Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)

Леонид Финкель

Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)

© Финкель Л. Н.

© ООО «Издательство Астрель»

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Недостоверное настоящее

У человека вообще и у писателя в частности нет рецепта, как жить. Скорее, есть вера в свое ремесло. И хотя с возрастом, как говорил Голсуорси, в чернильнице чернила густеют, хочется по-прежнему находить лучшие слова и расставлять их в лучшем порядке.

…Мне было пять лет, когда мы большой семьей бежали (1941) из горящей Полтавы. Сначала в товарняке, потом пешком, потом на пароходе, потом на телеге – возница тащил нас в какое-то дальнее башкирское село.

И я мечтал: пусть дождь пройдет и всегда видится горизонт, даль…

Сейчас я понимаю – это не оптимизм. Это чувство будущего, свойственное человеку.

По натуре я человек миролюбивый, склонный к согласию и компромиссу. Между прочим, сама фамилия произошла от немецкого слова «der Fink» – небольшая птица, зяблик. Предкам давали ее по мягкости характера…

Перефразируя де Голля, могу сказать, что никогда не хотел видеть чью бы то ни было смерть, но было несколько некрологов, которые я прочел с удовольствием.

Гуманитарий от природы, я поначалу получил техническое образование. Избрать это направление в жизни заставила одна-единственная формула, начертание которой обожаю так же, как и рисунки Пушкина. Формула Эйнштейна Е = mс².

На вступительных экзаменах в Политехнический институт сочинение написал в стихах – верх легкомыслия и безответственности (хотя бы перед матерью), но экзаменаторы поставили отличную оценку, видимо, были увлечены (как позже и я) интеллектуальным превосходством «физиков» над «лириками»…

В 1965 году я выдержал творческий конкурс и поступил в Московский литературный институт. Уже на первой лекции по античной литературе знаменитая педагог и ученый Тахо-Годи, супруга не менее известного философа Лосева, глядя на сидящих перед ней молодых людей, с изумлением спросила:

– И вы все пишите?

– Мы все пишем.

– Но ведь все уже написано древними греками… Бедные, бедные…

И она громко, точно пифия, захохотала, до сих пор слышу этот смех.

…Я поменял в жизни множество профессий: рабочий в строительном батальоне, монтер на телеграфе, техник, инженер, старший инженер, главный инженер, редактор газеты. В Израиле начал с того, что пошел в археологическую партию, снова стал рабочим.

Была страшная жара. Один знойный день переходил в другой. А я видел испепеляющее от гнева лицо Самсона, поджигающего филистимские поля. Слышал, как пророчествует царь Давид, грозя аскалонцам: «Нет среди вас ни одного, кого я пожалею!»

И вдруг стражник остановил меня у городских ворот:

– Гм, сочинитель? Городу нужны каменотесы, каменщики, носители раствора, сапожник тоже пригодится, а тут, нате вам, сочинитель пожаловал…

И пусть это было только воображение, но тогда-то я понял: какой-то ключ нашелся, какая-то дверь отворилась…

Потом еще будешь мужественно бороться с памятью: «Бывают ночи, только лягу, В Россию поплывет кровать» (Набоков) – битва с памятью, первая битва в любой эмиграции, даже если она называется репатриацией.

Потом – битва с улицей, которая, безъязыкая, дразнит, корчится, напоминает о том, что Шолом-Алейхема родил Егупец, Бабеля – Молдаванка и Дерибасовская, Окуджаву – Арбат. Но разве можно довериться улице в Ашкелоне или южной промзоне Тель-Авива?

Доверился, написав первую на русском языке историю древнего Ашкелона («Вдогонку за прошлым») и «Этюды о Тель-Авиве» (в соавторстве с д-ром Соней Чесниной).

Пять лет (1998–2003) я был членом ашкелонского муниципалитета, советником мэра по культуре.

…Часто вспоминаю кумира моей молодости – Юрия Карловича Олешу, который как-то принес на радио сказки. Редактор ему сказал, дескать, дорогой Ю.К., меня в одной сказке несколько удивляет реплика воробья.

– А то, что птицы разговаривают, вас вообще не удивляет?

Я пишу от переполняющего меня изумления миром. Вообще, радость сочинительства – это радость волшебника, умеющего доставать из рукава чудеса.

Я написал повести «Эта еврейка Нефертити», «Дорогами Вечного Жида», «Пешком по истории» и другие.

Все они являются как бы метафорой моего понимания действительности.

Один израильский политик однажды мне объяснил, что в восточных языках есть недостоверное прошлое.

– О чём вы? – спросил я. – У нас всякий день – недостоверное настоящее.

Оно и является темой всех моих книг.

Я уже давно старше своего отца. И своего деда. И постоянно удивляюсь: как могло случиться такое везение в нынешнем сумасшедшем мире?

Однажды одно американское (русское) издательство объявило конкурс на лучший рассказ. Но оказалось, что ныне живущих литераторов на конкурс не принимают.

– То, что вы живы, это ваша проблема, сэр!

С этой проблемой, хвала Богу, и живу, ибо хорошо знаю, в каком месте города проблемы заканчиваются.

Я люблю утро. И просыпаюсь с чувством счастья – все живы! Еврейская история учит ценить жизнь, принимать ее как подарок.

Вот только есть ли еще место для новых книг на полках?

Работает ли компьютер?

А там – известный сюжет: Адам, Ева и Змий.

Какие еще могут быть коллизии?

Повести

Нервный народ

Я уважаю чудовищный выбор своего народа.

Михаил Жванецкий

…В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: «Да будет свет!» И стала тьма. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною. И был вечер, и было утро: день один. И восстал Бог во второй день и сказал: «Да будет свет!» И стала тьма. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною. И был вечер, и было утро: день второй. И восстал Бог в третий день и сказал: «В третий и последний раз: да будет свет!» И стала тьма, земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною. И был вечер, и было утро: день третий. И молчал Бог в день четвертый и в день пятый. А в день шестой восстал Бог и возопил воплем великим: «Бог я или нет – да будет свет, черт побери!» И зажегся маленький свет в окне одного из домов, и человек в пижаме выглянул из него наружу и спросил: «Кто тут кричит, что он Бог, в двенадцать часов ночи?»

Ханох Левин (1943–1999)Пер. с иврита Аллы Кучеренко

1

Мы сидим большой компанией у подножия монастыря молчальников из ордена Св. Бенедикта. В Войну за независимость 1949 года здесь, на территории, принадлежащей Иордании, шли кровопролитные бои за коридор в Иерусалим.

Монахи поднимаются в три часа утра и потом целый день молчат. Молчат за работой, за трапезой, молчат в библиотеке, погрузившись в старинные фолианты на латинском языке. Им не хочется делиться прочитанным – они принадлежат только книге…

Целый день, год за годом, молчат. Самые стойкие в монастыре молчат уже сорок лет. А о чем говорить? Что нового произошло в мире с тех пор, как Моисей разбил скрижали? И разве народ создает Книгу?

Книга создает народ…

В отличие от монахов, мои спутники куда как разговорчивы. А тут еще колокольный звон. И валуны с каким-то слабым блеском, точно мы не в получасе езды от Иерусалима, а где-нибудь на острове Валаам. И каждый из этих огромных камней вызывает столько мыслей, что их хватило бы на поэму в прозе.

А мелькание света все усиливается.

Еще раньше мы разбрелись по монастырю – кто куда. Рядом – магазинчик с великолепным вином, на доходы от которого умельцы-монахи могут позволить себе молчать. Мои друзья так обрадовались диковинным бутылкам, что кто-то из монахов, кажется, подумал, будто бы мы – иностранцы. И только бедуин, который чуть не въехал в магазин на своем ослике, понял, что перед ним знатоки.

Моя жена сидит у входа в монастырь и караулит автомат одного из приятелей, который сейчас «делает милуим» – проходит военные сборы, – на территорию монастыря вход с оружием запрещен. Вот бы так в каждую страну и во всем мире!

Мне чудится, будто я участвую в какой-то странной истории, где переплетены невысказанные мысли и дремлющие чувства, где все спрятано – очарование этой земли, ее цветы, краски, звуки, душистые ветры, просторы морей, муки любви и детский лепет…

Наконец все собрались. Говорим о возвышенном: о Боге, о роке. Только что газеты сообщили: в одной из синагог убит некто Аксельрод, правнук Льва Троцкого.

Убит!

Правнук!

И почти так же зверски, как прадед…

Покойник, говорят, постоянно донимал нового репатрианта, зачем он, новый репатриант, скрыл, что его жена – «гойка». А тот выманил его из синагоги и ударил ножом в спину. А потом еще много, много раз, но уже в лицо…

Но что здесь характер, что рок, а что судьба? И что значит: жена – «гойка»? Рав Кук, первый раввин Палестины, сказал, что каждый еврей должен любить, во-первых, все живое, во-вторых, все человечество, и в третьих – Израиль…

Говорим наперебой. В нашей компании много красивых женщин. Но монахи проходят мимо них, не глядя, точно мимо фонарных столбов…

Монахи. Ортодоксы. Хасиды.

Помню автобус, медленно ползущий вверх по горной иерусалимской дороге.

Вечер.

Исход субботы.

Вдруг послышалась сирена, возвещавшая наступление Дня памяти павших воинов ЦАХАЛа – армии обороны Израиля. Автобус резко затормозил. Пассажиры встали. За окном было темно и пустынно. На тротуаре показались два молодых человека в черном. Они шли быстро, не обращая внимания на минуту молчания.

Я вышел из автобуса. Догнал их. Один из молодых людей обратился ко мне на хорошем русском:

– Господин заблудился? Вам помочь?

– Нет, благодарю… Но откуда у вас русский?

– Вижницкие хасиды, слыхали? Мой дед из Вижницы…

Господи боже мой… Вижница! Там, в Карпатах, я исходил каждый уголок. В молодости какое-то время мне даже довелось жить и работать в Вижнице. Правда, о хасидах я тогда знал не больше, чем об инопланетянах. Но запомнились надгробные плиты на еврейском кладбище, раскрытые ладони, виноградная лоза…

– Сегодня День независимости… А вы, кажется, не признаете минуту молчания?

– У евреев есть кадиш – поминальная молитва…

– И флаг израильский не вывешиваете?

– Но ежедневно покрываемся им во время молитвы…

Молодые люди спокойны, сдержанны. Улыбаются, смотрят доброжелательно. Но явно жалеют меня. Отцы – основатели государства Израиль были убежденными атеистами. Выходцы из Северной Африки, да и другие, прибывшие в молодое государство Израиль, здорово от них натерпелись. Но всю государственную символику – герб, флаг – позаимствовали у еврейской религии. В улыбке хасидов я чувствую ту давнюю боль…

А осенью, опять же на исходе субботы, в центре Иерусалима, в промокших белых рубашках, сползающих с голов шляпах, с детьми на плечах, все те же хасиды танцевали.

– Отчего они радуются? – спрашивали прохожие, – когда, глядя на жизнь, хочется умереть? Почему они танцуют, когда надо плакать? Ясновидцы или калики перехожие, видящие беду?

Странно танцуют хасиды. Обреченно, отрешенно, истово. Замкнувшись в своем пространстве, согласно времени и Закону…

Их было человек двадцать. Нас, зрителей, человек двести. Все «русские». Нас звали в круг. Угощали вином – мы не пили. Их и израильтяне обходили стороной, что говорить о нас?

У хасидов с этой землей свои отношения.

У нас свои.

У кого-то еще третьи…

И снова мне почудилось, что они не обиделись на нас. Только пожалели. А может быть, хотели объяснить «русским», что такое евреи? Когда я разговариваю с саброй – уроженцем Израиля, у меня точь-в-точь такое же чувство: давайте я вам объясню, что такое евреи.

В кинофильме «Комиссар» еврей, глава большого семейства, глядя на плачущих детей, перед расстрелом тихо запел. Но мелодию все равно заглушал плач.

И тогда он поднял всех, кто мог стоять, и повел танцевать. Странно они танцевали, отрешенно, обреченно, истово…

Кто ты, еврей?

Где ты, еврей?

В какой библейской пустыне затерялось твое «Я»?

В каком измерении? Может быть, во всех сразу? Что бы там ни писали, каких легенд ни сочинили, Иисус Христос проповедовал еврейскую религию. А где отошел от нее, там, по еврейским понятиям, и споткнулся. Апостол Павел стал создателем христианской церкви, в сущности, по тем же причинам, по которым и Троцкий стал большевиком: «Никакой я не еврей!»

Еврей – антиеврей.

Троцкий держал на поводке огромную овчарку, которая тянула его вперед, обнажая клыки. Куда сильнее впились в историю клыки самого Троцкого. История внука – только обратная сторона медали.

В минуту острого интереса к иудаизму Генрих Гейне крестился, чтобы уже прикованным к постели в комнатушке на Монмартре обнаружить в Священном Писании не просто литературный текст и изящный стиль, а присутствие великого и безмолвного собеседника – Бога своего детства: «Перехожу к признаниям. Что толку терзать себя. Да, я признаюсь, что вернулся к Богу, как блудный сын… Может, меня несчастье заставило. А может, причина и серьезнее. Как бы там ни было, меня одолевает тоска по Небу».

Победит ли сила нашего духа материю? Сможем ли мы все, «русские» евреи, доиграть до конца на двух клавиатурах?

…Мы сидели у подножия монастыря, и кажется, говорить уже было не о чем. Солнце клонилось к закату. И вдруг один из нас рассказал притчу:

– Кто-то из хасидов рабби Зеева жаловался на неких людей, которые играли по ночам в карты. «Прекрасно, – сказал праведник. – Как и все люди, они желают послужить Господу, да не знают как. И вот они учатся бодрствовать по ночам и быть постоянными в деле. Когда усовершенствуются в этом, им придется лишь покаяться, и как велики будут они тогда в служении Господу!»

И я подумал: «А что, если все мы, безумные евреи, дети этого страшного века, все еще играем в карты?»

И обрадовался.

И возгордился: значит, что-то есть еще впереди.

2

– Ребе, я так и не поняла: надо ли переходить при встрече с черной кошкой на другую сторону улицы или достаточно трижды плюнуть через левое плечо?

Это мой народ.

Всякий раз эти двое встречаются на улице, и начинается соревнование:

– Чтоб твои мозги превратились в воду, так чтоб летом они кипели, а зимой замерзли!

– Чтоб ты была благословенна, как шабатные свечи: сверху горела, а снизу таяла! Чтоб твои дочери были знамениты настолько, чтоб в любом полицейском околотке их знали в лицо!

– Чтоб ты заслужил место у восточной стены – в камере на вашей Лубянке! Чтоб у тебя были ноги, крепкие, как дерево… И чтоб ты их мог взять под мышку… Чтоб тебе поставили памятник. Но на другой день чтобы произошла революция…

– Все, все, женщина, ты выиграла…

Но женщина не останавливается:

– Чтоб ты имел прехорошенькую жену – и ни малюсенькой штуки! Уф… Как поживаете, ребе?..

Это мой народ.

Сварливая мачеха Шолом-Алейхема, по его словам, источала проклятия и ругательства ежеминутно. Великий писатель расположил их в алфавитном порядке, издал в виде брошюры, и она не только принесла ему первый гонорар (розданный друзьям), но и стала своеобразным пособием, которое многим людям помогло пройти жизнь без автомата «Узи» и автомата Калашникова.

Года через два после репатриации я снова посетил родные места, став участником фестиваля израильской культуры на Украине и в Молдавии. Я ходил по Крещатику в Киеве, Дерибасовской в Одессе, Сумской в Харькове, Кобылянской в Черновцах, бывшей Ленина в Кишиневе… Я смотрел на людей, старых товарищей, просто знакомых… Мне казалось: я приехал в третьеразрядные бедные страны. И люди бедные, жалко улыбаясь, твердили заученное с детства: «Бедность – не порок». И это было единственное положительное, что они могли сказать про бедность… Господи, как я страдал за них! И все это сделала перестройка?

И евреев мало. Говорят, все уже бросили эту профессию…

В Израиле – за чертой бедности тоже достаточно многолюдно, быть может, даже столпотворение. Но мой одинокий сосед, живущий на пособие по старости, на вопрос «Как живешь?» настойчиво отвечает:

– Для еврея – хорошо…

Мой народ.

Моя страна – Эрец-Исраэль.

Мой город – Ашкелон.

«Марокканцы» и «йемениты», «эфиопы» и «курды», «грузины», выходцы из Ирана, Ирака, Бухары. И кругом «русские», «русские»», «русские» со своим специфическим пониманием жизни.

– А! Оле-хадаш – новый репатриант! Вам уже все показали в Израиле?

– Не беспокойтесь, больше, чем достаточно…

– И как наши кибуцы?

– Замечательно.

– А новые районы в Ашдоде или Ашкелоне?

– Очень хороши.

– А тель-авивская автобусная станция – самая большая в мире?

– Грандиозно!

– А общее впечатление об Израиле – какое?

– Ужасное!

Или:

– Вы где работаете?

– Нигде.

– А что делаете?

– Ничего.

– Послушайте, это отличное занятие!

– А конкуренция какая!

– Но президент страны уже видит в вашей жизни сдвиги, – говорит мэр города, явно не лишённый чувства юмора.

– Смею не поверить… В жизни новых репатриантов первыми видят сдвиги психиатры. А вообще-то, про нас лучше всего сказал один мужик из Одессы: «А все-таки они вертятся!»

5571 год. Канун Судного дня. Вот уже почти двадцать лет в этот день мы с женой и друзьями ходим в синагогу выходцев из Румынии (от Румынии до родных Черновцов – рукой подать!). Рядом в исступленной молитве раскачивается старый еврей. И еще, еще один…

Неужели все мы из одного корня, из одного детства, из одного прошлого, унесенного на тысячи лет назад?

Иду по приморскому городу, а кажется – шествую по миру.

Думаю об этом и начинаю серьезно подозревать, что будущее человечества в большей степени зависит от того, что произойдет в ближайшее время на этом квадратном километре.

Пусть простят меня пирамиды Египта, музеи Берлина, мраморные надгробия старой Праги, бульвары Парижа, парки Лондона, небоскребы Нью-Йорка – я любовался ими, но сердце мое билось спокойно, а если и учащалось его биение, то не настолько, чтобы пересыхало во рту и кружилась голова.

Отчего же всякий раз, стоит мне возвратиться в мой город, сердце раскачивается в груди так, что больно ребрам и голова кружится, будто я болен или пьян?

Неужели на моих глазах рождающийся город Ашкелон с четырехтысячелетней историей прекраснее красавицы Праги или Москвы, загадочнее Веймара или любимого мной Дубровника? Дубровник – удивительный город на берегу Адриатического моря, где дома и улицы напоминают ущелья и скалы, гранитные утесы с множеством уступов и площадок. Входы в дом похожи на входы в пещеры, вырубленные в скале. Весь город окружен стеной, как древний Ашкелон…

Дубровник, говорят, сильно разрушен в ходе братоубийственных войн в Югославии. Именно там мне вдруг показалось, что бойницы стерегут бойцы имама, как считал поэт Расул Гамзатов – неподкупные…

Позволю усомниться…

В Черновцах – городе моего детства, моей юности, моей зрелости я видел, как новая пьеса играется в старых декорациях. Люди, хлынувшие из окрестных сел в оставленные евреями дома, словно боялись всей этой готики, базилик, этого мавританского стиля, бог знает каким ветром занесенного на окраины Украины.

Я ходил по улицам детства и не встречался с самим собой, не встречался со своими веснами, дождями, цветами, опадающими осенними листьями. Мне казалось, попади я туда вновь, бесконечно буду бродить и бродить. И вдруг желание бродить притупилось…

Но вот уже в сотый раз под палящим солнцем я иду в древний город, останавливаюсь у самого обрыва, у развалин церкви, построенной во времена императора Константина. Давно остывшая, холодная зола. И я склоняю голову, тоже припорошенную холодной белой золой…

Здесь стояли грозные египетские фараоны. Безжалостные ассирийские цари. Вавилонский Навуходоносор, который не расставался с коротким ножом – он приносил ему удачу.

Мертвые мужчины и женщины видели то, что грезилось и мне – клинок, стрелу, вошедшую в тело, и тело – простертое под небом. Но оказывается, все мы видели завершение совсем другой, куда более давней истории: Каин убивал Авеля…

Новое в городе я вижу своими глазами. О старом слушаю и думаю, и думы мои – как разноцветные нитки, обвивающие большое веретено. Я мысленно представляю тот многоцветный ковер, который можно соткать из этих ниток.

Александр Македонский. Персидский царь Кир. Едва ли не самое древнее в мире (VI–V века до н. э.) кладбище собак, которых в персидский период хоронили в соответствии с религией Зороастра.

Копья, сабли, ножи. В стальных лезвиях спала и зрела человеческая злоба.

Вещи переживают людей. Миллионы осколков вытаскивают археологи из земли и складывают из них изящные амфоры, очаровательные кувшины, глиняные тарелки. И теперь – как новенькие! Кто знает, завершилась ли их история или только начинается?

Римские легионеры. Греческие монахи. Одержимые безумием потомки Ишмаэля. Крестоносцы с такими звучными именами – Ричард Львиное Сердце или прованский трубадур, князь Рю Блай, который на всех парусах мчался сюда, в Палестину, к своей возлюбленной…

В конце концов, каждый изведал вкус смерти, чтобы потом обратиться в воспоминание…

А мы все стоим и стоим.

Было время, когда на имя «Палестина» откликались только пустынные ущелья, Иудейские горы или пески Негева.

Еще в середине прошлого века в Иерусалиме существовал квартал прокаженных. В городе с населением в двадцать две тысячи человек не было ни одного врача!

В 1907 году в Палестину отправился будущий первый президент Израиля Хаим Вейцман: «Пустынная то была, в общем, страна – один из самых заброшенных уголков захолустной и убогой Оттоманской империи». Но самое грустное впечатление произвел на него Иерусалим: «Здесь действительность оправдывала самые худшие ожидания. Еврейский Иерусалим представлял собой жалкое еврейское гетто, всеми забытое и лишенное достоинства. Все его прославленные исторические святыни принадлежали другим… Весь мир был достойно представлен в Иерусалиме – кроме нас, евреев. Зрелище это ввергло меня в невыразимую тоску, и я покинул Иерусалим в тот же день, не дожидаясь вечера. Свою неприязнь к Иерусалиму я не мог изжить потом долгие годы…»

Моше Новомейский, который заложил основы израильской химической добывающей промышленности, на всем протяжении от Иерихона до Мертвого моря – в 1911 году – не встретил ни одной живой души…

Голду Меир по приезде в страну (1921 год) больше всего поразило, что все, все покрыто мухами. Ее приунывшая сестра Шейна хваталась за голову: «…все до того примитивно, и солнце, солнце, которого просто нельзя выдержать!»

Шатобриан, еще раньше путешествуя из Парижа в Иерусалим, писал в дневнике: «Окиньте взором пространство между горой Сион и Храмом, вы увидите тот маленький народ, что живет обособленно от остальных жителей города. Будучи постоянно унижаем всеми, он поник головой, но не жалуется, он подвергается гонениям, но не ищет правосудия, он позволяет осыпать себя ударами, но не издает ни единого стона: когда требуют его голову, он подставляет ее под турецкую саблю.

Если один из членов этого всеми гонимого сообщества умирает, близкие ночью, украдкой хоронят его в долине Иосафата… Войдите в жилище любого из этого народа, и вы увидите ужасающую нищету, вы застанете его в тот момент, когда он заставляет своих детей читать святую Книгу, а те, в свою очередь, будут заставлять своих детей…»

Шатобриан был просто поражен: «Персы, греки, римляне исчезли с лица земли, а маленький народ, родившийся задолго до появления этих многочисленных народов, все еще, ни с кем не смешиваясь, существует на обломках своей родины. И мы думаем, что если в жизни народов есть что-нибудь, что может быть названо чудом, то только это».

Что бы сказал Шатобриан, узнав о создании еврейского государства?

Упаси бог впасть в патриотический раж. Меня ждут другие сны. Тот, кто прожил период перестройки в бывшем СССР, прошел коллективное испытание стыдом, кажется, не может быть лжепатриотом. А ведь как не задуматься: один кибуц Негба, что неподалеку от Ашкелона, может сегодня обеспечить молоком Московскую и Ленинградскую области!

На экзамене в Литературном институте моего друга аварского поэта спросили: какая разница между реализмом и романтизмом? Мой друг был сделан из настоящего пороха. Дня не проходило, чтоб он пусть миг – не побывал в раю.

– Реализм – это когда орла называют орлом, а романтизм – это когда орлом называют петуха.

Украину я хочу называть Украиной. Израиль – Израилем. Еще Шолом-Алейхем писал, что Егупец – это то место, где жить нельзя, а заработать можно. В Израиле, кажется, наоборот: жить можно, а заработать нельзя. Вероятно, по этой причине мои совсем старые приятели никак не решатся репатриироваться в Израиль, хотя уже дважды приезжали на «разведку», а вот сейчас наконец прислали свою дочь по программе для юношей и девушек.

– Дай Бог ей найти себя в Израиле, дай Бог, чтоб она и нас вразумила…

И я вспомнил старую шутку. Хоронят младенца. Отец причитает у могилы:

– Мой бедный мальчик, проси у Всевышнего для своих несчастных родителей обеспеченную старость, а для своих сестер удачное замужество, а для твоего больного дяди выздоровления, а для твоих братьев успеха в делах…

Могильщик не выдерживает:

– Слушайте, когда имеют столько дел, не посылают ребенка, а идут сами…

Теперь мы здесь. И по старой советской привычке везде высматриваем очереди:

– Друзья, что дают?

– Ха! Дают по морде!

– А почему такая большая очередь?

– Так ведь бесплатно…

Мы здесь. И вот рассказываем…

3

– Такое ощущение, что весь народ Израиля сдвинулся по фазе, – говорит друг и смотрит на раскинувшуюся перед ним Газу. – Да. Влево. К пропасти. Хеврон отдан. На очереди – Иерусалим. У меня нет ни малейших сомнений в том, что Биби (так в народе называют премьер-министра Биби Нетаниягу) согласится на раздел нашей столицы… Биби… Биби… Та еще кликуха для главы еврейского государства! Выпустить из тюрем арабских террористок – да это же просто безумный шаг!

Издали Газа кажется лысой, почти никакой зелени, всюду грязь. Еще от поездки в Египет остались воспоминания – выпьешь черную воду из-под крана, глядь – летальный исход, а в Газе вроде бы не только пьют, но и крепчают. Как и в Каире или Александрии, здесь никому не приходит в голову соблюдать дорожные правила, почти нет светофоров. Многие ездят как Мессия – на ослах. Раньше по указанию израильских властей ослы были пронумерованы как автомобили, ныне – все без номерного знака, езжай в охотку – преимущества автономии…

И еще, разве не говорил Арафат: «Отсюда, из Газы, мы проскользнем как змеи и освободим наших братьев на Западном берегу».

Из Газы он обращался к Рабину: «Возвращайтесь в Тель-Авив, оставьте Хеврон, Шхем и священный Иерусалим… Мы предлагаем вам оливковую ветвь…»

– Взяли, не задумываясь… – бормочет под нос товарищ…

Газа! Грозная, дерзкая, сильная – такие смысловые параллели у слова «Газа» с близкими по написанию и звучанию ивритскими словами. Ворота в Эрец-Исраэль с библейских времен. Александр Великий, Тит, Наполеон, генерал Алленби – все начинали свое вторжение с Газы. Пробовала воспользоваться вратами Газы египетская армия во время Войны за независимость. В отличие от предыдущих случаев, слава богу, неудачно…

Здесь проходила «дорога пряностей», которую евреи издавна и весьма доходно использовали, торгуя специями и парфюмерией между Африкой, Аравийским полуостровом и городами Средиземноморья.

– Газа и евреи? – удивляются сегодня.

Исстари селились евреи в Газе.

Здесь нашли приют изгнанники из Испании и Португалии. Строили, выращивали хлеб, изготовляли вино, после Ашкелона – лучшее на побережье…

Еще чуть более двадцати лет назад (до начала интифады в 1987 году) на одной из колонн большой мечети Газы каждый мог видеть надпись на иврите и греческом: «Хананиа бар-Йааков». Над этой надписью были с одной стороны изображены семисвечник, рог для трубления, а с другой этрог – цитрон, фрукт, похожий на большой лимон. Как ни странно – цитрон символизирует сердце. Ибо Бога чтят не только душой, но и телом. Всё это атрибуты еврейских праздников.

И тут я вспоминаю… Мужчина встречает друга и жалуется: «При любой ссоре жена ударяется в историю». Друг, считая, что ослышался, уточняет: «Ты хочешь сказать – «ударяется в истерию?» – «Я имел в виду то, что сказал. Как только мы начинаем спорить, она тут же припоминает всё зло, которое я ей причинил с первой нашей встречи!»

Для еврейского народа память о прошлом – это ключ к выживанию.

Рог – шофар – звучал в те дни, когда евреи шли из Египта в Землю обетованную, с его помощью подавали сигналы: трогаться в путь, располагаться на новом месте, продолжать двигаться вперёд. Звук шофара в древности был сигналом начала боя. Он возвещал о присутствии Бога среди евреев. А в Новый год под эти звуки иудеи подтверждают, что признают власть Бога над всем миром.

Почему для этой цели выбран рог барана – это уже другая история.

Ну а что до меня, так я люблю легенду, по которой евреи рано утром должны были покинуть свои палатки, чтобы собраться у подножия горы Синай и получить от Бога Завет. И чтобы вы думали – они проспали! Так что шофар был бы в ту ночь в самую пору…

Естественно, позже найденную надпись стерли, как и многое другое…

Евреи раз за разом проваливали намерение императора Константина построить в Газе самую большую церковь. Всякий раз евреи разрушали фундамент, более того, на этом месте построили самую большую синагогу!

Ирония судьбы?

Константин уступил и вместо христианского города построил порт, «Газу у моря». Там рядом с пирсом археологи нашли большой красивый мозаичный пол. Чего только не было изображено на нем: африканские звери, окруженные виноградной лозой, арфист, который своей музыкой очаровал диковинных зверей. Над арфистом написано на иврите: «Давид», да и сам облик арфиста – знакомый нам.

В 569 году по приказу римского наместника Гавиния евреев выселили из Газы, которую во времена арабской оккупации в VII веке сравняли с землей.

Много позже, после восстановления города, евреи совершали паломничество в Газу, поскольку римляне запретили им доступ в Иерусалим…

Газа – не только грозная. Это – болевая точка в еврейском организме. Именно в Газе погиб, унеся с собой жизни врагов-филистимлян, библейский Самсон.

В Газе был целый квартал, где жили евреи и самаритяне. Узнавали евреев, увы! – по желтой повязке на головах. Не исключено, кто-то из нацистских идеологов что-то вычитал из истории арабских завоеваний Востока…

Море спокойно. На берегу – рыбачьи лодки. А надо всем – зарево и черная бездна космоса.

Неухоженный город точно язвами покрыт заброшенными постройками. Какие-то дома без крыш. Как ребра обглоданного животного то тут, то там торчит из земли арматура. Пыльный бурьян. Колючие кактусы, потерявшие от грязи естественный цвет…

А ведь странно, белоснежный Ашкелон начинается с Газы.

– Ашкелон начинается с тюрьмы, где отбывали срок шпион Вануну, который выдал израильские атомные секреты, и бездна террористов, – уточняет товарищ, и я вспоминаю толпы арабских женщин у входа – в черных платьях, с белыми платками на головах, – несущих мужьям передачи…

– Этакий либерализм! – возмущается мой друг, крайний радикал. – Диктатура?! Да! Если для спасения народа и государства необходим диктатор – я голосую «за»!

«Странно, – думаю, – что-то подобное я уже встречал у «отцов нации», у Бен-Гуриона, например: «Если вы положите на одну чашу весов все идеалы на свете, а на другую – существование Израиля, я выберу второе. Ибо мертвые не восславят Господа!»

И о «десятикратном» по мощи ответном ударе тоже читал (опять же у Бен-Гуриона). И о диктатуре…

Как-то бывший первый посол Украины в Израиле, убежденный демократ писатель Юрий Щербак сказал: «Изучая опыт построения государств после Первой мировой войны, я пришел к выводу, что все они прошли через стадию авторитаризма. Нужно серьезно присмотреться – что это, случайность или неизбежная стадия формирования любого нового государства? Я склоняюсь ко второму ответу».

По аналогии: свою сверхрешительную линию поведения Бен-Гурион тоже мотивировал отсутствием личного доверия «к мнению народному». Мне кажется, он всегда помнил то место в Писании, где евреи подозревают Моисея, что тот нагрел руки на народных сокровищах. Моисей спокойно сказал: «Народу свойственна подозрительность», – и отчитался в истраченных на Ковчег Завета деньгах, до последнего гроша.

– А ты представляешь себе мальчика-солдата, который приводит приговор в исполнение?

– Я верующий иудей и не стану говорить полуправду, когда речь идет о жизни или смерти нации. Я верую в поддержку Всевышнего даже в том случае, о котором говоришь ты…

– Ты говоришь о нации? – не сдаюсь я. – Где ты видишь нацию? Йемениты – народ. Эфиопские евреи – народ. Сефарды – целая дюжина народов… Арье Дери утверждает: «Расизм – в крови ашкеназийских ультраортодоксов».

«Неблагонадежный» еврейский интеллектуал Кальман Кацнельсон убежден: напору религиозного фанатизма противостоит только идиш. И вообще, современное государство Израиль – детище ашкеназов и будущее этого государства может быть только одним: как продолжение ашкеназской идеи. Да, ашкеназы – самый активный и деятельный из еврейских народов. Разве сефарды не были тут, рядом?! Багдадская община – создавшая гигантскую текстильную империю! Почему они не взялись за строительство этой страны, почему для этого понадобились польские, русские, румынские евреи?

Сефарды против ашкеназов.

Религиозные против светских.

Левые против правых.

Мой сосед Ицхак из Ирана ежедневно ставит мне в вину связь России с Ираном, хотя я могу точно так же указать ему на связь Ирана с Россией. Мой друг, тоже Ицхак, из Черновцов учит меня уму-разуму, только потому, что приехал на пятнадцать лет раньше меня! И за эти пятнадцать лет он, представь себе, всему научился! Где ты видишь единый народ? Выдумка! Открой книгу «Бытия». Ицхак отправляет своего сына Яакова в Месопотамию, к Лавану: «И Бог Вседержитель да благословит тебя, и расплодит тебя и умножит тебя, чтобы сделался ты сонмом народов» (28:3). «Каhал hа-амим» – сонм народов! А позже сам Яаков, перед смертью, благословляя Йосефа, подтверждает: «Бог Вседержитель явился мне в Лузе, в земле ханаанской, и благословил меня. И сказал мне: вот Я распложу тебя и умножу тебя и сделаю тебя собранием народов» (48: 3–4).

– Мы, евреи, живем во всех странах мира. Мы приезжаем в Израиль и здесь, в Израиле, ненавидим самих себя. И все вместе – арабов. Мы нервный, неуравновешенный, впечатлительный народ. Знаешь, как называет нас Талмуд? «Ам пезиза» – нервный народ! Мы – самый нервный народ на свете. А государство Израиль – самое нервное государство в мире…

Евреи в свой фундамент, в основание своей религии заложили не материальное, не ПРОСТРАНСТВО, но все преодолевающее ВРЕМЯ, время как вектор, организующий космос. Иудаизм – религия не горизонтальная, ее экспансия направлена вверх, по вертикали.

И тут я вдруг перехожу на медицинскую тему. Меня несет, точно я – легче облака, легче вздоха. Я вспоминаю, что мы с моим сыном, моей гордостью (ведь он – семейный врач, специалист высшей категории), часами можем говорить о еврейских болезнях.

– Знаешь ли ты, мой друг, что мы не только разные, но и холера у нас разная? Да, конечно, мы подгораем на солнце, словно чипсы на раскаленной сковородке, – и поэтому в нашей солнечной стране весьма распространен рак кожи. Утром – хамсин, вечером – дождь. Только что асфальт плавился под ногами – и уже стучишь зубами в закондиционированном помещении. Простуда, простуда, простуда! На крайний случай – плесни аккомольчику…

– Жаропонижающее? Зачем?

– А стрессы? Евреи! – кричат врачи. – Не нервничайте… даже деньги приходят и уходят, а здоровье, как известно, не возвращается…

Но разве евреи хоть когда-нибудь отличались благоразумием?

По Нью-Йорку конечно, СКАДами не пуляют и капусты много не едят, но и склонность к склерозу у евреев на пятьдесят процентов выше, чем у католиков, и на тридцать – чем у протестантов!

Повышенная чувствительность к солнечным лучам, развитие лейкоза – это у ашкеназов, гемолитическая анемия – это у «иракцев», «иранцев» и «афганцев». Болезнь, описанная еще Пифагором. Выходцы из Курдистана и Индии, Марокко и Ирана подвержены заболеванию крови, ведущему к хронической анемии. «Иранцев» мучает поражение печени («Болезнь Дубина-Джонсона», – с потрясающей эрудицией констатирую я), у «йеменцев» – фенилкетонурия (приводит к умственной отсталости). Североафриканцев и «ливийцев» треплет семейная средиземноморская лихорадка, боли в животе и суставах…

И все наследственное!

Не случайно один прохожий желает другому:

– Хорошей вам медицинской страховки!

Сраженный системой доказательств, мой друг вдруг как-то странно заскучал. И тут я его добил окончательно: неожиданно мне неслыханно повезло. Прямо на меня шел неотразимый аргумент в образе известного раввина, советника одного из высших должностных лиц Палестинской автономии, в прошлом, кажется, даже самого Ясира Арафата. Он шел, держа в одной руке дипломат, в другой – большой зонт.

Рав – один из лидеров религиозного движения «Нетурей карта», «стражей города». Сами «стражи» считают создание светского еврейского государства богопротивным делом и поэтому государства Израиль, что называется, в упор не признают. Израильские удостоверения личности получать отказываются, на выборах не голосуют, а рабби Моше Гирш, например, на своем доме в иерусалимском квартале ортодоксов Меа Шеарим повесил маленькую черную табличку с надписью на английском, арабском и иврите: «Еврей не сионист».

И вот сейчас один из них направлялся по делам в Газу.

Вообще по количеству узнаваемых знаменитостей и плотности их скопления Израиль превосходит Россию.

Как-то на набережной Тель-Авива я встретил одновременно гуляющих Галину Волчек и Михаила Козакова, Александра Бовина и Геннадия Хазанова, Валентина Никулина и Игоря Губермана. Ходят среди простых смертных живые Анатолий Алексин, Леонид Каневский, клоун Куклачев…

– Что он здесь делает? – гневно сверкнув глазами, буркнул мой друг.

– Единый народ! – загадочно ответил я.

– Хотите конфет? – обратился рабби к солдатам, проверяющим документы при въезде в Газу.

Они хотят.

Друг смачно плюет на землю.

– Арафату вы тоже предлагаете конфеты? – не выдерживает друг.

– Нет. В Газу я везу другие подарки. Ведь царя принято задабривать подарками, не так ли? – смеется рабби. – Идите, идите скорее делать свои «гешефты», вы ведь сионисты? Сионистам плевать на духовность этой земли, вот так, как только что ты плюнул… А мы будем ждать прихода Мессии, уж он обустроит мир лучшим образом… До прихода Мессии наше отечество – небеса, а земля – изгнание, плен, проклятие…

Он внезапно остановился и замолчал. Мне показалось, умные глаза свои он спрятал куда-то в седую бороду, а на меня смотрит лицо без глаз. Может, так выглядят люди там, на небе?

– Что вы здесь стоите, – обратился он к солдатам, – в кого стрелять будете? Жизнь человека – важнее территории. Для вас важнее земля? Такой человек не может быть евреем…

И он снова замолчал, но заметив мое явно «русское» лицо, рабби произнес:

– Я писал Горбачеву, когда он был у власти. Я спрашивал: «Почему люди бегут из вашей страны? Сделайте их жизнь нормальной, постройте им религиозные школы, синагоги, если они хотят, и дайте им возможность жить по-человечески!» Одним словом, я просил Горбачева остановить репатриацию или то, что вы, неразумные, называете алия – восхождение!..

Он расстроенно машет рукой и уходит восвояси, как человек, которому дали монпансье, чтобы удовлетворить голод…

«Ну вот, – подумал я, – и рабби против меня. И против моего друга. И тот против него…»

Пошел дождь. Но рабби, кажется, его даже не заметил. Я догнал его:

– Рабби, дождь! Почему вы не открываете зонтик?

– Потому что он весь в дырах!

– Зачем же вы тогда его взяли?

– А откуда я знал, что будет дождь?

Мой народ.

Дочь знаменитого Моше Даяна, Яэль, в Йом Кипур – Судный день – ходит на пляж.

Рав Моше Гирш в праздник Независимости государства Израиль водружает на доме черный флаг в знак глубокого траура.

Первый премьер-министр государства Израиль Бен-Гурион целых шестнадцать лет после смерти одного из вождей еврейского народа Зеева Жаботинского противился выполнению его завещания – перенесению его останков в Израиль: «Израилю нужны живые евреи, а не кости мертвых». За что же можно было так стойко ненавидеть этого выдающегося человека, чтоб даже останкам его отказать в праве на маленькую часть земли?

Тот же Бен-Гурион никогда не называл своего противника Менахема Бегина по имени. Выступая в Кнессете, он всегда говорил: «Тот, который сидит рядом с Бадером…»

Мой народ.

Известному ученому Йешиягу Лейбовичу, который избрал делом своей жизни пригвождение Израиля к позорному столбу, поскольку государство это фашистское, а солдаты его армии – иудео-нацисты, присудили государственную премию! А премия эта оскорбила всех, включая самого Лейбовича. И он естественно, отказался…

Красивая женщина – молодая актриса – отвечает на вопросы корреспондента:

– Какая ваша самая большая утрата?

– Крах сионистской идеи.

– А самое сильное переживание?

– Хороший секс!

Могла ли Клеопатра крикнуть что-либо подобное на всю страну? А эта – кричит: победила сексуальная революция, а она – революционерка.

«Позорила красоту свою и раскидывала ноги для всякого мимоходящего…»

Кино старое, как мир.

Так это было и так это не кончается.

Крохотная полоска земли. Маленький народ. Во всем сомневается и обо всем говорит безапелляционно. Как сказал один раввин от Бога (не от совета общины): «Настоящая опасность для еврейского народа может исходить только от своих же братьев».

Увы, но почти то же говорил Ленин о коммунистах…

А может, все потому, что Господь не изъявил еще воли на возвращение народа Израиля на Землю Свою. Не возбранял путь одиночкам, но да не пойдет туда весь Израиль «бе хума» – стеной…

А красивая женщина, модная израильская актриса схватится за голову и залепечет: «Ах! зачем я тогда так… глупо… ради красного словца… Прости меня, Отец всех сил…»

И Отец простит.

И всех нас простит, даже тех, кто плюнул ему в лицо.

Это и есть Израиль.

Идут, бредут еврейские ноги без голов. С ними не соскучишься…

И впрямь, израильская действительность окрашена во все цвета: от голубого, цвета нашего неба и нашего флага до зеленого, цвета надежды и черты, где эта надежда кончается.

Нет только одного цвета – цвета скуки…

– Кто сказал: «Райский сад?» Это же настоящая преисподняя… Жара! Мозги плавятся! А влажность? Может быть, Герцль был прав – все-таки Уганда?.. И напрасно сопротивлялись евреи России. Тем более что сегодня на том месте, которое предлагал Герцль, выстроена колоссальная ферма, из конца в конец ее приходится летать на самолете. И как утверждает известный историк и писатель Михаил Хейфец, ее владелец – «молодой выходец из… Израиля».

Кнессет – отдельный разговор… Туфик Заяд и Рехавам Зеэви выясняют, кто из них умный, а кто честный, раввин Йосеф Ба-Гад поднял плакат с надписью: «Проститутка». «Это ты о себе?» – спрашивает Яэль Даян и с помощью слишком откровенно одетых школьниц устраивает в коридорах Кнессета демонстрацию женского тела. Бедный старик чуть было не лишился чувств… Чарли Битон и Деди Цукер показали друг другу по фиге… Талиб ас-Сан набросился подумать только! – на нобелевского лауреата Шимона Переса: «Убийца детей!» Разве полиции что-то известно на этот счет? Дарауше кричал как ненормальный: «Ищу выход, ищу выход!» И ему таки указали на дверь! Ну разве тут соскучишься?..

В конце концов, нескончаемые распри между евреями Троцким, Каменевым и Зиновьевым позволили Сталину захватить власть. Правда, отклоняя предложение Ленина занять пост председателя Совнаркома, Троцкий прежде всего ссылался на свое еврейство.

Мой народ. Видимо, в горькой еврейской шутке есть большая доля правды:

– Ирландцы не любят англичан, англичане не любят французов, французы не любят немцев, но евреев не любят все, даже евреи.

Президент США Никсон, подпавший под обаяние энергичной Голды Меир, спросил ее на прощание: «Что я могу сделать для вас, госпожа премьер-министр?» На что та, ни секунды не задумавшись, выпалила: «Пожалуйста, не присылайте к нам послом еврея, господин президент».

В страшной хронике Варшавского гетто, случайно обнаруженной среди руин, мемуарист Ригельблюм нашел в себе силы записать анекдоты. Юмор, ирония позволили в который раз смотреть в глаза невозможной действительности.

«– Больно тебе, Мошко? – спрашивали распятого на двери собственной лавки еврея после очередного погрома. И он отвечал:

– Только когда смеюсь…»

4

– Моя мама говорила, – вспоминает друг. – «Если нет пальцев, и кукиш не сложишь!» В Израиле выпить не с кем, но есть с кем поговорить. Тут тебе и ветераны славного запорожского казачества, тут тебе и коммунисты с одна тысяча девятьсот третьего года… А как же! Здесь все идеи побеждают, идеи Маркса, идеи Ленина, идеи Мао Цзэдуна, Ким Ир Сена, Хо Ши Мина, Фиделя Кастро и Ясира Арафата…

В этом созвездии имен нет того, которое особенно меня привлекает, – имени Бен-Гуриона. Формально «левый» (под его идеями сегодня подписались бы и Биби Нетаниягу и Эхуд Барак), Бен-Гурион манил меня в Негев. Он мечтал есть огурцы, выращенные в Негеве.

Голда Меир его предупреждала:

– Даже специалисты говорят, что у тебя ничего не выйдет.

– Значит, надо менять специалистов, – сопротивлялся Старик.

Да, его называли Старик. Как и Ленина.

– Хочешь увидеть каньоны Негева? – спросил друг.

– Еще бы! Прогулка по Большому кратеру. Глас вопиющего…

И я принялся кричать, точно учился вызывать эхо.

Кстати, о гласе вопиющего.

В России чаще всего говорят: «Глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу…», а на Западе: «Глас вопиющего: в пустыне приготовьте путь к Господу…»

По западной версии Бог призывает в пустыню, по российской – сам призыв исходит из пустыни…

В тот день я как бы соединил в себе обе версии.

Сначала мы ехали по пустыне. Пропустить набатейский город Авдат?

Ни за что!

Вокруг был желтый песок. Почти никакой растительности. И вдруг – покинутый жителями город, будто бы все ушли несколько часов назад. Отесанные камни не тронуты временем. Казалось, их изготовили только что. Или недавно… Арки… Колонны увенчаны капителями…

Авдат – древний набатейский город, расположенный в Негеве. В результате археологических раскопок здесь найдены дома. Стены из тесаного камня… Оборонительные башни…

Набатеи – арабские племена, осевшие на крайнем юге Палестины в VI–V веках до н. э. Некогда раннерабовладельческое государство. Смотрел по карте – государство огромное: Северо-Западная Аравия, Синай, Юго-Восточная Сирия. Государственный язык – арамейский! Набатеи создали в пустыне процветающие города с огромными резервуарами для хранения воды и оставили после себя следы великой цивилизации. Но с Иудеей враждовали последовательно и яростно. Потом пришли римляне, затем – византийцы, которые принесли с собой новую религию – христианство. И сейчас передо мной – целехонькая христианская церковь, большое кладбище, ирригационные сооружения…

В середине VII века явились арабы. И жители покинули город. То есть вдруг – исчезли, забрали с собой все что могли и – исчезли. Если б не кладбище, я бы подумал, что и могилы забрали…

А дальше – пустота. И вокруг – пустыня. Если ты ищешь одиночества – лучшего места не найти. Если ты болен и боль твоя не физическая, а душевная – иди в пустыню и лечись. Пустыня с ее величием и душевным покоем утешит тебя…

И вдруг ко мне подошел бедуин. И я оказался в мире сновидений. И слышал ангелов, говоривших только одними согласными. Это была фантастика, я отказывался верить самому себе! Я приехал из европейского города, расположенного между Киевом и Бухарестом, между Краковом и Одессой, города, который был негласной столицей Европы и где по единодушным свидетельствам захлебывающихся от восторга историков еще в XIX веке неделя начиналась с Шуберта, а заканчивалась дуэлью. В этом городе книжных магазинов было больше, чем кабаков, а тротуары подметали букетами роз. Черновцы – место постоянных интеллектуальных дискуссий, которые начинались утром с новой теории эстетики, чтобы вечером окончательно отвергнуть ее. «Это был город, где собак называли именами олимпийских богов и где куры выклевывали из недр земли стихи Гельдерлина». «Черновцы – корабль с украинской командой, немецкими офицерами и еврейским пассажирами на борту, который под австрийским флагом постоянно держал курс между Западом и Востоком» (Георг Гайнцен).

И вдруг – бедуин!

Что это, национальность?

Вероисповедание?

Это было великолепно, пышно и немного смешно. Во всяком случае, мне так казалось. Я был оглушен, восхищен, даже опьянен его разукрашенным верблюдом.

Между прочим, первое изображение верблюда в Северной Аравии датируется III тысячелетием до новой эры.

Бедуин! Первородный сын пустыни. Говорят, куда пришли бедуины, там начинается пустыня. Уникальный индивидуалист, бедуин все делает сам. Причем все – из подручного материала. Бедуин никогда не станет рыть колодец, зная, что вода у него под ногами: он предпочитает найти местность, где вода сама выходит на поверхность. Переносной дом-палатку он делает из шерсти горной козы, которая еще более уникальна, чем верблюд, ибо умудряется находить себе пищу в пустыне в самые жаркие летние месяцы.

Я вдруг поймал себя на том, что медленно разглядываю (созерцаю!) этого, в сущности, молодого человека в длинном белом платье, лицо которого полно невозмутимо-тихой веселости, как качающийся на стебле цветок…

Ход времени как-то замедлился. Я посмотрел на часы. И мне показалось, будто они остановились…

С отвагой, которая шла от какого-то мистического изумления, я пытался заговорить с ним. Но жизнь, видимо, сделала его жестче и равнодушнее, и он не ответил, только улыбнулся одними губами.

Передо мной открывался еще один мир бытия, и он был прекрасен.

Сладостная печаль легла на сердце…

…В Средние века мои предки жили в Германии. «Финкелями» называли зябликов. Это было нежное имя, которое чаще всего давали женщинам, а мужчинам исключительно за мягкость характера. Мягкий характер – не очень надежное средство в «век дьявола», когда убийцы из Франконии и Баварии переходили из города в город, грабя и предавая огню еврейские кварталы. И убивали всех жителей этих кварталов, кроме тех, кто согласился принять крещение.

Мои предки не согласились. И вообще, подавляющее большинство не согласилось. И многие германские города приняли решение не впускать евреев в свои пределы в ближайшие двести лет. Но обойтись без них не могли. И после торжественной клятвы те же города, где лилась кровь, вновь призывают евреев. Увы! Предкам некуда было деваться. Одни возвращались туда, где из века в век будет разыгрываться традиционный сценарий еврейско-немецких отношений: погром, лишение всех прав и привилегий и покаяние, «заглаживание вины». Вариант этой истории излагает Джеффри Чосер в своем «Рассказе настоятельницы», написанном в 1386 году:

В Азии, в одном большом городе

Среди христиан были евреи.

Когда там проходил ребенок,

Проклятый еврей схватил его и крепко стиснул,

Потом перерезал ему горло и бросил в яму.

Я говорю, что его бросили в уборную,

Куда эти евреи, наевшиеся до отвала, приходили

облегчиться.

О, проклятый народ, о новый Ирод!

Отныне век за веком будут отмечены наветами такого рода.

И евреи подались еще дальше на Восток: в Польшу, Литву, на Украину. Мои выбрали Бессарабию, где уже появились первые сефарды – беглецы из Испании и Португалии, которые шли сюда с Балкан, из Турции и Крыма…

Они шли сюда, чтобы встретиться с новой чумой в образе украинского головореза Федора Белоцкого. Его бандиты учинили страшные погромы в Приднестровье, разоряли города, местечки, грабили и убивали. Оставшиеся в живых вынуждены были спасаться в лесах…

А материнский род был совсем рядом, на Украине. Жил здесь с давних времен хазарского каганата. И носил уникальную фамилию: «Хархурим». По-хазарски «хокурим» означает: «Я прочитал…»

В VII веке хазары приняли иудаизм и сыграли огромную историческую роль. Не будь почти столетней войны между хазарским каганатом и арабским халифатом, арабы наверняка прорвались бы в Восточную Европу, изменив тем самым ход истории.

Хазарские женщины в случае гибели на войне своих мужей получали по одной подушке для того, чтобы хранить в ней слезы, проливающиеся по погибшему ратнику. Если говорить о моей матери, то ее это коснулось буквально…

Как выжили предки – не представляю. Пережить погромы банд Хмельницкого, опустошившего Европу, хмельное царское войско, бежавшее с фронта Первой мировой, петлюровские, бандеровские банды – просто невероятно!

И вот передо мной стоял верблюд – царь пустыни – и рядом кочевник, про которого любой аравийский араб скажет вам: «Возьмите бедуина в трехдневное путешествие, завяжите предварительно ему глаза и дайте серебряную монету. Пусть он ночью спрячет ее в песок. Через десять лет он вернется и безо всякого труда найдет свой клад».

У бедуина как раз был час «кейфа». Он был, видимо, увлечен идеей пустынного бизнеса – предложил покататься на верблюде, предложил горячий кофе.

Я для него был гость.

И он мне первому сообщил горькую весть:

– Беда!

– Какая?

– В Саудии сдохли две тысячи верблюдов.

– Бедные, – говорю я.

Он соглашается:

– Бедные. На них перестали возить тяжелые тюки. Их используют только как беговых лошадей. И отравили…

– Наверно, антибиотики…

Он кивнул: да…

– Жаль, – еще раз сказал я.

– Жаль… – ответил он.

Потом мы бродили по кратеру, похожему на лунный. Вокруг – белые скалы. На них – каменные карнизы.

И с этих карнизов смотрели чьи-то глаза.

То были горные бараны.

В Сде-Бокер явились уже изрядно уставшие. И сразу подошли к небольшому каменному кубу, возвышающемуся над обрывом – могиле Бен-Гуриона и его жены Полины. Бен-Гурион сам выбрал это место. И много раз с этого скалистого утеса смотрел на долину реки Цин.

Смерть занимала его своей неотвратимостью.

У великого Альберта Эйнштейна все наоборот: «Умереть, – говорил он, – тоже не так плохо».

Что-то в каждом из нас есть от Эйнштейна.

Что-то – от Бен-Гуриона.

Алия – репатриация – его, как и наше, второе рождение. Не случайно Бен-Гурион завещал выгравировать на могиле рядом с датой рождения – дату алии.

Фанатично преданных пионеров на иврите называли «сумасшедшими». Они были одержимы одним делом. Одной навязчивой идеей.

Нехама Файнштейн-Пухачевская из города Ришон ле-Циона рассказывает о некоем Давиде Юделевиче, учителе иврита. Он наказывал любого ребенка, который говорил в его присутствии не на иврите. Когда девочка, лежащая в постели с высокой температурой, позвала Нехаму по-русски, он закричал: «Иврит, иврит!» Девочка расплакалась, и доктор Амация заставил его замолчать: «Сумасшедший интеллектуал!»

Шел конец XIX – начало XX века.

Новая волна переселенцев хлынула из России и Румынии. Корабль за кораблем приходили в Яффо. С точки зрения постижения истории – идеальный город. А с точки зрения жизни? Скученность. Дорогое, как правило, съемное жилье. Земли для сельского хозяйства нет. Скудные урожаи вытаптывают бедуины. Евреям дома и участки в Яффо не продавали, разве что бросовые земли. И только очень и очень богатым. Не стоит забывать – Османская империя.

1904 год. Часовщик из Лодзи Акива Вайс сидит на веранде дома в Реховоте и пьет со своим другом Ароном Айзенбергом чай. К Айзенбергу Акива Вайс пришел со страстной, можно сказать пламенной мечтой: построить еврейский город, в котором будут жить как минимум десять тысяч человек. Айзенберг поддержал товарища:

– Ты будешь первым из десяти тысяч, я – вторым.

– Как Нью-Йорк – ворота Америки, так и будущий город станет воротами Эрец-Исраэль.

К концу 1906 года тридцать шесть человек уже внесли взнос на строительство домов. Как раз в это время приехал будущий первый президент Израиля доктор Вейцман. Его пригласили на прогулку в дюны. В этом безлюдном пространстве ноги тонули в песке по щиколотку.

– Здесь мы построим еврейский город, – сказали Вейцману.

– С какой стати люди будут селиться в этой песчаной пустыне, где нет ни единого деревца?

В один из весенних дней 1909 года представители шестидесяти шести семейств двинулись по пескам в сторону будущего города. Вечером ходить было опасно. Выли шакалы, вселяя почти магический страх в тех смельчаков, которые решились бы прийти сюда ночью. Бесчисленные змеи скользили по дюнам. Шайки бедуинов искали зазевавшихся путников.

А пока было солнце.

И ясное утро.

Удивительный снимок основателей будущего города 11 апреля 1909 года.

Пески.

Барханы.

Толпа людей в костюмах, платьях, точно сбор происходит вовсе не в пустыне, а где-нибудь на балу.

И стоящий поодаль человек. Одинокий мужчина, который время от времени кричит:

– Сумасшедшие, вы возводите на песке!

О церемонии не написано ни в одной газете. Это и понятно. В это время все были заняты другим важным событием – в Эрец-Исраэль приехал с визитом великий поэт Хаим Нахман Бялик.

Вскоре он встретится с создателем нового иврита Элиезером Бен-Иегудой, они заспорят, оба взберутся на стол и, стоя на столе, нервничая и поругиваясь, станут решать языковые проблемы…

Менахем Шенкин, который предложил название города – Тель-Авив, не соглашался развивать бизнес:

– Развивать будем только культуру!

Сегодня самая торговая улица средиземноморского города Тель-Авива носит имя Менахема Шенкина.

Начали строить первый в новой еврейской истории город не с синагоги, а с гимназии «Герцлия». Первой в мире еврейской гимназии, где все предметы велись на иврите. После уроков – восемьдесят процентов учеников будут спорить о Толстом и Достоевском и петь русские песни.

Машинист, который вел поезд по железнодорожной ветке Яффо – Иерусалим, останавливал в этом месте паровоз:

– Смотрите, здесь будет белый город!

Пассажиры все еще сомневались. А поезд нехотя, со скоростью 35 километров в час шел дальше.

Про этот поезд говорили: некто решил покончить жизнь самоубийством, лег на рельсы и ждал так долго, что умер от голода.

Все же хочется рассказать о человеке, который, стоя на столе, спорил с Бяликом. Вот уж кто был одержимый!

Невозможно передать его бесконечную наивность и упорство! Научить целый народ разговорному ивриту!

А почему нет? Над ним смеются? А над Ротшильдом разве не смеялась вся семейка, когда ему взбрело в голову странное увлечение – выкупать земли в Палестине и поддерживать русских, украинских, польских, белорусских, литовских, румынских и других неумех-социалистов с их дурными характерами? Ведь он, Эдмонд Ротшильд, даже Стену Плача хотел выкупить у арабов? Кто воспротивился? Конечно, иерусалимский раввин!

Так вот о еврейском народнике Лазаре-Исааке Перельмане. О нем говорили: сдвинулся. Крыша поехала. Родом из Литвы. Учился в религиозной школе, почитывал русскую литературу. Женился на дочери учителя, который и пристрастил его к этим книжкам. Окончил Учительский институт и уехал в Палестину. Но на каком языке там разговаривать? И он решил: на иврите. Поменял имя, фамилию (в России это называлось взять партийный псевдоним), стал Элиэзером Бен-Иегудой. И заговорил с окружающими на иврите. Немного нервно, но без оговорок и отклонений. Просто взял и заговорил. Только на иврите. Принципиально не переходя на другой язык. Его сын был единственным в мире мальчиком, с которым родители говорили только на иврите. Первым таким ребенком за две тысячи лет.

Бен-Иегуда говорил на иврите. И исключительно на иврите. И как он признавался, его не заботила вежливость или уважение к дамам и то, что он ведет себя грубо. Он думал на иврите днем и ночью, наяву и во сне, в болезни и здравии и даже когда страдал от сильной физической боли…

Конечно, и тут не обошлось без денег Ротшильда. Бен-Иегуда выпустил восемнадцать томов «Полного словаря иврита»!

Так возник национальный язык страны.

Бен-Иегуда – фигура легендарная, мифологическая. Его именем названы улицы в каждом израильском городе. И о нем написана целая литература на разных языках.

С другой стороны, не было, пожалуй, раввина, которого не оскорбляло существование этого человека. Болтун, подлец! В быту говорит на Святом языке!

Как говаривал Шолом-Алейхем: «Сколько дырочек есть во всей маце, выпеченной во всем мире со дня исхода евреев из Египта и до нынешней Пасхи, – столько прыщиков тебе на язык, мошенник!»

В конце концов, его отлучили от синагоги и по суду дали год тюрьмы!

Я не пишу исторические заметки. Иначе я непременно рассказал бы и о другом народнике Аароне Гордоне, который был поклонником Льва Толстого и пошел работать в «поле». За ним пошла масса молодежи, нервных евреев. Многие не выдерживали, потом уезжали. Бен-Гурион ехидно уточнял: девяносто процентов.

Но те, кто оставались…

Вот они-то и преобразили пустыню… Нервный народ…

5

Когда говорят «Союз Советских Социалистических Республик», я прежде всего вижу географическую карту.

Израиль – страна, которую на карте зачастую обозначают цифрой – название страны не помещается. Есть цифра и сноска в комментарии. У Израиля вообще нет географических или других границ. У Израиля нет и последовательного течения из века в век…

Это сегодня я знаю, как сражался Сто первый отряд, полупартизанское формирование, созданное по приказу Бен-Гуриона для борьбы с арабскими террористами, люди, которые каждый день шли на смерть. А было их всего тридцать пять человек – против сотен и сотен!

Это сегодня я знаю, как самый популярный после Иисуса Христа еврей – Моше Даян – спокойно глядел в бинокль под снайперскими пулями. Бинокль и спас ему жизнь. Пуля ударила в линзу, осколки стекла и металла изувечили глаз…

Иногда он этим успешно пользовался. Когда однажды превысившего скорость военного министра остановила полиция, он ответил:

– У меня один глаз, поэтому я смотрю не на спидометр, а на дорогу.

В шестьдесят семь лет Бен-Гурион решил пройти курс прыжков с парашютом! Это про него Шмуэль Агнон, нобелевский лауреат, сказал: «Я всегда думал, что евреи бояться гоев… Бен-Гурион не боялся. Он и евреев-то не боялся…»

Ариэль Шарон, командир того самого бессмертного Сто первого отряда, о котором арабы будут помнить и в следующем тысячелетии, не только не боялся гоев, не только не боялся евреев, он даже евреев-начальников не боялся.

«Солдаты! – сказал Шарон, покидая армию в 1974 году. – Мы вырвали у врагов победу вопреки катастрофическим ошибкам и бездарности руководства, утратившего контроль над ситуацией».

Цезарь лучше не говорил. Фразу эту так и хочется перевести на латынь.

Рафул Эйтан вспоминает, как однажды его рота (дело, было, кажется, в 1955 году) получила приказ взять Тель-Ницану. В его распоряжении – семьдесят пять солдат. В общих чертах план операции был таков: «…атаковать египетские войска в районе Сваха и Бееротаим. Наша рота должна овладеть центральным укреплением, которое господствовало над нашей границей… Мы двигались быстрым шагом, почти бегом, глубоко вторглись на вражескую территорию и атаковали египтян с тыла. Укрепление также взяли с ходу, без серьезного сопротивления, быстрой ночной атакой. Но перед взятием по вине повара нас атаковал… понос. Иди, воюй в таком состоянии. Некоторые кинжалом отсекали заднюю часть штанов и… будь что будет. Вот мы уже завладели последней пулеметной позицией, я – во главе атакующих и… больше не могу, заместитель – вместо меня, а я – в кусты, затем меняемся местами…»

Злые языки потом шутили, что парашютисты не только смяли врага и выполнили задание, но и так «изгадили захваченную позицию, что египтяне на нее уже не вернулись. Предпочли создать новую…», а Бен-Гурион, увидев Рафуля, предложил ему свои брюки…

Мой народ…

Майским утром 1992 года наш самолет Бухарест– Тель-Авив приземлился в аэропорту Бен-Гуриона.

Шекспир в «Шейлоке» как мог убеждал меня в стяжательстве евреев.

Но Альберт Эйнштейн пользовался чеком на 15 тысяч долларов, который выписал ему Рокфеллеровский фонд, в качестве закладки для книг! И это было убедительнее, а главное, смешнее…

Состояние Ротшильдов, конечно, впечатляло. Каждой стране нужны богатые люди. Чем больше богатых, тем больше налоги в пользу государства, тем меньше бедных. Зеев Жаботинский ратовал за средний класс, на деньги которого будет создано независимое еврейское государство. Именно против этого класса и ополчился Ленин.

Но вожди государства Израиль – увы! – не были богачами. Менахем Бегин тридцать лет прожил с женой, сыном и дочерью в небольшой двухкомнатной квартире. Голда Меир давала рецепты американским домохозяйкам как варить бульон и фаршировать рыбу, а ее холодильник был вечно пуст, и дети обедали в простенькой столовой.

Бен-Гурион, возглавляя профсоюз, установил правило, по которому работникам платили зарплату в зависимости не от занимаемой должности, а от размера семьи. А семья у него тогда была маленькой: он, жена, сын…

– Они пьют газированную воду! – с завистью говорил сын Бен-Гуриона о своих товарищах. – А я не знаю ее вкуса…

Американский тележурналист Эдвард Мюрей свидетельствует: «Когда я закончил съемку, то пошел попрощаться с премьером. Дважды постучал, никто не ответил. Я открыл дверь и вошел. Тут же захотелось вызвать оператора, но остановился: все равно никто не поверит, что это не подстроено специально. Бен-Гурион, премьер-министр Израиля, сам мыл посуду…»

Бедные или скромные?

Быть может, просто чудаки?

О страсти Бен-Гуриона к чтению в народе ходили анекдоты. Рассказывали, например, что раз отправился он на пахоту, шагал за волами, не отрывая глаз от газеты, когда же кончил читать и поднял глаза, обнаружил, что стоит посреди поля, а волов и след простыл.

А его ученик Шимон Перес, нынешний наш президент? Тот в юности ездил на стареньком мотоцикле. Однажды посадил девушку позади себя, дал максимальную скорость… Приехал, а девушки нет, не иначе – ветром сдуло, а он и не заметил…

Тель-Авив возник под крыльями самолета сразу, как золотая царская сокровищница на черном бархате ночи и моря. Какой-то немыслимый салют огней! Киев и Москва по сравнению с Тель-Авивом выглядели как города на осадном положении, в которых царит вечное затемнение в ожидании воздушной тревоги.

Наш самолет сел в Утопию.

В единственную Утопию на земле, которую удалось реализовать.

А позади, кроме темноты, густой стеной стоял страх. Выступая в Большом театре на торжественном заседании, посвященном двадцатилетию ВЧК, Анастас Микоян сформулировал: «У нас каждый трудящийся – работник НКВД».

У одного был страх, что родился не от того отца. Другого долго не принимали в пионеры, третий был беспартийным и чувствовал себя прокаженным. Вечно что-то грызло, что-то сосало под ложечкой. Не смей говорить лишнее, не болтай языком. Молчи, молчи, молчи. Ты сегодня слушал последние известия? Нет? Читал «Граф Монте-Кристо»? Позор, а еще комсомолец!

Страх не знал границ, он распространялся как лесной пожар. Не случайно Э. Радзинский в своей книге о Сталине приводит шутку, в которой правды больше, чем даже положено для анекдота. К одному из октябрьских юбилеев вождь в качестве подарка предложил высечь население страны. И пробившиеся сквозь строй добровольцев работники культуры предлагают себя высечь первыми…

Люди, обуянные страхом, требовали у врачей справки, что по состоянию здоровья не могут быть использованы «никаким классовым врагом для своих целей».

«Я выбился из сил в борьбе с врагами народа, прошу путевку на курорт».

Этим и другими фактами «веселил» ХVIII съезд партии новый функционер Жданов.

Еврей Збарский, хранитель тела Ленина, после того, как вышел из сталинской тюрьмы, рассказывал: «Все двадцать четыре часа в сутки я был подключен к Мавзолею. Я учил сотрудников: если даже муха влетит к нему, без меня удалять категорически воспрещаю». И всю жизнь ему снился кошмарный сон. «Звонят из Мавзолея: «Высылаем машину – муха в саркофаге!» И я вскакиваю и мчусь как сумасшедший».

В Израиле то и дело встречаю людей, которые ну просто упиваются непонятным чувством виновности. Оно живет крепче всех других чувств, оно растворилось в человеке, точно он с ним родился. Точно это ты ждешь звонка из Мавзолея и по первому зову готов броситься исправлять оплошность.

О, если бы можно было когтями вцепиться в прошлое, за волосок вытащить обратно утраченную жизнь и исключить из нее страх!

…В тот майский день, первый день в Израиле, в солнечном Ашкелоне я вдруг вышел на улицу и увидел детей – черных, смуглых, совсем белых, играющих в футбол.

И они кричали:

– Бей, Шмулик! Го-ол!

– Йоси, пас!

– Давид, Авраам, Ицхак…

Я обомлел. Я никогда не слыхал такой удивительной музыки: «Томер, Илиягу, Аарон…»

И я полюбил белую прозрачную пыль города, похожего на Вавилон.

И трубили в рог. И я вползал в землю, текущую молоком и медом. И за мной ползли страхи:

– Выплачу ли ссуду банку?

– А если Саддад таки пальнет своим бактериологическим оружием – крысами и жуками?

В те первые годы жизни в Израиле я много ездил по стране. И уже побывал у Неопалимой Купины. У куста терновника, из пламени которого, по преданию, явился ангел и поведал Моисею, что под ним «земля святая». Через несколько месяцев я вернулся к Неопалимой Купине и по зову Бога поднялся на вершину горы, где Господь вручил Моисею каменные скрижали и поведал десять заповедей. И потом приезжал в Синай и в монастырь Святой Катерины много раз. И всегда тот куст обжигал. Пышный куст выше человеческого роста, в нижней части весь общипанный, хотя его ростки ни в каком другом месте не приживаются. Я стоял, молчал и чувствовал: я тот и… другой… Я нёс в себе иное восприятие мира, а если сопротивлялся – скорее, из упрямства… И новое чувство познания жизни несло меня в другие пределы…

А в то первое утро в Израиле я уже знал, что вера – это состояние потрясения. Я не найду слов, чтоб говорить об этой вере. О ней можно только молчать…

Йорам, Натан, Хаим…

Давид Грин, приехавший в Палестину в 1906 году, сменил фамилию на Бен-Гурион, что означает «сын львенка». В 1948 году он же ввел правило, согласно которому официальные должностные лица и государственные служащие не могут сохранять неивритские фамилии. В первый год, согласно данным министерства внутренних дел, имя сменили 17 тысяч человек.

Тысячелетиями евреи диаспоры не давали своим детям имен отрицательных персонажей Библии, поэтому из полутора тысяч еврейских имен в ходу было только сто пятьдесят.

Сейчас все изменилось.

Пропали страхи. Может быть, только тревога осталась.

Или сомнения?

Старая шутка: ожидается рекрутская комиссия. Ребята прячутся, вместе с ними – старый еврей.

– Чего тебе бояться? – удивляются ребята. – Такой старик им не годится.

– А генералы разве им не нужны? – сомневается старик.

Мой народ. Евреи. Первого президента Израиля называли самым еврейским евреем. Голду называли «еврейской мамой». Бен-Гуриона – упрямым иудеем.

Жизни адекватен не столько ум, сколько инстинкт.

Интуиция же – высший инстинкт, адекватный жизни и создавший её.

Еще скажу несколько слов о Бен-Гурионе.

Бен-Гурион обладал и умом и в особенности интуицией в полной мере.

Почти как каждый из нас, «Старик» Бен-Гурион был сверхнетерпимый.

Упрямый, взрывчатый, жестоковыйный, типичный иудей. Это о евреях сказал Бен-Гурион, имея в виду прежде всего себя: «Рожден для распрей и вражды…»

Его упрямство, конечно, стоило немало крови.

И тогда, когда приказал потопить «Альталену». И когда вопреки возражениям Генштаба распорядился бросить на штурм Латрунского форта едва высадившихся с парохода репатриантов, не готовых к сражению. Почти все они полегли в бою…

Но когда почувствовал, что Эрец-Исраэль может получить статус независимого государства, перечеркнул всю прежнюю умеренную «либеральную» платформу, пошел на конфликт с сионистским руководством, пригрозил своим выходом из Движения. Трумэн просил его отложить официальное провозглашение государства, но Бен-Гурион бросил на весы свой авторитет и с перевесом лишь в два голоса провел на заседании правительства резолюцию о немедленном провозглашении государства.

Когда ему говорили: «Народ этого не поймет», – он отвечал:

– Я не знаю, что народ поймет или не поймет. Но думаю, что знаю, что народу нужно, и думаю, что сумею его убедить.

Бен-Гурион фактически вынужден был с нуля придумывать методику управления государством, раздробленным, упрямым народом, склонным к препирательству с любым правительством, с любым государственным деятелем.

И еще одну уникальную еврейскую черту воплотил в себе Бен-Гурион. Ту самую, которую имел в виду Хаим Вейцман, первый президент Израиля, сказавший о своем отце, простом сплавщике леса: «Аристократ духа и интеллектуал». Надо вдуматься в эти слова! И добрым словом помянуть наших дедушек и бабушек, местечковых мудрецов, философов, фантазеров. Еврейство для них было чем-то большим, чем традиция, – даже не плод, а сок, бродящий в стволах деревьев. Зарождаясь в подземной тиши, этот сок поднимался к листве, чтобы в полную силу заговорить в плодах. Еврейство было для них не столько истиной, сколько радостью. Причем для некоторых – радостью единственной. У евреев Восточной Европы – единая воля, единая судьба. Изнуренные тяжелым повседневным трудом, они сидели над раскрытыми томами Талмуда. У ремесленников всех профессий: пекарей, мясников, сапожников – было свое помещение при синагоге, штибл – для занятий и молитв. В библиотеке еврейского Научного института в Нью-Йорке и сегодня хранятся книги, на которых стоит, например, такой штамп: «Общество дровосеков Бердичева для изучения Мишны».

Чтобы послушать лекции Хаима Вейцмана, собирался весь Париж: дипломаты из английского посольства, МИД Франции, внук капитана Дрейфуса, представители дома Ротшильдов, главный раввин Франции.

Моше Даян – знаток Библии, еврейской истории, археологии! Шимон Перес перевел на иврит сказку Пушкина «О рыбаке и рыбке». Аба Эвен, министр иностранных дел, получал за лекции в Америке по 7 тысяч долларов. Но какие это были лекции, какой английский! После того как его слушали знатоки английского языка, они тут же брались за словари… Правда, про храбреца Рафуля Эйтана говорят, что он тратит на книги еще меньше денег, чем Натан Щаранский на одежду.

А депутат Флатто-Шарон, выступая в Кнессете, читал речи на иврите, написанные латинскими буквами…

Бен-Гурион был неуемно любознателен, обладал феноменальной памятью. Никогда никто не готовил ему ни выступлений, ни писем. Он умел писать, умел говорить, умел убеждать.

Неспособный от природы к иностранным языкам, воспитал в себе волевые качества. Чтобы читать Платона в оригинале, изучил греческий, причем учил слова во время бритья. Чтобы читать Сервантеса и Лорку, почти ежедневно занимался испанским. Учил арабский язык, комментируя Рамбама – выдающегося еврейского мудреца – на языке оригинала…

Дело не в политической ориентации или идеологии, а в национальном характере и страсти.

Уже немолодой человек, разочаровавшийся в соратниках и учениках, ошеломленный предательским, как он считал, по отношению к себе выступлением Голды Меир, разругавшись со своими министрами, он сказал: «Все, баста!» И уехал в пустыню Негев, чтобы выращивать помидоры и огурцы. Он поселился в кибуце Сде-Бокер, что в переводе с иврита означает «ковбойское поле». Вот тут-то и было ему самое место.

Он хотел доказать, что в Негеве можно жить. В Негеве, от которого все отказывались, даже выходцы из южных стран – евреи из Эфиопии, из Марокко, Йемена, привыкшие к таким климатическим условиям, никогда не селились там! Так вот, в Негеве, где нет никаких полезных ископаемых (репатрианты-геологи из России убеждены – есть!), можно жить! – так думал, был уверен Бен-Гурион. Не мог не подметить, как стремятся безумные европейские евреи именно в пустыню, у них тот еще нюх! Ведь жили же здесь набатеи. И вода у них была…

Энтузиасты-репатрианты начали заселять Негев еще в 1936 году. Поселенцы, основавшие здесь кибуц, в качестве дома использовали цистерны для воды, которые были вырублены в скале. Так жили здесь во времена Древней Византии…

Бен-Гурион пришел сюда и принес свои книги. В его кабинете пять тысяч книг!

В нем бурная, неукротимая сила. Не случайно над письменным столом в его кабинете в Сде-Бокер – афоризм из премудростей Иисуса, сына Сирахова: «Не пытайся быть правителем, если у тебя недостаточно сил, чтобы подавить свои слабости».

Бен-Гурион считал, что сила народа в его качестве, а не количестве. Он даже был уверен, что на горе Синай у евреев было не 600 тысяч взрослых мужчин, а только 600 человек! Он силился доказать, что евреи берут не числом, а исключительно умением…

Романтик… Хотел убедить бедуинов принять иудаизм!

Я люблю безмолвие этих мест.

Стоишь у могилы. Слушаешь тишину. Где-то кричит одинокая степная птица. На мгновение тишину прорежет ветер.

И снова все замолкнет.

6

Израиль разный. На севере – прохладно, в пятистах километрах к югу – тропическая жара. На побережье Средиземного моря и в предгорье – благодатная земля, а в Мертвом море – даже водоросли не растут. И море исключительно целебное.

На этой маленькой полоске земли представлены все климатические зоны. Кроме арктических льдов, вечной мерзлоты и тундры.

Мой сосед Зеев работал в бывшем СССР в одном из научно-исследовательских институтов заведующим административно-хозяйственной частью. Его супруга – инженером по соцсоревнованию. А брат – инженером по спорту. Сам видел трудовую книжку. Сам рекомендовал в свое время такие формулировки профессий, чтобы обеспечить людям большие зарплаты…

Зеев говорит, в Израиле он понял, что значит свобода. Председатель «русской» политической партии сделал ему заказ – сочинить предвыборное обещание для избирателей.

Зеев был польщен, но вяло отбивался: «русских всерьез не принимают. Они порубят друг друга по дороге. Надо предложить местному активисту Ф., чтоб в созданном им музее алии он оставил место для их скальпов…

Председатель «русской» партии оптимист.

– Нас голыми руками не возьмешь, – сказал он.

Зеев философски ответил:

– А надо ли?

Затем он дал несколько «ценных» советов Председателю, которые свелись к лёгкому угощению для избирателей и косметической покраске памятника Неизвестному солдату, – у него сквозь фундамент уже давно проросли ржавые прутья.

Заказа Зеев не выполнил. Он пошел играть в футбол со своим долговязым внуком и упал…

– Проголосуй за меня, – позвонил ему на следующий день Председатель.

Зеев сказал:

– Да!

А про себя подумал: «Я же упал на задницу, а не на голову…»

Впрочем, я слышал, что в экскурсионном автобусе, нанятом по случаю выборов, Зеев крикнул одному из активистов:

– Прекратите свою сионистскую пропаганду! У вас какой-то сплошной ура-патриотизм…

Разве теперь не понятно, почему евреи не болеют СПИДОм?

Их никто не любит. Даже свои…

Известно, после кончины царя Соломона вместо единого государства возникло два новых – царство Израиль на севере и царство Иудея на юге.

В 1927–1935 гг. американская археологическая экспедиция раскопала в семи милях от Иерусалима руины старой пограничной крепости Мицпа. Внешняя стена ее достигала в толщину почти 8 метров (!).

«Такая невероятная мощь оборонительных стен свидетельствует об исключительной ожесточенности гражданской войны, бушевавшей между севером и югом» (археолог Вернер Келлер).

И вдруг… И вдруг мне показалось: это случилось…

Раскаялись нацисты Германии и антисемиты Литвы и Польши, Великобритании и США, Франции, Аргентины, Уругвая…

По радио и ТВ раздавалось: мы уже удовлетворили спрос на еврейские надгробия. Слегка повыдохлись…

А человеческий ум – тогда и ум, когда критичен.

Пришли с повинной «Хамас», «Исламский джихад», «Мусульманские братья»…

И у всех новые пожелания для нас. Напутствия.

И дельные советы: как прожить до ста двадцати.

– Ну зачем еще одно палестинское государство? – рыдал Арафат. – Хашемитское королевство Иордания состоит на семьдесят процентов из моих соотечественников! И король Хуссейн наверняка найдет и мне подходящее местечко…

Из Египта, Сирии, Саудовской Аравии, Ирана, Ирака, Ливии обратились к Председателю Автономии:

– Дорогой раис… Отпусти народ свой в просторные земли наши. У израильтян такая теснотища – нервы не выдерживают! Будем в стороне от их Неба и их Бога!

Гляжу на них и удивляюсь: сколько во мне проворного злопамятства! И имена всплывают. И даты. И события…

Но удержусь. Нас давили нетерпимостью, и мы давили непримиримостью, и захотелось поблажки – себе и другим.

И, переполненный радостным всепрощением, удивляюсь:

– Кто старое помянет…

Точно получил от ангела щелчок по носу и от этого щелчка забыл все, что помнил. Теперь будем раскланиваться при встречах…

И стало так тихо. Тише всякой тишины. Только канарейки выводили свои рулады. И мимо проносились бабочки с огромными крыльями, раскрашенными во все цвета радуги…

Неужто свершилось? Или еврейские языки завязались? А может, наоборот, только развязались…

– И почему это, родной, получаешь гонорар меньший, чем я предполагал?! Я себе этого не позволял и прожил ярко и интересно. Что? Совсем не получаешь?! Бери мой! Говорю – бери! Вместе с новой книгой: «Самому любимому другу, самую любимую книгу от самого любимого автора».

Вот вам и царство небесное! Живу как в раю.

Не живу – блаженствую…

Крупные и горячие слезы падают на мою руку. Счастье, что ветер, остужает их, иначе прожгли бы ладонь.

– Значит, это возможно – жить в любви и согласии. Сейчас крикну: «Шма, Исраэль! – Слушай, Израиль! Ашкеназы и сефарды, религиозные и светские, левые и правые…»

И все тут же грохнутся без чувств.

Я раскидываю руки и пытаюсь взлететь. И остаюсь на месте. А что, если в раю крылья обрезают? Чтобы не соблазниться земной твердью…

Оглядываюсь. И снова вижу какой-то странный белокаменный город, купающийся в лучах закатного солнца, быть может, небесный Иерусалим…

– Все мы – сестры печали, – говорит друг, пытаясь надеть на меня женскую шляпку с вуалью.

И глаз его как-то нервно подергивается. И я про себя отмечаю: нервный народ!

Как говаривал известный парикмахер Моргулис в Центральном доме литераторов в Москве: «В войне главное не пушки и не самолеты, и даже не слова – то есть не идеология, не агитация и не пропаганда. Главное – выжить…»

…Почти каждый год я прихожу с друзьями в монастырь молчальников. Молчать с людьми можно на любом языке. Можно молчать по вертикали, как гора с горой, молчать по горизонтали вместе с камнями.

Может быть, стоит помолчать?

И не жестикулировать? И оставить в покое пуговицу на пиджаке друга?..

Что я, псих, которого занесло сюда?

Проходящий молодой человек с гитарой изливает душу друзьям:

Что ты будешь делать, когда высохнет нефть?

Арабы будут дохнуть, я – сидеть и смотреть…

Каждое из заинтересованных лиц имеет на это свою точку зрения.

Идут, бредут еврейские ноги без голов. С ними не соскучишься… Однажды Зеева Жаботинского спросили: «Почему вы так стремитесь создать еврейское государство? Что, оно будет лучше других?»

«Оно будет, вероятно, хуже, – ответил Жаботинский, – но я хочу, чтобы меня бил в морду собственный полицейский, а не чужой…»

В отличие от нас Жаботинский не жил иллюзиями. Он знал, что мир несовершенен, что любое государство мира находится еще на таком уровне, когда должен существовать полицейский и этот полицейский может больно ударить.

Все мы только вчера вернулись из изгнания – из галута. И самое драматическое заключается в том, что, выйдя из галута, мы вовсе не стремимся к тому, чтоб галут вышел из нас.

Мы все еще живем иллюзиями, пусть печальными, но сказками, надеясь, что закончится эта сказка непременно в Израиле. Мы все еще живем скверными и многочисленными лозунгами. Один из них был слеплен не очень умными людьми: «Все евреи – братья!» Подобный лозунг не осуществим не только у арабов, французов или украинцев (могу перечислять бесконечно), но и в первую очередь у евреев. И когда этот лозунг не осуществляется, и когда полицейский размахивает дубинкой – у нас только одна, чисто советская реакция: тут же ехать в Минск, созвать съезд РСДРП, разделиться на большевиков и меньшевиков, а дальше захватить почту, телеграф, мосты – в общем, дела известные.

Жизнь наша действительно непроста. И перелом, который мы совершили в своей жизни – перелёт в Страну обетованную, не из легких.

Две навязчивые вечные идеи сопровождают человечество на всем его долгом пути: ожидание конца света и наступления золотого века.

Пустой страх и пустая надежда. А между ними – будничные заботы и радости. Между ними тайна, которую и не надо разгадывать, потому что только тайна и дает нам жизнь.

Доверимся жизни. А наша задача скромная и… не очень трудная. Сделать жизнь такой, чтоб не было в ней ничего лишнего. Только то, что нужно для счастья.

7

Известно, что есть начало. И нет конца…

«Познай самого себя!» – говорит древняя сократовская заповедь. И разве не с вопроса: «Кто же я такой?» – начинается пробуждение нашего ума?

Разве каждому из нас не хочется узнать: «Откуда я родом?»

Что значит приветствие: «Здравствуй»?

Что – «Хау ду ю ду»?

А что – «Шалом»?

И не здесь ли, не в ответе ли на простой вопрос истоки нашей ментальности? Нашего самосознания? Ибо: «Здравствуй» – говорят в России, русскому человеку важно быть здоровым и цельным, американца более всего заботит состояние его дел, а для еврея самое главное «шалом» – мир. Потому что только при наличии мира можно сохранить главную еврейскую сверхидею: Жизнь.

Нет ничего важнее жизни человека…

Нынче модно утверждать, будто бы Художник, дабы состояться, должен освободиться от всего: от Времени, от Пространства, от печально памятной пятой графы паспорта, даже от пола и одежды.

И от национальности или отечества, между прочим, прежде всего…

– Да? – недоумеваю, чувствуя в себе шевеление чего-то идиотского. – А что, можно представить Фредерика Шопена без Польши? Или Модеста Мусорского без России? Или Габриэля Гарсиа Маркеса без Южной Америки?

И Экклезиаста без еврейского скептицизма?

Тут недавно заезжие писатели из разных очень передовых и очень демократических столиц утверждали, что вот, дескать, у них – полная свобода, необходимая, чтобы творить, чтобы найти новые коллизии, новые повороты, новые сюжеты…

Полноте, господа! Уже в Торе есть все сюжеты. Все коллизии. Все повороты. Полная сага о жизни и существовании прошлых и нынешних двоюродных братьев и братьев вообще…

Адам, Ева и Змий – какие еще сюжеты?

Евреи не признают прогресса.

Бог за неделю (вот и все время!) создал мир. И сказал: «Мир – хорош!»

Какого еще рожна надо?

И «то, что было, то и будет, и то, что происходило, то и произойдет, и нет ничего нового под солнцем».

А еще все «суета сует, и всяческая суета»…

Евреи сродни тому капитану корабля, который выиграл главный приз в телевизионной передаче. Второй и третий приз – деньги, а первый – туристическая поездка на теплоходе…

Конечно, странный народец.

Французская киноактриса Симона Синьоре однажды рассказывала о своей встрече с женой Бен-Гуриона Полиной. Дело было в Тель-Авиве в 1959 году, где выступал муж Синьоре Ив Монтан. После концерта супругов пригласили познакомиться с Бен-Гурионом и Полей. Вначале Поля приникла к Ив Монтану, щупала его мускулы («Ах, эта хазарская порода!» – как сказал бы знаменитый писатель Быков) и приговаривала: «Какой вы красивый, какой массивный».

Потом обратилась к Симоне Синьоре по-английски, с резким бруклинским акцентом:

– А вы чем занимаетесь?

– Я – актриса.

– И какая же вы актриса – хорошая? Или плохая?

– Старательная.

– А кто вы по происхождению?

– Я наполовину еврейка.

– А с какой стороны?

– Со стороны отца.

– Ах, та-а-ак!

«И больше за весь вечер ни разу ко мне не обратилась», – со смехом закончила Симона Синьоре свой рассказ.

В общем, маленькое провинциальное государство. Можно сказать деревня, в которой много пафоса и крика. Но сходишь с трапа самолета, ставишь ногу на землю и чувствуешь, как идет ток.

Это единственная страна, в которой у моей жены – бабушки – есть номер мобильного телефона ефрейтора, в отделении которого служит наш внук!

Это единственная страна, которая запустила в космос спутник связи, но никто не дает другому договорить фразу.

Это единственная страна, в которой уже взрывались хамасовские самодельные «касамы», ракеты типа «Град», самоубийцы из Газы, но все равно трехкомнатная квартира в обстреливаемом (семь лет подряд!) маленьком Сдероте – километров пятнадцать от Ашкелона – стоит дороже, чем в Париже…

Это единственная страна, в которой израильское меню состоит из арабских салатов, иракских пит, грузинских шашлыков и крема «Бавария».

Это единственная страна, в которой человек в потрепанной рубашке с пятном на рукаве – министр, а сопровождающий его господин в костюме и галстуке – его шофер.

Это единственная страна, в которой на первом свидании парень спрашивает у девушки, в каких войсках она служила, и единственная страна, где выясняется, что ее боевой опыт богаче, чем у него!

Это единственная страна, в которой большинство жителей не в состоянии объяснить, почему они живут именно здесь, но у них есть тысяча объяснений, почему невозможно жить ни в одном другом месте.

Это единственная страна, в которой если ты ненавидишь политиков, ненавидишь служащих, ненавидишь существующее положение, ненавидишь налоги, ненавидишь качество обслуживания и ненавидишь погоду, означает то, что ты любишь свою страну.

Бытует мнение, что Бог себе не тот народ выбрал.

Действительно, в Талмуде сказано:

– Господь, ты не тот народ выбрал.

– А ты пойди возьми себе шлюху, нарожай детей в блуде и попробуй с ней разойтись. Разойдешься, так я выберу другой народ.

А вы представляете, если ко всему в Израиле еще найдут и нефть? Всякий год обещают. Много нефти. Больше, чем в Саудовской Аравии, Иране, Ираке, Ливии и Венесуэле – всех вместе взятых.

Как говорят на идиш: «Когда приходит счастье, предложите ему стул».

8

Однажды я очутился в компании с сабрами. Они вспоминали прошлое, то и дело мелькали слова: «Синайский полуостров», «Долина смерти», «песчаный вихрь из-под гусениц танков «Центурион», затем они много и, насколько я мог понять, смешно говорили о резервистских сборах, и кто-то из них закончил свою речь уж совершенно непонятным мне выражением: «На пожарном и шапка тухнет», так что я понял: он служил в войсках специального назначения. Потом говорили, что с кредитной карты «Visa» – увы! – нельзя оставлять чаевые. Что наш кофе импортируют прямо с Сицилии. А то, что нам изготовил повар, – это не испорченное, это французский соус. Кто-то порекомендовал грудинку гуся, вывалянного в дегте и перьях.

– Обычно его подают перченым, но у израильтян еще не тот вкус…

И вдруг я ощутил, что у меня нет общей с ними исторической памяти, потому что пока они служили в израильской армии, я находился совсем в других местах и занимался совсем другим делом, которое для них не только ничего не значило, но и попросту не существовало. И на «моем пожарном» шапка вовсе «не тухла», а наоборот, горела синим пламенем, пока он, пожарный, не ощутил во сне ее горячего дыхания…

Я понял, что у меня нет не только общей с ними исторической, но даже гастрономической памяти. Даже не могу себе представить грудинки гуся, вывалянного в дегте…

Я был жалок и одинок. О, если бы меня можно было просто смахнуть, как крошку со стола! Но ведь и игрой управляют какие-то правила…

Попытался одному из моих приятелей (чуть ли не на пальцах!) изложить свои недоумения, тот стал тут же меня успокаивать: «О’кей. И из-за этого ты хочешь разрушить нашу семью? И вообще, разве наш общий предок не царь Саул, а царь Соломон?» Я кивал головой, но после слово «царь» мне слышалось: «Петр Первый». Или: «Иван Грозный». Уж этих-то я знал досконально… Но для моих приятелей то были такие же марсиане, как я.

Про Ленина или Сталина они все же слушали с интересом. Про Хрущева – со смешком. Про Горбачева – вполне серьезно.

Находившись порядком по Иерусалиму, подчитавши писания пророков, притчи и легенды, я незаметно для себя стал размышлять о том, как царь Давид штурмовал главный город иевусеев Иевус, как этот город стал новой столицей – Иерусалимом…

И тут мы заспорили.

– Ну и что! – философствовал мой собеседник. – Дуду одолел Голиафа, так что были для него иевусеи? Конечно, есть люди, которым живется легко… И вообще, пусть скажут спасибо, что он был.

– Как?! – ревел я. – А для чего правитель города вывел на стены всех слепых и хромых? Разве не для того, чтобы показать, что даже хромые и слепые смогут оборонять столь хорошо укрепленный город? И разве после взятия Иевуса Давид в тот же день не отдал приказ истребить их всех? Зачем, друзья?

Мне показалось, меня зауважали. Во-первых, я кричал почти как на сцене тель-авивского Камерного театра. Во-вторых, неожиданно посочувствовал слепым и хромым, точно мне мало было собственных бед.

И в-третьих, по какой-то необъяснимой причине мне стало жаль царя Давида, который вдруг связался с хромыми и слепыми, не зная, какой шум они могут учинить…

– А если я заплачу за обед, это поможет? – спросил мой приятель Алекс, ковыряясь в зубах обгоревшей спичкой.

Но один из нас весьма кстати стал объяснять, что у тети Блюмы из Цфата есть соседка, а у соседки сын-историк и что он говорил точь-в-точь то же самое: Давид и его воины совершили героический поступок. Чтобы взять город, надо было подняться по вертикальному колодцу из пещеры, что практически невозможно – это двадцатиметровый отвес. Редкий альпинист со всем снаряжением поднимется здесь сегодня.

– Эй, у тебя мотор горит…

– Ты опять сегодня без лифчика?

– Хочешь умереть? Прекрасно! Только дай мне выйти…

Мои приятели успевали реагировать на все, всех задеть, с каждым перекинуться словечком, все разузнать, все оценить…

Какая-то глуповатая улыбка блуждала на моих устах. Я вполне мог сказать своим новым приятелям:

– Толстеем, а?

– Издали ты выглядишь гораздо моложе…

Мы выпили кофе. Поговорили. Я думал: почему так тянет к счастливым людям – ума не приложу. У счастливых никогда не бывает денег, нет хорошего дома. Счастливый, чаще всего немного сумасшедший, радуется шороху дождя, желтым осенним листьям, женскому взгляду…

Правда, счастливые люди – всегда красивы. Но моим друзьям этого мало.

Есть в Израиле присказка, которую израильтяне усваивают с детства, – я слышу, как ее повторяют все от премьер-министра до мальчишки, товарища внука: «Никогда не будь фраером», то есть не будь неудачником, не будь слабым, не будь лохом. Израильтянин будет в магазине торговаться два часа и, если выторгует два шекеля, уйдет счастливым. И дело, как я понимаю, вовсе не в деньгах: он оказался мужчиной, добился своего. Его не перехитрили. И продавец не в накладе: он изначально завысил цену…

Что ж, будем радостными и сильными. Мы живем в хаосе, в предощущении катастроф. Быть может, задача каждого из нас – придать хаосу форму, сделать форму содержанием.

Если бы нас ожидал счастливый год – мы были бы к этому не готовы.

Но если… неприятности…

Голда Меир говорила: «Пессимизм – роскошь, которой еврей не может себе позволить».

Это привычно.

Мы же не фраера.

С неприятностями можно бороться.

И если повезет – победить…

Вот вам и царство небесное!

Живу, как в раю.

Не живу – блаженствую…

Крупные горячие слезы капают на мою руку. Счастье остужает их, иначе прожгли бы ладонь…

Я раскидываю руки и пытаюсь взлететь. И остаюсь на месте. А что, если в раю крылья обрезают? Чтобы не соблазниться земной твердью?..

Вдруг слышу за стенкой женский крик:

– Чтобы мой сосед Кац убрался из Израиля в Америку, и чтоб Америка его не дождалась!

«Так, ясно, – думаю, – надо позвонить Кацу: жив ли?» Набираю номер:

– Кац! Вы дома? Скажите что-нибудь приятное?

– Ха! Приятного – сколько угодно. Только что по радио сообщили, что уровень жизни в Израиле такой низкий, что его может достигнуть любой, в том числе и я…

«Ну, слава богу, – думаю. – Проклятие не сбылось».

Как ни крути, в Израиле нет лишних евреев.

И чего только соседка убивалась? Ах, да, – нервный народ…

Впрочем, Бог сказал:

ЖИВИТЕ, КАК ХОТИТЕ!

Ну разве он не прав? Евреи должны жить на исторической родине…

Только по очереди…

1998, 2010

Меблированная пустыня

Несется земля – меблированный шар…

О. Мандельштам

1

Утром в почтовом ящике я нашел приглашение: «Управление тюрем. Министерство внутренней безопасности. Церемония открытия новой тюрьмы «Цальмон» в районе Каланит, Галилея. Состоится во вторник, 30 января, в присутствии председателя Верховного суда – проф. Аарона Барака, министра внутренней безопасности – Моше Шахаля, начальника управления тюрем – генерал-лейтенанта внутренних служб Арье Биби».

К приглашению приложена карта, и рассматривать ее – то же, что читать на латыни Вергилия.

Я улавливаю тошнотворную вонь камеры, но тут же соображаю, что камера новая, и я понесусь туда, как письмо по почте. Я понесусь на цементное лежбище – кровать и, глядя в потолок, буду думать, думать, думать.

Впрочем, не приглашают ли меня в качестве начальника? Я ведь разослал столько душераздирающих писем с мольбой о тепленьком местечке!

А вообще, новая тюрьма «Цальмон» наверняка лучшее в Израиле место, чтобы писать книгу о её обитателях. Да, лучшее место, чтобы писать, потому что…

Во мне растет Книга. Я ношу ее, как женщина ребенка. Я хожу по городу беременный. Женщины в автобусе уступают мне место. Я беременный, и когда смотрю на темно-синий экран компьютера, меня тошнит со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Смотрю в одну точку минуту, другую, десять, пока не начинается резь в глазах. Переключаю на другую программу. Шахматную, например.

Проиграв раз десять компьютеру, снова включаю экран с надписью: «КНИГА».

Какая Книга?

Что за Книга?

Почему вообще надо писать Книги, когда в мире их куда больше, чем требуется на душу населения, к чему еще одна?

Звонит телефон. Какая-то женщина просит выступить по радио РЭКА и сказать о бедственном положении пенсионеров.

– Бесэдер? Хорошо?

– Бесэдер.

– О’кей?

– О’кей…

Снова сажусь. Понимаю: маюсь дурью, и сегодня ничего не выйдет, как начать эту проклятую книгу – не знаю. Может быть, так и начать: «Бесэдер? Бесэдер. О’кей? О’кей». Чем не содержательный разговор?

Звонит телефон. Мужчина просит помочь ему получить социальную квартиру: «Если вы расскажете мою историю по радио РЭКА на всю страну – жилье в кармане», – говорит он.

– На всю страну?

– На всю страну.

– Так ведь уроженцы Израиля русское радио не слушают. И чиновники тоже, – отбиваюсь я. – Русские средства коммуникации – в Израиле далеко не четвертая власть…

– Какая по счету? – допытывается он.

Пытаюсь мрачно шутить:

– «Не какая», а «никакая»…

– Мне главное, чтоб на всю русскую страну… на всю святую Русь…

– Бесэдер?

– Бесэдер.

– О’кей?

– О’кей.

«Пожалуйста, – думаю я, – вот и завязка романа, и кульминация: «Бесэдер? Бесэдер. О’кей? О’кей».

Можно, конечно, разбавить лирическими отступлениями типа:

– Что слышно?

– Как здоровье?

– Как дела?

Но заканчивать все равно придется: «Бесэдер? Бесэдер. О’кей? О’кей…»

Может быть, прямо так и отнести в типографию. Чем не книга? Расходы минимальные. Разве что на обложку, на художника и корректора. Поди знай, как пишется это чертово слово «бесэдер», что писать после «бет» – «алеф» или сразу «рейш»?

Черт шепчет:

– Не пиши, не пиши, не пиши. Главное – вовремя поставить точку. Бесэдер? Набросится критика. Обвинят в американизации, натурализме, искажении национального начала. Не пиши… Бесэдер?

Минуту подумав, облегченно вздыхаю:

– Бесэдер.

– О’кей?

– О’кей…

Экран светится без единой буквы. Тошнота подкатывает к горлу.

– Пиши, пиши, пиши, – шепчет ангел. – Булгаков писал и добился. Знал, что роман никогда не опубликуют, но писал. И вот, пожалуйста: «Рукописи не горят!» Пиши. Появится спонсор из этих самых «новых русских евреев» и скажет: «Открой ящик письменного стола. Я – плачу…» А у тебя – торичеллиева пустота… Умоляю тебя, пиши, пиши, пиши. Бесэдер?

– Бесэдер, – вяло отвечаю я, пожалев, что не выключил компьютер но в конце концов, должен же кто-то быть оптимистом? Вот ведь кричал же Петя Трофимов свои странные слова: «Вся Россия наш сад! Земля велика и прекрасна, есть на ней много чудесных мест!» Не для проформы прокричал же!

Сейчас же начну искать лицо среди хаоса. Свет среди тьмы.

Лицо является сразу, как глаз циклопа. И в нем что-то нервное: «Нет ответа, нет ответа…»

Теперь надо искать свет.

Отрываюсь от компьютера и начинаю читать все, что попадается под руку: старые газеты, календари. Именно об этом будут говорить сегодня по любому из каналов ТВ.

– О’кей?

– Я же никогда не обманываю!

– Бесэдер, – доверчиво и удовлетворенно вздыхает ангел.

– Что такое искусство? – успокаиваю себя. – Набор запечатленных идиллий. И герой лелеет их в душе, не смея расстаться с ними. Может быть, придумать какую-нибудь идиллию? Про Царскосельский лицей, например. Чем не идиллия? Или про израильского Илюшу Обломова. Сейчас он мечтает открыть антикварную лавку, еще одну русскую газету, массажный кабинет.

И вдобавок – торговать русским квасом. Без идиллии нет счастья в полном смысле. Нет мечты, нет нации.

Дон Кихот – мечтатель.

В псалмах Давида – идиллия.

Нагорная проповедь – идиллия…

Идиллия смывает все суетные вопросы, ибо в ней есть животворная сила: Новый Ближний Восток… Советский человек – строитель сионизма…

Идиллия привлекает тайной властью, не убеждая, не насилуя сознание, шепчет: тут, на этой земле, надо жить так…

«На самом деле никто ничего не делает», – успокаиваю я себя. Смотрят вот так тупо на синий или черный экран, уронив руки на колени, и, как Обломов, обретают цельность, зная, что не откроют ни антикварной лавки, ни русской газеты, ни массажного кабинета, и русским квасом торговать не будут, тем более что он и без того продается на каждом шагу. Пусть Штольц этим занимается. Строит, созидает, сулит окончательную победу над силами зла. Реалисты оказываются утопистами. Утопист – мечтатель – реалист, он и мыслит здраво, не дуря себя химерами. Не на что печатать роман? Плюнь на роман. Он – предсказатель непогоды. В нем – неслыханные потрясения, а так выключишь компьютер – и никаких проблем. И снизойдет великая тишина. И музыка наконец восторжествует.

Да на самом деле никто ничего не делает. Просто слова. Попытка придать смысл своей жизни. В пустых глазах политиков, в тоне работающих – безнадежность материалистического пути.

Есть только одно созидание – вечное, великое.

Без треска и фраз.

На него вся надежда.

Я выключаю компьютер, этот пинок под зад Богу, Человеку, Судьбе, Времени, Любви, Красоте. Но я все еще барахтаюсь во всем этом, в этом Боге, Человеке, Времени и снова во Времени, потому что Любви нет, осталась одна только физиология любви. В любви, как и на войне, нужна храбрость, а где теперь храбрые? Все трусы. А я люблю всерьез и надолго…

Телефонный звонок прерывает мои размышления. Разговор репетирую по пути к телефону:

– Бесэдер?

– Бесэдер.

– О’кей?

– О’кей.

Мой роман с человечеством продолжается.

А все потому, что беременен Книгой.

Я думаю о Любви. О своей жизни. О том, что безоговорочно кануло в Лету.

И только тюрьма «Цальмон» – привлекает возможностью согреться в зимнюю стужу.

О, комфортабельные тюрьмы!

2

В ту ночь мне снился Федор Михайлович Достоевский.

Бледный, худой, он как-то зло и болезненно наблюдал за мной и вдруг пригласил пройти в сумрачную и безмолвную бездну, комнату без стен, в середине которой стоял мягкий диван, покрытый коричневой, довольно потертой материей, а рядом – круглый столик с красной суконной салфеткой.

– Нуте-с, каким же неизвестным ветром вас сюда занесло?

И не дождавшись ответа, вдруг заговорил о беспокойстве, которое вызывает у него растущее влияние евреев в христианском мире. Уверовав в спасительную миссию цивилизации, еврейская молодежь, видите ли, с головой ушла в науку, экономику, общественную жизнь, и представьте себе, если так пойдет дальше, станет господствующей в каждой нации.

– Да! Верхушка евреев воцаряется над человечеством все сильнее и тверже; и разве можно не заметить того, что она стремится дать миру свой облик и свою суть!

Мне казалось кощунственным пересказывать его речи, но я вдруг почувствовал, что бессилен и опустошен. Бездны его я не боюсь, а наоборот, страшно боюсь тесноты. Она, а не бездна будет началом конца…

– Но, простите, разве не вы выступили за расширение прав евреев, за полное равенство их с коренным населением? – осмелел я, глядя прямо в поразившие меня глаза Достоевского: один – карий, а в другом зрачок непонятного цвета расширен во весь глаз; и эта двойственность придавала глазам какое-то загадочное выражение.

– Заступиться за страждущего – Христов закон, – оживился Федор Михайлович, – мне лучше остаться с Христом вне истины, чем с истиной вне Христа…

И он снова стал излагать свои соображения о «жидовстве и об идее жидовской, охватывающей весь мир», вместо неудавшегося христианства: «Подменили идею Бога… идеей жида…»

Комната, как я и боялся, вдруг стала сужаться. И теснота становилась невыносимой. К своему ужасу, я поймал себя на том, что не слушаю великого писателя земли Русской, а думаю совершенно о другом. О том, например, что не смерть пугает, а пошлость жизни, жизнь без мысли о смерти и вечности, смерть заживо в жующем и храпящем теле…

«Из этой комнаты нет возврата, – думал я. – Чувствуешь себя камнем в праще…»

И тут я проснулся. Но Достоевский долго не отпускал. Я точно видел его живого, реального: он подсунул пальцы под книгу, подтолкнул ее к себе, так что она вся целиком лежала у него на ладонях. Раскрытая книга на пюпитре его ладоней. В таком положении он поднес книгу к носу и тут же захлопнул.

…Целый день я листал Достоевского, благо вместо мебели вывез из Союза тонну книг. И вот, пожалуйте: «Жид и банк – господин теперь всему: и Европе, и просвещению, и цивилизации, и социализму. Социализму особенно, ибо он с корнем вырвет христианство и разрушит ее (Европы) цивилизацию. И когда останется одно безличие, тут жид и станет во главе всего. Ибо, проповедуя социализм, он становится между собой в единение».

«Интересно, – думал я, – знал ли Достоевский, что «жид» (капиталист, социалист) никогда не был лидером нации, «верхушкой»? Властителем дум еврейства, как и любого народа, обычно становились религиозные, общественные деятели, отвергавшие не только «классовый подход», но и меркантильные соображения. Автор «Дневника писателя» был убежден, что поощрение капиталистического производства равносильно покровительству евреям: «Промышленность сама сделает дело, даст хлеб, обогатит жидов», дескать, таковы неизбежные последствия безнравственных предписаний… Вести дела и не облапошить соперника, не нарушить Божью заповедь «Не укради»?»

В общем, все по еврею Марксу. Все по Марксу…

А вообще, Достоевский – это трудно. Достоевский был гением-провидцем. «Все, что надо знать человеку о жизни, – писал Уильям Фолкнер, – мы находим в «Братьях Карамазовых». Возможно, его ненависть к евреям помимо страха перед наступлением «жидовского царства» существенно подпитывалась завистью игрока, проматывавшего за игорным столом свои и чужие деньги, ко «всяким ротшильдам», умевшим накапливать, а не пускать на ветер капиталы. Нельзя исключить и стойкую зависть к многовековой вере и преданности евреев Торе: «Еврей без Бога как-то немыслим, еврея без Бога и представить нельзя».

А и еврейская месть сильна. Евреи – отчаянные поклонники Достоевского…

Мягкий диван и круглый столик путем странных превращений вдруг перестроились в Стену Плача. Казалось, она сложена не из камней, а из горьких слез тысячелетий. Что-то мучило, не давало покоя. Быть может, день, который предшествовал моему странному сну.

С моим молодым другом Цвикой мы шли «продавать» идею.

Идея была ослепительна, как прожектор в ночи.

А главное, с каждым шагом становилась реальнее, весомее, даже что-то космическое казалось в ней. Видимо, сами деньги, которые она несла: то был новый, замечательный, сладостно-высокий уровень жизни, когда большую часть твоих денег отнимает налоговое управление!

– Ах, Тель-Авив, Тель-Авив! – ликовали мы, глядя на здания промышленной зоны. – Сказка! Мечта! Сон! Сплошные нереализованные возможности!

Облупленных стен мы не замечали. Мы просто не смотрели на них: заработаем – хватит денег заделать все дыры на свете.

Наконец, в моем друге взыграл реализм:

– Послушайте, летчик, может быть, надо сказать парашютистам, чтобы перестали прыгать, ведь мы еще не взлетели.

«Покупатель» идеи был точен как часы. Лицо его сияло яркой, разбойничьей улыбкой. Невооруженным глазом было видно: сукин сын! Но голос крови останавливал: «Сукин сын, говоришь? Ведь свой сукин сын, не чужой, еврейский Разбойник!»

– Значит так, – предупредил я Цвику, – стоит нам только высказать ему суть идеи, как он тут же скажет: «А… Мы это уже пробовали».

– Уже пробовали, – сказал «сукин сын», едва Цвика приоткрыл рот.

Но взять нас было не так просто.

Надо отдать ему должное. Прибыль он почуял сразу. Суть понял мгновенно. Только технология оставалась для него тайной за семью печатями. А мы затаились…

И он взлетел. Жалобно и трогательно, как олимпийский Мишка в московское небо. Или как Карлсон. Цвика даже утверждал, что видел моторчик. «Сукин сын» кружил и кружил над нами, а нас распирало от гордости.

И мы не выдержали. Проболтались. И он взял нас голыми руками. Ободрал как липку. И с лица его тут же слетела улыбка. И мы с Цвикой сразу увидели его поджатые губы, большой нос, вдавленный рот – свидетельство неуживчивого, а может быть, злобного характера.

И тут же захотелось на баррикады. В большевики.

– Шалом, дружище! – послышался через несколько дней голос Разбойника, и от удивления у меня зашевелилась во рту вставная челюсть. – Как поживаешь? Как дела, как здоровье?

– Ты это всерьез? – спросил я, подбирая подходящие ивритские слова. – Спрашиваешь, как здоровье? Ты же нас пустил по миру…

– Ах, значит, благодаря мне вы теперь будете много ездить, путешествовать? – так понял он мою мысль.

– Дубина! – сказал я. – Впрочем, в твоих словах есть здравая мысль: пора искать на глобусе новое Отечество… И вообще, как говаривал Бродский, взглянуть на Отечество можно, только оказавшись вне стен Отечества. Или – расстелив карту. Но… кто теперь смотрит на карту?

– Глобус… Мир… – философски заметил он. – Значит, у вас все еще есть не только идеи, но и деньги. О’кей! Это то, что нужно Эрец-Исраэль. Партии Рабина требуется свой человек по связям с новыми репатриантами, то есть, разумеется, на самом деле нужен сторож, но по совместительству… И притом человек партийный… Я подумал, что могу предложить тебя, все-таки все евреи – братья… Потом как никак оба газетчики, коллеги… Об условиях поговорим… Хочешь, у тебя дома? Я захвачу жену, пусть развеется, она обожает «русских»…

«Не много ли для одного раза? – подумал я. – Он, его жена, да еще: «Все евреи – братья». Это же – пустое сотрясение воздуха. И между прочим, правильно. Пока он здесь начинал с нуля, дрался с другими за место под солнцем, терпел удары, радовался воинской службе (все-таки от жены продых!) и не очень трусил в бою, мы с Цвикой уплотняли первые ряды интернационалистов. Выстаивали ночные очереди за книгами, записывались в заочные – за билетами в Театр на Таганке, на концерты Вана Клиберна… Еще бы, мы ведь – евреи, элита, мудрецы, больше русские, чем сами русские, лучшие знатоки старинного русского романса, Пушкина, родословной Рюриковичей. Мы загибали пальцы, подсчитывая количество евреев – лауреатов Нобелевской премии. Евреев, которых надо поставить на первое место по вкладу в человеческую цивилизацию и культуру…» («Конечно, нет научных критериев, которые позволили бы с достаточным основанием ответить на вопрос, какой народ внес в культуру самый большой вклад, но нет сомнения, что на первом месте – евреи, а на второе поставить некого», – глубокомысленно сказал мне один из «братьев»).

Союз композиторов СССР просто распирало от еврейских членов. Когда на съезде писателей выступал председатель мандатной комиссии, при слове «евреи» тут же возникал пчелиный гул: «Ого-го-го!..»

Находились, конечно, и «братья» сродни Разбойничку. Но те не афишировали себя. Помню одного директора артели. Дело было в пятидесятые годы. Его сын учился в нашем классе. На выпускном вечере только он один и был в костюме, все остальные – в так называемых «москвичках»: этакие серо-синие, бело-черные курточки с замком-молнией – верх роскоши в еврейских и других бедных семьях.

Слава о директоре шла замечательная. Когда задерживали зарплату, он не томил рабочих ожиданием, а платил прямо из своего кармана. Артель была нехитрая – делали детские игрушки. Собственно даже не делали, а скупали по всей стране. А атлас и другую ткань, которую выделяли на игрушки, использовали не по назначению. Вернее, как раз по назначению, не сомневаюсь, директор артели знал в этом деле толк куда лучше, чем председатель Совмина…

Как и тысячи других дельных людей, бедняга умер в лагере. Что-то там не поделили дружки из партаппарата. Но многие, похожие на него, все же вырвались на свободу: алия семидесятых годов, вопреки утверждениям, была далеко не только «сионистской». Людей с головой, способных наладить капиталистическое производство, так сказать, «на дому» и понимавших, чем это им грозит в Союзе, уже тогда было немало.

А русские, и украинцы, и все другие трубили во весь голос: «Вот евреи – не то что кацапы или хохлы, – дружный народ!» А дружного и было только, что «дружно» штурмовали все и всяческие «ряды»: от «интернациональных» и «патриотических» до первых рядов в ЦДРИ, ЦДЛ и, конечно, в местных музыкально-драматических театрах, филармониях, где зачастую вообще были одни только евреи.

Я ходил по комнате и думал, что эти воспоминания – не самые неприятные, нет, они сегодня как раз особенно и греют душу и вызывают щемящую тоску, которая, в конце концов, материализуется в шекели. А шекели будут отданы все тем же гастролерам – от ансамбля бывшей Советской Армии до Филиппа Киркорова. Верные себе «русские» евреи опять оказываются в первых рядах. Вот только нашего Разбойничка искать на этих концертах – пустое дело. Впрочем, и не надо. Он вас сам найдет, как сейчас меня, которого в очередной раз распирает от гордости и самонадеянности – верный признак, что вновь обдерут как липку. А что ж делать, мы ведь «тонкие», мы «без кожи», ранимые, взлелеянные мировой еврейской скорбью, нешутейными проблемами Вечного Жида, мы же образование свое выстрадали на философских факультетах университетов и в консерваториях… Ну, какой еще там базар? Что за биржа? Непристойно-с!

Когда-то дед в местечке мечтал детей выучить.

Жил впроголодь, работал с утра до ночи: «а детей выучу, потому что у детей – талант!» Дед сказал и сделал. Только наука не пошла впрок: квелые в делах, неисправимые романтики. И эту страну в пустыне заселили и выстроили не мы, а «разбойнички» с их веселой и обезоруживающей улыбкой. В конце концов, на их «разбойничьи» семнадцать процентов налога, которые платят они государству, я и мне подобные существуем сегодня!

И вдруг меня осенило:

– Ты предлагаешь мне место сторожа в тюрьме «Цальмон»?

– Чего вдруг? – пискнул он.

– Просто это подкупает…

– За давлением следи, чтоб не повышалось! Так мы с женой придем, ты слышишь?

– Слышу, слышу, покричи про себя, не глухой… – Я вдруг вспомнил, что мой обидчик был в ермолке, с покрытой головой. И отсюда начинался для меня новый круг, новые сны, а скорее ночи без сна. – Ладно, приходи, жду…

И снова он пришел вовремя. Жена его, вся в черных завитушках, с бесчисленными кольцами на пальцах, браслетами (даже на щиколотках), поглядев на мои книги, кисло улыбнулась и плюхнулась в кресло. Закурила.

– Сколько времени ты в Израиле? – пуская дым, спросила она.

– Я родился здесь, – сказал я, и она так закашлялась, что я немедленно протянул ей стакан воды.

Разбойничек захохотал.

– Кофе, чай, с сахаром, с сукрозитом, сколько ложечек, одну, две? – спросил я, выказывая такие познания в местном этикете, как будто бы и в самом деле родился здесь.

Лохматый Разбойничек в сандалиях на босу ногу, в мятых шортах и майке с изображением красавицы в завитушках (мало ему одной!) сказал:

– Ты приятный, ты не похож на «русского», ты действительно родился в Земле Израилевой.

Потом он долго плакался: любимая партия трудящихся, его любимая «Авода», которая несет «шалом» нам, «русским», теряет авторитет. Нас любят, о нас пекутся, но судя по выступлениям в русских газетах, мы будем голосовать за «правых».

– Как же так… – плакал Разбойничек, – мы ведь все делаем для новых репатриантов?! Страна маленькая. Международная напряженность. А «русские» – либо правые, либо, не дай бог! – начнут строить свою этническую партию, где такое видано, разве вас пригласили сюда, чтобы разрушать?

Между тем красавица бросила сигарету и смотрела на меня в упор влажными глазами, точно впервые увидала лицо своего собеседника. И мне представилось, что мы с ней живем в доисторическую эпоху и сам вопрос: «Сколько времени ты в Израиле?» – приобретает некое символическое значение. Да, да, конечно же, я здесь родился, только то была эпоха, когда человек едва начинал свое прямохождение и пересматривал традиционные для животных способы совокупления. Самка, повернутая к самцу задом, знала нечто краткое, грубое и в высшей степени функциональное. И вот партнеры наконец повернулись друг к другу лицом. И оба стали приобретать некий недоступный им ранее чувственный опыт.

Не отрываясь, смотрели мы друг на друга…

Я включил музыку – медленное танго. И пригласил ее. И она прямо таки рухнула на меня всем телом. Пока Разбойничек, уткнувшись в газету, пил свой кофе, мы, потомки рамапитеков, соблазняли друг друга, и я представил себе, как она, милая шимпанзе, совокупляется с несколькими самцами и не связана ни с одним из них больше, чем с другими. Совсем в духе времени. Того, разумеется. И мне, такому же шимпанзе или гиббону, уже не хотелось удовольствоваться только одной самкой…

– Ну, что ты скажешь, я просто плакать готов, оттого что моя любимая партия теряет авторитет… И мой любимый генерал, добрейшая душа Ицхак, подвергается прямо-таки освистанию. О, неблагодарный жестоковыйный народ!

По тому, как моя партнерша ускорила движения, я понял, что наша жизнь, жизнь первобытных людей, была подвижной и динамичной и не столько из-за предпочтений, сколько по необходимости…

Он поднялся, бесцеремонно прошелся по комнате, включил телевизор.

Она прижалась ко мне так, что дальше мог быть уже только процесс диффузии – друг в друга.

И вдруг… Я увидел его растерянное лицо. «Ага! Ревнуешь… – подумал я, ощущая даже некоторое удовольствие. – А конкуренция? И главное, без уставного капитала… Только то, что дала природа… Вот она взяла мою руку и зажала ее между своими ляжками…»

Но глаз его вдруг как-то сощурился, точно он глядел в замочную скважину. Я повернул ее вокруг себя, и моя комната сразу наполнилась какими-то растерянными лицами, какими-то обрывками фраз, мечущимися тенями. Я понял, что на экране происходило нечто из ряда вон выходящее.

– Что с тобой, Моти? Что случилось?

– На Рабина покушались…

– Араб? Еврей? Репатриант?

– Нет, нет, он не ранен…

На втором канале только и делали что разводили руками.

Я отстранил даму. Она села на краешек дивана, закурила и молча уставилась в экран. Переключил канал.

На первом канале знали больше. Показали площадку перед приемным покоем больницы «Ихилов».

– Ты прав, Моти, он не ранен… Убит…

И вдруг Моти разразился гомерическим смехом. Хлопал в ладоши, бил себя по выпученному животу, довольно потирал руки.

– Победа! – крикнул он и бросился к телефону.

Потом показали многократно оттесняемого к стене убийцу.

Потом выступление Рабина перед выстрелом, но уже какое-то потустороннее…

«Слава Богу, не «русский», не репатриант, – думал я. – Слава Богу… Такое счастье нам привалило…»

А Моти, уже оправившись от потрясения, диктовал с моего телефона в свою газету:

– Кровь Рабина на руках лидеров оппозиции, и да падет она на их головы! Биби – убийца! Смерть – поселенцам! Все правые – виноваты… Да, да… Главное – жесткий прессинг… «Ликуд» (израильская партия «правого» толка. – Л.Ф.) убил Ицхака Рабина… Ну а что, вы прикажите менять строй? Эти выстрелы преградят «Ликуду» путь к власти… Бесэдер… Бэседер… Еду в «Ихилов»…

Он бросился к двери, но вдруг вспомнил о жене. Она по-прежнему молча курила и не собиралась разделять восторгов мужа.

«Что теперь будет? – думал я. – Уйдет под воду Атлантида? Израильский материк изменит свои скромные очертания? Взрыв в мировой истории, региональная драма?»

– Я хочу спать – сказала она и зевнула. – Я не хочу ехать в «Ихилов»…

– Бэседер. Поедем в «Ихилов», а потом домой. Бай… – махнул он мне рукой. – Можешь рассчитывать на место сторожа в одной из газет… Такой подарок!

Я кивнул:

– Спасибо, что не в тюрьме. А что, если этот «Цальмон» вообще строили с дальним прицелом?

Какая-то странная ночь. И эта вынимающая душу тишина…

Дверь вдруг открылась, и показалось улыбающееся лицо Моти:

– Запомни, друг, Рабин теперь – вечно живой…

Но я ничего не слышал. Я думал, что народ Моисея возвращается к своему прошлому. Еврейский народ из всех зол всегда выбирает большее. А вдруг разверзнется пропасть иудейской войны?

…Утром показали заплаканные глаза президента США Клинтона.

«Возможно, они родственники…» – подумал я.

По радио уже выступили скорбящие. Простуженным, полным гнева голосом свидетель рассказывал: «Обслужив очередного клиента, банковская служащая спросила: «Кто следующий?» Из очереди раздалось: «Шимон Перес». И тут в немой тишине прозвучало: «Кто сказал?» Двери банка тут же закрылись. На место происшествия вызвали полицию. Насмерть перепуганный остряк был препровожден в полицейский участок…»

Диктор предоставил слово другому гостю студии – со стихами о Рабине. Число родственников покойного премьер-министра все увеличивалось, в особенности когда камера останавливалась на улицах и площадях, нечто вроде пикника, но со свечами или с плачем…

Вообще же все было по правилам.

Объявлен двухдневный национальный траур. Приспущены государственные флаги. Определили, что траурная процессия 6 ноября выйдет из Кнессета ровно в полдень. Ицхак Рабин будет похоронен на горе Герцля в Иерусалиме в соответствии с полным воинским церемониалом. В момент похорон во всех городах прозвучит двухминутная траурная сирена. Правительство приняло решение: автобусы компании «Эгед», следующие в Иерусалим, будут перевозить пассажиров бесплатно.

О своем намерении прибыть на похороны Ицхака Рабина сообщили президенты и главы правительств многих стран. Муниципалитет Иерусалима готовится к приезду в город десятков тысяч людей. Задействованы дополнительные телефонные линии справочной службы муниципалитета. На улицах города установлены цистерны с питьевой водой и передвижные туалеты…

Ицхак Рабин… Первый премьер-министр – уроженец страны. Первый политик, дважды ставший главой правительства Израиля. Первый лидер, ставший жертвой политического убийства. Первый, кто заговорил о мире…

Выходить из дому не хотелось.

Неожиданно позвонил Моти:

– Ну, что я тебе сказал? На улицах все плачут. Море молодежи. Море свечей…

Я вспомнил, что в нагрудном кармане премьера найден листок с текстом песни о мире. Весь, как и положено, в крови. Все красиво. Будто бы готовили как церемонию открытия новой тюрьмы «Цальмон». «Это мой самый счастливый день, – сказал Рабин бывшему мэру Тель-Авива Шломо Лахату, по прозвищу Чича. – Самый счастливый…»

Я молчал.

– Запомни, в этой стране все меняется в одну секунду… Вчера правые уже почти одолели нас. И вот, пожалуйста, где, с какой стороны теперь качели?

– А вдруг качели качнутся в другую сторону?

– Нет, теперь уже нет. Запомни, это надолго… Шалом, друг…

И он радостно засмеялся:

– Да… Новый анекдот знаешь? Если Переса убьют на площади Рабина, как назовут площадь? – И выждав мгновение, членораздельно произнес: – «Площадь Царей Израилевых». – И снова стал хохотать.

От его смеха, кажется, дрожала трубка. Дрожание высекало искры, и я вдруг увидел через стекло, как края неба заалели, точно от далекого пожара. Где-то далеко занялось пламя у пределов пустыни и кидало в глубь ее тихие красноватые отблески. Пламя все росло, и все ярче становилось оно по краям неба, и огненным кольцом охватило оно пустыню, было багрянее и жарче. Я видел, как перед лицом огненного неба простиралась пустыня…

– Ну, – не успокаивался Моте, – за кого ты будешь теперь голосовать? Так я тебе скажу: голосуй за Переса.

– Почему?

– Чтоб все взорвались!

И он снова расхохотался.

А через полчаса позвонила Она.

– Ты смотришь телевизор?

– Да, но вижу только тебя.

В трубке хихикнули. Потом с надеждой замолчали. Других слов у меня в запасе не было, и о чем с ней говорить – я не знал. Что-то начал лепетать про траур и тут же вспомнил хамский анекдот про «медленно и печально»…

– Тов – хорошо, – сказала она. – О’кей. Игие бэседер. Будет хорошо.

– Когда? – спросил я.

И она серьезно ответила:

– После праздников.

– Каких праздников? – закричал я. – Разве похороны премьер-министра – праздник?!

Но она уже положила трубку.

На экране телевизора крупным планом показывали горящую свечу.

Пламя колыхалось и размягчало воск.

Загудела сирена.

Часы показывали два.

Глаза мои слипались от бесконечного свечения телевизора.

Толпа короновала мертвого царя Ицхака.

3

У меня неудачи, безработица, сплошное безденежье, хворь. В довершение куда-то сгинула третья или четвертая жена. И если с последним меня можно только поздравить, то все предыдущее вызывает острое злорадство некоторой части еврейской общественности: «Неудачи? Болезнь сердца? И ни одного шекеля?.. Как говорится, так и надо. Наша взяла».

Но до того была зависть: вот ведь, не пропал в свои пятьдесят с хвостиком на Святой земле, а еще начеркал да издал роман на денежки Рабина, да с его предисловием и пожеланием добра. Не Рабина? Заместителя мэра города? Какая разница – они же все заодно! И видимо, отхватил кучу денег! Ассимилированный человек, Человек Вселенной, возможно даже не еврей – за что же ему (то есть мне) такое?

Ах, не платят гонорар? Все-таки есть Бог. Нашими молитвами…

Новая жена? Это же новая партнерша по бизнесу! Хотят делать «Эротическую газету», слыхали?! Неужели он уже знает все? И она?

Вашими, вашими молитвами, не чужими, успокойтесь. Она ушла за материалом для свежего номера и, как с фронта, не вернулась…

Впрочем, я уступил ее. Уступил уже после того, как простил ей артиста, ночного сторожа, строительного подрядчика и фотокорреспондента известной газеты. Вашими молитвами, Фаня Исааковна Кац. Вы первая стали молиться…

Что правда, то правда – моя партнерша любила раздеваться…

Раньше вы, Фаня Исааковна, поклонялись артистам. В вашей коллекции были сотни открыток киноактеров всех стран мира, вы их ежедневно передвигали с места на место, так что кто-то прозвал вас Режиссером. «Главное, – говорили вы, – найти для них правильную мизансцену». Вы хоть знаете, что означает это слово?

Вашими молитвами, Стела Исааковна Кац-младшая, вашими. Помните, я был в пятом послевоенном классе, когда вы пришли училкой немецкого в нашу школу. Немецкий мы ненавидели: слишком хорошо помнили, как звучал этот язык из уст Гитлера в советских кинофильмах. А ваше любимое занятие – читать нам мораль: «курить – плохо, за девчонками стрелять – плохо…» Немецкому вы нас так и не обучили – кишка тонка, зато мораль мы запомнили, чтоб делать все наоборот: курить, например. Вот и моя третья или четвертая жена – из той же оперы. Наша любимая игра в классе – ездить на партах. Мы окружили вас, полную неумеху, партами и кричали: «Целка Исааковна, Целка Исааковна!» У нас даже игра такая была: кто сидел за первой партой, должен был постоянно ронять ручку и нагибаться за ней. Конечно, это был повод заглянуть вам под юбку и определить, в трусиках вы сегодня или нет. Глупые мальчишки, но надо ж было как-то мстить за ваши пуританские замашки. Да, кажется, вы так замуж и не вышли? Неужто все еще в девицах? Ну-ка, погодите, только подниму ручку с пола…

Все правильно, недаром говорят, что целомудрие – самое неестественное из всех сексуальных извращений.

«Разве имеет право он, многоженец, выступать по радио и говорить о любви? И ведь Петрарку читал, негодник… Это зацелованными-то устами…» – это вы, Стелла Исааковна, написали на радио, и заведующая, боясь за свое тепленькое местечко, сказала мне: «Ах, извините. У нас все надо делать чистыми руками». Уверен, что она имела в виду совсем другой орган, но как раскудахталась: «Ох-ох-ох…»

Кто сказал, что в нашем Израиле не стучат? «Доброволец, который сообщит налоговому управлению о человеке, который уклоняется от уплаты налогов, получит 10 % суммы налога, подлежащей оплате…»

(За стиль редакция, как положено, ответственности не несет.) Вот, племяш академика, например, в ответ на мою статейку, что академик на своих холстах вылизывал сапожки товарища Сталина, самолично позвонил, не поскупился истратить шекель на разговор и хорошо поставленным голосом отрубил: «У меня на руках справка, что мой дядя никогда, вы слышите – НИКОГДА! – не писал портретов этого негодяя, этого мерзавца». «Хватит экспрессии, – прерываю я, – нас, кажется, никто не подслушивает». Но он успел размножить справку в невиданном количестве экземпляров, разослал копии в редакции всех газет, даже в «Биржевые ведомости», всем практикующим адвокатам, всем судьям, и в канцеляриях Президента и премьер-министра их подшили в каждом отделе…

– Бросай, старик, трогать академиков, – всполошился редактор, – главный наш уже морщится… Да и Ленина не тронь… Вот Фаня Исааковна из Хайфы указала на твой антисоветизм… А тут как раз Кравчук, президент Украины приехал. Стоял в ермолке у Стены Плача. Мог же, право, обидеться… Или вот Стелла Исааковна, опять же из Хайфы, намекает: обижал ты евреев, обижал, говорил, некрасиво евреи с матушкой-то Россией поступили – поматросили и бросили… И даже родные могилы побросали… Бабий Яр, например… Теперь говорят: не было ни Дробицкого, ни Бабьего Яра, НЕ БЫЛО, и помину не было. Просто рейху нужно было золото. Немцы отняли золото у евреев, а их посадили в вагоны и отправили неизвестно куда, так что неплохо бы выяснить судьбу увезенных… Послушай, старик, выпьем кофе – сегодня, помнится, ты платишь… и свожу я тебя горемычного на хор ветеранов. Это, я тебе скажу, искусство…

Уговорил все-таки.

Пошли.

Кошмарно одетые в какую-то розовую муть десятка три ветеранов, заглядывая в папочки со словами, спели несколько песен на иврите и идиш. Мне показалось, пели они складно, ну может быть, раза два кто-то из хористов пустил петуха. А так – ничего, только подлинности не хватало, души. Но вдруг, неожиданно для всех, под самый финал, артисты выложили «золотой» запас. Запели песню, которая в свое время заполонила эфир, клубные сцены, филармонические подмостки: «Встанем как один, скажем: не дадим! Будем мир беречь…»

И как подлинно все вдруг зазвучало! Лица артистов преобразились. Никакой расхлябанности. Полная слитность и единение. Строгие, даже суровые лица. В голосе – металл… Я чувствовал, как губы мои шевелятся: «Не бывать войне-пожару, не пылать земному шару. Наша воля тверже, чем гранит…»

«Тверже, тверже!» – шевелилось в подкорке. Вот говорили: «разъединенность», на двух евреев – три мнения, на пятерых – семь организаций, «русские евреи – никогда не объединятся!» Какое там! Одно целое! И главное, искусство по-прежнему шло впереди. А за ним – областное Управление культуры, Министерство культуры, Отдел агитации и пропаганды ЦК КПСС и… конвоиры…

Песню проводили шквалом аплодисментов. Рядом со мной сидела какая-то дама. Она плакала на одной ноте, то и дело всхлипывая. И я почувствовал, что на сердце стало вроде бы как-то мокро…

А на сцене все вдруг заулыбались. И я улыбнулся.

И зааплодировал: сейчас зайдут после концерта в магазин купить что-нибудь на ужин, а там все есть!

Вечером звонил мне Рыжий математик из Кирьят-Оно. Вообще-то мы его называли Тухлая рыба. Это его жена покупала на базаре всякие рыбьи отбросы и после скармливала их Рыжему…

– Совсем, – говорит, – ошалел ты. Людей хаешь… Владимира Ильича, Климента Ефремовича… Но Оку-то Городовикова зачем ославил? Известно – Ока Иванович – не ума палата. И большое ведро не выпьет.

– Ну да… Разве что отопьет много… Жаль, умер… – прерываю я.

– Вот и я выпил бы за его здоровье…

А что? Провозгласил же Иосиф Виссарионович на выпуске Военной академии в тридцатом году тост за здоровье Ленина…

– А Израиль, родину-отечество, зачем ругаешь? Бюрократия тебе не нравится? Всеобщее воровство и хамство? Признайся, ты ведь и там нас недолюбливал… Разве не ты говорил: «Еврейство лишено космоса природы». Какую еще природу тебе надо было? Или вот: «Евреи навязали России свои понятия. Создали талмуд-идеологию – марксизм-ленинизм, который якобы воспрепятствовал созданию гражданского общества. Опять же овладели Россией, обесчестили и побежали…» Не ты говорил? Не ты нас обижал? Ну не ты, так другой, какая разница?..

– Кого нас? – всполошился я, прикидывая, в какую инстанцию напишет Рыжий математик. Впрочем, я не видел Математика с тех пор, как он уехал на Святую землю. Наверное, я несправедлив. И он уже давно седой, а не рыжий. Просто от его волос зажигался огонь в нашем классе, где он, как и Стелла Исааковна, преподавал, вел математику. Да и дружили они какое-то время. Так что, зная страсть рыжих, очень сомневаюсь, что наша Стелла Исааковна осталась… ну как бы это поделикатнее сказать… Ладно, не буду наклоняться за ручкой и делать лишних движений.

– Ты что, притворяешься, не помнишь? Написал романище об «израильском рае»?

– Извини, – обиделся я. – Никакого романа не писал. Мой любимый жанр – эссе. Это от Бога. А роман – не мое, нет, я бегаю на короткие дистанции… Да, между прочим, ты живешь в собственной квартире? – снова прервал я его.

– Ха! Вспомни о ссуде за квартиру, о том, что наша валюта привязана к доллару, – уныло купился он.

– Работаешь?

– С моим-то счастьем…

– И твоя супруга еще не родила? Вы ведь всем уши прожужжали, что на Святой земле непременно случится чудо.

– В ее возрасте…

– Ну, Сарра и Авраам были постарше…

В трубке молчок.

– Но с нашим Израилем ты брось шутить, – строго замечает он. – И вообще, в твоей последней статье о Шестидневной войне перепутана дата. Мы, израильтяне, этого не любим.

– Какие уж шутки! Просто те эссешки не надо было отдавать в советский журнал.

– Да… Там было такое!..

– Что неправда? Про Троцкого – неправда? Или про Свердлова и Урицкого? Или про дядюшку твоего Эльсберга, красного литератора? Настучал на поэта Годовича, а потом встретил его после ссылки на вокзале с букетом роз!

В трубке молчок. Наконец всхлип:

– У меня справка есть…

– И у тебя справка? – испугался я.

– Дядюшка от меня отказался… Или я от дядюшки. Уже и не помню. Так в чем дело, старик, я всегда защищал тебя, говорил: «Фиолетовый, наивный мальчик…»

– Ты говорил: «Голубой…» Чтоб срок пришить…

– Мне простительно, я дальтоник…

– Конечно, видели только один цвет – красный.

А эссе надо было отдать на радио «Свобода» либо на «Голос Америки»… Либо на крайний случай предложить «Голосу Израиля». Вот тогда все про меня говорили бы: «Диссидент, диссидент…», а так…

– Вот это напрасно, в «Голос Израиля» не вздумай, они суки.

И тут его прорвало. Он говорил о своем разнесчастном житье-бытье в вагончике, на краю города Беэр-Шевы, где уже года два в ходу русские рубли, а шекели с загадочными надписями на иврите даже Нисим Азулай из лавки не берет – ну их… Несколько раз он запустил матерком в Арика Шарона… Вспомнил недобрым словом биржу труда: его, математика, определили на работу в археологическую партию, где он чуть не дал дуба. Проклинал на чем свет Институт национального страхования за бесконечные очереди, задержку пособия и хамство сторожа, выходца из Марокко. Только сейчас я узнал, что он ненавидел эфиопов (они, черные, от царицы Савской и царя Соломона, а у евреев, как известно, национальность по матери, а не по отцу, так какого черта Еврейское агентство тратит американские денежки, которые могли бы составить его, Рыжего, счастье?! – пусть государство Израиль пустит их на общее благосостояние). Он ненавидел выходцев из Йемена, Ирака, Ирана, Сирии, Турции и завидовал американцам.

– Голаны не отдадим! – неожиданно рявкнул он и еще в течение получаса (говорил с хозяйского телефона) размышлял о внутриполитическом состоянии страны, давая характеристики политическим деятелям от Давида Бен-Гуриона до Симхи Диница.

В общем, с «Голосом Израиля» все было ясно. Жаль только – перепутал дату ухода с поста главы Еврейского агентства Симхи Диница, хотя точно помнил, что того «ушли» за воровство. Но дату все же перепутал, а мы, израильтяне, как он правильно сказал, этого не любим…

– Смотри, – грозно-металлическим голосом наставлял он, – мы ведь доведем дело до конца… И Фаня, и Стелла…

– До какого конца? – поинтересовался я.

– До смертного, конечно, до смертного.

Я поперхнулся. И почувствовал в горле ком. И сердце как-то сразу обмякло.

– Послушай, ну Стеллу ты хотя бы отлюбил? Хотя бы в отместку своей ведьме, за то, что она всю жизнь кормила тебя тухлой рыбой?

Я и не думал, что так озадачу его. Я понимал, что и без работы, и без жилья он унижен и оскорблен до крайности. Что он перестал быть мужчиной – кормильцем семьи, так хоть пусть будет самцом.

И он не выдержал, хвастанул:

– Конечно, разложил ее, беднягу… Намучился…

– Не может быть?! – поразился я. – Разве ты не знал, что она не была девственницей?

– Откуда ты знаешь?

– У нас с ней тоже были золотые денечки…

– Значит, и тут ты меня опередил, – сказал он уныло и как-то обреченно.

Опередил, и еще как! Я был на втором или третьем курсе института, когда мне надо было сделать какое-то задание на немецком языке, которое я никак не мог осилить. И тогда я вспомнил о нашей Стелле Исааковне, о нашей Целке. Я позвонил ей и попросил разрешения прийти. И она как-то радостно и быстро согласилась. И когда я вошел к ней в дом и увидел ее полунагую, в каком-то подобии халатика, я даже не стал объяснять ей цель моего прихода, – какое там задание, когда ее груди просто вывалилась наружу. Я, ни слова не говоря, поднял ее на руки, отнес на диван и оседлал эту лошадку, которая на поверку оказалась вовсе не тихоней, она кусалась, стонала и, пожалуй, первая преподала мне уроки Камасутры, передвигая меня от зеркала к зеркалу. Лет шестнадцать разницы между нами только прибавили ей сил. Из немецкого я забыл даже то, что узнал на ее уроках. И еще она смеялась надрывным смехом, а потом обнимала меня, клала рядом и шептала какие-то слова по-немецки.

И я возненавидел ее из-за этих слов, потому что и она и ее сестра были малолетними узницами гетто, но постоянно возвращались к своему немецко-австрийскому прошлому, ахали и вздыхали о нем, и когда слышали, как разговаривают по-немецки, обе светились тихой радостью…

Переполненная страстью, она внушала ужас. Мне казалось – где-то близко, рядом лают овчарки. И пропущен ток по колючей проволоке…

Занимаясь любовью, она оставляла на память ощущение случки со стреноженным зверем. Скорее всего, дело в ее духах, в которых было что-то хорошо просчитанное и греховное, легкий намек на святость и горячий запах звериного загона.

Однажды она разделась и, переполненная чувствами, позвала:

– Иди ко мне…

И закрыла глаза. А я тихо направился к двери. Поплыл против течения тяжелого потока больного и отравленного пламени, которое вытекало из нее и охватывало меня.

А потом узнал, что она прочла мои рассказы и, будто бы, узнав в одном из персонажей себя, кричала: «Подонок, разве он не знает, что все евреи братья?»

Ну уж это она загнула, братом и сестрой мы с ней не были. Стал бы я заниматься кровосмешением!

Они с сестрой донимали меня, как могли, анонимными письмами и звонками на работу, в редакции газет и журналов и, говорят, сильно обрадовались, когда узнали, что я приезжаю в Израиль. И впрямь, как же они могли быть здесь без меня, если я давал им не только работу, но и смысл существования.

А вот известный писатель, звонит по два раза в день:

– Читал твою статью о «русской» партии… Ну ты даешь! Зачем тебе это «гетто»? Это деление по этническому принципу, а мы должны быть едины, как никогда. В такой момент! Ты представляешь, что будет, если отдадут Голаны? И вообще, зачем вы хотите строить здесь Бенилюкс? Эта земля создана для чего-то большего. Вот приеду с Кацрина, ты-то хотя бы знаешь, что это город на Голанах?..

– Что-то ты в Кацрин зачастил, а?

– Обожаю эти места. Сейчас я на службе, а после – прямо туда. Жена хочет купить домик…

– У тебя уже есть два. И все в любимых местах. Невозможно жить во всех любимых местах сразу.

– Ты рассуждаешь как типичный «совок»… На два вопроса в свободном мире никогда не отвечают: где я хочу жить и с кем… Перезвони вечерком, поговорим на эту тему… Так я о партии. Ты что, не знаешь, кто такой Щаранский? Ах, ты хочешь другую партию?

Длинный гудок. Видимо, появился начальник. Ну конечно, он имеет три дома, но из дому не звонит никогда, только с рабочего телефона. Часами. Или: «перезвони вечерком…» И в Кацрин зачастил. А вдруг действительно отдадут Голаны? Представляете, какую компенсацию он получит, если даже купит там какую-нибудь развалюху? Вот тебе и любимые места! Зачем ему нужна «русская» партия? Главное, чтоб ничего не менять. На кой тебе сдался этот Бенилюкс? Это же не Египет… Войдешь туда и не вернешься! Да! В такой момент всякая вещь – улика… Впрочем, пусть живет. Конечно, обманывать государство нехорошо. Но так уж повелось. И будем относиться к этому философски…

Зрение мое слабеет.

Голоса смолкают.

Хорьё прохаживается взад и вперед, точно по сцене, сейчас, сейчас начнут новое действие. Все живут до ста двадцати, так что драма, считай, многоактная…

Глаза хористов полузакрыты. То ли спят, то ли размечтались. Им грезятся руки-обрубки. Виселица. Газовые камеры. И все роскошество – исключительно для меня, любимого… Ясновидение определяет творчество…

Дирижер взмахнул палочкой:

– По Африке бродила большая кррракадила!

– Она! Она голодная была! – подхватил хор.

А потом гроб засыпали желтоватой и каменистой родной землей.

Стелла Исааковна, дама, накрашенная отваливающейся от щек линялой краской, возвышалась статуей над маленьким, едва живым мертвецом, некогда Рыжим, а теперь бритоголовым Математиком. Несколько поодаль стояла оставшаяся без работы Фаня Исааковна, скрестив на груди тоскливые, нервные руки.

Они были печальны, как ночные страшные бабочки.

4

Моя мама в темноте бьется головой о стены.

Так она ищет правильный путь. Она никогда не зажигает свет – экономит электричество. Казалось бы, проще простого – хоть палкой найти дверной проем. Конечно, проще простого – если тебе не девяносто. Она пробует головой стены и так ищет дверь в туалет, на кухню, в мою комнату.

Она поехала со мной в Израиль, думая, что это Украина или Белоруссия, ну уж, по крайности Москва, где можно хотя бы наблюдать, не вынесут ли ненароком Ленина из Мавзолея. В последний раз в Москве она была лет пятьдесят тому. После ухода на пенсию (более четверти века назад) не летала на самолетах, не ездила на поездах, да и из дому выходила редко. Она читала и читала газеты, что-то подчеркивала, что-то выписывала. По телевидению – только программу «Время». По радио – только «Последние известия» и «Новости». Перестройка оглушила ее. Ей показалось, не то Колчак, не то Петлюра, не то Гитлер все-таки взяли Москву. Каждую газетную статью против Ленина она воспринимала как личное оскорбление. После каждой бранной статьи о партии – пила валерьянку. Когда я ей сказал, что нет уже ни Советского Союза, ни партии – она раскрыла большие глаза и долго молча печально глядела на меня.

– Да, – философски заметила она, – я знала, что может быть еще хуже…

Она как в воду смотрела. С тех пор даже забыла мое имя, а стала называть меня невнятным словом, в котором слышались звуки «Б… Л… Г…». Возможно, «белогвардеец». Или, как сказал умничка Веничка Ерофеев: «дебилогвардеец». Вообще, она как-то сразу забыла все имена. Мужа своего, известного художника, погибшего в войну, имя горячо любимой сестры, которую однажды сбил автомобиль, и мама вдруг стала странно заикаться: «Б… Л… Г…» Она забыла имена моих жен (правда, их запомнить – надо обладать незаурядной памятью). Она только помнила, что внуки ее должны быть в Израиле (их, скорее всего, увезли мои жены) и что она не может умереть, не увидав их. И хотя внуков у нее никогда не было, как и у меня детей, она стала проситься в Израиль, сильно подозревая, что Израиль – просто пригород Киева или Минска, в крайнем случае Москвы.

И вот однажды, после трех десятков лет с маминой последней поездки, я посадил ее на поезд. Поскольку одно купе отвели под вещи, другое было переполнено. Было душно и полутемно. Мы ехали в Бухарест. Уже через два часа езды зашли таможенники, а потом пограничники. И мама прижала к груди чемоданчик, которым дорожила больше всего. Но и таможенники, и пограничники смотрели только на этот чемоданчик. Один из них как-то неловко пнул старуху, она ойкнула, чемоданчик рассыпался, и выпорхнули оттуда почетные государственные награды, старые фотографии, оставшийся от мужа рисунок – ее портрет, карандашный набросок да партбилет в корочках, на который парень не обратил никакого внимания, иначе б потребовал за провоз документов…

Потом были таможенники с румынской стороны, тех быстро утихомирили: пассажиры скинулись по бутылке водки на румынского брата. Уже в Бухаресте маму посадили на тележку поверх чужих чемоданов и повезли по платформе тоже как вещь, но уже совсем лишнюю, незастрахованную, за потерю которой отвечать не придется, так что рабочий буркнул что-то вроде: «Перегруз». И ему пришлось дать бутылку…

Поселились мы в специально отведенной для репатриантов гостинице. С матерью в одном номере. Там-то она впервые и стала опробовать головой стены. Поднималась ночью и стучала…

Потом спрашивала меня:

– Это Киев? Тогда надо звонить Михаилу.

Михаил – это ее двоюродный брат, из Киева давно выехавший в Америку. Про то, что он уехал, ма-ма, конечно, забыла, а про то, что жил в Киеве, помнила.

По случаю первомайских праздников не было самолета, и мама трое суток билась по ночам головой о стены. С самолетом же было и того хуже. Еле втащил. Когда стали раздавать обед, она даже не притронулась.

– Одно из двух, – сказала, – либо отравлено, либо платить надо золотом…

Другой валюты мама не знала.

А все началось со страха.

Где-то году в 1937–1938-м отец, художник, находился на действительной службе в армии в чине офицера и в качестве начальника клуба. Старший и младший комсостав, как известно, в те годы был репрессирован почти поголовно. И мать, тогда молоденькая преподавательница музыки в том же клубе, ежедневно ждала стука в дверь. Ей и до сих пор кажется, что вот сейчас возле дома притормозит машина, раздастся лай собаки, чьи-то шаги…

– Кто, кто там?

– Да никого, мама.

Черт бы взял эту машину, этот скрип шагов, эти пьяные голоса.

Стук в окно. Стук в дверь. По праздникам. Под выходной. Когда Анну Андреевну Ахматову спрашивали о ком-то: «За что взяли?» – она почти кричала: «Пора понять, что людей берут ни за что…»

От страха мать потеряла чувство смерти. Умер ее отец – слезинки не проронила, точно радовалась, что умер своей смертью…

Потом началась война. Муж пропал без вести на фронте в сорок первом, а бумага пришла только весной сорок третьего. И она все это время боялась: либо его убьют, либо арестуют. После сорок третьего года стала бояться пуще – а вдруг как к пропавшему без вести к нему и приступят, дескать, изменник Родины, а что еще хуже – приступят к семье, к сыну, то есть ко мне. Бумага с печатью казалась ей непонятной, а особенно подозрительной – подпись. Мама даже в военкомат за пособием сразу не пошла, а только потом, когда вызвали… И в сорок третьем, получив бумагу, тоже не плакала. Сказала: «Отмучились». Было непонятно, кто отмучился – отец ли, она ли, а может быть, все вместе.

Некогда выше среднего роста, красивая, она вдруг сделалась маленькой, сморщенной старушкой и так, уже не меняясь, дожила до девяноста лет.

– Думаете, зажилась? Я пересчитать, проверить должна, всех ли уберегла, всех ли сохранила.

При всем при этом она фанатично верила в «правое дело» коммунизма. Была уверена, что кто-то извратил идею.

Помню, еще в конце войны, когда мы приехали из эвакуации в игрушечный, чистенький австрийско-немецко-еврейский городок на Северной Буковине, я спросил:

– Мама, мы евреи?

– Мы советские, – сказала она громко, а все последующее про евреев – только шепотом: – Советская власть вывела евреев на космический уровень, из черты оседлости – прямо в граждане мира. И мы должны быть вечно признательны за этот скачок, за это приобщение к мировой культуре, когда язык уже не имеет значения. Лучше, конечно, русский, самый красивый, самый богатый (потому и стал международным), самый великий в мире.

– А украинский? – не сдавался я. – Мы родились и выросли на Украине.

– Да… Украинские песни очень красивые… Вообще, у тебя, сын, большая путаница в голове. Жаль, нет отца. Он бы тебе разъяснил.

– Я разыщу его, мама, я разыщу его, где бы он ни был. Я разыщу его под землей, но узнаю, что значит: «пропал без вести». Может, он был в плену и сейчас где-нибудь в Америке…

– Тише! – крикнула она. И присела, точно у нее враз отнялись ноги. И побледнела так, что я стал оглядываться: куда это вытекла вся кровь из нее. – Никогда не говори об этом. Ничего не ищи. Молчи, молчи, молчи… Ты слышишь – я заклинаю тебя – молчи.

И тут она успокоилась. И даже сделала попытку улыбнуться. Одними губами:

– Ты лучше присмотрись к Владимиру Ильичу Ленину. Если нам кого-то и не хватает, так Ленина… Владимира Ильича…

Теперь, спустя годы, я вспоминаю, что не раз слышал эту фразу: «присмотреться к Ленину» – и слышал из уст куда более компетентных, чем мамины.

И я стал присматриваться. Вот он ведет заседание Совнаркома. Выступающих, как всегда, почти не слушает. Перебивает, нервничает, какое решение принять – не знает, а советоваться не с кем. Вровень ему – никого…

Вот поднялся. Прошелся, точнее, пролетел по кабинету. Вошел Дзержинский. Ленин морщится: «Этот и приходит, и уходит когда вздумается. Еще ни разу не досидел до конца заседания».

Дзержинский в грязной гимнастерке. Сапоги давно не чищены. Ленин брезгливо оглядывает его с ног до головы.

– Что на повестке дня? – неожиданно кричит Дзержинский.

– Повестка дня перед вами, Феликс Эдмундович.

Секретарь Ленина Фотиева поднялась и услужливо пододвинула бумагу Дзержинскому.

Ленин садится. Подбирает на столе клочок бумаги, быстрым росчерком с сильным нажимом пишет: «Феликс Эдмундович! Сколько у нас в тюрьмах злостных контрреволюционеров?»

Дзержинский уставился в потолок. Точной цифры ни он, ни подчиненные не знают. Сажают за решетку кого попало, расстреливают без суда и следствия.

Дзержинский взял ручку и твердым почерком вывел: «Около 1500». Ленин ухмыльнулся, перебил очередного оратора. Потом его самого перебил Феликс Эдмундович. Ленин поставил возле цифры крестик и передал записку обратно Дзержинскому. Дзержинский смотрит на бумажку. Потом впивается взглядом в Луначарского. Долго не отводит взгляда. Луначарский кашляет, странно дергается на стуле…

Наконец Феликс Эдмундович поднимается. Высокий, худой, похож на Дон-Кихота. Только глаза какие-то неподвижные, стеклянные…

Той же ночью «около 1500 злостных революционеров» расстреляли.

Лидия Александровна Фотиева пожимала плечами:

– Произошло недоразумение. Владимир Ильич вовсе не хотел расстрела. Дзержинский его не понял. Наш вождь обычно ставит на записках крестик в знак того, что он прочел их и принял к сведению.

На следующий день заседание Совнаркома начали на десять минут позже. Дзержинский снова опоздал. Ленин пошутил:

– Ввести расстрел за недисциплинированность…

Помню, в шестидесятых годах собрали со всей страны актеров, исполняющих роль Ленина, на специальный семинар. Человек триста съехались. Каждый в своем городе люди знатные, проверенные, с хорошими анкетными данными. Непрофессионалам роль Владимира Ильича исполнять не дозволялось. Если рисуешь картину с изображением вождя или нетленный скульптурный образ ваяешь – разрешение дала республика. Все здесь выверено. Во всем порядок. После исполнения роли Ленина актер со спокойной совестью мог ожидать звания. Заслуженный артист станет народным – это уж как пить дать.

Был у таких актеров и свой приработок. Например, массовые представления на стадионах к памятной дате. Ленин, как правило, выезжал на броневичке, указывая рукой нужное направление.

В одном из южных городов подготовили и пушечку, которая должна была пальнуть, имитируя крейсер «Аврора». Конечно, для областного начальства изготовить крейсер, и броневичок, и пушечку – это всего только дать указание директору завода, который даже не выматерится от такого задания. Еще бы, честь! Сделают так, что при пальбе у самого Картера в Белом доме стекла в окнах посыплются…

Ночью пошел дождь. Не прикрытая брезентом «Аврора», оставленная на бровке поля, отсырела. И когда мой товарищ Исайка Кацман, режиссер, отдал приказ «Пли!», бесхозная пушчонка странно возгордилась и не то чтоб пальнула, а как-то придурковато фыркнула, отчего прощелыга на одной из трибун выкрикнул: «Так и было!»

Стадион покатывался со смеху. Прямо корчились на трибунах. Только в центральной ложе помалкивали. Как могли, отвлекали Первого, хотя все уже знали, что песенка моего друга Исайки Кацмана спета. А вот судьба песенки начальника Управления культуры решалась прямо в центральной ложе. Все зависело от того, узнают ли о конфузе в ЦК или нет.

И только «Владимир Ильич» спас дело. Его встретили громовыми аплодисментами, ибо в бой ему, бедолаге, пришлось идти все же без артподготовки. Длань его, казалось, распростерлась не только над всем стадионом – над всей планетой. Поворачиваясь к трибунам, он выглядел то бронзовым, то гранитным, то будто бы из мрамора, и с каждой минутой смех потихоньку стихал…

Мы стояли в кулуарах «ленинского» семинара, и «Владимир Ильич» ужасно гордился, рассказывая свою потешку. А вокруг толпились исполнители роли вождя. Смеялись. Кто-то даже отважился на анекдотец о вожде мирового пролетариата, но тут в зал вошли Выдающиеся исполнители роли Ленина – сначала из прославленного московского театра, потом из прославленного ленинградского. И участники семинара, видимо, скумекав об истинной своей миссии, вдруг подтянулись, заважничали…

Председательствующий, оглядев зал, неожиданно сказал:

– А Гамлет не в каждом театре есть.

Фразу ему долго не могли простить.

А на трибуну уже поднимался Главный ленинский драматург. Его, этого драматурга, прозвали «Крупская сегодня». Он выглядел уставшим, и все знали, что он потерял много сил в борьбе с чиновниками за углубление ленинского образа, его разнообразную трактовку и интеллектуальное решение.

И начал свою речь он гневно, с романтическим пафосом:

– Стучит в сердце пепел оболганной Сталиным Октябрьской революции!

Да, он, Главный ленинский драматург, – против образа Ленина, разрешенного Сталиным. Против эксплуатации любви и уважения к Ильичу. Оболганный, извращенный Ленин может вызвать отторжение. Но все же стоит присмотреться к образу Ильича, ибо сегодня «мало социализма, мало».

Точно речь шла о мыле…

Ночью я лихорадочно листал полное (на самом деле сильно урезанное за счет компрометирующих вождя документов) собрание сочинений Владимира Ильича. Перед глазами стояли галстуки в крапинку. И это вызывало ненужные ассоциации. Но мне все же удалось сосредоточиться. И я наконец увидел Ленина. Он был нервен, непоседлив и взвинчен.

– Не понимаете? – недоумевал он.

– Как не понять?! Проще всего – бедным. Тем – некуда податься. Человек, униженный голодом и нищетой, будет делать все что прикажут. Хуже с богатыми. Но и здесь есть вариант: сделать их бедными. Как?

У Ильича ответ наготове:

– Расстреливать, никого на спрашивая и не допуская идиотской волокиты.

– Будьте образцово-беспощадны!

– Надо поощрять энергию и массовость террора!

Даже не верится, что все это было напечатано! Не передано в суд в качестве доказательств виновности в преступлениях против человечества! И что все это я читал да еще умилялся: надо, надо быть добрым! Надо гладить кошек! Надо.

Вы представляете – здоровался с людьми!

В дни болезни – не расставался с кепочкой даже в помещении. А на улице завидит крестьянина или рабочего – кланяется и быстро здоровой рукой снимает кепчонку. Неужто каялся? Неужто просил прощения? Он, видите ли, пришел в революцию за счастьем. Ему счастье нужно было для мирового пролетариата, а не личное счастье.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.