Модный враг церкви

      Это обыкновенно делается таким образом: желающий вопросить духа пишет свой вопрос собственною рукою на клочке бумажки и или оставляет эту бумажку закрытою у себя под рукою, или же передает ее на руки одному из присутствующих, а медиум отвечает на вопрос, не зная его содержания.
      Это считается уже непогрешимым свидетельством, что телеграмма идет из иной обители, а не сочинена медиумом.
      Так было и в том случае, о котором здесь рассказывается. Генерал написал духу: «Что ты думаешь о нынешнем состоянии военных сил?» Вопрос был спрятан; медиум не знал его и отвечал от лица духа:
      — Я плачу.
      — О чем? — спросил второй раз генерал.
      — Что за птицы без хвостов? — отвечал дух. — Они взлетят, но им нечем будет управить своего полета, и ветер снесет их.
      Ответы эти по сличении их с вопросами генерала были всеми признаны как нельзя более соответственными и мудрыми, и все наличные спириты остались этими ответами бесконечно довольны.
      Таких неловкостей в большинстве сообщающихся с духами спиритских кружков несть конца, и спириты, зная это, ревниво скрывают свои «общения» и не допускают на свои собрания людей, в искренней преданности которых спиритизму они не уверены. «Духи капризны, — говорят спириты, — и, если есть среди нас неверующие, они безмолствуют».
      Но про всех последователей этого фокусного спиритизма, имеющего, как справедливо заметил журнал Киевской духов. академии, прямое родство с стологаданием (les tables tournantes [Вертящиеся (вращающиеся) столы — Франц. ]), нечего, нам кажется, и говорить. Хотя к этому спиритизму и «пристают целые толпы», в которых есть люди и хорошо поставленные и просвещенные, но век этого родственного стологаданию спиритизма, без сомнения, все-таки есть век быстротечный — в чем нам очень приятно согласиться с мнением журнала Петербургской духовной академии. Нет нужды, что век этот начался ранее минувшего краткого века нигилизма; пережить эфемерид не значит еще дать ручательство в своей долговечности. Верование в порчу, в насылку бесов и в существование русалок и домовых уже, конечно, было распространено гораздо более, чем стологадательный спиритизм и держалось у всех народов целые ряды столетий, но все-таки не удержалось против света науки и пало. Не иное что ждет, разумеется, и этот стологадательный, или, как спириты его называют, опытный спиритизм, и просвещеннейшие из спиритов недаром его чуждаются и отрицают. Церкви и ее слугам даже едва ли и вовсе довлеет считаться с этим врагом, который, как всякое суеверие, носит сам в себе все зачатки падения и ни одной здоровой души человеческой уловить не в состоянии.
      Это тот спиритизм, о котором по преимуществу говорит Диксон и который разумеет журнал Киевской духовной академии. Но есть совсем иной спиритизм, гораздо ближе замеченный другою академиею, спиритизм, составляющий как бы высшую спиритскую школу, на которую у Диксона есть только мимолетные намеки и к которой автор статьи, напечатанной в «Трудах Киевской духовной академии», подходит лишь на самые краткие мгновения и сейчас же отходит с словами, что это новое мышление. Этот спиритизм, по всеобщему мнению основательных и образованных людей, вовсе не то, что les tables tournantes, — он «представляет немалую опасность особенно для женщин, а также для многих образованных и сериозных людей нашего времени» («Труды Киевской духовной академии», апрель 1869 г., стр. 186).
      Нашею задачею будет слегка познакомить своих читателей с этим спиритизмом, начинающим играть довольно видную роль в петербургском обществе.
      —
      Обратим теперь хотя самый поверхностный взгляд на другой спиритизм, по безошибочному указанию киевского академического журнала, небессильный увлекать на опасный путь женщин и образованных и сериозных людей нашего времени.
      Этот спиритизм, в отличие его от спиритизма опытного, близкого, как мы сказали, к нелепому стологаданию, современные спириты называют спиритизмом философским.

* * *

      Чтобы удобнее продолжать нашу беседу о спиритизме и спиритах, мы должны принять их же спиритское деление спиритизма на опытный и философский.
      Что такое опытный спиритизм, мы уже отчасти показали и, не имея ни времени, ни места останавливаться на нем, не будем более возвращаться к его изъяснению. Скажем одно лишь, что это мания странная и жалкая, но едва ли даже хоть сколько-нибудь опасная для Христовой церкви. Спиритские кружки этого сорта своею неразборчивостию в прозелитах, нетребовательностию и снисхождением ко всем слабостям человеческим, лишь бы только этот человек называл себя спиритом и говорил, что он верит по-спиритски, напоминают, как нельзя более, недавние еще нигилистические кружки, где от прозелитов тоже не добивались ни искренности убеждений, ни доказательств силы, чтобы следовать этим убеждениям. Как там просто довольствовались тем, что человек, надев на себя соответственную моде святошную харю, начинал откликаться на известную кличку и уверял кстати и некстати, что он не верит в Бога, отвергает брак и не почитает родителей, так и здесь пришел человек, взял карандаш и сказал: «У меня пишет, и я теперь верю, что пишет», и дело кончено. В лицедее этом признается высшая интенсивность, и он объявляется «склоняющимся к началам спиритизма». Клерком новый приемыш остается не долго, и скоро сам начинает адвокатствовать за спиритизм; — с этих пор он уже матерый спирит. Таких спиритов бездна везде, и особенно в Москве, Петербурге, Таганроге, Керчи, Воронеже и Одессе [В Воронеже рассказывали о каком-то замечательном медиуме, — жене священника, которая, вовсе не зная немецкого языка, писала будто бы какому-то немцу ответы по-немецки. Сказание это у петербургских спиритов считается достоверным. На юге же где-то, кажется, пребывает нынче и известный спирит Болтин, который отстаивал спиритизм в русской печати и о котором не раз упоминается в журнале С.-Петербургской духовной академии]. Но, впрочем, много их повсюду, и повсюду они представляют тот же гнилой, рыхлый, ленивый, мечтательный и бесстрастно увлекающийся тип ледащего человека, которого каким флагом ни покрывай, флаг тот ему не возвратит ни смелости, ни чести, и под каким именем этого ледащего человека ни показывай, он все будет хлам, коптящий небо и бременящий землю. Такой нигилист, спирит и богомолец достойны совершенно одинаковых к ним отношений, и однокачественность их вполне доказывается тем, что поскоблите немножко такого спирита — и вы увидите в нем ярого нигилиста, умойте и допросите такого нигилиста — и вы найдете в нем ледащенького спирита, верующего, что достаточно рассуждать о необходимости самосовершенствования — и тем уже совершенствуешься. Какими бы знаменами все эти люди ни покрывались и на какие бы клички ни откликались они, — это все равно мертвые, которым жизнь оставляет лишь «погребать своих мертвецов».

* * *

      «Философский спиритизм» держит себя совсем иначе. Это, как сказано в журнале Киевской духовной академии, новое мышление, до сих пор даже и не стремящееся быть не чем иным, как мышлением. Но, тем не менее, новое мышление, которое распространяет философский спиритизм, не только не благоприятно для церкви, но идет против нее, враждебно ей и имеет своею прямою задачею разрушить содержимую христианскою церковию «старую религию» или «церковное христианство», а вместо него поставить не nihil [Ничто — Лат. ], не клеточку, не материю, а совершенствование духа в преуспеянии на пути предоставленных человеческому естеству добродетелей: добра, милосердия, справедливости, самообладания и мира.
      По первому взгляду на тенденции философствующих спиритов их, пожалуй, с общей точки зрения не найдется в чем и осудить. Как деисты и люди, проповедующие в своих стремлениях идеал усовершенствования человеческого духа, они, по-видимому, не могут быть и сравниваемы с представителями того недавнего русского материализма, который стремился разрешить безусловно все задачи бытия микроскопом и скальпелем.
      Современные духовные писатели и не сравнивают этих двух школ: они признают ласковый и требующий, по-видимому, маленьких уступок философский спиритуалистический толк без всякого сравнения вреднейшим для христианской церкви, чем самый крайний материализм (как удержанный на соответственной высоте ученого миросозерцания, так и низверженный до низменных степеней невежества, создавшего из него русский нигилизм).

* * *

      Вред учений того духа, к которому надлежит отнести так называемый спиритами философский спиритизм, полно, коротко и ясно изложен автором книги «Иезуиты в России» священником Михаилом Морошкиным. Составляя обыкновенно обзор иностранной богословской литературы для журнала «Православного обозрения», М. Я. Морошкин в одной из прошлогодних книжек этого журнала, с замечательною ясностию, свойственною этому писателю, показал, что учения, вымогающие у церкви небольших уступок в воззрении на Сына Марии, гораздо вреднее с первого же взгляда несостоятельных учений крайнего материализма. Относясь довольно почтительно, — а иногда даже и очень почтительно, — к нравственным идеалам христианства, но нанося удары божеству Сына Марии и критически сравнивая его то с Конфуцием, то с Зороастром, то с Сократом, то с Санкиа-Муни и Мохамедом, все эти учения стремятся к так называемой независимой нравственности и имеют гораздо больше общего с решениями, принимаемыми Сабатье, Франком и Контом, чем с учением Христа, прямо относившегося к тайнам человеческой души.
      Философский спиритизм, получающий в нынешнее время особенно успешное распространение, строит совершенствование духа тоже на независимой нравственности, так как спиритский Христос тоже не более, как Сын Марии, приходивший в виде лишь относительно совершенном, но отнюдь не совершеннейшем, в котором «он еще придет по Своему обетованию», усовершенствовавшись в других обителях отца. (То есть усовершенствованный многовековым пребыванием в иных обителях, Дух Истины, бывший в Сыне Марии, придет будто бы и вселится в единого из нас, который и будет совершеннее Сына Марии.) Философский спиритизм не оскорбляет и не отталкивает от себя ни жестоких людей, ни людей самых мягкосердных и нравственных; напротив, он с бесконечною терпеливостию сносит первых и, как бы некий целительный елей, увлажает острупелые раны, нанесенные последним от оскорблявшего нежнейшие человеческие чувства материализма. Но в то же время он тихо, без всякого шума, отторгает людей от церкви и путем независимой нравственности указывает им задачу совершать больше того, что совершал Христос (что, по их толкованию евангелия, будто бы указано человечеству и самим «обоготворяемым сыном Марии»).
      Итак, философский спиритизм, чуждый всех шарлатанств спиритизма опытного (с которым он, вероятно, скоро вовсе разойдется и станет им гнушаться), очевидно принадлежит к тем учениям, которые в настоящее время, по выражению священника Морошкина, строят «кризис, угрожающий большими опасностями христианской церкви», а опасности эти, по мнению того же автора, таковы, что ожидаемая, а частию уже происходящая, от них «гибель угрожает не некоторым историческим, священным повествованиям, не некоторым чудесам, не некоторым символам, но самому верованию в невидимую действительность мира нравственного».
      Этот нежный, елейный спиритизм, «увлекающий целые толпы», до сих пор остается почти вне всякой дельной полемики со стороны нашего духовенства и, укрепляясь, овладевает симпатиями многих благороднейших и даровитых людей, потеря которых не может быть нечувствительною для церкви.
      Что же сделали и что намерены, по-видимому, сделать слуги церкви для борьбы с этим новым, хитроласковым врагом своим?

* * *

      Не опасаясь сделать слишком большую ошибку, скажем, что в прошедшем заслуги церковных писателей против подрывающегося под авторитет церкви спиритизма до крайности бедны. За повторением общих мест и насмешек, к сожалению, не всегда метких, очень редко остроумных и никогда не действительных для тех, кто знаком с задачами спиритизма, литература духовная и церковная проповедь ничем еще не помешали успехам этого учения. Наибольшая из всех заслуг в этом роде едва ли не принадлежит тем же статьям «Христианского чтения», да заметкам о. Морошкина. М. Я. Морошкин по крайней мере растолковал, что учения того рода, к которым относят свое учение философствующие спириты, не могут быть помирены с христианством, но, к сожалению, умные заметки о. Морошкина, напечатанные в духовном журнале, едва ли могли иметь в обществе такое большое распространение, какого можно для них пожелать и какого требовало бы дело. Затем Киевская духовная академия сделала полезный шаг, признав существование в спиритизме нового и опасного врага для церкви. Но, к сожалению, Киевская духовная академия, говоря позже многих о спиритизме, имела в виду только лишь одну наименее вредную и наиболее несостоятельную часть спиритов, — именно спиритов, называемых «опытными» и близких к слепому «стологаданию».
      Однако и о. Морошкин, и Киевская духовная академия, хотя не совсем прямо, но, впрочем, довольно ясно, указывают меры, какими следовало бы начинать класть в России преграду успехам спиритизма и других учений независимой нравственности.
      Взгляды на это о. Морошкина и редакции «Трудов Киевской духовной академии» довольно несходны; но оба очень интересны, и один из них даже достоин высокого почтения.

* * *

      Киевская духовная академия, изложив свой взгляд на известный ей спиритизм, прямо не рекомендует против него никакой меры; но говорит, что «люди серьезные из самих протестантов предлагают против этого зла, как средство самое лучшее, уничтожение пресловутого американского отделения церкви от государства и ограничение дозволенной там безусловной свободы совести…»
      (Чтый да разумеет.)
      Священник Морошкин, говоря о елейных врагах церкви, признающих бытие Божие, но с тем вместе и независимую нравственность, и указывая с этой стороны для церкви такие опасности, перед которыми можно вменить в ничто злые нападки материалистов, выразил иную мысль, которая и гораздо прямее, и гораздо достойнее намека Киевской духовной академии и, что в данном случае всего важнее, гораздо той мысли действительнее. О. Морошкин того мнения, что церковь требует теперь от своих слуг сугубого внимания к строению тайн Божиих и что время в своем круговороте снова вызывает их даже к подвижничеству. С этим мнением почтенного священника Морошкина очень трудно не согласиться. Врагов у церкви бездна, и последний, хитроласковый и не безнравственный (с точки зрения нехристианской, независимой нравственности) враг ее достоин ныне всего внимания даровитейших ее служителей.
      Меры, на которые намекает Киевская духовная академия, — это те самые меры, посредством которых наша церковь столь долго и столь малоуспешно боролась при помощи правительства с грубейшими сектами русского церковного раскола. Если все эти меры оказались бессильными против раскола, то что же они могут сделать, будучи употреблены против «нового мышления»? Как стеснением «свободы совести» запретить мыслить по-новому и заставить чтить отметаемую спиритами «старую религию» (то есть церковное христианство)?.. Признаемся, помимо того, что нам удивительно склонение Киевской духовной академии к мерам такого странного и недуховного характера, мы не можем не предвидеть для всех таких мер полного неуспеха. — Хлысты, лазаревцы и другие наши «духовные христиане» избегли и до сих пор очень легко избегают всякого преследования, потому что, по их игнорированию значения всяких религиозных обрядов, они ради спокойствия и ходят в церкви, и жертвуют на храмы, и льют колокола, но при всем этом мыслят иначе, — то как же стеснением совести изнять образованных, благовоспитанных и нравственно развитых спиритов? Киевская духовная академия, сколько позволяет нам судить одна книжка ее журнала, где помещена статья о спиритах, очевидно имеет весьма неполное знакомство с тем, что происходит в современном спиритизме, и особенно в многочисленных кружках русских спиритов. Академический журнал, «по примеру людей сериозных из протестантов», предусматривает «самые лучшие средства» против спиритов, вертящих для своей забавы столиками и занимающихся другими нелепостями, упуская из вида свое же собственное определение, что самый богословский спиритуализм спиритов отдает сильным реализмом, а реализм не стоит in statu [Неподвижно — Лат. ] и шлет проклятие всякой неподвижности. Бостонская дама, у которой в визитной комнате была получена душа умершего Иоанна Пирпоана, смешна, если вам угодно, или жалка, еще лучше; но совсем ли удобно смеяться над другою спириткою, девицею Суси Джонсон, которая объявила в Провидансе, что ей «надоели пустые слова и разглагольствия и что она готова трудиться со всяким мужчиною и со всякою женщиною, которые покажут первый практический шаг к тому, чтобы поставить женщин в возможность положить основу для нравственности, для более строгой справедливости, для лучшего правления и, наконец, для выполнения высшей цели человеческой природы»?
      — Смейтесь над нею, но подумайте вперед, не будете ли вы смеяться uno, solo [Один, единственный — Итал. ]?
      — Не хотите ли лучше пожалеть об этой несчастной?
      Но эта несчастная отбросит нам назад наши с вами сожаления. Она говорит: «Если есть одна душа в мире, которую хотят исключить из общества, то и я хочу быть исключена с нею. Если один человек идет в ад, то и я иду с ним, и если есть дело в этих низших областях, то и я иду туда, чтобы помогать вечному Отцу делать это дело». Как сожалеть такую особу, которая дает или, по крайней мере, вызывается дать столько сожаления другим? Она идет в ад, — доброволъно идет в это ужасное, безрадостное и безутешное место, для того только, чтобы облегчить участь одного несчастливца, если только такой несчастливец будет, то есть если не только божеское милосердие, но божеская справедливость снесут осуждение кого-нибудь на вечную муку. Это «если», конечно, и составляет главное условие храбрости, с которою благородная девушка вызывается идти в ад. По явным и несомненным для Суси Джонсон законам нового мышления, вечные мучения невозможны, ибо по системе этого нового мышления высшее правосудие должно оскорбиться одним предположением, что проступки, совершение которых занимало самое малое место во времени и пространстве, будут наказываемы вечною карою, не имеющею никаких пределов ни в пространстве, ни во времени. По новому мышлению спиритскому, вечный ад невозможен, и ад, как и рай, как и «царство небесное», внутрь нас есть. Отсюда девица Суси Джонсон не может быть запугана адом, как особенным местом мучений; потому что она не допускает такого ада в силу невозможности, с спиритской точки зрения, допустить предположения немилосердия и несправедливости со стороны Отца.
      Журнал Киевской духовной академии основательно заметил реализм в богословстве спиритов, но статья этого журнала о спиритизме едва скользнула над этим замечанием и не показала интереснейших приемов, которые употребляет спиритизм, доказывая какое-нибудь из своих положений. Здесь обыкновенно смешивается и богословие, и реализм, и правда нравственная, и правда юридическая, и любовь, и милосердие.
      Возьмем для примера ту же самую выходку великодушной девушки Суси Джонсон, обрекающей себя на вечный труд при жизни и сопутствие осужденному в ад после смерти, и сопоставим это с резолюциями, какие получались в кружках с. — петербургских философствующих спиритов по делу известной солдатки Дарьи Соколовой, которую прокурор суда обвинял, а глас народа и поныне обвиняет в убийстве семейства майора Ашмаренкова в Гусевом переулке.

* * *

      Поступок Суси Джонсон с тех пор, как стал известен в Европе, не забыт никем, кто о нем слышал. Одним слова ее казались верхом дерзости, другим верхом великодушия и благородства, третьим крайним легкомыслием экзальтированной энтузиастки; но не забывал этих слов никто. Почему-то они пришлись очень памятны.
      — Она очевидно не верит, что будет вечный ад, — говорили.
      — Да, — отвечали за нее сторонники спириты, — она в это не верит.
      — Но почему?
      — Потому что вечный ад есть вечная несправедливость, а вечный Отец милостив и правосуден.
      — Но он и строг.
      — Но он и правосуден. Будете ли вы бичевать вашего сына всю его жизнь за то, что он, будучи взят вами в его детстве в гости в дом вашего приятеля и, раззлобясь, свалил с тумбы мраморные часы и искалечил ими подвернувшееся любимое дитя хозяина?
      — Я накажу его.
      — В течение какого времени вы будете его наказывать?
      — В течение какого времени? Как вы это странно спрашиваете!
      — Ну, однако: будете ли вы его наказывать, например, в течение десяти лет?
      — Ну, еще что!.. Десяти лет!
      — Ну, в течение года?
      — Ну, и в течение года тоже очень странно!
      — Ну, в течение месяца?
      — Да что там месяца, — наказал бы просто, да и все тут.
      — То есть наказали бы одновременно?
      — Ну да… конечно… но строго.
      — Но одновременно?
      — Да, одновременно.
      — Почему же это так?
      — Что такое: почему это так?
      — Почему одновременно? Почему вы его не наказывали бы в течение месяца, года или десяти лет?
      — Как почему?
      — Так просто: почему?
      — Потому что это было бы несправедливо.
      — Несправедливо!
      — Да, несправедливо… По крайней мере, с моей точки зрения, несправедливо.
      — И с моей несправедливо, — отвечает спирит, — но тогда позвольте же вас спросить, как же, «если мы зли суще», гнушаемся только долгим наказанием и считаем его несправедливым, то как же мы наглы и низки, допуская, что вечный Отец наш не возгнушается еще большею несправедливостию кары вечной за быстротечную злобу?
      — Да, но вы, кажется, говорите ересь.
      — Не знаю, как вам это угодно будет называть, — отвечает спирит.
      — И потом… вы это смешали с таким будничным вопросом… мое дитя… в гостях… калечит хозяйского сына…
      — Но разве чрез сравнение своих чувств к вашему ребенку вам не удобно подходить к постижению отеческих чувств вашего вечного Отца?
      — Положим, но…
      — Или вы, как материалист, находите, что ваше назначение только пожить на земле?
      — Если я вам отвечу да?
      — Мне останется пожалеть о том, что вы во многое еще не вникали.
      — А если я отвечу нет?
      — То я спрошу вас, разве вы не в гостях на земле?
      — В известном смысле, разумеется… вы правы.
      — В каком же смысле не прав я? Не в том ли, что за неумение дитяти вести себя в гостях Отец не признает справедливым наказывать его в доме своем вечно?
      — Н… нет… конечно, не в этом.
      — Ну, так мы согласны, — отвечает спирит, и он не ошибается: он уже сделал много для соглашения с собою своего диспутанта.

* * *

      Избивает Дарья Соколова семейство Ашмаренкова (или, пускай, только все так уверены, что она его избила). Преступление кровавое, страшное и жестокосерднейшее. Прежде чем некоторыми особенностями производства суда по этому делу присяжные произнесли этой женщине оправдательный приговор в убийстве, положим, что был высокопоставленный человек, споривший в одной спиритской беседе о словах Суси Джонсон, — теперь он снова является и говорит:
      — Вот вам и пример: неужто и эту Дарью Соколову несправедливо будет карать вечно?
      — Несправедливо, — отвечают ему спириты.
      — Всегдашняя каторга на земле и ад за гробом ею вполне заслужены, — говорит спокойно высокопоставленный человек.
      — Но разве каторга способствует смягчению и совершенствованию ожесточенного и низкого духа?
      — Нет; но она его смиряет.
      — Это не может быть заботою высшего правосудия, и потом здесь слово всегда употребляется условно и само за себя не отвечает.
      — Это как?
      — Если Дарье Соколовой теперь тридцать пять лет, то никакой земной суд, не желая себя компрометировать, не может ее осудить на более, как на сорок пять лет работы.
      — Кто же это стеснил земное правосудие таким ограничением?
      — Вечный Отец, который положил человеку жить «семьдесят лет, а еще же в силах восемьдесят лет, а что более того, то труд и болезнь». Когда ей исполнится восемьдесят лет, земное правосудие должно будет освободить ее, потому что жизнь ее обратится в «болезнь».
      — Да; но идея… идея правосудия…
      — Оставьте ее в покое. Предположите себе невозможное или, если вы верите во всемогущество Сотворившего небо и землю, то даже и возможное. Предположите, что смерть получает на время запрещение «резать Божию ниву» на земле, и все мы, ныне живущие, живем и живем, и счет летам своим позабыли, а все живем.
      — Ну, и что же?
      — А зауряд со всеми нами живет в каторге осужденная оставаться там навсегда и Дарья Соколова, и силы ее крепки, и лета ее не скудеют. Прошло, положим, двести лет, и вас спросят: не довольно ли с Дарьи Соколовой? Не отмучилась ли она вдоволь в двести лет за убийство Ашмаренкова? Что вы скажете?..
      — Гм… да… ну…
      — Позвольте: я вижу, что отпустил невеликую порцию этой Дарье, и это вас затрудняет. Ну, я предложу вам тот же вопрос, когда вы уже прожили век Мафусаила, и Дарья Соколова пробилась в каторге девятьсот шестьдесят девять лет: прикажете ли еще держать ее или скажете: «довольно»? Подвергните вопрос этот обсуждению правдивейшего судилища, и оно, конечно, придет в ужас, как так долго могло длиться наказание за преступление, о котором уже исчезло самое слабейшее воспоминание десять сот лет назад. Будете ли вы, требующий вечной кары Дарье Соколовой, против этого последнего суда?
      — Конечно, нет!
      — И мы с вами снова согласны! Но тогда только вот затруднение: как же вы хотите, чтобы Дарья мучилась веки веков, без всякого их исчисления, и признаете это справедливым?
      — Разве я это сказал?
      — Хуже, — вы сказали, что есть кто-то достойный вечного ада и что, следовательно, есть тот, кто устроил этот вечный ад…
      Хорошо поставленный человек долго вертел свою золотую табакерку, минутами улыбался и ушел, тепло и дружески пожав руки компании.

* * *

      Недавно прошедшею зимою этот хорошо поставленный человек (мы говорим так, как бы он был) снова посетил спиритский кружок, но уже не один, а в сопровождении молодого человека, члена одного мусульманского посольства.
      — Вот, — сказал он хозяину дома, известному спириту, — вот этот молодой человек, с которым мне часто доводилось на даче беседовать о вашем учении, необыкновенно заинтересован спиритизмом и неотступно просил меня дать ему случай ближе познакомиться с этим учением. Я спрашивал вашего позволения привезти его, и вот с вашего согласия и привез.
      Мусульманин с восточною пламенностию впился в смысл речей, в которых ему излагались спиритские верования и убеждения, и чем долее слушал, тем все решительнее приходил в больший восторг и смущение. Это было замечено, и мусульманин тут же откровенно сознался, что его пленяет спиритизм до того, что он «бросился бы в эту веру, но что его совесть и опасение огорчить старика отца стесняют его решимость оставить свою старую веру» (то есть мохамеданство).
      Но перед чем остановился бы всякий церковный проповедник, перед тем спирит не встречает даже малейших затруднений. Мусульманину объяснили, что спиритизм не хочет вытеснять никаких старых вер, что «в одной и той же гостиной у всякого гостя свои манеры, и против тех из этих манер, которые не посягают на общее спокойствие всех гостей, новое мышление воспрещает всякое раздражение. Спиритски верить и мыслить можно, оставаясь в своей гостиной с теми манерами, с какими в нее введен», то есть можно оставаться измаильтянином, иудеем, эллином и самарянином, и в то же время быть по мысли и по вере спиритом.
      — О! — воскликнул энтузиаст-мусульманин, — теперь я верю, что есть вера, в которой соединятся народы! — И он сам с тех пор неисправимый спирит.
      Что же может сделать стеснение свободы совести против людей, которые так оригинально поставили у себя вопрос о свободе?..

* * *

      Так не «стологадания» и не одного смеха достойные медиумские шарлатанства, а вот какие деяния происходят в большей и наилучшей части современного нам спиритизма! Когда в Петербурге и во многих местах России свирепствовал страшный умственный недуг, названный нигилизмом, нередко случалось видеть мужчин и дам, которые, беседуя с отчаяннейшим нигилистом, восклицали: «Да где эти нигилисты? Скажите, пожалуйста: в книгах читаешь: „Нигилисты, нигилисты“, а хоть бы тебе одного пришлость увидеть в жизни!» То же самое нынче идет со спиритами. Дети обыкновенно думают, что разбойник непременно должен быть в плаще и широкополой шляпе с страусовыми перьями, и без плаща и без перьев им разбойник уже не в разбойника. Век детства у большинства людей часто не проходит до смерти, и как они в детстве высматривали разбойника в перьях, так потом выглядывают нигилиста только в растрепанном нечесе, а спирита хотят видеть тоже каким-то декорированным и необщежительным. Им все мерещутся «отлички, мундиры, выпушки, петлички», и они все накидываются на нечес или в новом случае на стологадателей, вовсе не замечая истого нигилизма если не в сынах света, то в людях света, а еще тем менее узнавая всюду расползающихся спиритов, которые строят богадельни, подбирают брошенных детей, заводят христианские школы и сами заботятся о преподавании в них закона Божия, ведут дружбу с духовенством и иерархами церкви, строят храмы и распинаются за православие на юге и северо-западе России; дают тон и направление многим делам и целым отраслям управления и везде и повсеместно пристяжают новых и новых прозелитов, верующих в независимую нравственность, в гостиную роль нашу на земле, в бесконечный путь наш до полного усовершенствования во множественном существовании, в необходимость неустанных забот об этом совершенстве и в законность полнейшей терпимости к манерам (обрядам) всех гостей, сведенных с нами на короткое время земной жизни в общую гостиную.
      Учение это идет и, действительно, что день — увлекает более и более прозелитов, что и весьма понятно при повсеместно во всем мире господствующем стремлении к возвышению и освобождению личности человека от всего, что кажется для него мало-мальски несправедливым и стеснительным.
      «Кризис» этот, угрожающий, по словам о. Морошкина, «большими опасностями христианской церкви», начался очень давно и усиливается, по нашему мнению, и ходом благоприятствующих ему событий, и малодействием или, лучше сказать, бездействием врачей.