Кремлевский триллер - Как Ельцин стал президентом. Записки первого помощника

Лев Евгеньевич Суханов

Как Ельцин стал президентом. Записки первого помощника

В самое пекло

Горбачев – в Крыму, Ельцин – в Казахстане. И те, кто заварил переворот, конечно же, знали о датах возвращения обоих президентов. Однако Ельцин прилетел в Москву раньше – вечером 18 августа, как раз в самое пекло. Теперь уже известно, что по сценарию путчистов Горбачеву «светила» полная изоляция в Форосе, а вот какой жребий мог выпасть на долю Ельцина – об этом наверняка знали только сами заговорщики.

Российский Президент мог стать для них непреодолимой преградой, что позже со всей очевидностью и подтвердилось. Однако все по порядку…

Воскресенье, 18 августа, отдых президентов – Назарбаева и Ельцина. После тенниса мы выехали в Талгарский район – очень живописное место недалеко от Алма-Аты. В совхозе имени Панфилова посетили конезавод, где выращивают племенных лошадей – призеров многих чемпионатов мира и Олимпийских игр. Полюбовались на многих тяжеловозов, горячих скакунов, тонконогих кобылиц. По народному обычаю, высокий гость должен дать имя молодой лошади, да так, чтобы в нем присутствовали буквы имен ее родителей. К Ельцину подвели жеребенка и назвали его родителей: Гизель и Снегопад. Буквально за считаные секунды Борис Николаевич придумал слово, в котором также присутствовали начальные буквы фамилий президентов – «Е» и «Н». Гинес – так назвал стригунка российский Президент. Затем прошли соревнования всадников, после чего символическая тройка, впряженная в карету, сделала по манежу круг почета. В ней восседали оба лидера.

В обеденный перерыв мы съездили на Медео, где услышали довольно подробный рассказ о том, как в 50-х годах строители защитили Алма-Ату от селя.

Во второй половине дня главы республик отдыхали в живописной долине – с фруктовыми деревьями, быстрой горной речкой, юртами в национальном убранстве. Возле одной из них была огорожена площадка, на которой выступали приглашенные артисты. Показали свой номер и президенты: пел и играл на домбре Назарбаев, аккомпанировал ему на деревянных ложках Борис Николаевич.

Ельцин и на этот раз не изменил своему правилу: искупался в горной речушке. Вода была ледяная, но исключительно прозрачная, с зеленоватым отливом.

В какой-то момент Назарбаев предложил Борису Николаевичу на пару часов отложить его отъезд, и, поскольку был выходной, Ельцин согласился. Сразу же дали команду главе МВД Казахстана перенести вылет Президента России. Впоследствии в Белый дом поступила информация, что самолет Ельцина, который должен был вылететь из Алма-Аты в 16 часов, вероятнее всего, был бы сбит. И это, по расчетам заговорщиков, стало бы «хорошим» поводом для оправдания чрезвычайного положения. Вот тогда руки членов ГКЧП были бы развязаны полностью.

У меня нет документов, подтверждающих готовившееся покушение на президентский самолет, но развитие последующих событий говорит в пользу этой версии. Почему самолет Ельцина не был сбит позже – это уже из той серии необъяснимых явлений, которые так настойчиво преследовали путчистов.

К себе домой я вернулся 18 августа в 22.55. Жена была на даче, и я, посмотрев «Вести», лег спать. И хотя ушедший день был суматошным, мне ничего не снилось. Однако ранний звонок был из области фантасмагорических снов: звонил Валерий Борцов (о нем я еще расскажу) и сказал, что, судя по всему, в стране произошел государственный переворот. Это было похлеще самого ледяного душа. И когда Валерий сказал о Лукьянове, заявившем, что-де Союзный договор в таком виде, как он был подготовлен в Ново-Огареве, подписывать нельзя, я окончательно поверил в возможность мятежа. Один из политических мотивов путча был налицо: Союзный договор «в таком виде подписывать нельзя».

Моментально собрался и поехал в Белый дом. А там, несмотря на ранний час, уже находились помощники президента и почти весь Секретариат: Илюшин, Семенченко, Корабельщиков и другие. Естественно, всех волновала судьба Ельцина – где он, что с ним? Вскоре, однако, связь с его дачей в Архангельском была налажена, и Илюшин (зав. Секретариатом Президента) вместе с машинисткой отправился туда. Собственно, первые документы за подписью Ельцина там и родились.

Поскольку моего участия в этой работе не требовалось, у меня появилось «окно». События явно набирали ураганные обороты, и неизвестно, чем все это могло кончиться. Я посчитал нелишним повидаться с женой, взял служебную «разгонную» машину и отправился за город. Только мы выехали на Калужское шоссе (возле местечка Сосенки), как водитель говорит: «Смотрите, Борис Николаевич мчится!» С огромным трудом мы успели взять вправо, едва не став жертвой нашего шефа. Два правительственных ЗИЛа, в плотном окружении машин сопровождения с вооруженными людьми, пронеслись мимо нас на бешеной скорости. Эскорт мчался во всю ширину магистрали. Зрелище было тревожно-величественное…

Встреча со Светланой была мимолетной. Как могли, успокоили друг друга и, попрощавшись, я поехал в Москву. На Калужское шоссе мы выезжали вместе с танками. Они уже грохотали по Кольцевой дороге. Это было ужасное зрелище. Не прошло еще суток, как я любовался игривыми жеребятами, радовался шуму горной реки.

Мы выбрались на Минское шоссе (переходящее в Кутузовский проспект) и вместе с танками стали пробираться к центру.

Кое-как добрались до гостиницы «Украина», а дальше все движение было блокировано, то есть весь мост (от гостиницы «Украина»), вся площадь, все улицы у здания СЭВ и гостиницы «Мир» заняты танками. Я отпустил машину, а сам – через мост – побежал к Белому дому.

Люди уже заполняли пространство у Верховного Совета России, уже слышались крики в сторону танков, кто-то плакал – картина жуткая. Я подбежал в тот момент, когда Борис Николаевич взбирался на танк. Именно с брони прозвучало первое обращение к народу, произнесенное Президентом России. Рядом с Борисом Николаевичем находился его телохранитель Саша Коржаков, вся ельцинская охрана, генерал Кобец, которого сначала не хотели пускать на танк, полагая, что это язовский генерал…

И, наверное, именно в то мгновение, когда я смотрел на Бориса Николаевича, на его напряженное лицо и ловил каждое его слово, пришло окончательное решение написать о нем книгу, если конечно, останусь жив…

Ведь я находился с ним рядом с самого начала, когда Борис Николаевич был «один в поле воин». И я, как мог, помогал ему.

Когда Ельцин шел к цели, ему здорово мешали, а значит, мешали и мне. Когда его имя предавали анафеме, она распространялась и на мое имя. Когда ему не везло – не везло и мне. Я пытаюсь рассказать о Ельцине с точки зрения человека, который волею судеб находился с ним рядом: и в моменты его падения, и во время его высочайшего взлета. Всем, разумеется, любопытно узнать – каков он в жизни, в быту, в семейных отношениях, каковы его пристрастия и слабости. Но я, наверное, сильно разочарую тех, кто надеется найти в этой книге какие-то особо пикантные моменты из жизни Президента. Хотя вся его жизнь – сплошной «пикантный» момент.

Ельцина часто упрекают в своеволии, и я должен подтвердить – порой он действительно бывает своевольным и потому непредсказуемым. Но, по моему глубокому убеждению, его своеволие и непредсказуемость являются неплохим защитным средством от сонма подхалимов и царедворцев, пользующихся его отзывчивостью на доброе слово и дружеский жест.

Я рассказываю только о тех событиях и встречах, участником которых был сам и о чем знаю не понаслышке… Я сознательно ставлю перед собой задачу давать обстоятельные оценки отношениям Бориса Николаевича с М.С. Горбачевым и другими современными политическими лидерами, не пытаясь что-либо опровергать или утверждать, подчиняясь эмоциональному порыву. Хотя, честно говоря, такое желание иногда бывает очень сильным.

Первая аудиенция

По меркам застоя у меня просто безукоризненная биография. Отец 40 лет проработал на московском «Электрозаводе», мать – 20, а старший брат Игорь – кругленьких

50. В общей сложности наша семья отдала «делу пролетариата» 110 лет жизни. Я же, закончив Московский архитектурно-строительный техникум, а затем вечернее отделение Московского инженерно-строительного института, как бы автоматически оказался причисленным к категории «советская интеллигенция». В моей анкете значилось, что я, Суханов Лев Евгеньевич, – сын добропорядочных родителей-пролетариев, член партии, не еврей, ну и т. д. Плюс к этому заграничная командировка – два года работы на Кубе. Как инженер-строитель, после окончания в 1966 году института, я был направлен на Остров свободы реконструировать сахарные предприятия.

Хочу подчеркнуть, что поездка на Кубу была чистой случайностью, обусловленной нашей суровой действительностью. Когда у нас со Светланой родился сын Вадька, тут же ребром встал вопрос: как сочетать крохотные размеры нашей хрущевской квартирки – 32 кв.м. – с прибывающим семейством? Выход был один: поехать хоть к черту на кулички, лишь бы заработать денег на кооперативное жилье. Кто-то подсказал адрес: Дагестан, Строительство Чиркейской ГЭС. Вот туда я и навострился. Но в отделе кадров моего НИИ знакомый столоначальник резонно у меня полюбопытствовал: зачем, мол, ехать зарабатывать деньги на юг, если то же самое можно сделать на Западе. «Где конкретно?» – поинтересовался я, хотя от кого-то уже слышал, что готовился «десант» из специалистов нашего НИИ на Кубу. Ну да, Куба – что же еще? Остров свободы – пальмы, подводное плавание, которое меня так же влекло, как футбольное поле. (Кстати, за успехи в игре за сборную команду советской колонии на Кубе я был награжден Почетной грамотой.)

Возвращение в Москву было отмечено небольшим повышением по службе. Я стал старшим инженером, хотя на серьезный рывок в карьере тогда особенно не рассчитывал, поскольку был беспартийный. В апреле 1974 года нас, троих молодых специалистов, вызвал к себе секретарь парторганизации и сказал, что, мол, Черемушкинский райком «завалил план по интеллигенции». И поэтому в тот же вечер мы должны были проштудировать Устав партии, хотя бы перелистать программу КПСС и вызубрить наизусть несколько цитат из классиков марксизма-ленинизма.

На следующий день состоялось партбюро, и нас оптом приняли в кандидаты. И, действительно, вскоре после окончания кандидатского стажа меня повысили в должности, и я стал главным инженером проекта. Чтобы читатели лучше представляли, о чем идет речь, назову несколько объектов, на которые работал наш НИИ: КамАЗ, ВАЗ, Бхилайский металлургический завод в Индии, такой же завод в Новой Гуте в Польше и другие.

Оглядываясь назад, ловишь себя на ощущении какой-то фатальной взаимосвязи всех служебных и личных «преобразований». Как будто нарочно все делалось для того, чтобы я рано или поздно попал на работу именно в Госстрой, а там – «в руки» Ельцина. Однажды мне оттуда позвонили и сказали, что приглашают на работу – старшим экспертом. Я был, конечно, удивлен и вместе с тем польщен – как-никак Госстрой считался нашей головной организацией. И я начал работать в отделе типового проектирования. Через два года моего начальника Алексеева назначают заместителем председателя Госстроя СССР. Как-то вызывает меня Алексеев к себе и без предисловия предлагает стать его помощником.

– Виталий Александрович, – говорю ему, – я ведь инженер, мое дело – проект, экспертиза…

Но в ответ на мой лепет он выдвигает, кажется, неотразимый аргумент: зарплата – 400 рублей, спецпаек, лечение в первой поликлинике Минздрава, кое-какие льготы для семьи и другие «мелочи».

Вечером дома устроили совет. Но советская действительность дамокловым мечом висела над нашей жизнью. Я был против, жена – «за». Так я стал «профессиональным» помощником.

Однако через два года в Госстрое началась новая перетряска кадров. Может, помните угрожающую ситуацию на Атоммаше, когда случились грунтовые просадки и другие конструктивные срывы? Обвинили проектировщиков, экспертов и самого председателя Госстроя Новикова, которому из-за этого пришлось уйти на пенсию. ЦК КПСС на его место назначил свердловчанина Башилова, который со своим замом Алексеевым так и не нашел «общего языка». Словом, Алексеев «слетел», а я остался без работы. Нет, меня не уволили, но и конкретного дела тоже не было. В конце концов я стал помощником у другого зампреда – Ищенко.

Когда началась перестройка, многие большие чины, стали стремительно вылетать из своих кресел. Председатель Госстроя Башилов тоже «не справился с работой» (как будто был на Земле человек, который мог справиться с архигромоздкой строительной отраслью), и его оформили рядовым министром. А на должность председателя пришел Баталин, тоже из Свердловска. Это был декабрь 1987 года.

Позади уже остались октябрьский Пленум ЦК КПСС и ноябрьский МГК, которые сокрушали Ельцина. Словом, два поезда вышли в неизвестном направлении, один из которых все же докатил до какого-то пункта, а другой еще маневрировал между тупиками, подчиняясь воле некомпетентных диспетчеров…

Однажды мы сидели всей семьей за ужином, когда по ТВ объявили о том, что Борис Ельцин, освобожденный от должности первого секретаря МГК, назначается первым заместителем председателя Госстроя СССР – министром СССР. (Такой должности в Госстрое не было и ее «придумали» специально для Ельцина.) Тут я и сказал жене: «Вот увидишь, буду работать помощником у Ельцина». Это было интуитивное, совершенно ни на чем не основанное предположение. Светлана, хотя и усомнилась в реальности такого исхода, все же предостерегла: «Ты, мол, выбрось это из головы… Если при Ищенко у тебя были выходные, то с Ельциным, будь спокоен, их у тебя не будет и на нашем огороде можешь поставить крест»… «Ладно, – говорю, – раньше времени не паникуй… Поживем – увидим».

Когда утром пришел на работу, почувствовал, как уже гудит весь Госстрой. В каждом углу шушукались: «Ельцина назначили, Ельцина назначили»… При одном только упоминании его имени многих бросало в дрожь. Как же – кандидат в члены Политбюро, член ЦК КПСС, депутат Верховного Совета СССР, Моссовета…

Вообще ситуация сложилась нештатная: в кресло чиновника, хотя и высокопоставленного, должен сесть один из небожителей партийного Олимпа. Кто-то молча ему сочувствовал, кто-то попросту боялся. Ведь все же знали его непримиримость к номенклатурным привилегиям, к нерадивым работникам, отбывающим службу как наказание.

Что же касается меня… Пожалуй, о Борисе Николаевиче я тогда знал столько же, сколько знал о нем любой москвич. К тому времени уже говорили о его борьбе с торговой мафией, резких, независимых высказываниях в адрес партийного аппарата. Более того, в начале 1987 года Ельцин провел нашумевшую встречу с пропагандистами страны. Как рассказывал Бунич (он приезжал после этого к нам в Госстрой и поделился впечатлениями об этой встрече), собралось более 1000 человек, которые по роду своей деятельности должны были нести «заветы» партии в народ.

Встреча проходила в Доме политпросвета и продолжалась шесть часов. Наверное, это было одно из первых публичных выступлений Ельцина, когда он позволил себе говорить такое, что в то время даже не каждый диссидент мог принародно произнести. Такого у нас еще не случалось, чтобы кандидат в члены Политбюро собрал под одной крышей столько пропагандистов и на пределе откровенности говорил с ними несколько часов. И Бунич подтвердил, что он никогда не слышал, чтобы человек из Политбюро так свободно и демократично общался с аудиторией.

В начале января меня вызвал к себе управляющий делами Госстроя и поставил в известность, что меня хотят рекомендовать на должность помощника Бориса Ельцина. Рекомендовать, и только, поскольку назначает сам Ельцин. Я попросил сутки на обдумывание, хотя про себя уже все решил. Вечером я провел формальные «консультации» с женой, выслушав все ее «про» и «контра». Она говорила то, что я уже знал: Ельцин привык работать до упора, он просто не может не работать по выходным. И еще, говорят, что Ельцин крутой человек, жесткий руководитель, с которым не каждый может сработаться. Я Светлане назвал плюсы, о которых знал тоже понаслышке. «Решай сам», – сказала Светлана.

Мы еще немного посидели, поговорили, обсудили возможные проблемы и пошли спать. Конечно, я долго не мог заснуть. Вроде бы все уже решил, а все равно сомнения одолевали. На следующий день я пришел к заместителю управляющего делами Н.Г. Павлову и дал официальное согласие быть помощником Ельцина.

«Захват» Госстроя

В один из январских дней к нам приехал начальник личной охраны Ельцина Ю.Ф. Кожухов. Это была своего рода разведка, так как он уже знал о моей кандидатуре. Хотел, наверное, посмотреть на будущего помощника своего шефа, поближе познакомиться. Лично мне Юрий Федорович сразу понравился: симпатичный парень, с приятным взглядом, рослый, спортивного вида. Мы с ним поздоровались, затем уселись рядышком, и он мне говорит: «Лев Евгеньевич, расскажите, пожалуйста, немного о себе». И я ему в двух словах поведал свою жизнь: «Вырос на Пресне, гонял с мальчишками в футбол, перворазрядник, закончил строительный институт, 23 года прослужил в ЦНИИ «Проектстальконструкция», которым руководил академик Мельников, и вот уже десять лет – в Госстрое. Что еще?» Он мне: «Ну, в общем, нам это уже известно… А как вы относитесь к политике?» Я пожал плечами: мол, как и все, нормально.

На этом наш разговор с начальником охраны Б.Н. Ельцина закончился. А когда он уезжал из Госстроя, я передал ему пачку писем, которые уже стали поступать на имя Бориса Николаевича. Через какое-то время Юрий Федорович снова звонит и предупреждает: «Ельцин приступает к работе в Госстрое…».

И вот утром 8 января мы с Николаем Григорьевичем Павловым «сосредоточились» в небольшой приемной будущего кабинета Бориса Николаевича Ельцина. Ждем. Поглядываем на часы и почему-то оба больше обычного говорим. Председатель Госстроя отсутствовал. В офисе пронесся слух, якобы Ельцин уже побывал у Баталина и что они еще по Свердловску друзья. Однако впоследствии Ба талин нелучшим образом проявил себя в отношении Бориса Николаевича, о чем я еще расскажу.

Представьте себе ситуацию: на улице Пушкина (на ней находился Госстрой) и примыкающей к ней улице Москвина в одно мгновение прерывается все движение, дается «зеленый свет» для правительственного кортежа. Все ближайшие подъезды и переулки взяты под контроль охраной. В самом Госстрое тоже стоит жуткий переполох – на работу прибывает кандидат в члены Политбюро. И не ктонибудь из «старцев», а сам смутьян Ельцин.

Машины подъехали к правительственному подъезду Госстроя, из ЗИЛа вышел Борис Николаевич и в сопровождении охраны поднялся на четвертый этаж. В приемную сначала вошли телохранители, за ними – Ельцин. Подтянутый, в элегантном темно-синем костюме, белоснежной сорочке и стильно подобранном галстуке. И седин тогда у него было намного меньше…

Когда меня представили, Борис Николаевич протянул руку и пристально посмотрел в глаза. Потом я не раз был свидетелем этого «рентгеновского взгляда» – его коронного, безошибочного, как он считал, метода распознавать людей. И я должен подтвердить, что ошибался он действительно редко, хотя считаю, что не каждый, допустим, стеснительный человек, способен ответить таким же открытым пронизывающим взглядом…

Павлов открыл кабинет, и высокий гость, уже на правах хозяина, вошел в него. Затем они с Павловым остались наедине и беседовали около часа. И вот, когда Павлов вышел оттуда, меня пригласил Ельцин. Три его телохранителя вместе со своим начальником остались в приемной, а я пошел на первую свою аудиенцию к Ельцину.

Захожу. Он сидит не за рабочим столом, а за тем, что слева от входа для заседаний. Еще раз пожал мне руку, еще раз пристально посмотрел в глаза и предложил сесть. Взгляд его я выдержал и, сдерживая легкое волнение, устроился напротив. Затем он открыл лежащую перед ним мою анкету и стал читать.

– Ваша анкета, – сказал он, – пожалуй, лучшая рекомендация… Вы проработали много лет в НИИ у академика Мельникова, я хорошо его знаю, это порядочный человек, крупный ученый и сильный руководитель.

Ельцин отодвинул бумаги и попросил рассказать о себе. Что я мог ему открыть нового, кроме того, что уже говорил начальнику его охраны? Коренной москвич, родился 1 июня 1935 года, «Близнец», родители всю жизнь работали на «Электрозаводе»… И вдруг он резко сменил тему разговора. Стал интересоваться – какие участки работы мне больше всего знакомы? Я ответил: «Проектирование, экспертиза, наука». Тогда он завел разговор об экономическом подразделении, но я ответил, что экономикой не занимался и что эта сфера целиком находится в ведении зампреда Бибина.

Борис Николаевич слушал так внимательно, что у меня невольно создалось впечатление, будто это какое-то наигранное, нарочитое, что ли, внимание. Потом, конечно, я разобрался: Ельцин, когда разговаривает с кем-то (причем любого ранга), всецело поглощен этим человеком. Довольно редкая черта.

После того, как мы довольно обстоятельно поговорили о производственных делах, он перешел за свой рабочий стол, а меня усадил напротив. Оглядел потолок, стены, шкафы, и в его лице что-то дрогнуло. Я почувствовал, что ему наш офис не очень уютен. Возможно, он сравнивал его с недавно покинутыми апартаментами МГК… Но недолгим было то замешательство – неожиданно он перешел к важному для меня разговору. «Знаете, Лев Евгеньевич, – сказал он, – я привык со своими помощниками быть откровенным. Иногда я им доверял такое, что не всегда доверишь собственной жене. Я сам предельно искренен со своими помощниками и поэтому вправе требовать того же и от них. Не терплю лести, – продолжал Борис Николаевич, – не люблю лицемерия и ненавижу трусость».

Я выслушал и ответил примерно в том же духе: меня, мол, ваши принципы вполне устраивают, потому что я тоже, кажется, не трус, не лицемер и, смею надеяться, честен.

И Борис Николаевич заключил наш разговор словами: «Ну, что ж, эти принципы нам близки обоим, будем работать». При разговоре у меня не возникло никаких отрицательных ощущений, но вместе с тем не было и легкости. Однако я понял главное: мы внутренне приняли друг друга.

Когда Борис Николаевич уехал (а был он в Госстрое неполный рабочий день), ко мне сбежались коллеги и стали расспрашивать. Многие из них не одобрили мой выбор, но я не стал им объяснять, что в данном случае выбираю не я…

На следующий день из спецполиклиники к нам приехали лечащий врач Ельцина, заместитель заведующего отделением, а также диетолог, отвечающий за рацион питания кандидата в члены Политбюро. Номенклатурная машина работала четко. Весьма напористо эти люди стали давать нам наставления. Проверив в столовой блюда, гости нашли их не соответствующими стандарту «олимпийской кухни» и в связи с этим сделали необходимые рекомендации. Это было странно и неожиданно.

Дальше – больше: открытым текстом заявили, что за здоровье Бориса Ельцина мы отвечаем головой. Заставили нас повесить в его кабинете аптечку с широким набором лекарств, оборудовать сигнализацией его рабочий стол и стол заседаний, чтобы в случае необходимости можно было быстро вызвать помощника или секретаря. И поскольку мой кабинет находился не рядом с кабинетом Ельцина, его тоже оборудовали прямой звонковой связью. В комнате отдыха порекомендовали поставить диванчик, на случай внезапного недомогания. Все это для нас, естественно, было непривычным и вызывало досужие разговоры.

Наконец мы приступили к работе. Я съездил в МГК и взял там образец так называемой «шахматки», с помощью которой проще осуществлять планирование. Ельцин к этому методу уже привык, и я впоследствии тоже понял преимущества «шахматки». День и неделя у него были «разбиты» вплоть до 15 минут.

Начал Борис Николаевич со знакомства с руководителями и ведущими специалистами подразделений, которые входили в его компетенцию. Беседовал с ними обстоятельно, стараясь разобраться в тонкостях работы. Затем начались встречи с людьми. Собирали коллективы и работали по системе: вопрос – ответ.

Он тяжело входил в новые обязанности и весь январь и февраль чувствовал себя скверно. На службу являлся уже уставшим: под впечатлением случившихся с ним передряг он потерял сон. По-настоящему еще не отошел от октябрьского Пленума ЦК и ноябрьского МГК, а впереди уже маячила новая «разборка» – февральский Пленум ЦК.

Я, как мог, отвлекал его: то дружеское письмо положу ему на стол, то соединю по телефону с каким-нибудь интересным собеседником, а то какую-нибудь любопытную тему ему «подкину». И часто он на это живо откликался. Все эти маленькие хитрости как-то положительно на него действовали, а общение с людьми имело для него буквально терапевтический эффект. На работу я обычно приходил на 20–30 минут раньше Бориса Николаевича. Иногда он просил принести ему чай или кофе. Просматривал прессу, которую я каждое утро оставлял на его столе. Потом он приглашал меня к себе в кабинет, и мы вместе планировали текущие дела.

В конце 1987 года (еще до прихода в Госстрой) изза непрекращающихся стрессов он попал в больницу, где его пичкали такими дозами лекарств, которые могли быть смертельными для менее устойчивого организма. Будучи в Испании, он рассказал, какие дозировки баралгина ему прописывали московские врачи, – испанские медики были поражены до крайности…

Ребята из его личной охраны вспомнили, в каком состоянии находился Борис Николаевич, когда его привезли на ноябрьский Пленум МГК. Он походил на абсолютно нетранспортабельного, тяжело больного человека. Так наши эскулапы с помощью лошадиных доз релаксантов ставили его «на ноги»…

…После февральского Пленума (1988 г.) ЦК КПСС, когда утром он пришел на работу, на нем не было лица. Все это напоминало финал какой-то заупокойной мессы, которую ему «промузицировали» коллеги по Политбюро. Да, он оставался еще членом ЦК КПСС, но уже без служебного ЗИЛа, без личной охраны…

В нем как будто еще жили два Ельцина: один – партийный руководитель, привыкший к власти и почестям и теряющийся, когда все это отнимают. И второй Ельцин – бунтарь, отвергающий, вернее, только начинающий отвергать правила игры, навязанные системой. И эти два Ельцина боролись, и я не возьму на себя большой грех, если скажу, что борьба была жестокой, а победа отнюдь не молниеносной. Ведь пересев из ЗИЛа в «Чайку», он не стал более свободным и независимым от номенклатурных связей. Но все дело в том, что процесс-то уже начался, и как, должно быть, он потом над собой издевался, вспоминая свою оторопь в первые мгновения пребывания за пределами партийного Олимпа, который он ненавидел, но к которому он был еще незримо прикован.

Почти весь 1988 год Ельцин находился под психологическим прессом, что, однако, не мешало ему заниматься текущими делами. Пройти «через Ельцина» какому-нибудь захудалому проекту было так же трудно, как вспять повернуть северные реки. А между прочим, этот сумасшедший проект уже обсуждался в Госстрое, как и строительство промышленных предприятий на Байкале или проблемы на просадочных грунтах Атоммаша. Ельцин был категорически против этих проектов, писал докладные, звонил знакомым министрам, связывался с самим Рыжковым. Тот, к его чести, всегда выслушивал Бориса Николаевича и обещал помочь… По мере того, как последствия февральского Пленума уходили в прошлое, Ельцин обретал большую уверенность. В чем это выражалось? Только в одном – полном, с головой, уходом в работу. Если перечислить все вопросы, которые за день должен был решать первый зампред, пришлось бы посвятить этому целый фолиант. Правда, много времени сгорало впустую. Одни только заседания в кабинете Баталина чего стоили, особенно помпезные коллегии. И хотя Юрий Петрович считался весьма грамотным руководителем, им безраздельно владела одна страсть – самолюбование. Это были не коллегии, а нечто напоминавшее театр одного актера, продолжающийся по 4 и более часов. Выдерживать это Борису Николаевичу было непросто. И действительно, после каждого такого заседания Ельцин возвращался к себе с жуткой головной болью. К тому же стало известно, что Баталин получил сверху команду – собирать на Ельцина компромат. Это было несложно «расшифровать»: в глаза бросалась резкая перемена отдельных руководителей и, в первую очередь, замов Баталина. Даже мои коллеги помощники стали вдруг отводить от меня взгляды и потихоньку избегать. «Ледниковый период» отчуждения складывался из невидимых штрихов, тонких психологических нюансов и лишь изредка прорывался откровенной враждебностью. Борис Николаевич сильно переживал.

Но по мере того как шел поток писем, в которых люди выражали ему поддержку, по мере того как удавалось одержать хоть маленькую победу, зарубив какой-нибудь головотяпский проект, – настроение несколько улучшалось, и мы позволяли себе помечтать о будущем. Я уже говорил, что Борис Николаевич получал колоссальный оптимистический заряд от общения с людьми. Однажды секретарю Тане позвонил один человек из Брянска. Это был Илья Иванович Малашенко – подполковник в отставке, очень энергичный и непременно желающий лично лицезреть Бориса Николаевича. Таня соединила гостя со мной, и я, естественно, у него поинтересовался: кто, откуда и какой у него вопрос к Ельцину? Гость ответил, что он юрист и в Москву приехал только за тем, чтобы увидеть Ельцина и пожать ему руку. Я заказал пропуск и через пару минут встретил его на четвертом этаже.

Борис Николаевич, когда я ему рассказал о визитере из Брянска, согласился его принять. Беседа длилась несколько минут, в течение которых Малашенко лаконично, посолдатски четко объяснил Борису Николаевичу цель приезда и в очень сжатых выражениях изложил свое к нему отношение. А сказал он примерно следующее: «Борис Николаевич, я целиком на вашей стороне и у нас в Брянске таких, как я, много. Держитесь, мы вас не оставим в беде».

Тогда я почувствовал, что, если Ельцину не дать простора, лишить непосредственного контакта с людьми, он в своем кресле просто зачахнет. Конечно, он тоже это прекрасно понимал, тяжело переживал и ломал голову – как выйти из этого тяжелейшего ступора?

Немного политики поднимает тонус

В разговорах Ельцина все чаще стало появляться словосочетание «XIX партконференция». И, возможно, тогда, в одной из наших вечерних бесед, начала вырисовываться тактика на ближайшее будущее. А почему бы, решили мы, для начала не возобновить активные встречи с избирателями? Ведь Борис Николаевич еще был действительным депутатом Моссовета, и избрало его население микрорайона Раменки. Это 75 тысяч жителей, текстильное предприятие, завод счетных приборов и электромеханический… Тем более, в Раменках его знали: Ельцин как депутат помог там построить универсам, поликлинику, детсад с бассейном, школу, подключил Мосстрой к реализации наказа избирателей. При встрече с ними он предупредил: я свое обещание сдержу, но и вы должны провести озеленение микрорайона, благоустроить… «И давайте, – сказал он, – соревноваться – кто первый сдержит данное слово».

Мы определили день приема избирателей – по четвергам и в один из них приехали в Раменки. Борис Николаевич обошел весь микрорайон и убедился, что избиратели тоже умеют держать слово. Радовали глаз просторный стадион, обильные зеленые насаждения и свежие газоны.

Постепенно связь с избирателями переключилась на меня. Люди звонили в Госстрой, и неизбежно пришло время, когда туда стали приезжать наиболее активные. Началась предвыборная работа. Раменки стали тем небольшим плацдармом, откуда Ельцин ввязался в «упорные бои» с номенклатурой. Борьба пошла за голоса избирателей. Это во многом позволило ему выжить психологически, а главное – обрести в себя веру.

Как бы там ни было, три месяца он отработал в Госстрое и, кажется, потихонечку начал приходить в себя. Вообще, будучи человеком чрезвычайно впечатлительным, он первые удары судьбы воспринимал весьма болезненно, но зато потом, внутренне сгруппировавшись, обретал феноменальную устойчивость. А тут «подарок судьбы»: первомайское поздравление от Александра Яковлева, Анатолия Лукьянова и Николая Рыжкова. Жест малообъяснимый, если учесть обстоятельства конфликта между Ельциным и Политбюро. Возможно, это была всего лишь дань традиции номенклатурных структур – поздравлять товарищей по партии, даже если к этому времени они «вышли из игры». А возможно, аппарат без ведома своих хозяев, чисто механически, разослал поздравления, особо не вникая в их содержание, по старым спискам. Впрочем, в это почти невозможно поверить, ибо на том уровне, откуда был «спущен» Ельцин, таких промахов отродясь не бывало. Там все железно взаимоувязано и без поворота главного маховика ни один винтик не закрутится.

То, что поздравление пришло от Яковлева, – это еще как-то можно было объяснить, он всегда отличался независимостью суждений. Николай Рыжков – земляк Ельцина и при его щепетильности не послать поздравление, хоть и опальному, но высокопоставленному своему подчиненному, тоже было бы верхом некорректности. Лукьянов… Если на этого человека смотреть с сегодняшней точки зрения, то его первомайское поздравление Ельцину в 1988 году можно объяснить каким-либо скрытым подтекстом. Может быть, этот жест направлялся против главного патрона – Горбачева? Ему в пику или в надежде, что в грядущих «дворцовых играх» Ельцин еще может пригодиться как сильный оппонент Генсека? Что ж, для опытного законника, каковым, безусловно, являлся Лукьянов, формула «разделяй и властвуй» имела, очевидно, какой-то практический смысл. А может быть, все было совсем не так. Хотя Горбачев лично не поздравил своего товарища по перестройке, тем не менее какие-то отношения с опальным министром у него сохранились. (Поговаривали, что после октябрьского Пленума (1987), когда все члены ЦК уже разошлись, а за столом остался сидеть один Ельцин (находящийся на грани гипертонического криза), именно Горбачев подошел к нему и, подав руку, помог поверженному подняться и выйти из помещения. Символично, не правда ли: придет время, и Ельцин подаст руку Горбачеву…)

И надо сказать, что этот знак внимания со стороны бывших коллег, чем бы это ни мотивировалось, пришелся кстати, хотя и вызвал у Б.Н. Ельцина двойственное чувство. Тогда же он получил приглашение участвовать в первомайской демонстрации, но не на трибуне Мавзолея, а внизу, где обычно группируются чиновники рангом ниже. И Борис Николаевич был на празднике вместе с Наиной Иосифовной – среди многочисленных министров, председателей бесчисленных комитетов, начальников главков, секретарей райкомов Москвы, областных комитетов и т. д.

Порой мне кажется, что еще тогда, в самом начале конфликта с Ельциным, Горбачев доверился своей фантастической интуиции и не предпринимал против Бориса Николаевича «хирургических» мер. Конечно, представить Михаила Сергеевича в роли фаталиста чрезвычайно трудно, но создавалось впечатление, что Ельцин ему зачем-то был нужен. Сначала Горбачев назначает его министром, хотя вполне мог бы «сослать» в какую-нибудь тьмутаракань послом без всяких шансов на политическое выживание. Затем, после выборов в ВС СССР, Горбачев создает специально для Ельцина Комитет по делам архитектуры и строительства. И все это делается при огромном нетерпеливом стремлении окружения Горбачева расправиться со строптивым свердловчанином. Да, Ельцин уже стал популярен в народе, его звезда понемногу поднималась над политическим горизонтом… И все равно у Горбачева было гораздо больше возможностей избавиться от Ельцина, чем у Ельцина выстоять в той ситуации.

Я снова возвращаюсь к фантастической интуиции Михаила Сергеевича: кажется, он терпел неудобного Ельцина лишь для того, чтобы в один прекрасный день и час тот подал ему руку и вытащил из ямы…

Кому нужна такая реабилитация?

Борис Николаевич прекрасно понимал силу своего личного воздействия на людей, понимал также и психологию россиян – за одного битого двух небитых дают, – понимал, что дело идет к более или менее демократическим выборам. Поэтому и мы, его окружение, осознавали, что ему просто необходим выход к широкой аудитории.

Пресса и телевидение молчали, а куцая информация о нем, уходящая на Запад, была практически недоступна большинству советских людей. Очевидно, по этой причине Борис Николаевич большие надежды связывал с предстоящей партконференцией. И ставил задачу-максимум: выступить на ней и изложить то, что думает о положении в стране, в партии, а главное – воспользоваться трансляцией конференции по телевидению и донести свои взгляды до широких слоев населения. Более того, он считал, что конференция может стать стартером в его «гоночной» политической машине.

Казалось, что у него не должно быть никаких проблем с мандатом делегата конференции: он продолжал оставаться членом ЦК КПСС и по статусу мог свободно принимать в ней участие с правом совещательного голоса. Но нет, пришлось пройти сквозь сито выборов, и те, кто организовал конференцию, сделали все возможное, чтобы Ельцин не очень-то обольщался своим членством в ЦК.

Сначала его хотели выдвинуть свердловчане, но манипуляторы от аппарата дело повернули так, что он стал делегатом от… Карелии. Тут была небольшая, но существенная интрижка: свердловская делегация должна была находиться в зале в первых рядах, откуда рукой подать до трибуны. Делегацию же Карелии планировали «поднять» на балкон – своего рода Камчатку, прорваться с которой к трибуне было почти нереальным делом. И тем не менее Борис Николаевич принял предложение Карелии и был занесен в список делегатов от нее. Не согласись он на это – прощай, конференция, и те надежды, которые он с ней связывал.

Свое выступление на конференции он писал сам. Сначала у него появилось четыре варианта, затем – пятый, но не окончательный. Коррективы вносила сама жизнь. Страна пребывала в эйфории зреющей, но еще очень слабой демократии.

По утрам Борис Николаевич вызывал к себе и проверял на мне тезисы своего будущего выступления. Иногда я буквально терялся, и мне казалось, что мой шеф недавно упал с Луны, а не прожил 57 лет в стране социализма. В его тезисах, на мой взгляд, было столько резкости в адрес партии, что я за него начинал бояться. Но в том-то и дело, что Ельцин уже тогда шел на несколько «километров» впереди всех нас. Он ведь первым затронул вопрос о партийной кассе, о чем разве что во сне можно было мечтать, твердо доказывая необходимость радикальной реконструкции в рядах партии, говорил и нелицеприятные вещи о ее вождях. Естественно, я по своей «близорукости» начинал какие-то моменты оспаривать, но после того, как он мне их «разжевывал», все становилось на свои места.

Я никогда не занимался политикой, но, проработав с Борисом Николаевичем три года, прихожу к выводу, что она, кажется, навсегда вошла в мою плоть и кровь, и теперь многое в жизни я вижу сквозь призму Ельцинского мировоззрения и не жалею об этом.

Вскоре открылась конференция, и он в первый же день отправил в президиум записку – дать слово для выступления. Но там все уже было расписано и разыграно, как по нотам, и такого «исполнителя», как Ельцин, в списках выступающих не числилось.

Однако каждое утро, в семь часов, он приходил на работу и вместе с секретарем Таней переписывал очередной вариант – с учетом происходящего на конференции. Пять или шесть ночей он вообще не спал. Главный тезис в его окончательном (15-м по счету) варианте был связан с Горбачевым. Ельцин открыто критиковал Генсека и резко его упрекал в том, что-де перестройка была начата без четкого плана и что это архисложное дело надо было «заводить» с реконструкции самой партии, ее идеологического стержня – Центрального Комитета.

Но что любопытно: многое из того, что мы обсуждали в его кабинете, тут же становилось достоянием «гласности». У нас не было сомнений, что находимся в пределах досягаемости «большого уха». И поэтому мы слишком страховались, ибо знали – чтобы избавиться от негласного прослушивания, надо было до основания снести весь Госстрой и еще десять метров вглубь, выскрести все, что под ним… В этой связи припоминается один странный эпизод. Однажды вечером (из дома) я звонил в Пермь и в разговоре были кое-какие моменты, касающиеся моего шефа. Утром, когда я пришел на работу, позвонил незнакомый человек и попросил, чтобы я спустился к нему вниз. Он сам подошел ко мне и, после того как немного отошли от подъезда, спросил: звонил ли я в Пермь? Я подтвердил. И незнакомец тогда сказал: «Будьте осторожны в разговорах по телефону». И, ни слова больше не говоря, повернулся и ушел.

У нас в Госстрое работал Владимир Павлович Юрченко, совмещая работу эксперта при председателе Госстроя с должностью начальника отдела КГБ. Это ни для кого не было секретом, он часто заходил к Борису Николаевичу и как бы невзначай «пропускал» какую-нибудь интересующую нас информацию. Однажды он пригласил меня к себе и спросил: «Ну как, Лев Евгеньевич, работается?» Я хотел было отделаться общими фразами, но не утерпел и рассказал ему о звонке в Пермь и предупреждении незнакомого человека. Юрченко рассмеялся и, сказав: «Сейчас я там наведу переполох», – стал куда-то звонить. Он возмущался «грубыми методами работы…» То есть я лишний раз убедился, что мы находимся под большим, очень тяжелым и очень прозрачным колпаком.

Когда однажды в моем доме возник пожар (в подвале загорелся оставленный строителями битум), то сразу же во всех квартирах были отключены телефоны, во всех, кроме моей. Как будто это была несгораемая, абсолютно автономная линия, которая должна функционировать независимо ни от огня, ни от атомного взрыва. Случайность? Не думаю…

Уже после путча мне показали в КГБ несколько томов негласно собранной на меня оперативной информации. Все мои встречи и телефонные разговоры были зафиксированы и подшиты «к делу».

Но вернемся к XIX партконференции.

Ельцин, если уж замахивался, то всегда бил, причем попадал в самое уязвимое место.

И первый мощный удар системе, державшейся на ходулях демократического централизма, он нанес именно на XIX партконференции. Это был реванш за поражение на октябрьском Пленуме, хотя сам Борис Николаевич так не считал. Представляемый им «счет» правящей партии дал ему такое народное признание, о котором мог только мечтать любой политик. (О том, как Ельцин в буквальном смысле слова прорывался на трибуну, он рассказывал в своей «Исповеди на заданную тему».)

Растиражированные в многомиллионном потоке газет ельцинские слова распространились по стране, восхищая и обнадеживая «демократов». И ярый заступник партии, бодренький Егор Кузьмич Лигачев попал в анекдотическую ситуацию, когда на весь белый свет бросил репризу: «Борис, ты не прав!» Анекдот, родившийся на партийном форуме, автором которого стал самый правоверный большевик, «запачкал» не только его самого, но и весь высокий ареопаг и самого главного держателя перестроечных идей – Горбачева.

Перед партконференцией мы с Борисом Николаевичем много раз возвращались к вопросу о реабилитации, о которой он попросил на конференции. Позднее многие его ругали, упрекали в слабости… Но он должен был пойти на этот шаг, хотя бы для того, чтобы вынудить оппонентов выбросить на стол главные козыри. Этот свой поступок Ельцин потом объяснил так: «Реабилитация через 50 лет сейчас стала привычной, и это хорошо действует на оздоровление общества. Но я лично прошу политической реабилитации при жизни. Считаю этот вопрос принципиальным, уместным в свете провозглашенного в докладе (имеется в виду доклад Горбачева на XIX партконференции. – Л.С.) и в других выступлениях социалистического плюрализма мнений, свободы критики, терпимости к оппоненту».

Конечно, сегодня таких слов, с толикой просительно-извиняющейся интонации, от Ельцина ни за что не дождешься. Тогда многие восприняли их как приглашение Политбюро к компромиссу. Но как бы там ни было, демарш Ельцина относительно реабилитации помог ему, как в свете фотовспышки, зафиксировать позиции его противников. Из этого вытекали и методы защиты… В одном просчитался Ельцин: он не предусмотрел ответный тактический ход Горбачева и его клевретов. Ельцин рассчитывал свою речь подать «на десерт» конференции и, хлопнув дверью, заставить ее проглотить. Но Горбачев в повестку дня внес вдруг существенные изменения: вместо того, чтобы после перерыва (последнего дня конференции) заняться обсуждением общих вопросов, спустил с партийного «поводка» первого секретаря Пролетарского райкома Москвы Лукина и директора завода имени Орджоникидзе Чикирева и придал им «гаубичную артиллерию» – Е.К. Лигачева. И как ни странно, это на какое-то время смутило дух Ельцина, на несколько дней вывело его из равновесия.

Однако у меня на этот счет было совершенно другое мнение. Ельцин тогда не проиграл, а крупно выиграл: он публично, на глазах всей страны, задрал партии подол и дал ей хорошего шлепка. Правда, та тоже взбрыкнула и ненароком задела пяткой смутьяна. Было, конечно, больно, и, наверное, от боли смутьян недооценил свой успех и позволил себе раскиснуть.

Реакция на дуэль Ельцина с Лигачевым была в Госстрое однозначной: «Ну и разделал Лигачев нашего… Ну Егор врезал… Тоже мне Каменев нашелся, реабилитации захотел…» В нашем офисе Ельцина многие ненавидели, да и за что им было любить человека, покусившегося на их спецпайки и спецпривилегии.

Ельцин в своем выступлении на конференции указал людям «нарыв» и инструмент, с помощью которого этот нарыв можно вскрыть. К нам в Госстрой письма и телеграммы пошли пачками. Звонили со всех концов страны – поддерживали. Пользуясь боксерской терминологией, Ельцин в летне-осеннем «раунде» нанес своему противнику несколько мощных апперкотов и, хотя сам пропустил «прямой», – вышел все же в «следующий круг». Только надо было хорошенько отдышаться. И Ельцин, в июле 1988 года, отправился на отдых в Юрмалу, в правительственный санаторий «Рижский залив».

Первое интервью

Лето 1988 года на Рижском взморье стояло просто превосходное. Насколько мне известно, это была не первая поездка Бориса Николаевича в Латвию, где ему очень нравилось. Он много играл в теннис, бадминтон, купался.

Однажды, когда он гулял с Наиной Иосифовной среди разноцветных торговых палаток, к нему подошел корреспондент газеты «Юрмала». Борис Николаевич со свойственной ему дотошностью расспросил журналиста – кто он, в какой газете работает, о чем может дать интервью и т. д. В разговор, однако, вмешалась Наина Иосифовна и сказала, что, может, пока не стоит связываться с газетами, ибо у Ельцина и так много хлопот с Соломенцевым.

– Да ладно, ничего страшного, – махнул рукой Ельцин и назначил корреспонденту день встречи.

Позже в своей «Исповеди» он рассказал о том, как после бесцеремонного замалчивания нашей прессой его имени, он дал два интервью западным агентствам, что и вызвало жгучую «ревность» в ЦК. После этого его пригласил к себе «на ковер» Соломенцев и, видимо, по инерции хотел «надрать уши» диссиденту из Госстроя, однако тот сам, перейдя в атаку, сделал хорошую выволочку председателю КПК. Со слов шефа известно, что он тогда говорил на Старой площади: партия, дескать, лишила его законного права обращаться в средства массовой информации, что совершенно недопустимо и антиконституционно. «Каждый человек, – сказал он, – имеет право на свободу слова, тем более когда сама партия провозгласила политику гласности. Или это голая пропаганда, рассчитанная на наивный Запад?»

Конечно, престарелый номенклатурщик Соломенцев понимал всю тщетность призывов к Ельцину быть сдержаннее в отношении «вражеских голосов». Хотя он и не мог не знать, что средства массовой информации страны сделали все возможное, чтобы похоронить имя опального свердловчанина под глыбами своих многомиллионных тиражей. Обкомы, райкомы, парткомы предприятий, отвечающие за свои печатные органы, были зорки и бдительны. Ни одна строчка о Ельцине в печать не просачивалась. Еще перед отъездом в Латвию он дал интервью журналу «Огонек» и АПН, но оба они так и не увидели света.

Особый разговор о Полторанине – бывшем редакторе газеты «Московская правда», которого Ельцин назначил на эту должность, став первым секретарем МГК. До этого Полторанин был сотрудником газеты «Правда». И, справедливости ради, хочу засвидетельствовать: этот человек сделал многое для развития гласности. В «Московской правде» в «эпоху» Ельцина практически не было запретных тем, и такие материалы, как «Кареты у подъезда», сделали бы честь любому изданию.

И когда убрали Ельцина с поста первого секретаря МГК, то, естественно, вынужден был уйти и Полторанин. Он перешел работать в АПН.

Часто бывал в Госстрое, они встречались в кабинете и на даче Ельцина, вели конфиденциальные беседы, и однажды Борис Николаевич сказал мне, что он дал Полторанину пространное интервью. И более того, с вероятным выходом его за рубеж, чему будет способствовать редакция газеты «Московские новости». При нашей-то цензуре – дело фантастическое!

Ельцин, однако, очень ждал этого материала, который он считал в какой-то степени программным. Но пришел месяц, второй, третий, а интервью ни в одном издании так и не появилось.

Мы стали разыскивать Полторанина, и вскоре Ельцин окончательно понял – интервью не будет опубликовано. Но в какой-то степени Полторанин исправил ситуацию: он сам дал интервью итальянской газете (по-моему, «Републике»), подвергнув беспощадной критике руководство Политбюро и одновременно постарался честно сказать о Ельцине.

…Так вот, когда к нему подошел корреспондент газеты «Юрмала», Ельцин тоже не очень обольщался на его счет. И тем не менее, блокируемый аппаратом и лишенный всякой возможности использовать прессу в качестве широкой трибуны, он пошел на контакт с местным журналистом. И хотя у редактора «Юрмалы» тоже были потом свои сложности с горкомом партии, интервью все же опубликовали в полном объеме. И не только в газете «Юрмала», но и в расходящейся по всему Союзу «Советской молодежи». Это была спланированная одновременная акция двух газет. Интерес к «новой информации» о Ельцине был огромен: интервью перепечатывали и пересылали люди, уже угадывающие в Ельцине будущего демократического лидера.

В Госстрое юрмальскую газету мы тоже распечатали на ксероксе и разослали по разным регионам России, уже тогда понимая, что грядут серьезные изменения в выборной системе, когда каждое публично произнесенное слово будет решать очень и очень многое.

Правда, для некоторых газет перепечатка из «Юрмалы» и «Советской молодежи» кончилась печально. Например, тираж иркутской газеты «Советская молодежь» с перепечаткой из латвийской тезки по приказу обкома был полностью уничтожен. В Кировской области такая же участь постигла другую молодежную газету. А всего около ста сорока изданий, больших и малых, перепечатали интервью с Ельциным, которое в свою очередь копировалось и в сотнях тысяч экземпляров разлеталось по стране.

В декабре 1988 года такую же перепечатку сделал журнал АПН «Спутник», расходящийся в сто стран мира. Но здесь была одна тонкость. Дело в том, что Горбачев (в декабре) готовился к поездке в США, и ему нужно было «алиби» в отношении опального Ельцина. Не было ни одной пресс-конференции, ни одной официальной встречи, чтобы у него кто-то не поинтересовался: какова судьба отставного Ельцина? То был срочный засыл в почти готовый «Спутник», что говорило о росте популярности Бориса Ельцина, с которой партийным боссам уже следовало считаться.

Конечно, такое интервью могло бы появиться и раньше в советской прессе, но верноподданные редактора и их хозяева в обкомовских и районных «белых домах», словно церберы, зорко несли свою службу.

Интервью в латвийских газетах было серьезным прорывом в заговоре молчания вокруг имени Ельцина. Оно как бы удесятерило «вес» его выступления на XIX партконференции, развеяло многие сомнения, укрепило веру сторонников демократических преобразований.

В сентябре мне позвонил секретарь комсомольской организации Московской Высшей комсомольской школы Юрий Раптанов. Борис Ельцин получил от него неожиданное приглашение выступить перед слушателями школы. Я помню тот момент. Борис Николаевич был тогда в сером пуловере, в очках – выглядел как-то по-домашнему. После моих слов о звонке Раптанова он весь преобразился, глаза загорелись, и он, засунув руки в карманы, стал ходить по кабинету и вслух рассуждать: «Ну как, Лев, осилим?» Только благодаря настойчивости Юрия Раптанова и состоялась та встреча…

Я позвонил Раптанову и сказал ему, что мой шеф в принципе согласен выступить, только просил поставить в известность секретаря парторганизации и руководство ВКШ. Впрочем, секретарю парторганизации я позвонил сам, но вразумительного ответа от него так и не получил. Конечно, я понимал его затруднения: жил себе человек спокойно и вдруг – на голову Ельцин. Словом, не сказал ни «да», ни «нет». Хотя я уже знал, что в школу звонили из ЦК КПСС и руководству была дана четкая установка: делайте, мол, что хотите, но чтобы встреча с Ельциным не состоялась. Отсюда и невнятица партийного секретаря. Я понял, что в ВКШ быстренько ищут какую-нибудь зацепку, чтобы нас отфутболить. Что делать? Советуемся с Ельциным – может, ему самому съездить в школу и поговорить с руководством?

Здесь я должен объяснить, почему мы ухватились за возможность выступить в ВКШ. По сути, все ее слушатели – будущие работники так называемого идеологического фронта. Значит, скоро они разъедутся по стране и понесут в «массы» то, чему их научили и чем они сами запаслись в этой школе. Резерв партии – каков он будет? Тогда, разумеется, никому из нас не могло прийти в голову, что «руководящая и направляющая сила» вскоре вообще уйдет в небытие…

…Зал ВКШ был забит до предела, хотя никакой особой информации о встрече не давали. Перед нами находились одухотворенные лица не школяров, а будущих (новых) политических работников. Ельцин сразу же предупредил: «Буду говорить без перерыва, кто хочет, может уйти, не обижусь». Более трех часов «игры у сетки»: вопрос – ответ, вопрос – ответ… Причем, вопросы все как на засыпку: о Горбачеве и его жене, о членах Политбюро, о Прибалтике, о пристрастиях Бориса Николаевича, его отношениях с семьей, о Брежневе и Андропове… Записки сыпались, как из рога изобилия, и одна заковыристее другой. Ельцин тогда преследовал еще одну цель: выступая без перерыва, он как бы демонстрировал свое физическое состояние, ибо ходили слухи о его тяжелой болезни, и он отнюдь не желал быть в глазах людей немощным, вызывающим сострадание политиком.

На встречу приехал его бывший телохранитель Александр Коржаков. Он устроился за занавесом и записывал на магнитофон все выступление.

Ельцин, кажется, был в ударе, он держал аудиторию в таком напряжении, что мне порой было за него страшно. Казалось, добром все это не кончится, ибо то, что мой шеф тогда говорил, походило на сон. Он явно «работал» на опережение времени, и благодарные студенты, да и преподаватели тоже, своими вопросами как бы заключили с ним договор: мы, дескать, с вами, Борис Николаевич, солидарны и вы говорите все, что думаете, а там разберемся… И Борис Николаевич прекрасно понимал, что каждое слово, произнесенное им, – это своего рода инвестиции в общественную мысль и что завтра или послезавтра страна будет знать каждое его слово. В тот вечер, после окончания встречи (после четырех или пяти часов работы), все мы были счастливы.

Когда мы вышли из ВКШ, от тротуара отъехали две черные «Волги», принадлежащие ЦК КПСС. Кто-то со Старой площади тоже слушал Ельцина. И действительно, вскоре на Пленуме Горбачев попенял ему: мол, что же ты, Борис Николаевич, настраиваешь против меня молодежь? И Ельцин ему возразил: «Молодежь сама достаточно зрелая, чтобы разобраться в элементарных коллизиях». Однако вскоре пришло еще одно подтверждение тому, что члены ЦК довольно агрессивно восприняли встречу в ВКШ и вроде бы даже затевают судебное дело против Ельцина. И нашли даже предлог: будто он выдал о членах Политбюро какие-то секретные сведения, кого-то даже оскорбил. Когда Ельцин об этом узнал, снова сник, настроение испортилось, а тут еще какой-то анонимный ругательный звонок по связи АТС-2, которой обычно пользуются номенклатурные особы средней важности.

Я ему говорю: «Разве можно все так близко принимать к сердцу? Они ведь знают вашу ранимость и будут специально морочить голову всякой белибердой». И между прочим, злопыхатели постоянно играли на его душевной уязвимости: грязными звонками и письмами били по нервам.

Однажды нам принесли какой-то текст, который на Арбате продавался за двадцать пять рублей. Когда я ознакомился с ним, моему удивлению не было предела. Оказывается этот текст не что иное, как фрагменты из выступления Ельцина в ВКШ. Я, естественно, показал ему этот «коммерческий экземпляр», и он тут же спрашивает: «А почему мы до сих пор не сделали своей стенограммы?» Действительно, – почему? И он посадил своих дочерей Таню с Леной за работу, и они распечатали те пленки, которые записал Саша Коржаков. Таким образом, у нас появилось двенадцать экземпляров машинописного текста, которые мы затем отдавали людям под расписку.

Из Перми приехал сотрудник газеты «Молодая гвардия» Валерий Дементьев и привез с собой типографский оттиск с выступлением Ельцина в ВКШ без заголовка и без фотоснимков. Этот оттиск мы показали Ельцину, и тот взялся внимательнейшим образом его читать, делая временами кое-какие исправления. Корреспондент уехал, а мы стали ждать из Перми известий. Но их долго не было, и в один из вечеров Борис Николаевич сам набрал номер телефона Пермского обкома партии и поинтересовался у дежурного: вышла ли молодежная газета с его выступлением? «Да, вышла, – подтвердили в Перми, – только название у статьи какое-то странное»… Смотрю, мой шеф меняется в лице, будто услыхал о начале атомной войны. Он мне в тот момент напоминал боксера, пребывающего в тяжелом нокдауне. Положил трубку и на меня смотрит волком. «Вы знаете, Лев Евгеньевич, какой заголовок дали в этой газете?» – Я пожимаю плечами. – «Политик или авантюрист»… Поняли? – огорошивает меня Борис Николаевич. – Чтобы завтра эта газета со статьей лежала у меня на столе».

Утром звоню в Пермь редактору «Молодой гвардии».

– Как же так, Ирина Федоровна, получился какой-то конфуз с заголовком…

– Да все нормально, Лев Евгеньевич. Разве кто-то сомневается – политик Борис Николаевич или авантюрист? По-моему, это однозначно – конечно, политик…

Я ей свое:

– Ирина Федоровна, вы мне голову не морочьте, лучше ответьте – почему такой странный заголовок?

И она объяснила, что есть такой журналистский прием, построенный на контрасте. Слово «авантюрист» обязательно вызовет у людей обратную реакцию и пойдет к нам поток писем в поддержку Ельцина. «А во-вторых, – сказала она, – никто нам не позволил бы такой материал печатать».

Вот это было уже ближе к истине. Через неделю в Москву снова приехал Валерий Дементьев и привез свежий номер газеты с опубликованными письмами-откликами на выступления Ельцина. Одна читательница с возмущением писала: «Нам больно за то, что статья со странным, мы бы сказали, с бескультурным заголовком появилась в нашей молодежной газете… Неужели в вашем лексиконе не нашлось более благозвучного названия статьи?» Ну и так далее. И тогда я понял одну простую истину: когда за дело берутся профессионалы, не надо им мешать. Если, конечно, они что-то делают во благо.

И все же Борис Николаевич тем заголовком остался очень недоволен. Пришлось перед ксерокопированием материала заголовок закрыть листом бумаги.

Информация о выступлении в ВКШ распространялась по стране. Ее бесплатно перевозили из города в город пилоты гражданской авиации, командированный люд – словом, любой способ тогда был хорош.

Итог лета и осени 1988 года для Ельцина был особенно благоприятен. Ему удалось разорвать информационную блокаду, и этот прорыв начался с XIX партконференции, затем – юрмальское интервью и к финалу года – выступление в ВКШ… Все это создало серьезные предпосылки в предвыборной борьбе. Не прошло и года, как «выдворенный» с партийного Олимпа диссидент Ельцин, набрав форму, вновь вышел на политический ринг. Но пока он был один, его же противников – легион…

За власть Советов

О выборах в Верховный Совет СССР написано много разного. И все же целиком обойти предвыборную кампанию и сами выборы я не могу, поскольку участие Ельцина в них важно было не только для него самого, но и для выхода демократических сил к законодательным рубежам. В конце концов Ельцин мог бы дождаться выборов в Российский парламент и не в таких ураганных условиях завоевать его и стать тем, кем он стал – Президентом России. Но ждать неизвестно чего, конечно же, не в духе Бориса Николаевича. На него ориентировались, за ним, словно в фарватере мощного ледокола, шли легкие джонки и бригантины перестройки.

Каких-то грандиозных задач накануне выборов штаб Ельцина не ставил. Просто надо было баллотироваться и постараться обойти альтернативщиков. Все. Пока все.

И когда по Москве началось выдвижение кандидатов в депутаты, первым предприятием, которое назвало имя Бориса Николаевича Ельцина, был мой родной ЦНИИ «Проектсталь конструкция».

В Госстрой приехал мой товарищ по НИИ Саша Музыкантский (позднее ставший префектом Москвы) и привез с собой протокол выдвижения Ельцина кандидатом в народные депутаты СССР. Музыкантский был тем человеком, который стал первым официальным доверенным лицом Бориса Николаевича Ельцина. Всего их – десять человек (зарегистрированных) и примерно столько же работало в команде на общественных началах. Затем из одного совершенно «закрытого» предприятия явилась целая группа поддержки во главе со Львом Шимаевым.

Это тот человек, который организовал в Москве митинги демократов.

…Из Ростова в Москву приехал один симпатичный парень – Валерий Борцов. Человек с двумя высшими образованиями, какое-то время работал в райкоме партии и, когда начал конфликтовать с партчиновниками, ушел в грузчики. Я представил его Ельцину, и тот мне сказал, чтобы мы Борцова проверили. Для нас было важно: способен ли Валерий самостоятельно мыслить и излагать свои мысли письменно. Дали ему текст выступления Ельцина в ВКШ, чтобы из него Борцов синтезировал нечто вроде предвыборных тезисов. С этим он справился быстро, с необыкновенной легкостью. Хотя жилось ему в Москве, вернее в Подольске, где он снимал коечное место, очень нелегко, в Госстрой он приходил в девять утра и уходил поздно вечером. Фамилия была у него подходящая его натуре.

Многие приезжали к нам и говорили, что хотим помогать Ельцину. Из «революционного» Зеленограда прислали талантливых людей, которые впоследствии стали доверенными Б.Н. Ельцина: Викторию Митину и Сашу Гарнака. Один парень назвался журналистом с Сахалина и в доказательство показал статью о Хрущеве. Очень интересный и грамотно написанный материал. Однако он пропуском для зачисления в команду Ельцина служить не мог. Мы его, как и Борцова, решили испытать на том же тексте и на составлении тех же предвыборных тезисов. У парня ничего не получилось. Борцов не был журналистом, а с заданием справился легко, этот же «хрущевовед», вроде бы с наработанным пером, в новом деле, однако, оказался беспомощным. В целом же он был чрезвычайно активным и проявлял для новичка исключительную осведомленность. Например, когда нам понадобилось выйти на Московскую патриархию, он сделал это мгновенно. Хотя мы-то знали, какое это непростое дело. Потом пошли слухи, что этого человека часто видят на Лубянке. Однажды Борис Николаевич в лоб у него спросил: «Почему вас так часто видят в КГБ?» Он ответил, что у меня, дескать, там работает друг… Пришлось с этим «помощником» расстаться. Большинство ополченцев приходило с предприятий, по рекомендации надежных людей. Борис Николаевич, как правило, с каждым из них разговаривал, «экзаменовал» взглядом, иногда сам выезжал на предприятия… У нас, конечно же, была элементарная страховка. И все же однажды интуиция подвела Ельцина. Одно из наших общественных доверенных лиц совершило компрометирующий Ельцина поступок: на избирательном собрании этот человек исказил выступление Бориса Николаевича и сказал то, на что полномочий не имел. Поговаривали, что он тоже в каком-то смысле причастен к дому на Лубянке.

По крупицам у нас сформировалась сильная команда: Музыкантский, Демидов, Шимаев, Михайлов, Гарнак…

Окружное собрание – это сито, сквозь которое только два кандидата попадали в «финальную пульку». Члены окружных собраний, как правило, набирались из «верноподданных» активистов, которые нагло мешали выдвижению демократов.

Ельцин баллотировался не только в Москве. Его кандидатуру выдвинули, разумеется, и в Свердловске, и в его родных Березниках, где он, без сомнения, проходил на все сто процентов. Вопрос – где баллотироваться – для Бориса Николаевича был принципиальным. Он хорошо запомнил слова Горбачева, сказанные на ноябрьском Пленуме МГК: «Вас, Борис Николаевич, москвичи отвергли…»– «Отвергли? Посмотрим!» И, сделав на всякий случай ставку на Березники, Ельцин дал согласие баллотироваться в самом большом в стране национально-территориальном округе номер 1. Он хотел получить вотум доверия от шести миллионов москвичей. Конечно, стремился быть избранным, но только не любой ценой, а так, чтобы его победа ни у кого не вызывала сомнений. Риск? Безусловно, но ведь в резерве еще был Урал. А во-вторых, первый избирательный округ подходил ему еще и по сугубо прагматическим соображениям. В нем баллотировались Воротников и еще какой-то малоизвестный кандидат. Так что здесь было много места для маневра, тем более кандидатура Воротникова уже тогда не была конкурентоспособной. В других же районах выдвигалось по десять-двадцать кандидатур на одно место, и особенно много альтернативщиков появлялось там, где баллотировался Ельцин.

И каково же было наше удивление, когда буквально за два дня до окончания выдвижения кандидатов в том же национально-территориальном округе номер 1 появилось… 32 кандидата. У партаппарата явно сработал инстинкт самосохранения, и он бросил все силы, чтобы отобрать голоса у Ельцина. Для нас все это было уже прочитанным «букварем» закулисной возни. В новых списках появились новые фамилии, в том числе космонавта Гречко (на решающем окружном собрании отдавшего свои голоса Борису Николаевичу) и директора ЗИЛа Бракова. На него-то и делали ставку в ЦК.

И все же наши аналитики посоветовали Ельцину не снимать своей кандидатуры, ибо победа в округе номер 1 давала ему хороший шанс попасть в Совет национальностей. На «финальном» окружном собрании, в Колонном зале, на Ельцина обрушился град провокационных вопросов. Главным обвинением было то, что он, дескать, борется с привилегиями, а сам живет в доме ЦК, пользуется медицинскими услугами четвертого управления Минздрава, хотя к тому времени он уже перешел в районную поликлинику, что его дочь Лена якобы получила квартиру незаконно. Однако Ельцин запретил нам очернять соперников, особенно главного из них – Бракова. Правда, и Браков принял условия борьбы и тоже не стал открыто обливать Бориса Николаевича грязью. Но когда мы приехали на ЗИЛ, откуда выдвигался Браков, все было сделано так, чтобы встреча провалилась. Рабочих отпустили в отгулы, а зал заполнили аппаратчики и администрация. У работника, желающего выступить, на руке был написан номер – очередность выступления. И каждый старался как можно больнее «ударить» Ельцина. Но он вел себя мужественно и не принял грязных методов борьбы. Зато, когда сели в машину, дал волю чувствам: сокрушался, скрипел зубами…

Почему так зашевелился «муравейник» на Старой площади? У меня сохранилась копия документа, в котором все было расписано по пунктам с целью провала Ельцина на выборах.

Это «рабочая памятка» для политического убийства. И на некоторых предвыборных собраниях я часто слышал (слово в слово) целые абзацы из этой рожденной в недрах ЦК «памятки».

Вот только одна выдержка из того документа: «Он (Ельцин. – Л.С.) не из тех, кто будет занимать на съезде народных депутатов взвешенную позицию. Ринется в политическую схватку. Чем все это закончится?» Как в воду смотрели: закончилось тем, чего они больше всего боялись, – крахом КПСС, чему очень способствовал ненавидимый ими Ельцин. Но в принципе ее авторов можно было понять: Ельцин, не скрывая, катил на партию такую «бочку», изпод которой не всякий мог выкарабкаться. И не маскировал своих намерений: утверждал, что партия, доселе подменявшая все государственные структуры, с выбором парламента должна будет уступить ему место. Чего ей очень не хотелось делать.

В конце 1988 и в начале 1989 года за такие мысли среди коммунистов еще считалось особой доблестью принародно «высечь» бунтаря…

В бой вступили «рабочие» члены ЦК – доярки с кухарками, осуждающие «антипартийные» высказывания Ельцина. Был даже созван Пленум ЦК КПСС: формально – по сельскому хозяйству. Текст резолюции этого Пленума насчитывал 61 строку – 44 из них были «посвящены» Ельцину. Вот как «любили» и «чтили» коммунисты своего «заблудшего сына».

Надеялся ли Ельцин на победу в выборах? На Урале – вне всяких сомнений. В Москве – был риск. Однако наши аналитики предсказывали благоприятный исход. Они ссылались на то, что людям осточертела партия, которая гробила все живое. Люди, особенно среднее поколение, ощущали всю свою пришибленность и мечтали только о том, чтобы каким-то образом начать менять свое позорное существование. И Ельцин оказался как раз тем человеком, который, зная повадки и жуткую ограниченность своих бывших «олимпийцев», реально мог противостоять им. И чем больше его били, тем ближе он становился своим потенциальным избирателям. Нужно было недюжинное мужество, чтобы одному выйти против стаи, как он называл весь ЦК и все Политбюро. Это потом его поддержали миллионы, а вначале ельцинские баррикады были не очень надежны.

Растерявшаяся партия и ее боевой отряд КГБ дали откровенную промашку. А будь они понаглее и будь у них тогда настоящие лидеры, не пришлось бы, спустя три года, творить государственный переворот. Ведь, по существу, в августовские дни в прицелах снайперских винтовок в основном маячила фигура Ельцина. В 1991, как и в 1988, 1989 и 1990 годах, он был для партии главным «сукиным сыном».

«Ну хорошо, – рассуждали мы, – пройдут выборы, Ельцина изберут, и он попадет в Верховный Совет. Какие у него шансы занять там какую-нибудь ключевую позицию?» Ясно было, что Ельцин не сможет сразу же конкурировать с Горбачевым.

Однажды мне позвонил мой знакомый из ВС СССР, и мы договорились встретиться. Тогда он дал мне раскладку всех должностей в новом Верховном Совете СССР. Я понял, что места для Ельцина в том списке не нашлось, и этот же знакомый мне сказал, что в этом смысле хорошо поработал аппарат Лукьянова и что большинство депутатов будут голосовать против Ельцина.

Должность председателя Совмина СССР тоже рассматривалась демократами, но была сразу же отвергнута. К ней, думали мы, на том «горбачевском» съезде не дадут даже приблизиться. Собрались свердловчане и решили, что Ельцину все же надо выдвигаться на самую высокую должность – Председателя ВС СССР.

Сначала хотели, чтобы это предложение исходило от Бурбулиса (позднее – Госсекретаря и первого вице-премьера России), но Бурбулис сам был из Свердловска, и потому его предложение могло показаться депутатам неубедительным. Позвонили «нейтралу» (в географическом смысле) депутату Оболенскому, и где-то около двенадцати ночи наш представитель конфиденциально встретился с ним в гостинице «Россия». Договорились, что Оболенский на Съезде народных депутатов предложит кандидатуру Ельцина. В тот день я с нетерпением ждал этого момента у телевизора, и каково же было мое изумление, когда Оболенский, подойдя к микрофону, предложил… свою кандидатуру. Это для Ельцина и его окружения было большим откровением. И мы поняли, что сделано это было неспроста, – видимо, кто-то с Оболенским неплохо «поработал» и… «переубедил…

Свободные выборы – это великолепная мужская игра. В ней как в зеркале отражаются человеческие страсти, характеры. В ней можно приобрести высокий человеческий рейтинг, но можно все безнадежно проиграть.

Кто же в конце концов выиграл? Горбачев ли, поддавшийся соблазну «обвенчаться» с Генштабом и «штабом» на Старой площади, Лукьянов ли, тихой сапой манипулирующий Верховным Советом, или все же Ельцин, которого «толкали и пихали», но которого не дал в обиду народ.

Ельцин открывает Америку, Америка – Ельцина

Июль 1989 года. Позади кошмар предвыборного марафона. Мы с Борисом Николаевичем работаем в гостинице «Москва». Здесь обосновался комитет Верховного Совета по вопросам архитектуры и строительства, председателем которого избран Ельцин. И вот, видимо, в пору отпусков и некоторого затишья парламентской текучки родилась идея заокеанского путешествия. В конце концов не помешает, думали мы, набраться международного опыта, посмотреть жизнь в заморских странах, чему-то поучиться и, разумеется, показать себя. И когда я вернулся из отпуска (а я проводил его на своем садовом участке), мне сказали, что уже ведутся переговоры о поездке Ельцина в США и что к этой поездке имеет какое-то отношение вновь испеченный Фонд социальных изобретений, который возглавляет ученый из Новосибирска Геннадий Алференко. Располагался этот фонд в здании «Комсомольской правды», под эгидой которой, собственно, и учреждался.

Еще будучи в Новосибирске, Алференко опубликовал убедительную статью о социальных изобретениях, рождающихся в недрах народа, но совершенно экономически не защищенных. «Хорошо бы, – развивал дальше свою мысль Алференко, – создать фонд социальных изобретений»… И как часто бывает, этой публикацией господин случай распорядился по-своему. «Комсомольская правда» со статьей Алференко попала на глаза Раисы Максимовне Горбачевой, и та, увлекшись проектом новосибирского ученого, обратила на проблему внимание своего супруга. Михаил Горбачев поддержал идею создания фонда. Так судьба фонда и самого Алференко, по существу, была решена. Ученого пригласили в Москву, и он, не откладывая, прибыл в столицу. А затем при содействии заместителя директора одного из московских НИИ Виктора Ярошенко и обозревателя газеты «Комсомольская правда» кандидата экономических наук Павла Вощанова начал создаваться Фонд социальных изобретений. Параллельно с ним формировался так называемый Институт парламентских связей, генеральным директором которого стал Виктор Ярошенко. Впрочем, все еще было на бумаге, когда зародилась идея «свозить» Ельцина в США. Не без помощи Программы советско-американских обменов Института «Эсален». Представителем его был некий Джим Гаррисон, контакты с которым у Алференко, по-видимому, были давние.

Когда я встретился с Алференко, Вощановым и Ярошенко, то поинтересовался у них: что собой представляет Фонд социальных изобретений, кто собирается оплачивать поездку в США, кто организует билеты, перелеты, содержание и прочие тонкости предстоящего путешествия? И эти люди меня заверили, что все будет организовано на высоком уровне и с материальными выгодами для Ельцина. Речь шла о том, что Борис Николаевич без особых проблем прокатится по Америке, кое-где выступит с лекциями, за что и получит неплохой гонорар. Ибо Америка – такая страна, где каждое слово чего-то стоит, а тем более слово такого деятеля, как Ельцин.

Узнав условия поездки, Борис Николаевич сначала категорически отказался участвовать в таком «коммерческом турне». Но затем, прояснив ситуацию с платными лекциями, согласился на гонорары, в надежде использовать их не только для собственных нужд, но и на покупку одноразовых шприцев для наших больниц.

Когда программа визита в США была в общих чертах готова, мы всей нашей командой (из пяти человек) собрались на совет. Один из вариантов программы я отдал на рассмотрение Борису Николаевичу, и он его как следует скорректировал, ибо понимал, что справиться со столь загруженным расписанием у него просто не хватит сил. И уже сокращенную и согласованную программу я передал в руки Алференко, который заверил меня, что все наши замечания американской стороной будут учтены.

Поставили в известность посла США Д. Мэтлока, который за день до нашего вылета в Нью-Йорк прибыл в гостиницу «Москва». Его принял Ельцин, беседа продолжалась около часа. Г-н Мэтлок – весьма интеллигентный политик, дипломат высшей квалификации, пользующийся большим авторитетом в Белом доме. Борис Николаевич попросил его посодействовать в организации встречи с Президентом Бушем. Мы тогда еще не знали, что собой представляет Институт «Эсален» и кто такой Джим Гаррисон. Правда, Мэтлок знал Гаррисона, но зато мы не ведали, каков представительский уровень этого джентльмена. А зря не удосужились поближе познакомиться с человеком, от которого во многом зависело качество визита в США.

Как бы там ни было, Мэтлок пообещал содействовать встрече Ельцина с Бушем, но предупредил, что, дескать, визит у вас, господин Ельцин, неофициальный и потому питать большие надежды на встречу с Президентом Америки не стоит. Он недвусмысленно дал понять, что главе Белого дома будет затруднительно встречаться с человеком, который находится в откровенной оппозиции к Горбачеву и является сопредседателем Межрегиональной депутатской группы, которая тоже идет вразрез с политикой «апостола перестройки». Для Ельцина же встреча с Бушем была принципиальным моментом. Однако американцы в то время еще азартно увлекались «преферансом» Горбачева, стараясь не задеть его легкоранимое самолюбие.

И когда каждый день визита в США был продуман, когда все детали были оговорены, а билеты куплены, мы выехали в Шереметьево и в элегантном «Боинге» устремились в сторону Атлантики.

Летели мы высшим классом. Настроение у меня было прекрасное, хотя не совсем верилось в происходящее: вот я, Левка с Красной Пресни, чьи родители умерли, так и не познав человеческой жизни, лечу в великолепном самолете в неведомую для меня Америку. И не просто лечу в Америку, а сопровождаю замечательного человека, которого бесконечно уважаю… Нет, мы направляемся на Американский континент отнюдь не как туристы: США должны близко познакомиться с этим выбирающимся из небытия политиком…

И поскольку перелет предстоял долгий, мы подготовили для Бориса Николаевича много справочных материалов, в основном касающихся экономики, государственного устройства, истории, биографии президентов… Перед самым отъездом к нам приезжали заместители Арбатова из Института США и Канады. Снабдили Ельцина богатейшей информацией, сориентировали его в области политики, американского образа жизни, оговорили отдельные вопросы, которые вероятней всего будут задавать нам в Штатах.

Во второй, официальной, поездке в США все было уже гораздо проще – ее готовил целый штат сотрудников российского МИДа и сам его глава сопровождал Ельцина. А тогда, в сентябре 1989 года, союзный МИД палец о палец не ударил, чтобы как-то способствовать нашей поездке…

…Во время полета Ельцин, переодевшись в спортивный костюм и домашние тапочки, вовсю штудировал «американскую литературу», а когда в чем-то хотел разобраться более основательно, приглашал к себе Вощанова, Ярошенко и Алференко. Они летели в бизнес-салоне, и это была уже не первая их поездка в США.

Любопытный эпизод произошел с нами на борту «Боинга». Когда мы, устроившись в удобных креслах, нашпиговывали себя сведениями об Америке, к нам подошла симпатичная женщина и на чистом русском языке представилась: Вера фон Верен-Гарчински, дочь бывшего кронштадтского коменданта Верена, расстрелянного в 1918 году. Вера была известным психологом, профессором Сити колледжа. Вкратце она рассказала о себе: она единственная американка русского происхождения, награжденная Почетной медалью, которую в США вручают детям и внукам эмигрантов – за блестящее представительство русского наследия. Она также была корреспондентом и членом Московского пресс-клуба «33 и 1». После столь яркого «представительства» Вера попросила Бориса Николаевича дать ей небольшое интервью. «Пожалуйста, я не против», – сказал Ельцин и вместе с ней поднялся на верхнюю палубу «Боинга».

Полтора часа продолжалась у них беседа. Причем, судя по улыбке, с которой он потом спустился вниз, разговор доставил обоюдное удовольствие.

И вдруг, через какое-то время, ко мне подходит стюардесса и тоже по-русски говорит: «Господин Суханов, вас просят к выходу». Я, разумеется, встал и пошел за стюардессой. Выхожу, смотрю, стоит Вера фон Верен с абсолютно паническим выражением лица. «Что произошло?» – спрашиваю у нее. «О, ужас! Я полтора часа говорила с господином Ельциным впустую… Магнитофон… Иссякли батарейки». Вот уж действительно конфуз. И она просит: «Господин Суханов, вы должны меня выручить». И Вера дала мне свою визитную карточку, фотографии, статьи из газет и очень живо начала рассказывать о себе, все время подчеркивая, что знакома и несколько раз встречалась с Барбарой Буш и т. д. Я ей ответил, что понимаю ее «трагедию», но чем собственно могу помочь? Проговорили мы с ней довольно долго, и, насколько это было возможно, я удовлетворил ее любопытство. Разумеется, я ее интересовал только как помощник Ельцина, и у меня до сих пор не проходит ощущение, что разыгранная сцена с батарейками – всего лишь прием, дабы получить дополнительную информацию. И если это так, то Вере надо отдать должное, она своего добилась, что впоследствии и нашло отражение в американской прессе. А кроме того, Вера занимается благотворительностью, помогает советским деятелям культуры. По ее приглашению в США побывали многие советские граждане и с помощью лекций, организованных фон Верен, стали по существу экономически независимыми людьми…

…Когда я вернулся к Борису Николаевичу и рассказал ему о «трагедии» Веры, он долго смеялся. Затем мы пришторили иллюминаторы, закутались в мягкие пледы и стали смотреть какой-то американский вестерн. И когда добродетель в «видике» взяла верх над злом, а мы с Борисом Николаевичем досматривали свой первый воздушный сон, шасси «Боинга» мягко коснулись бетонки аэропорта имени Дж. Кеннеди.

Нью-Йорк: где здесь бездомные?

Нас встретили советник Буша Джим Гаррисон и Грегори Гуров – американец русского происхождения, который является координатором президентской инициативы по американо-советским обменам при информационном агентстве США. Ельцина также ждали тридцать пять представителей национальных и местных средств массовой информации.

Бориса Николаевича посадили в отдельный автомобиль, я с переводчиком поехал во втором, а в третьем – Вощанов, Ярошенко и Алференко. По дороге из аэропорта в Нью-Йорк я не мог оторвать взгляда от зрелища за окном лимузина. Я понимал, что попал в совершенно иной, как бы зазеркальный мир, чему аналогов в моем воображении еще не было. А когда увидел величественные небоскребы, меня как инженера-проектировщика заела зависть. Я очень люблю Москву, родился и вырос в ней, но когда увидел Нью-Йорк… Здесь не было ни одного похожего друг на друга здания (это в целом относится ко всем городам и сельским районам США), меня буквально потрясло их техническое воплощение. Поразило и то, как рационально американцы используют рельеф, насколько разнообразен город в эстетическом смысле. Я видел гигантские небоскребы, словно воздвигнутые из уральского хрусталя, отражающие в себе всю гамму цветов южного неба. Стоял великолепный сентябрьский день, и такого яркого и глубокого неба я давно не видел…

Нас привезли в комфортабельную гостиницу в центре Манхэттена. Расселили: Ельцина – в двухъярусные апартаменты, внизу роскошный холл с очень красивой, свободно расставленной мебелью и с такой же роскошной спальней наверху.

Когда вещи были распакованы и разложены по шкафам, мы собрались в холле у Бориса Николаевича и всей командой уселись за стол. Как я уже говорил, еще в Москве, когда Ельцин знакомился с программой визита в США, он многие пункты из нее изъял. Он отдавал себе отчет в том, что такую программу он физически не осилит. И вот уже в гостинице Нью-Йорка, в присутствии Джима Гаррисона, мы еще раз стали согласовывать ее по пунктам. И тут же выяснилось неприятное разночтение: оказывается, Гаррисон пренебрег нашими поправками и оставил график пребывания в США в прежнем, супернасыщенном виде.

Я смотрю на Вощанова и Алференко с недоумением, но они только пожимают плечами. А когда мы обратились за разъяснениями к самому Гаррисону, тот сделал вид, что вообще ничего не знает. Потом, конечно, выяснилось, что он обо всем знал и программу не сократил только потому, что боялся потерять большие деньги.

Борис Николаевич, посмотрев график предстоящих мероприятий, поинтересовался у Гаррисона: а где, мол, обещанная встреча с Бушем? На что получил ответ: «Такая встреча вероятнее всего состоится, только вопрос пока прорабатывается, этим уже занимается помощник Президента».

Переводчиком у нас был Гарри Колтер, прекрасно говорящий по-русски. Он – профессионал. Обычно его приглашают тогда, когда приезжает какая-нибудь важная делегация из Союза. Позже я узнал, что за свои праведные труды Гарри получал пятьсот долларов в день. К нам приставили двух телохранителей из какого-то полицейского ведомства. Эти ребята исправно несли службу, и у нас к ним не было ни малейших претензий.

В Нью-Йорк мы прилетели в 14.35, и сразу же Ельцин встретился с газетчиками и телевизионщиками, а уже в 19.00 началась наша программа: прогулка по Нью-Йорку, встреча с бездомными. Наверное, только в извращенной «советской голове» может возникнуть идея начинать знакомство с чужой страной с ее язв… Однако все по порядку. Мы вышли из машин и отправились гулять по широким нью-йоркским улицам. И хотя они были намного шире нашей Тверской, однако, терялись в ущелье небоскребов и люди на них походили на лилипутов.

Меня поразило изобилие фруктов и овощей, которые буквально горами возвышались на тротуарах. Ананасы, которые в Москве стоили по двести рублей за штуку, в НьюЙорке – один-два доллара. Вам нужны апельсины и лимоны? Нет проблем, господа, – Нью-Йорк такой город, где кажется, произрастает вся экзотика мира.

Ради любопытства мы посетили небольшой магазинчик, где продается спиртное. Помещение крохотное, и в нем не было ни одного не занятого товаром сантиметра. «Столичная», «Смирновская», «Горбачевская», «Московская», бесчисленное количество виски, коньяков, ликеров… Мне тут же вспомнился московский магазин, где в очереди однажды задавили человека, и милиция, чтобы навести порядок, вынуждена была стрелять в воздух.

Нас сопровождал один начинающий бизнесмен, хорошо говорящий по-русски. Сказав, что хочет нас удивить, он подошел к автомату (похожему на автомат размена денег в метро) и с помощью электронной карточки-жетона получил «из рук» «банкомета» 1000 долларов.

После этого мы поднялись в лифте на смотровую площадку 102-этажного Эмпайр-стейт-билдинга. И наверное, потому, что это были самые первые впечатления, вечерний Нью-Йорк, увиденный с высоты птичьего полета, запомнился на всю жизнь. Кстати, не надо забывать, что мы были пришельцами из «антимира» и в наших головах насчет США царил вселенский хаос. Смешно сказать, иногда мне снится Америка, где очень красиво и очень сумеречно и где всегда царит какая-то тревога. Зловещий колорит… «Компромат» на США всегда жил в моем подсознании, ибо, сколько я себя помню, мне постоянно талдычили, что негры и индейцы – заложники этой страны, живут в резервациях, люди спят на помойках и что вся Америка – это сплошная несправедливость, апофеоз социальных контрастов. (Боже мой, где их нет, этих социальных контрастов!) Вот, наверное, почему мне захотелось увидеть (или наоборот – не увидеть и тем самым как бы «реабилитировать» Америку. Не смешно ли?!) «знаменитых» американских бездомных. И такое же ощущение возникло не только у меня одного. Борис Николаевич спросил у переводчика: «А где тут ваши бездомные?»

Нас привели на огороженную площадку, и там мы увидели несколько корейцев и темнокожих людей. Но по виду, по поведению и одежде их никак нельзя было ассоциировать «с идеальными» представителями «армии» бездомных. Во всяком случае они не производили впечатления людей, находящихся на грани голода и нищеты. Некоторые из них, увидев Ельцина, начали восклицать: «О, Эльцин, Эльцин!» Вот тогда Борис Николаевич произнес слова, которые затем стали достоянием всей Америки: «Хорошо бы нашим странам провести обмен своими бездомными». Потом кто-то из сопровождающих сказал: «Эти люди бастуют не потому, что им негде жить, а потому, что хотят иметь свою землю для строительства домов».

Средний заработок в Америке составляет 3000 долларов, а цена одного ананаса, как я уже говорил, – 1–2 доллара. Кто пожелает, может легко сравнить эти цифры с аналогичными нашими…

Первый познавательный день в США закончился без особого напряжения. Мы вернулись в гостиницу, утомленные и растревоженные увиденным.

День второй. «Свобода» и свобода

Американские средства массовой информации не раз цитировали слова Бориса Николаевича о его повороте на 180 градусов во мнении о США и американцах.

Эти слова Ельцин произнес в первые дни пребывания в Штатах в одном из интервью. «Всю мою жизнь, – сказал он, – я представлял себе Америку по нашим учебникам истории. Теперь, за полтора дня пребывания здесь, мое представление о США изменилось на 180 градусов. Похоже, что капитализм не находится на последней стадии загнивания, как нас учили… Наоборот, похоже, капитализм процветает. То, что вы называете трущобами, у нас было бы вполне нормальным жилищем».

Второй день неофициального визита начался в восемь утра с интервью телекомпании Си-би-эс, ее программе «Лицом к стране». Число зрителей – 1,5 миллиона человек. Ельцин тогда заявил, что у него не две правды, ибо правда одна и он ее придерживался в СССР и будет придерживаться здесь, в США. Было много вопросов, связанных с отношениями Ельцина с Горбачевым. Потом все эти вопросы превратятся в дежурные и будут с небольшими вариациями возникать всюду, где бы мы ни находились.

После интервью с Грегори Гуровым нас принял известный миллионер Боб Шварц. Собрались у него дома, в фешенебельном здании, окна которого выходят в Национальный парк. Меня поразили «холодные» мраморные полы, такие же подоконники, и никаких перегородок – лишь колонны разделяли огромный холл, где проходила встреча. Завтрак состоялся в десять утра, после чего, по инициативе Боба Шварца, на машинах мы отправились на вертолетную площадку. Погода стояла исключительная и потому, наверное, сам Нью-Йорк и статуя Свободы произвели на нас неизгладимое впечатление. Это была фантастическая фигура на фоне бирюзовой лагуны, и ее («Свободы») позолоченный факел на солнце казался ослепительно огненным. Лучший символ свободы просто трудно представить! Мы пролетели над статуей один раз, затем, сделав широкий разворот, снова облетели ее. Именно тогда Ельцин шутливо заметил, что после облета статуи Свободы он почувствовал себя в два раза свободнее.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.