — Проходите, Зорин, садитесь.
      Фефер замер. Зорин — так он подписывал свои самые первые юношеские стихи. Об этом знали только жена да немногие ревностные почитатели его творчества. Этот, за столом, не был похож на любителя поэзии. Вряд ли поэзия его вообще интересовала. Его интересовало совсем другое.
      «Зорин» — это была агентурная кличка Фефера. Ее знал только один человек. Этот, за столом, не был этим человеком. «Ловушка», — мелькнуло в голове Фефера.
      Фефер сел. Его визави откинулся к спинке стула, испытующе глядя на Фефера. Полы плаща разошлись. Открылся орден Красного Знамени над клапаном кармана. И одна из петлиц на воротнике. Петлица была с синим рантом. Золотая нитка посередине. Нитка заканчивалась небольшой звездой.
      Комиссар госбезопасности.
      У Фефера запотели очки.
      — Успокойтесь, Зорин. Я знаю, что вас вел капитан Бочков. Теперь вы будете работать со мной. Моя фамилия Райхман. Для вас — Павел. Просто Павел. Запомните. Устраивайтесь поудобнее. У нас будет обстоятельный разговор.
      Тот, что стоял у окна, взял стул, поставил его сбоку письменного стола. Не вплотную, чуть поодаль. Сел, закинул ногу на ногу. Крупный нос. Пенсне. Тонкие губы. Жирный, свисающий на крахмальный воротник рубашки подбородок.
      Фефер обомлел.
      Это был Берия.
      Берия кивнул:
      — Давайте начнем.
      Райхман раскрыл лежавшую перед ним папку.
 
      На обложке папки стояло только одно слово: «Зорин».
 
      Разговор длился почти два часа. Райхман задавал вопросы. Фефер отвечал. За все это время Берия не сказал ни слова.
      Листки в папке один за другим перемещались справа налево. В этих листках была вся жизнь Фефера. Вся. В них было даже то, о чем Фефер заставил себя забыть. И даже то, о чем он не знал.
      1918 год. Родина Фефера — местечко Шпола на Черкащине. Юный Исаак Фефер — активный член местной организации Бунда.
      — Я был очень молод. Я ничего не понимал. Мне было всего восемнадцать лет. Но я быстро понял, что Бунд проводит неправильную линию в национальном вопросе. Я порвал с Бундом и вступил в партию большевиков. Я член партии с 1919 года…
      1936 год. Участие в антисоветской организации поэта Кулика. Есть сведения, что поэт Фефер был дружен с поэтом Куликом.
      — Это неправда. Я не был другом Кулика. Он относился ко мне высокомерно. Он почти ко всем относился высокомерно.
      — Не нужно оправдываться. Мы ни в чем вас не обвиняем. Мы хотим услышать не оправдания, а объяснения ваших поступков. Взгляните на этот протокол. Это протокол допроса Патяка, заместителя секретаря Союза писателей Украины.
      «В о п р о с. На предварительных допросах вы показали о причастности к контрреволюционной деятельности Ивана Ле ( Мойся) и Фефера. Расскажите подробно об их антисоветской деятельности.
      О т в е т. В марте месяце 1936 года Кулик, информируя меня о составе антисоветской националистической организации, в числе других ее участников назвал еврейского писателя Фефера, заявив, что хотя Фефер — троцкист, но это не мешает ему принимать участие в работе националистической организации. Фефер написал ряд стихотворений, восхваляющих врагов — Троцкого, Бухарина, Зиновьева, Рыкова…»
      — Это была моя ошибка. Я ее глубоко осознал.
      24 ноября 1937 года. Заметка из украинской газеты «Висти»: «Оздоровить еврейскую секцию СП Украины. В руководстве секции до сих пор находится Фефер и его подхалимы. Ведь Фефер активно проводил троцкистско-авербаховские лозунги в советской литературе, особенно на Украине, медоточил проклятому фашистскому иуде Троцкому, дружил с врагами…»
      — Со мной беседовали по этому поводу. Я дал обязательство активно сотрудничать с органами ОГПУ-НКВД и выявлять врагов советской власти. Партия мне поверила. Мне объявили строгий выговор с предупреждением, но не исключили из рядов партии. Я делал все, чтобы оправдать оказанное мне доверие…
      1942 год. Уфа. «Поэт Фефер, эвакуированный из Москвы, распространяет клеветнические слухи о якобы сказанных словах тов. Щербакова о том, что Центральный театр Красной Армии слишком рано вернулся в Москву, то есть Москва еще может быть захвачена фашистскими оккупантами…»
      — Я действительно вел такие разговоры. Моей целью было выявить пораженческие настроения среди московских литераторов, эвакуированных в Уфу, а также среди башкирской интеллигенции. Обо всех полученных мной данных я регулярно информировал капитана Бочкова.
      1943 год…
      — Достаточно, — кивнул Берия.
      Райхман закрыл папку.
      — Признаем, что все объяснения товарища Фефера удовлетворительны. Кто по молодости не примыкал к меньшевикам или не забегал в Бунд. А если мы будем считать врагами всех поэтов и писателей, медоточивших иуде Троцкому… Не думаю, что Союз писателей насчитывал бы больше двух-трех десятков членов. Нет, не думаю, — повторил Берия. — Из нашего сегодняшнего разговора я сделал один вывод: мы можем полагаться на товарища Фефера. Ваше мнение, товарищ Райхман?
      — Согласен с вами.
      — Тогда объясните товарищу Феферу, в чем будет заключаться его задание.
      — Слушаюсь, Лаврентий Павлович. — Райхман повернулся к Феферу. — Через три дня в Соединенные Штаты Америки вылетает делегация Еврейского антифашистского комитета в составе товарища Михоэлса и товарища Фефера.
      — А как же Маркиш? — вырвалось у Фефера.
      — Поэт Маркиш находится сейчас на Северо-Западном фронте. Он собирает материал для новой поэмы. Мы решили не отвлекать его от этой важной работы. Поэтому в Америку полетите вы. Ваша задача: присутствовать на всех встречах товарища Михоэлса. Как на официальных, так и на конфиденциальных. После каждой встречи вы должны составлять подробный отчет. Очень подробный. Обо всем, что говорилось. О реакции собеседников Михоэлса. Никаких выводов, никаких обобщений. Только голые и точные факты. Отчеты вы будете передавать нашему вице-консулу в США товарищу Хейфецу. Кроме США, вы проведете выступления в Канаде, Мексике и Великобритании. С вами будут вступать в контакт наши работники. Вы узнаете их по паролю: «Товарищ Хейфец передает вам большой привет». Учтите: каждый ваш шаг будет контролироваться агентами ФБР. Ведите себя естественно, раскованно, но с достоинством. Вы все поняли?
      — Так точно, — по-военному отрапортовал Фефер.
      — Ну и лады. Выездные документы и суточные получите в бухгалтерии Совинформа. Вопросы есть?
      — Только один. Где Михоэлс?
      — Он должен прилететь из Ташкента сегодня вечером. Можете быть свободны, товарищ Фефер.
      Фефер вышел.
      Райхман вопросительно взглянул на Берию.
      Тот поморщился, покривил свои тонкие подвижные губы.
      — Ну, не лучший вариант. Но и не худший. Сойдет.
      — Вы будете говорить с Михоэлсом?
      Берия помедлил с ответом.
      — Не знаю. Пока не знаю. Посоветуюсь с Иосифом.