Книги о семье

Леон Баттиста Альберти

Книги о семье

Перевод М. А. Юсима

Книга опубликована при финансовой поддержке Министерства иностранных дел Итальянской Республики

Настоящий перевод на русский язык выполнен на основе критического текста «Книг о семье» (De familia libri IV) Л. Б. Альберти, подготовленного Франческо Фурланом для редактируемой им публикации в издательстве Ле Белль Леттр (Societe d’edition Les Belles Lettres) в Париже, во Франции на основе подготовленной им же «Новой редакции» текста, опубликованной издательством Эйнауди (Турин, Италия) в 1994 г.

Четыре книги Леона Баттисты Альберти «О семье» считаются шедевром итальянской литературы эпохи Возрождения и своего рода манифестом гуманистической культуры. Это один из ранних и лучших образцов ренессансного диалога XV в. На некоторое время забытые, они были впервые изданы в Италии лишь в середине XIX в. и приобрели большую известность как среди ученых, так и в качестве хрестоматийного произведения для школы, иллюстрирующего ренессансные представления о семье, ведении хозяйства, воспитании детей, о принципах социальности (о дружбе), о состязании доблести и судьбы. В России Л. Б. Альберти хорошо известен и изучается с давних пор: переведен его фундаментальный труд «Об архитектуре» и другие латинские сочинения об искусстве. Полный перевод «Книг о семье» на русский язык публикуется впервые.

В оформлении переплета использованы: воображаемый скульптурный портрет Л. Б. Альберти работы Джованни Лузини, из серии 28 мраморных статуй, водруженных в 1842–1856 гг. в наружные ниши здания галереи Уффици; иллюстрация из кн.: Pare, Ambroise. (Euvres. (Vingt cinquiёme livre traitant des monstres et prodiges), Paris, G. Buon, 1585, p. 1091; каменное изображение герба рода Альберти. Флоренция, Галерея Палаццо Моцци Бардини.

На фронтисписе автопортрет Л. Б. Альберти из рукописи Центральной Национальной библиотеки в Риме, Vittorio Emanuele 738.

На шмуцтитулах: Доменико Гирландайо, Старик с внуком, около 1490 г., Париж, Лувр; Антонелло да Мессина, Святой Иероним в келье (деталь), 1474–1475 гг., Лондон, Национальная галерея; Андреа Мантенья, Слуги с лошадью и собаками, 1474 г., Мантуя, замок Сан Джорджо, фрески на восточной стене Камеры дельи Спози; Мазаччо, Динарий кесаря (деталь), 1425–1428 гг., Флоренция, Санта Мария дель Кармине, фреска в капелле Бранкаччи.

© Альберти Л. Б., 2008

© Языки славянской культуры, 2008

Электронная версия данного издания является собственностью издательства, и ее распространение без согласия издательства запрещается.

Пролог

Когда я размышлял о том, сколь много, по рассказам древних историков и по воспоминаниям наших стариков, да и на наших глазах, пресеклось и угасло славных и процветающих семейств в Италии и в других странах, меня всегда удивляла и огорчала такая власть зловредной фортуны над людьми, ее переменчивость и дерзкая способность губить многолюдные и доблестные фамилии, щедро одаренные дорогими и желанными для всех смертных вещами, украшенные всяческими достоинствами, славой, хвалой, влиянием и благодатью. Фортуна погружает их в нищету, одиночество и ничтожество, множество отцов наделяет скудным потомством, несметные богатства заменяет крайней нуждой, с вершины славы бросает в пучину бед, несчастий, безвестности и презрения.

Увы! Сколько семейств пали и разорились сегодня! Не рассказать и не перечислить всех родов, которые, подобно древним и благородным Фабиям, Дециям, Друзам, Гракхам и Марцеллам, защищали в нашем городе свободу и общественное благо; и в мирное, и в военное время стояли на страже авторитета и достоинства нашей родины. Это были в высшей степени скромные, разумные, сильные семьи, которых боялись враги, а друзья любили и почитали. От всех этих семейств не осталось не то что их блеска и могущества, но и самих людей, и не только людей, которые впали в нищету и безвестность, но даже памяти, воспоминаний почти не сыскать, даже имя их забылось.

Итак, вот причина, по которой я решил расследовать, действительно ли такова власть фортуны в делах человеческих, что по своему неограниченному произволу она имеет право ввергать в напасти своей переменчивостью и непостоянством самые лучшие и великие семьи. И когда я, отрешившись от какой бы то ни было пристрастности и отставив в сторону все порывы души, думаю об этом, и наедине с собой, о юные Альберти, рассуждаю о том, с какой стойкостью наш род уже давно противостоит всем несчастьям, с каким благоразумием и рассудительностью наши Альберти переносили выпавшие на их долю бедствия и с каким упорством противостояли яростным нападкам злой судьбы, то вижу, что многие часто и несправедливо обвиняют фортуну, а иные, по своему неразумию подвергнувшись бедствиям, жалуются на нее и упрекают судьбу, которая якобы увлекла их своим потоком, хотя они ринулись в него по собственной глупости. Ведь многие бездарности ищут причину своих ошибок в происках посторонних.

Но если старательно поразмыслить о том, что же именно превозносит и преумножает людские семейства, чему они бывают обязаны своим счастьем и достоинством, то станет ясно, что чаще всего люди – сами источники своих бед и причина своих несчастий, и что не стоит искать всемогущих врагов, ведь никто не поставит величие, славу и известность в заслугу фортуне, а не доблести. В самом деле, обратимся к республикам, подумаем о минувших царствах: мы убедимся, что фортуна никогда не играла такой роли в обретении и преумножении могущества, в сохранении уже завоеванной славы, как святая и благословенная житейская мудрость. Кто усомнится в этом? Справедливые законы, мужественное и твердое поведение, любовь к отечеству, верность, прилежание, безупречные и похвальные нравы граждан всегда помогали снискать известность без помощи фортуны или достигнуть величия и еще большей славы с ее помощью, и притом оставить по себе потомкам бессмертную память. Поистине, после смерти Александра Великого, как только македонские князья озаботились своими богатствами и стали думать не о завоеванной ими вместе империи, а о своих собственных владениях, между ними тут же начались раздоры и разгорелось жаркое пламя ненависти; их души стала снедать алчность и ярость, вызванные обидами и желанием за них отомстить; и теми же самыми руками, тем же победоносным оружием, с помощью которого они отняли свободу у множества народов и покорили их, создали огромную империю, стяжали македонцам славу по всему миру; тем же самым непревзойденным оружием, которое стало теперь служить корыстным притязаниям немногочисленных тиранов, преемников Александра, были погублены и уничтожены все их законы, истреблены их справедливость и добродетель, и обескровлена каждая частица их некогда грозных сил. Так македонцы утратили свое благополучие и за короткое время лишились империи и славы не по воле фортуны, а из-за собственной глупости. Грекам тоже сопутствовал успех, слава и власть, пока они заботились об укреплении и воспитании духа своих сограждан не меньше, чем об увеселениях и о превознесении себя над другими.

А разве нельзя сказать того же самого о нашей Италии? Пока мы соблюдали наиполезнейшие и благословенные заветы старины, пока старались подражать нашим предкам и пытались превзойти в доблести знаменитых героев прошедших времен, пока итальянцы считали себя обязанными приносить все плоды своих трудов, промыслов и искусств, и вообще все, что имеют, на алтарь отечества ради общего блага, для пользы и выгоды всех сограждан; пока они были готовы пожертвовать своим имуществом, кровью и жизнью ради поддержания авторитета, величия и славы латинского имени, разве сыскался бы такой народ, такое дикое варварское племя, которое не убоялось бы противиться нашим велениям и нашим законам? Так можно ли говорить, что эта бескрайняя империя, эта верховная власть над народами, обретенная силами латинян, достигнутая нашими стараниями и распространенная нашим римским оружием, была дарована нам судьбой? Неужели мы признаем, что обязаны фортуне тем, чего добились благодаря своей доблести? Будем приписывать судьбе благоразумие и сдержанность Фабия, который в одиночку спас, благодаря своей тактике выжидания и уклонения, почти утраченную латинскую свободу; принципиальность Торквата, ради соблюдения воинской дисциплины не пощадившего своего сына, его же умеренность, в силу которой он довольствовался землепашеством и ставил честь выше золотых гор? Суровость Фабриция, бережливость Катона, твердость Горация Коклеса, выдержку Муция, благочестие и верность Регула, преданность Родине Курция и многие другие неслыханные и великие добродетели, столь славные у древних и пригодившиеся тогдашним итальянцам не меньше, чем их мечи и воинская мощь, когда они воевали с гордыми и непокорными народами в варварских землях и с помощью этих божественных качеств подчинили себе всех этих врагов латинского имени, свободы и славы? Согласимся ли мы с тем, что фортуна была покровительницей наших обычаев, что она смягчила нравы и обыкновения нашей благословенной родины? Разве безрассудной воле фортуны обязаны мы основанием империи, которую наши предки созидали, полагаясь скорее на доблесть, чем наудачу? Разве мы поставим в зависимость от изменчивости и произвола судьбы то, чего сами люди намерены добиваться с помощью твердых расчетов и отважных и великих дел? И может ли фортуна с ее непостоянством и неопределенностью рассеять и разрушить то, что мы препоручаем нашим собственным заботам и разумению, а не чужому безрассудству? С какой стати мы уступим фортуне то, что собираемся хранить и поддерживать со всем возможным прилежанием и старанием? Оно неподвластно фортуне, и, вопреки мнению некоторых глупцов, не так-то легко победить того, кто не хочет сдаваться. Фортуна держит под игом только тех, кто ей поддается.

Сколько раз фортуна всей своей силой и со всей злобой, со всей яростью и ненавистью заклятого врага обрушивалась на латинское войско при Каннах, Треббии, Тразименском озере[1], в Галлии, Испании и других странах и всячески старалась поразить римлян, чтобы сокрушить империю и покончить с нашей славой и со всей Италией, но та изо дня в день все возвышалась, украшая себя бесчисленными и удивительными триумфами. Не рассказать, как часто и коварно судьба противилась и вредила нам и в прежние времена и позднее, исполняя завистью к нам народы, племена и государей и рассеивая ненависть и враждебность к нам по всему миру. Однако ей никогда не удавалось смутить своим неистовством и дикими наскоками дух достойных латинских патрициев и сенаторов, которые побороли все трудности, укротили и подчинили себе все гордые народы, и обратили все страны мира в римские провинции, раздвинув границы нашей необыкновенной латинской империи за все доступные на Земле пределы. Таким образом, наши предки-латиняне умели противостоять любому вражескому натиску и выдерживать его, так что никакая злая судьба не могла помешать их мужественному духу и божественному разуму желать, быть в состоянии и уметь торжествуя расти и возвышаться. И если завистливая фортуна могла часто противостоять их успехам, ничто не могло отнять славу их доблести, и пока они считали украшением и лучшей защитой империи добродетельные поступки и добрые обычаи родины, судьба была к ним до конца благосклонной и снисходительной. Так что пока в этих возвышенных и совершенных душах царили великие и зрелые мысли, непреклонная и нерушимая верность отечеству, пока любовь к общественному благу перевешивала в них своекорыстие, а веления родины пересиливали зов алчности, им всегда сопутствовали победа, слава и удача.

Но как только тираническая похоть и частная выгода, как только неправедные устремления превозмогли в Италии справедливые законы и благословенные обычаи, тотчас же латинская империя начала чахнуть и слабеть, лишаясь благодати, красы и всех своих прежних сил, так что божественная латинская слава, некогда простиравшаяся и источавшая свое сияние за пределы Океана, затмилась и стала гаснуть.

А ты, благородная Италия, глава и твердыня всего мира, пока ты была едина, сплочена и готова пестовать добродетель, искать хвалы и завоевывать славу, пока твоей заботой и старанием было покорение гордецов, а также человечное и правое руководство подданными; пока тебе удавалось не теряя присутствия духа противостоять всем напастям, и пока ты почитала за честь не отворачиваться с презрением от тяжких и многотрудных предприятий, но терпеливо справляться с ними; до тех пор, пока враги не сомневались в твоей доблести, друзья – в твоей верности, а побежденные – в твоем милосердии, ты могла сопротивляться фортуне и одолевать всех смертных, могла вводить у всех народов мира свои благословенные законы и устройство, и даже у пределов Индий тебе дано было водрузить сверкающие штандарты твоей беспримерной и свыше заслуженной славы, так что благодаря великому, могучему и отважному духу твоих сынов ты возбуждала уважение, любовь и страх наравне с богами. Но вследствие раздоров и гражданских распрей алтари и храмы твоей старинной добродетели тотчас же стали разрушаться, а твои латинские театры, некогда бывшие местом увеселений, игр и празднеств, украшенные грудами вражеских доспехов, победных трофеев и множеством лавровых венков, наполнились горестью и сокрушением, увлажнились слезами, услышали жалобы и стенания. А варварские народы, самые удаленные племена, доставлявшие рабов, прежде смирявшие перед твоим лицом, Италия, свою гордыню и ярость и трепетавшие перед твоей властью, исполнились дерзости и стали вторгаться в твое святейшее лоно и даже сожгли пристанище и сам древний престол империи всех империй.

И ныне, по вине ли чужих народов, по нашему небрежению присвоивших себе заслуженную нами славу, или потому что мы, латиняне, сами забыли о ней и отказались от нее, навряд ли найдется кто-либо, надеющийся вернуть утраченный нами имперский скипетр и увидеть на своем исконном месте, на своем священном и благословенном престоле, сиречь в Италии, пурпур и диадему, коих она, по нашей слабости, давно лишилась. Но кто скажет, что мы утратили наше неслыханное и необычайное величие и латинскую славу, покинувшие свое подлинное вместилище и средоточие, не по собственной вине, а стараниями других? Какое сонмище людей смогло бы противостоять тем, кто подчинил себе весь мир? И кто отказался бы нам подчиняться, если бы мы этого не захотели и не допустили? Итак, можно заключить, что судьба не может и не способна отнять у нас даже частицу нашей добродетели, зато довольно располагать доблестью, чтобы достичь всякой возвышенной и великой вещи, обширнейших владений, наивысшей хвалы, вечной славы и бессмертной памяти. Не следует сомневаться, что нет такой любимой и желанной вещи, которую столь же легко заполучить, как добродетель. Ее лишен только тот, кому она не нужна. И если таковы свойства добродетели, мужественных обычаев и поступков, каковые достижимы для смертных настолько, насколько они того пожелают, если здравые суждения, благоразумие, сила, постоянство и упорство духа, разум, порядок и мера, полезные искусства и науки, беспристрастие, справедливость, прилежание и старание позволяют приобрести такую власть и вопреки козням фортуны взойти на высшие ступени славы, кто из вас, о юные Альберти, отважится, наблюдая изменчивость и непостоянство преходящих и бренных вещей, убеждать меня, что вещь, которую нельзя отнять у смертных и которую они могут принять и сделать своей по собственной воле и усмотрению, которой они уже и владеют, что эту вещь без особого труда можно отобрать у ее прилежных и бдительных обладателей, защищающих ее с превеликим мужеством? Итак, отныне будем придерживаться того мнения, которого, я полагаю, вы, как мудрые и благоразумные люди, и придерживаетесь, что в гражданских делах и в жизни людей куда больший вес имеет разум, нежели фортуна, осмотрительность, нежели случай. Если же кто-то понадеется больше на подарки судьбы, чем на доблесть, то его, по-моему, нельзя будет назвать ни мудрым, ни благоразумным. Тот же, кто признает, что изобретательность, достойные искусства, упорный труд, зрелая мысль, дозволенные упражнения, праведные устремления, разумные упования украшают, возвеличивают, сохраняют и обороняют республики и государей, и что благодаря им империи обретают славу, а без них лишаются всего своего величия и достоинства; кто убедится, что праздность, леность, похоть, коварство, алчность, беззаконие, сладострастие, жестокосердие и неудержимые людские страсти портят, разрушают и подрывают любую прочную, нерушимую и возвышенную вещь, тот, я думаю, поймет, что все вышеназванное необходимо для процветания государств и семей, и согласится, что несчастье последних скорее всего бывает вызвано их собственным неразумием и недостатком старания.

Поэтому, зная, что это происходит, когда процветающие семейства не знают меры и воздержания, или когда бедствующим недостает благоразумия, дабы найти опору и устоять, и тогда судьба безнаказанно накрывает и низвергает их своей океанской волной; и будучи уверенным, что неустанное попечение, забота и тщание отцов семейств, достойные обычаи, добрые нравы, человечность, доступность, обходительность приносят семьям счастье и многолюдство, я решил со всем старанием и усердием разузнать, как можно предостеречь отцов и всех членов семейств от ошибок, чтобы они были в состоянии достичь полного и совершенного счастья и никогда не зависели от происков и причуд фортуны. Все свободное время, если все прочие дела позволяли мне от них оторваться, я с радостью посвящал поиску заповедей, оставленных древними писателями и направленных к благу, почету и процветанию семейств; и отыскав множество таких превосходных поучений, я посчитал своей обязанностью собрать их воедино, дабы вы могли без труда найти их в одном месте и познакомиться с ними, а познакомившись, следовали им. Я думаю, когда вы вместе со мной еще раз прочитаете о поступках и репутации наших достойных предков и убедитесь в благонравии древних Альберти, вы согласитесь со мной и поймете, что как доблесть, так и судьба заключаются в вас самих. Читая написанное мной, вы с удовольствием узнаете о достойном образе жизни и обычаях Альберти в старину и, увидев, что наши прадеды всегда избирали благоразумные и уместные пути, последуете их примеру.

От них вы узнаете, отчего семьи становятся многолюднее, какие занятия приносят им блаженство и удачу, как они приобретают расположение, благосклонность и дружбу, какие правила обеспечивают и прибавляют семьям почет, известность и славу, и каким образом семейное имя завоевывает вечную хвалу и бессмертие.

Но не подумайте, что в своем самомнении я собираюсь толковать перед вами о таких необыкновенных вещах, которые еще не были доступны вашему разуму и здравомыслию; для меня всегда было ясно и несомненно, что каждый из вас намного превосходит меня способностями, познаниями и знакомством со многими похвальными вещами. Но надеюсь, что это мое намерение не было пустым, потому что плод моих многодневных трудов скорее пригодится тем благочестивым юношам, которые придут после вас, чем вам, кого я мало чему могу научить и еще меньше наставить в вещах, известных вам лучше, чем мне. Однако я полагаю, что мои старания угодить вам не напрасны, ибо, если мой труд и не будет столь полезным, как мне того бы хотелось, для семьи Альберти, все же наградой мне будет, если вы его прочтете и перечитаете; более того, я почту это за величайшее вознаграждение, особенно если исполнится мое главнейшее желание, которое состоит только в том, чтобы во всем как можно более угодить и сделать вам приятное.

Итак, в глубине души я уверился, что Баттиста непременно доставит вам удовольствие, ибо изо дня в день я стараюсь всеми силами написать нечто полезное и приятное для вас из того немногого, что мне дано. Для меня это будет сильнейшим побуждением к тому, чтобы с помощью гораздо более ревностных стараний, более продолжительных бдений и более упорного прилежания новым, более утонченным и отшлифованным трудом оправдать ваши ожидания и получить ваше одобрение. Но только в том случае, если я увижу, что вы в должной мере оценили наказы наших предков Альберти, которые, как вы убедитесь, превосходны и достойны памяти; и если поймете, что я жажду истинной хвалы и искреннего прославления нашего рода Альберти, каковой всегда их заслуживал, и кому я, как прежде так и впредь посвящу все свои труды, умения, помыслы, намерения и желания. И я не пожалею и отдам до последней капли все свои силы и себя самого, ценой трудов и лишений, на благо и на пользу семейства Альберти, и сделаю это еще более охотно, с еще большей радостью и старанием, если увижу, что мои сочинения доставляют вам удовольствие. Поэтому я прошу и вас, молодые Альберти, поступайте вместе со мной и впредь, как поступаете теперь; работайте во благо, добивайтесь уважения, преумножайте известность нашего дома, и прислушивайтесь к тому, что, по словам наших предков Альберти, весьма прилежных, образованных и воспитанных людей, является семейным долгом и необходимо для исполнения, читайте и любите меня.

Книга первая о семье: Об обязанностях стариков по отношению к юношам и младшему поколению и о воспитании детей

LIBER PRIMUS FAMILIE:

DE OFFICIO SENUM ERGAIUVENES ET MINORUM

ERGA MAIORES ET DE EDUCANDIS LIBERIS

Когда наш отец, Лоренцо Альберти, слег в Падуе[2] в постель из-за того последнего тяжкого недуга, который свел его в могилу, на протяжении нескольких дней он страстно желал повидать своего брата Риччардо Альберти, и узнав, что тот скоро посетит его, сильно возрадовался и, более обычного приподнявшись на своем ложе, уселся на нем, всячески показывая, как он доволен. Мы все, постоянно находившиеся при нем, радовались вместе с ним, потому что увидели проблески надежды в испытанном Лоренцо, как нам казалось, необыкновенном облегчении. Там присутствовали Адовардо и Лионардо Альберти, весьма сострадательные и скромные люди, и Лоренцо обратился к ним примерно со следующими словами:

– Не могу выразить словами, сколь жажду я увидеть Риччардо Альберти, нашего брата, чтобы позаботиться вместе с ним о некоторых делах нашего семейства, а также поручить ему вот этих двух моих сыновей, Баттисту и Карло, о которых я думаю с болью в сердце, не потому что сомневаюсь в готовности Риччардо всячески помогать им и печься об их благе, но из невозможности исполнить перед смертью этот отцовский долг, и я не хотел оставлять неисполненной ни одну из своих святых и праведных обязанностей. Однако я прощусь с жизнью с легким сердцем, ибо буду настоятельно просить всех вас, и прежде всего Риччардо, чтобы вы помогли моим детям стать достойными людьми и для этого делали все то, что при необходимости вы сделали бы для своих.

Ему отвечал Адовардо, который был старше, чем Лионардо:

– Ты очень растрогал меня своими речами, Лоренцо! Я вижу, что ты преисполнен той же любви и жалости к детям, которую часто по разным поводам испытываю и я. Вижу также, что тебе хотелось бы, чтобы все прочие питали к нашим домашним такую же любовь, так же заботились о благе и чести нашей семьи, как это делал ты. Я думаю, что ты справедливо судишь о честности и надежности Риччардо, твоего брата не только по крови, но и по благочестию, человеколюбию, благонравию. Трудно представить себе более кроткого, спокойного и воздержного человека. Но не сомневайся, что и всякий из нас в меру своих сил подражает ему; а в том, что затрагивает пользу и честь самого последнего члена рода, не говоря о твоих дражайших детях, мы стараемся заслужить славу твоих добрых и преданных родственников. Если же дружеские отношения крепче, чем родственные, то мы будем поступать как твои настоящие и искренние друзья. Все что тебе дорого, что дорого Лоренцо, которого каждый из нас любит, как себя самого, мы будем беречь и ценить насколько сможем и насколько ты захочешь. И всякий из нас охотно сделает все необходимое, а в данном случае без особого труда, ибо нам будет легко и приятно повести к славе и почету этих юношей, которые получили от тебя отменное напутствие и пример, как обрести славу и добродетель. Мы знаем, что они не обделены умом и природным характером, потребными для того, чтобы заявить о себе, так что помощь им будет делом приятным и благодарным. Однако Господь да сохранит тебя здоровым и счастливым, Лоренцо. Не падай духом и не считай, что ты уже лишился этих и других полезных качеств, пока не пробьет твой час. По-моему, тебе стало лучше, и я надеюсь, что ты сам сумеешь позаботиться о своей семье не хуже чем другие, как всегда прежде бывало.

ЛОРЕНЦО. Что ты говоришь? Да разве мог бы я относиться к тебе, Адовардо, и к тебе, Лионардо, иначе как с уважением, как к моим дорогим родичам и верным друзьям? Разве я могу представить, что вы не примете мои заботы близко к сердцу, как люди близкие мне по крови, чьей любовью и расположением я всегда чрезвычайно дорожил. Конечно, я предпочел бы не обременять вас своими просьбами. Правда, смерть меня не страшит, но притягательность жизни, удовольствие общаться и беседовать с вами и прочими друзьями, радость обладать тем, что у меня есть, заставляют меня сожалеть о расставании со всем этим. Я не хочу лишиться этих радостей раньше времени. Может быть, это было бы для меня не так тяжело и не так печально, если бы я мог сказать о себе, как говорил Юлий Цезарь: я прожил достаточно, чтобы считать свою жизнь долгой и счастливой. Но я не достиг того возраста, когда мысль о смерти не вызывает горечи[3], и я не был так счастлив, чтобы не мог рассчитывать на большее везение. А самым большим везением, самым желанным счастьем для меня было бы, если не жить достойно в доме моего отца, то хотя бы умереть там и упокоиться меж моих предков! Однако если судьба этого не допустит, если естественный ход вещей иной или мне суждено выносить такие невзгоды от рождения, благоразумие требует терпеливо принимать то, что неизбежно. Конечно, я предпочел бы, дети мои, не покидать вас в этом возрасте и не отказался бы достичь более преклонных лет, хотя бы ради привычных мне трудов на благо и процветание нашего дома. Но если для моего духа уготовано другое назначение, я не собираюсь роптать и противиться тому, что произойдет независимо от моей воли. Пусть свершится со мной то, что Богу угодно.

АДОВАРДО. И я так думаю, что мысль о неизбежности кончины для смертных всегда помогала преодолеть страх расставания с жизнью.

Однако и болезнь, и слабость не должны вести к предвзятым суждениям, каковые помогают справиться с боязнью и отогнать сумрак смерти, но, по моему разумению, нарушают покой и безмятежность духа, погружая его в тревогу. Впрочем, в болезненном состоянии я, наверное, тоже не сумел бы от нее избавиться, обуреваемый мыслями о тех, кого я оставляю, о том, как уладить свои дела и кому поручить заботу о дорогих мне людях. Не знаю, кто мог бы отвлечься от подобных мыслей, и они, вероятно, не способствуют облегчению хода болезни. Но было бы похвально, Лоренцо, если бы ты настроился не так мрачно. Попробуй. Утешься, поверь в судьбу и, главное, в самого себя, и вместе с нами подумай о том, что твои дети, если мы не слишком обольщаемся на их счет, принесут тебе много радости.

ЛОРЕНЦО. Дети мои, добродетель всегда имела огромное преимущество: она похвальна сама по себе. Вы видите, как старшие хвалят вас за нее и сколь много вам обещают. Для вас будет самой высокой честью стараться изо всех сил и со всем своим умением оправдать их надежды. Но всякая добродетель взрастает в добронравных умах. Послушайте, Адовардо, и ты, Лионардо, быть может, то что я скажу, на деле не так; но для отцов естественно преувеличивать достоинства своих сыновей, так что с моей стороны не будет опрометчивым выказать в их присутствии для их же побуждения к добротолюбию, насколько мне приятно и радостно убеждаться в их достоинствах, ведь даже малая похвала в их адрес мне покажется огромной.

Справедливо и то, что я всегда всячески старался внушать окружающим приязнь, а не страх, так что почитающим меня за отца я не хочу казаться хозяином. Дети же всегда добровольно меня слушались, уважали и почитали, следовали моим внушениям, и я никогда не замечал в них никакого упрямства или дурных наклонностей. Меня всегда радовали их добрые нравы, которые обещали приносить изо дня в день все новые плоды. Всем известно, однако, сколь коварна пора юношества, когда любой изъян, оставшийся незамеченным вследствие стыда или боязни огорчить родителей и старших, со временем обязательно дает о себе знать.

А если юноши не испытывают боязни и уважения, их пороки изо дня в день усиливаются и умножаются, как вследствие внутренней испорченности и развращения их натуры, так и по мере усвоения дурных привычек и общения с дурными людьми. Есть тысяча способов превратить добронравного юношу в негодяя, как мы могли убедиться на примере чужеземных и наших собственных молодых людей, отпрысков самых добропорядочных граждан, с младенчества впитавших достойные обычаи, украсивших себя всеми признаками благопристойности, кротостью и обходительностью; однако позднее они покрыли себя дурной славой, я полагаю, по небрежению тех, кто не указал им правильную дорогу. Тут я, впрочем, вспоминаю нашего отца, мессера Бенедетто Альберти, человека выдающегося по своему благоразумию, репутации и известности, каковой наряду с прочими вещами немало заботился о сохранении и преумножении чести и благосостояния нашей фамилии. Когда он призывал других наших предков быть старательными и прилежными, что и было им присуще, то частенько говорил такие слова: «Удел отца семейства не только, как принято выражаться, наполнять домашние закрома и детскую; еще больше глава семьи должен быть предусмотрителен, должен следить и оберегать от дурных знакомств, наблюдать за поведением членов семьи внутри дома и вне его, и поправлять все их ошибки не столько сердитыми, сколько рассудительными речами, опираясь на свой авторитет, а не на родительские права; советовать, где это уместно, а не повелевать; при необходимости быть суровым, жестким и резким, и во всех своих помышлениях исходить из интересов блага, спокойствия и мира всей своей семьи, как из цели, к которой он должен устремлять все усилия и планы, дабы правильно вести семью к хвале и добродетели. Он должен научиться вести семейный корабль на волнах народного одобрения по ветру сочувствия своих сограждан в гавань достоинства, чести и уважения, и там оставаться, в зависимости от погоды ставя или убирая паруса, а во время шторма – если приходится испытывать превратности судьбы и терпеть кораблекрушения, каковые уже двадцать два года[4] безвинно преследуют наш дом – завладеть умами молодежи и не позволять ей поддаться наскокам фортуны, не давать ей опускать руки, но и не терпеть безрассудных и безумных затей, предпринимаемых ради мести или по юношескому легкомыслию. И в спокойные времена, когда фортуна благосклонна, а еще более во время бури не следует отклоняться от путеводной звезды разума и житейских правил, нужно быть начеку, заблаговременно рассеивать малейшие признаки зависти, сумрак ненависти, тучи враждебности на челе сограждан и встречать противный ветер, подводные камни и опасности, встречающиеся на семейном пути, подобно опытному и умелому мореплавателю, который помнит, при каком ветре плавали его предшественники, какие паруса они ставили, чтобы обойти и избежать мели, и не забывает, что в наших краях не было такого случая, чтобы кто-то поднял сразу все паруса, пусть даже самые большие, и потом не убрал их в весьма потрепанном и дырявом виде. Пусть глава семьи запомнит, что одно неудачное плавание хуже тысячи окончившихся в спасительной гавани. Зависть успокаивается там, где видна не роскошь, а умеренность; ненависть стихает, сталкиваясь с отзывчивостью, а не гордыней; враждебность гаснет, если ты вооружаешься не вспыльчивостью и гневом, а человечностью и милосердием. Все это семейные старейшины должны видеть и помнить, к этому стремиться душой и мыслью, все это они должны быть готовы предвидеть и распознать, приложить свой труд и усилия, заботу и старание к тому, чтобы молодежь изо дня в день становилась все более достойной, добродетельной и любезной нашим согражданам.

Да будет ведомо отцам, что добронравные сыновья станут для них опорой и радостью в любом возрасте, а добродетель сына заключается в усердии отца. Бездействие и праздность ведут к огрублению и позору семьи, а ревностные и заботливые отцы возвращают ей благородство. Алчные, распущенные, бесчестные и надменные люди обременяют семью дурной славой, несчастьями и бедами. Какими бы добропорядочными, кроткими, скромными и человечными ни были ее члены, но если они не постараются позаботиться о своей семье, не сумеют воспитать и направить на верный путь молодежь, пусть вспомнят, что падение одного приведет к крушению всех, и чем больше будет их значение, успех и чем выше положение в семье, тем сильнее отзовется на них этот провал. Чем выше стена, тем больше от нее осколков при падении. Поэтому пусть старейшие будут бдительны и трудятся на благо и честь всего семейства, и пусть своими советами и поучениями держат его как бы в узде. Но что может быть похвальнее и благочестивее, чем труды, направленные на то, чтобы умерить юношеские аппетиты с помощью слов и увещаний, пробудить ленивые души, разжечь в холодных умах стремление к чести и возвеличению своего дома и своей отчизны. И мне кажется не менее достойным и доступным для отцов семейств делом сдерживание расхлябанности подростков своей серьезностью и повадкой; более того, если они захотят заслужить уважение своих младших сотоварищей, уместнее всего будет сохранять преимущества своего возраста, а именно авторитет и уважение. Но для стариков нет лучшего способа завоевать, приумножить и сохранить свое достоинство и авторитет, чем заботиться о молодежи, наставляя ее в добродетели, и всякий день украшать ее новыми знаниями, чтобы ее больше любили и ценили. Они должны пробуждать в ней жажду великих и превосходных дел, занимать ее изучением похвальных и пристойных занятий, разжигать в молодых умах любовь к славе и чести, пресекая любые неумеренные желания и недостойные порывы души, тем самым в корне устраняя порочные наклонности и семена враждебности, и наполняя добрыми советами и примерами. Не следует уподобляться тем старцам, которые по своей жадности стараются привить сыновьям хозяйственность, а вместо того делают их скупыми и угодливыми, потому что они ставят богатство превыше чести и приучают своих детей к грубым повадкам и низменным занятиям.

Я не одобряю щедрости, которая приносит убыток, не окупающийся доброй славой или дружбой, но еще более осуждаю скаредность, как и чрезмерную пышность. Итак, пусть старики будут родителями для всей молодежи, пусть вразумляют и одушевляют все семейное тело. Так же, как разбитая обувь или босые ноги ущемляют достоинство лица и посрамляют данную персону в целом, так и пожилые и все старшие члены семейства должны помнить, что их станут сурово укорять из-за распущенности самого маловажного представителя их дома, если он как-либо позорит и порочит всю семью. Пусть старики не забывают, что их первая обязанность – заботиться обо всех домашних, как поступали в прошлом достойные лакедемоняне, которые были отцами и покровителями всех младших, следили за правильностью поведения всех своих юных сограждан и испытывали превеликую благодарность, если кто-то другой воспитывал и поправлял их близких. Считалось похвальным, когда отцы благодарили любого, кто прилагал усилия, дабы сделать юношей более выдержанными и учтивыми, с помощью такого полезного и достойного исправления нравов они прославили свой город и заслуженно украсили его бессмертной хвалой. Ведь они не испытывали друг к другу никакой враждебности, потому что первые же признаки неприязни и раздражения немедленно раскрывались и пресекались, и все выражали единую волю к тому, чтобы их город сиял своей доблестью и нравами. Каждый прилагал к этому свои старания в меру собственных способностей, сил и рвения, старики своими внушениями, наставлениями и собственным похвальным примером, а юноши – послушанием и подражанием им».

Если эти и многие другие обыкновения, о которых часто упоминал мессер Бенедетто, необходимо соблюдать отцам семейств, если проявление заботы о воспитании юношества всегда приветствовалось не только в родителях, но и в других лицах, то навряд ли кто-то сочтет излишними старания любого отца, в том числе и мои, наставить всеми способами моих дорогих сыновей в доверии и милосердии к родителям, в наибольшей к ним любви и привязанности. Итак, дорогие дети, я считаю, что долг юношей – любить и слушать стариков, почитать их возраст и уважать старших как родителей, относиться к ним с подобающим вниманием и обхождением. С возрастом приходит долгая практика во многих вещах, понимание людских нравов, поступков и настроений; накапливается знание множества полезных приемов, о которых когда-то слышал, которые видел и обдумывал, и которые помогают справиться с любыми капризами фортуны. Отец наш, мессер Бенедетто, о котором я должен и стараюсь всегда помнить, ибо он стремился постоянно являть нам пример благоразумия и обходительности, находясь однажды с друзьями на острове Родосе, завязал с ними беседу о печальных и превратных судьбах нашего рода Альберти и о том, что наше семейство было уж слишком обижено фортуной. И отметив, что в некоторых из наших сограждан затеплились огоньки зависти и несправедливого негодования, в разговоре мессер Бенедетто предсказал, что в нашем городе произойдут многие события, кои уже не раз случались. Слушателям показалось удивительным, что он так явно предрекает вещи, которые на слух было трудно себе представить, и они попросили его объяснить, откуда взялись эти столь отдаленные прорицания.

Мессер Бенедетто, будучи человеком любезным и простым в общении, улыбнулся и, приоткрыв часть головы надо лбом, показал собеседникам свои седины со словами: «Седые волосы делают меня столь благоразумным и предусмотрительным». Кто же усомнится, что пожилой возраст наделяет многими воспоминаниями о пережитом, приучает ум предвидеть и знать причины, направление и исход всяких дел, соединять происходящее сегодня с тем, что было вчера, и благодаря этому представлять себе, что может случиться завтра; а это предвидение подсказывает тебе разумные и уместные решения, и вместе с ними способы сохранять покой и благосостояние семейства, защитить его своей верностью и старанием от нежданных напастей, а если удары судьбы уже сотрясли и покорежили его, – возродить и вернуть его к жизни с помощью душевной силы и мужества? Ум, осмотрительность и познания старцев наряду со старанием поддерживают семьи в счастье и благополучии, и украшают в сиянии и славе. Так кто же откажет старшим в величайшем уважении, если они хранят счастье своих близких, вооружают их в несчастье, помогают семье и украшают ее при любых обстоятельствах?

Таким образом, юноши должны почитать стариков, но прежде всего своих отцов, которые заслуживают этого как по возрасту, так и по всем качествам. От отца ты получаешь жизнь и множество способов обрести добродетель. Отец своим потом, стараниями и ухищрениями добивается того, чтобы ты в своем возрасте находился в определенном состоянии и благоденствовал. Если ты испытываешь чувство долга по отношению к тому, кто помогает тебе в нужде и бедности, какие же благодарные чувства ты должен испытывать к тому, кто, сколько мог, старался тебя оградить от всех лишений. Если ты должен делить со своим другом все мысли, все имущество и даже участь, переносить неудобства, тяготы и труды ради того, кто тебя любит, то еще больше это относится к твоему отцу, который тебе ближе всех и которому ты обязан более, чем самому себе. Если твои друзья и знакомые могут в значительной мере располагать твоим имуществом, добром и богатствами, то тем более отец, от которого ты получил если не эти вещи, то жизнь, и не только жизнь, но и пропитание на протяжении столь длительного времени, а если не пропитание, то существование и имя. Итак, юношам подобает делиться с отцами и старшими всеми желаниями, мыслями и соображениями, советуясь по всякому поводу со многими, а прежде всего с теми, кому они, как им хорошо известно, больше всего близки и дороги. Они должны охотно выслушивать их советы, продиктованные благоразумием и опытом, с радостью следовать наставлениям тех, кто богаче их годами и разумением. И пусть молодые люди не ленятся помогать всем старшим в их дряхлости и слабостях; они смогут рассчитывать на такую же поддержку и снисхождение со стороны своих младших сородичей, какую оказывали старшим сами. Так что пускай постараются со всем усердием и готовностью обеспечить им на старости лет покой, удобство и отдых. Пусть знают, что для стариков нет большей радости и удовольствия, чем видеть свою молодежь благонравной и заслуживающей любви. И конечно, самое большое утешение для них – видеть, что те, кто долгое время был для них средоточием всех надежд, воплощением всех их желаний и забот, заслужили благодаря своим нравам и добродетели любовь и уважение. Самая приятная старость – та, которая видит, что ее юноши избрали достойный и мирный путь. Добрые нравы всегда располагают к миру; добродетель всегда ведет к достойной жизни. Ничто не вносит в жизнь смертных такого смятения, как пороки. Поэтому старайтесь, о юноши, угодить вашим отцам и всем старшим во всем, в том числе и в том, что вам сулит славу и хвалу, а вашей родне – удовольствие, радость и веселье. Итак, дети мои, будьте добродетельны, избегайте пороков, уважайте старших, приобретайте расположение, живите свободно, в довольстве, почете и любви. Первый шаг к почету – завоевать любовь и расположение; первый шаг к обретению любви и расположения – быть достойным и добродетельным; первый шаг к украшению себя добродетелью – ненавидеть пороки, избегать испорченных людей. Таким образом, следует всегда держаться общества достойных и уважаемых, и для усвоения добрых нравов всегда подражать их примеру и обычаю. Вы должны любить, почитать их и радоваться, если вас будут считать безупречными. Не будьте капризными, упрямыми, несговорчивыми, легкомысленными, тщеславными, но будьте доступными, уживчивыми, гибкими, серьезными и солидными в меру своего возраста; насколько можете, будьте со всеми любезны и как можно более почтительны и послушны по отношению к старшим. Обычно в молодых людях хвалят мягкость, человечность, воздержность и скромность; но почтение к старшим в молодых людях всегда ценилось и приветствовалось. Я скажу не для того, чтобы похвалиться, а чтобы перед вами были домашние примеры, о которых вам будет по душе услышать и которые легче запомнить, чем чужие. Не припомню, чтобы кто-то мог меня упрекнуть в том, что я сидел или стоял, не выказывая величайшего уважения к нашему брату Риччардо или другим старшим родственникам, если они там были. При стечении народа и в общественных местах, где присутствовали мои старшие сородичи, всякий мог убедиться, что я постоянно начеку и готов исполнить их приказания. Едва завидев их, я всегда обращался в их сторону и обнажал голову, дабы почтить их, и когда бы я их ни встретил, я бросал любое развлечение и любую компанию, чтобы быть со старшими, уважить и сопроводить их. Я никогда не покидал их и не уходил к моим молодым друзьям, не получив прежде от отца разрешения. Это мое обыкновение и послушание никогда не порицали не только старики, но и молодежь, а мне казалось, что так я исполняю свой долг; а поступая иначе, то есть не угождая старшим, не ценя их и не подчиняясь им, я заслужил бы упрек и бесчестье. Кроме того, я считал своим долгом всегда быть откровенным с Риччардо, советоваться с ним, почитать его как отца, потому что я чувствовал в душе обязанность чтить и уважать старших по возрасту.

Итак, я призываю вас быть почтительными к старшим и добронравными, насколько сможете. И не смотрите, дети мои, на то, что добродетель на первый взгляд кажется довольно суровой и обременительной, а отклонения от нее – заманчивыми и приятными, ибо между ними есть огромная разница: в пороке кроется не столько удовольствие, сколько сокрушение, он сулит меньше приятности, чем боли, от него исходит не польза, а всевозможный ущерб. В добродетели все наоборот, она полна изящества, красы и радости, всегда тебе по душе, никогда не причиняет боли, никогда не пресыщает, с каждым днем становится все полезнее и приятнее. Насколько ты будешь более разумен и добронравен, настолько будешь ценим и хвалим, любим достойными людьми и доволен собой.

И если ты сумеешь всегда быть человеком и не захочешь отступать от человечности, то наверняка внутренне приблизишься к истинному счастью. Такова сила добродетели самой по себе, она дарует счастье и блаженство тому, кто во всех своих делах и помыслах старается соблюдать наставления и заповеди, позволяющие избегать пороков, дурных привычек и недостойных поступков.

Я, дорогие дети, принадлежу к числу тех людей, кто предпочел бы оставить вам в наследство добродетель, а не большое богатство, но это не в моей власти. Насколько это было мне доступно, я всегда пытался помогать вам усвоить те принципы и манеры, которые доставляют хвалу, благоволение и честь. Вы же должны правильно употребить свои способности, которыми, я полагаю, природа щедро и обильно вас наделила, и усовершенствовать их путем практического изучения достойных вещей и усвоения многих полезных наук и искусств. А состояние, которое я вам оставляю, вы должны истратить и применить таким образом, чтобы заслужить уважение и своих близких, и посторонних людей. Впрочем, у меня есть сильное подозрение, что вам, дети мои, будет иной раз меня не хватать; вам придется пострадать от забот и печалей[5], которых со мной вы могли бы избежать, ведь мне ведома власть фортуны над душами неопытных юношей, лишенных совета и помощи в ту пору, когда они наиболее уязвимы. Примером может послужить наш дом, члены которого в избытке наделены благоразумием, рассудительностью, опытом, твердостью, мужеством и упорством; и все же им довелось пережить неприятности, показывающие, сколь велика сила злой и бешеной фортуны, разрушающей все самые продуманные планы и опрокидывающей любые доводы рассудка. Но сохраняйте силу и стойкость духа. В беде проявляется добродетель. Ведь кто сумеет приобрести такую же славу и известность своей твердостью духа, постоянством, силой ума, изобретательностью и искусством в благоприятное и спокойное время, когда фортуна бездействует и отдыхает, как в годину бедствий и несчастий? Так что побеждайте фортуну терпением, побеждайте людскую испорченность научением в добродетелях, отвечайте потребностям времени рассудительностью и благоразумием, применяйтесь к нравам и обычаям окружающих со скромностью, человечностью и снисхождением, и главное, употребляйте все силы своего ума, таланта, опыта и знания на то, чтобы, во-первых, быть, а во-вторых, выглядеть добродетельными. Для вас не должно быть ничего дороже и желаннее, чем добродетель; знание и мудрость вы должны предпочесть всему остальному, тогда любые подарки судьбы покажутся вам мало значащими. В ваших помышлениях первое место займут честь и слава, вы никогда не станете ценить богатство выше хвалы, и ради обретения уважения и почета не побоитесь взяться за самое трудное и непростое дело, не ожидая другой награды за ваши усилия, кроме доброго слова и похвалы. Не сомневайтесь, что доблесть всегда приносит свои плоды и не бойтесь упорно и настойчиво изучать достойные искусства, исследовать похвальные и редкостные вещи, осваивать и запоминать полезные науки и теории, ибо запоздалый должник часто приносит большую прибыль.

Мне бы еще хотелось, чтобы с самого младенческого и нежного возраста вы как следует приготовились и научились переносить выпадающие на людскую долю несчастья и противостоять им. Я оставляю вас сиротами, в изгнании, вдали от отчизны и родного дома. Великой хвалой для вас будет, дети мои, если в таком нежном и уязвимом возрасте вы хотя бы отчасти сумеете встать над суровыми и неблагоприятными обстоятельствами, а в более зрелые годы вы восторжествуете над собственной судьбой, если при всяком повороте событий не устрашитесь фортуны и преодолеете ее неприязнь. И отныне учтите, что чем больше в вас будет привязанности, заботы и любви к достойным и почетным делам, тем реже вы станете жалеть о моем отсутствии, а тем более о недостатке помощи со стороны других смертных. Кто наделен добродетелью, тот мало нуждается в содействии извне. Тот, кто умеет довольствоваться одной лишь добродетелью, тот обладает несметными богатствами, великим могуществом, необыкновенным счастьем.

Блажен тот, кто украшен добрыми нравами, располагает друзьями, наделен благосклонностью и милостью сограждан. Самая прочная и долговечная слава выпадает на долю того, кто посвятил себя приумножению известности и репутации своего отечества, семьи и сограждан. Только тот удостоится памяти потомков, заслужит у них бессмертную хвалу, кто обо всех прочих преходящих и хрупких вещах станет судить соответственно, презирая и не заботясь о них, а возлюбит лишь добродетель, устремится лишь к мудрости, возжелает лишь незапятнанной и праведной славы. Вот в чем должны вы упражняться, дети мои, в добродетели, в полезных искусствах, в похвальных науках, и приложить все усилия, чтобы не обмануть ожиданий и надежд своих семейных. Так и поступайте, старайтесь всеми честными способами, трудами и усилиями, умением и прилежанием заслужить их похвалу и расположение, а также благосклонность, уважение и авторитет у всех прочих; у внуков же и у их потомков останется память о вас, о ваших знаменитых словах, поступках и делах.

Не падайте духом. Здесь присутствуют Адовардо и Лионардо, прибудет и Риччардо; они, я надеюсь, о вас позаботятся. Я знаю, что все члены нашего дома Альберти по природе очень добры, и никто из них не пожелает прослыть жестоким и бессердечным, не оказав помощи своим, тем более если вы станете практиковать добродетель. И прошу вас, Адовардо и тебя, Лионардо, вы видите, что эти юноши молоды, сознаете опасности юного возраста, дорожите честью и благом нашего дома; поэтому позаботьтесь о них, пусть каждый из вас приложит все усилия для этого. Всякий обязан стремиться к тому, чтобы в его семье подрастали добродетельные и славные умы. Для чего считается правильным удостаивать ушедших из жизни надгробиями, устраивать им пышные и ненужные для покойных похороны, как не ради похвалы и одобрения благочестия и чувства долга живых? Если вы с этим согласны, то не гораздо ли важнее почитать и украшать живых, помогать им, подталкивать вперед и выставлять на обозрение и одобрение всей семьи? Впрочем, я не хочу, чтобы мои слова были поняты как превознесение достоинств этих моих двух сыновей, но вы должны будете доказать, что моя просьба, с которой я сейчас обращаюсь, пошла им на пользу, когда меня не станет».

Так сказал Лоренцо. Адовардо и Лионардо молча слушали его, не прерывая. В это время вошли врачи, которые дали Лоренцо совет немного отдохнуть, что он и сделал. Он улегся, а мы вышли в залу. «Невозможно понять, – сказал Адовардо, – сколь велика и сильна родительская любовь к детям, пока сам ее не почувствуешь. Вообще любовь обладает немалым могуществом. Известно множество случаев, когда люди только для того, чтобы показать свою верность и заботу о любимых, жертвовали своим имуществом, временем и всем состоянием, терпели крайние трудности, убытки и риск. Говорят, что из привязанности к любимому предмету некоторые даже не могли оставаться в живых, видя, что они его лишились. История и людская память полны примеров, доказывающих власть подобных страстей над нашей душой. Но нет сомнения в том, что самая прочная, постоянная, бескорыстная и сильная любовь – это любовь отца к детям.

Я согласен с Платоном в том, что душу и тело смертных вдохновляют четыре глубоких страсти, которые склоняют их к пророчеству, богослужению, поэзии и любви. Из них само по себе Венерино влечение кажется мне наиболее бурным и необузданным. Но нередко бывает, что оно стихает и пропадает вследствие отвращения, разлуки, нового желания и по другим причинам, и почти всегда оставляет после себя враждебность. Не буду спорить и с тем, что истинная дружба неразлучна с безупречной и сильной любовью. Но по-моему, не существует более сильной, нежной и пылкой душевной привязанности, нежели та, которая коренится и рождается по воле самой природы в умах отцов, не так ли?»

ЛИОНАРДО. Мне не подобает судить о том, насколько велика душевная привязанность отцов к своим детям, ибо мне, Адовардо, неизвестна эта радость и удовольствие – иметь потомство. Но если строить предположения, глядя со стороны, то с твоим суждением можно согласиться и утверждать, что отцовская любовь – во многих отношениях – чрезвычайно велика; впрочем, мы только что видели, с каким рвением и нежностью Лоренцо препоручал нам своих сыновей вовсе не потому, что сомневался в наших добрых к ним чувствах, о которых прекрасно знает, но под действием отеческой любви, ибо самый заботливый, пытливый и благоразумный человек не сумеет проявить столько внимания и чуткости к чужим детям, сколько хотелось бы их любящему отцу. Но по правде говоря, слова Лоренцо тем более тронули меня, что я считаю надзор и уход за младшим поколением в семье естественным долгом. Поэтому я временами не мог сдержать слезы. Я видел, что ты задумался, и мне казалось, что в отличие от меня, ты глубоко ушел в свои мысли.

АДОВАРДО. Так оно и было. Каждое слово Лоренцо отзывалось во мне сочувствием и участием. Я думал о том, что я тоже отец, и не отнестись к детям моего друга, моего любезного родственника, к тем, кто должен быть дорог мне по крови, а тем более по просьбе их отца, как к своим собственным, было бы с моей стороны, Лионардо, поступком поистине не дружеским и не родственным, а жестоким, коварным и низким, я бы заслуживал за него хулы и бесчестия. Но кто же не испытает жалости к своим питомцам? У кого не будет постоянно перед глазами отец этих сирот, твой друг, с его последними словами, запечатленными в твоем сердце, которыми твой друг и родственник на смертном одре завещает тебе самое дорогое, что у него есть, своих сыновей, доверяясь тебе и оставляя их в твоей власти? Я, дорогой Лионардо, настолько преисполнен таким чувством, что скорее предпочту лишить чего-то своих, чем допущу, чтобы эти дети испытали в чем-либо недостаток. О нуждах своих близких буду знать только я сам, а о бедствиях тех, кого я опекаю, сможет судить всякий добрый, милосердный и порядочный человек. Итак, наш долг позаботиться об их репутации, чести, благоденствии и нравах. Я считаю так: кто из скупости или небрежения бросит на произвол судьбы талант, рожденный и способный заслужить одобрение и почет, тот достоин не только осуждения, но и сурового наказания. Если весьма непохвально не поберечь, не содержать в чистоте и порядке быка и кобылу, если предосудительно по своей небрежности погубить самую бесполезную скотину, то разве не следует самым серьезным образом осудить того, кто покинет человеческую душу в тяготах и печали, в бесчестии, кто стерпит ее унижение и допустит по своей вялости и скудости, чтобы она погибла? Разве его не сочтут несправедливым и бесчеловечным? Ах! остерегайся быть таким жестоким, побойся наказания Господня, прислушайся к народной поговорке, которая мудро гласит: «кто не уважает чужую семью, не поможет и своей».

ЛИОНАРДО. Я уже отчасти чувствую, как хлопотно быть отцом. По-моему, слова Лоренцо растрогали тебя куда сильнее, чем я думал. Твое рассуждение увлекает меня, видимо, в сторону твоих мыслей о собственных детях. Пока ты говорил, я задался вопросом, что же важнее: забота и внимание отцов к сыновьям или удовольствие и радость воспитания детей. Я не сомневаюсь, что это трудное дело, но оно, вероятно, не в последнюю очередь способствует тому, что дети становятся для родителей еще дороже. Ведь от природы каждый творец склонен любить свои произведения, и художник, и писатель, и поэт; а тем более, наверное, отец своих детей, потому что они больше в нем нуждаются и он затрачивает на них больше трудов. Все хотят, чтобы их творения нравились, чтобы их хвалили, чтобы они оставили по себе вечный след.

АДОВАРДО. Ну да, на что ты положил больше сил, то тебе и дороже. Однако природа вложила в отцов какую-то особую потребность, необыкновенное желание иметь и воспитывать детей, а затем радоваться, видя в них свой образ и подобие, воплощение всех своих надежд, а также в старости ожидать от них надежной помощи, отдохновения в пору слабости и утомления. Но если все хорошенько рассмотреть и обдумать, то окажется, что невозможно вырастить детей, не испытав множества всяческих неприятностей, что отцы всегда пребывают в тревоге, как добрый Микион у Теренция, волновавшийся из-за того, что его сын еще не вернулся[6]. Какие мысли рождались в его голове? Какие подозрения роились в его душе? Какие страхи его преследовали? Он боялся, как бы его сын где-нибудь не упал, не разбил, не сломал себе какую-нибудь часть тела. Ба! Люди больше думают о том, что им дорого, так и с нами бывает. В душе мы всегда остерегаемся и боимся настоящего, а о будущем мыслим со страхом и осторожностью, если нам предстоит направить свое потомство на верный путь. Но если бы природа не вложила в родителей эту тревогу и заботливость, я полагаю, мало кто из отцов не пожалел бы, что у него есть дети. Посмотри на птиц и животных, подчиняющихся только велениям природы, сколько усилий они тратят, строя гнезда, выкапывая норы, производя на свет детенышей, они исполняют свой долг и сторожат, защищают и блюдут новорожденных, бродят в поисках корма и пропитания для своих малышей, и выполнение всех этих и многих других хлопотливых обязанностей, кои сами по себе тяжелы и обременительны, облегчает нам долг природы. То, что показалось бы тебе неприятной и излишней задачей, для нас, отцов, как видим, является желанной, подобающей и легкой ношей, ибо это наша естественная потребность. Но разве это относится только к детям, а не ко всем прочим вещам? Во всем, что относится к жизни смертных, хорошего заложено не больше, чем плохого. Считается, что в богатстве много пользы и нужно к нему стремиться, но богатые знают, сколько хлопот и огорчений оно несет с собой. Властителей уважают и боятся, однако всем известно, что они живут в страхе и подозрениях. Похоже, что всякой вещи соответствует ее противоположность: жизни – смерть, свету – мрак, и одного без другого не бывает. Так и с детьми, которые приносят столько же надежд, сколько и отчаяния, столько же радости и веселья, сколько печали и горести. Не спорю, чем дети старше, тем больше от них удовольствия, но одновременно и грусти. А в человеческих душах сильнее отражаются несчастья, чем удачи, боль и скорбь сильнее, чем наслаждение и веселье, потому что первые поражают и угнетают, а вторые только слегка щекочут. Ты вынужден постоянно думать о детях в любом возрасте, начиная даже с пеленок, хотя больше хлопот они доставляют, когда подрастают, и в отрочестве требуют еще несравненно больше ухищрений; но гораздо больше заботы и внимания нужно, когда они взрослеют. Так что не сомневайся, Лионардо, отцовские обязанности не только хлопотны, но и полны огорчений.

ЛИОНАРДО. Я думаю, что с родителями происходит то же, что и со всеми. Мы видим, что природа всегда старается дать возможность своим созданиям выжить с помощью тех, кто произвел их на свет и от кого они получают пропитание и помощь, чтобы встать на ноги и проявить свои способности. У деревцев и растений корни собирают и передают питательные вещества стволу, ствол – ветвям, ветви – листьям и плодам. Точно так же и для отцов естественно всё отдавать для вскармливания и поддержания рожденных ими отпрысков. Я уверен, что ваш отцовский долг – забота и попечение о том, чтобы вырастить свое потомство. Не стану теперь спрашивать тебя о том, является ли эта забота природной потребностью отцов или она возникает и вырастает из той радости и надежд, которые отцы испытывают, глядя на своих детей. Ведь нередко одному из сыновей отдают предпочтение перед другим, если первый ему кажется более многообещающим, и тогда отец старается лучше его наряжать, быть к нему щедрее и больше угождать ему. И в то же время всякий день можно видеть, как сыновья, которыми пренебрегают их родители, совершают далекие странствия, перебиваются в грязи и в лохмотьях, подвергаясь лишениям и опасностям, и что самое неприятное для отцов, закосневают в пороках. Но сейчас в наши намерения не входит исследование начал, развития и целей всякой любви. Не станем также выяснять, почему отцы неодинаково любят всех своих детей. Ты мог бы заметить, что порочность происходит от испорченности природы и извращенного ума. Поэтому сама природа, которая во всем стремится к совершенству и согласию, лишает порочных сыновей подлинной любви и обделяет их привязанностью отцов. Но может быть, отцы сумеют заслужить с помощью своих сыновей большую похвалу, если не станут держать их дома в бездействии и лени; впрочем, если ты пожелаешь ответить мне, рассуждение слишком затянется. Тут я замечу, не ради спора с твоим утверждением, что дети несут отцам превеликие огорчения уже с пеленок, но для уточнения: я не вижу, чтобы мудрый отец должен был не только огорчаться, но и заботиться о многих вещах, в первую очередь о тех, которые являются предметом заботы женщин, кормилиц, матерей, а не отцов. Я полагаю, что в младенческом возрасте детей нужно предоставить нежному женскому уходу, а не мужскому воспитанию. Что до меня, я принадлежу к тем, кто не считает нужным без конца теребить малышей и не хотел бы, чтобы отцы, как это иногда бывает, играли с ними. Глупо не замечать, каким неисчислимым опасностям подвергаются младенцы в грубых отцовских объятиях, в которых искривляются и портятся их мягкие косточки и маленькие тельца, потому что очень трудно сжимать и поворачивать их, не повредив и не затронув какой-нибудь части, остающейся впоследствии в таком ущербном состоянии. Итак, пусть новорожденные остаются недоступными для отцовских объятий и дремлют на руках у мамы.

Возраст, который наступает после младенчества, несет с собой много радости, малыши вызывают смех у окружающих и уже начинают лепетать и высказывать свои желания. Все домашние прислушиваются к их речам, все соседи передают их, обсуждают как праздничные события, перетолковывая и одобряя то, что говорят и делают дети. В это время, как весной, зарождаются многочисленные добрые надежды, слова и поведение ребенка демонстрируют признаки тончайшего ума и глубочайшей памяти, поэтому все согласны в том, что дети в этом возрасте служат утехой и забавой для отцов и стариков. Не думаю, чтобы отыскался такой занятой и озабоченный делами отец, который не получал бы удовольствие от общения со своими малышами. Достойный Катон, которого в древности прозвали мудрым, за то что он был во всем тверд и последователен, в течение дня, как рассказывают, часто прерывал свои важные государственные и приватные занятия и возвращался домой, чтобы посмотреть на своих маленьких детей, потому что для него отцовство не было докукой или обузой и он находил отраду в том, чтобы слушать их лепет и смех, наслаждаться их бесхитростными и милыми повадками, которыми отличается этот нежный и чистый возраст. Если это так, Адовардо, если отцовские заботы невелики и сопряжены с удовольствием, несут с собой любовь, добрую надежду, праздник, смех и забавы, в чем же тогда ваши огорчения? Мне было бы полезно знать ход твоих рассуждений.

АДОВАРДО. Я был бы очень рад, если бы ты узнал его так, как отчасти знаю я, на собственном опыте. Так грустно думать о том, что многие молодые Альберти остаются без наследников, тем самым уклоняясь от увеличения нашего рода и умножения числа его членов. Что это значит? Что несколько дней назад я насчитал ни много ни мало как двадцать два молодых представителя нашей семьи, живущих в одиночестве, без жены, – младшему из них нет еще шестнадцати, а старшему больше тридцати шести. Конечно, я огорчаюсь и вижу, сколь великий убыток наносит нашей фамилии недочет в потомстве, которого следовало бы ожидать от молодежи; я считаю, что лучше вытерпеть любые неприятности и трудности, чем видеть, как наша семья оскудевает, за неимением тех, кто мог бы встать на место и заменить отцов. И так как я хочу, чтобы ты, как и подобает по твоей репутации, одним из первых обзавелся похожими на тебя наследниками и преумножил род Альберти, то мне не хочется настаивать на том, что может породить сомнения и отвратить тебя от этого. А я мог бы очень близко познакомить тебя с немалыми и весьма суровыми огорчениями, которые подстерегают отцов, в каком бы возрасте ни находились их дети, и ты убедился бы, что малыши сулят любящим отцам не только игры и смех, но часто печаль и слезы. Ты также не смог бы отрицать, что немалые неприятности и заботы достаются на долю отцов задолго до того, как дети принесут нам веселье и радость. Заранее приходиться думать о том, как найти подходящую кормилицу, затратить много усилий, чтобы заполучить ее вовремя, проверить, чтобы она была здорова и благонравна, приложить старания и ухищрения, чтобы найти такую, которая будет свободной, не занятой и лишенной недостатков и изъянов, портящих и заражающих кровь и молоко. Кроме того, она должна быть приличной и не скандальной. Было бы слишком долго рассказывать, сколько осмотрительности должен проявить в свое время каждый отец, сколько трудов положить, прежде чем найдет подходящую честную, достойную и пригодную няньку. Ты бы, наверное, не поверил, сколь огорчительно и досадно не найти ее вовремя, или найти негодную, потому что похоже, чем больше нужда, тем труднее ее удовлетворить. Знаешь, какие опасности таит в себе нездоровая и распутная кормилица: проказу, эпилепсию и все те тяжелые недуги, которые, как известно, могут передаваться при кормлении грудью; тебе известно, как редко встречаются хорошие кормилицы и как велик на них спрос. Но к чему углубляться в эти мелкие подробности? Я ведь предпочитаю, чтобы ты знал, что на самом деле дети являются для отцов величайшим утешением, ты видишь, как малыши весело окружают тебя, умиляешься всем их речам и поступкам, преувеличиваешь их значение и строишь великие планы. Пожалуй, одна вещь может отравить эти радости и заронить гораздо большую тревогу в твоей душе. Подумай сам, как тяжело слышать детский плач, если ребенок упадет и сломает руку, как неприятно отцу сознавать, что в этом возрасте погибает больше детей, чем в любом другом. Подумай, как трудно ожидать, что ты в любую минуту можешь лишиться своего наслаждения. Мне даже кажется, что с этим возрастом сопряжено больше всего опасных болезней, только он угрожает оспой, корью, краснухой, постоянным несварением желудка, ребенок то и дело лежит в постели, изнемогает от всяких недугов, которые тебе незнакомы и о которых эти малыши даже не могут тебе рассказать, так что ты преувеличиваешь серьезность всякой мелкой хвори, и не веришь, что можно найти подходящее лекарство от неизвестного заболевания. В общем, самое малое недомогание детей отзывается в отцовской душе величайшей болью.

ЛИОНАРДО. Тебе было бы приятно, Адовардо, если бы я не мог уже сказать, подобно другим, о себе, как о счастливейшем человеке: «Я никогда не был женат». Ведь ты знаешь, что я весьма склонен к такому поступку, и думаю, тебя нисколько не огорчает, что мне уже все уши на эту тему прожужжали. Я вижу, ты не против того, чтобы люди, которым не о чем со мной говорить и которые не находят слов и предметов для обсуждения, заводили беседу о том, что хорошо бы мне жениться, и проливали реки красноречия, доказывая пользу и преимущества брака, важность этого первозданного института для общества, необходимость обзавестись наследниками, умножить и увеличить семью, и при этом говоря: «возьми ту или эту, ты не найдешь девицу с большим приданым, более красивую или родовитую». Эти напыщенные речи, предназначенные для того, чтобы заронить во мне желание расстаться со своей свободой, вызывают у меня справедливое возмущение. Тем не менее, я сам хотел бы в скором времени обзавестись женой и мне было бы приятно иметь детей, чтобы у тебя не было передо мной преимущества, которое не дает мне спорить с тобой, опираясь на опыт, а не только на отвлеченные доводы. Господу известно, как и тебе, насколько я горю желанием и сколько раз мы пытались вместе с тобой и с другими найти что-нибудь подходящее. Но, конечно, я чувствую, как мне мешает наша общая беда. Те девицы, которые на твой вкус подходят, мне не нравятся. Те, от которых я бы не отказался, вас как будто бы никак не устраивают, так что больше всего я хочу не столько сохранить свое место в семье после себя и увековечить свое имя, сколько у меня возникает желание избавиться от досадных приставаний всех друзей и знакомых, не знаю почему завидующих моей свободе и холостому состоянию. Но боюсь, как бы со мной не случилось, как с тем священным источником в Эпире, описанным древними, в котором зажженное полено погасло, а холодное и погасшее загорелось. Поэтому вам лучше, наверное, оставить меня в покое и подождать, пока я не воспламенюсь сам, а если вы считаете, что ваши речи могут на меня подействовать, то я советую вам дождаться, чтобы мое горячее желание жениться остыло.

Однако довольно мы посмеялись. Если бы у меня были дети, я не стал бы тратить силы на поиски кормилицы вместо их собственной матери. Фаворин, философ, выведенный Авлом Геллием, и другие древние считают материнское молоко самым лучшим. Правда, врачи утверждают, что кормление отнимает силы и иногда вызывает бесплодие. Но я предпочитаю думать, что природа хорошо обо всем позаботилась, и отнюдь не без оснований следует полагать, что, как мы видим, одновременно с полнотой растет и умножается обилие молока, то есть сама природа удовлетворяет нашу нужду и как будто подсказывает, каков долг матерей по отношению к детям.

Я бы позволил себе отступить от этого правила, если бы женщина лишилась сил вследствие какой-либо неприятности: тогда бы я, как ты советуешь, постарался найти хорошую, опытную и благонравную кормилицу, но не затем, чтобы оставить мать в покое и освободить ее от этой природной обязанности перед детьми, а для того, чтобы обеспечить ребенка более здоровым питанием. Я думаю также, что помимо названных тобой болезней, вызываемых испорченным молоком, неблагонравная и распущенная нянька может повлиять на характер ребенка, развить в нем дурные наклонности и заронить в его душе такие вредные и грубые свойства, как раздражительность, пугливость, необщительность и тому подобные. Мне кажется, если кормилица будет сама по себе вспыльчивой, либо станет горячить и воспламенять свою кровь крепким и неразбавленным вином, то дитя, получающее от нее такую разогретую и воспаляющую пищу, легко усвоит и склонность к гневливости, жестокости и скотству. А недовольная, злобная и сердитая кормилица может сделать ребенка ленивым, расслабленным и робким, ведь в раннем возрасте эти влияния очень сильны. Мы видим, что если деревце не получает необходимого питания и достаточного количества воздуха и влаги, требуемых для роста, оно начинает увядать и сохнуть. Известно, что маленькая ранка наносит молодому побегу больше вреда, чем сугубые переломы многолетнему дереву. Следовательно, в этом нежном возрасте нужно особенно следить, чтобы питание было высочайшего качества. Поэтому требуется найти веселую, опрятную няньку, без малейших нарушений или раздражений в крови и в темпераменте; чтобы она была скромной, умеренной во всем и порядочной. Все это, как ты уже говорил, редко встречается в кормилицах, так что ты должен согласиться со мной: родная мать всегда будет умереннее и добронравней, чем чужая тетка, то есть во всех отношениях лучше подойдет для кормления своих детей. Не буду долго доказывать, что мать станет воспитывать ребенка с большей любовью, отдачей, прилежанием и старанием, чем нанятая за плату нянька. Не стану также объяснять тебе, какую любовь питает и хранит мать к своему дитяти, которое было выращено и вскормлено в ее лоне. Впрочем, если все же понадобиться найти кормилицу и позаботиться обо всем том, что было говорено выше, – а при наличии родной матери это бывает редко – то мне кажется, дело не составит большого труда. Пожалуй, многие люди с охотой берутся за куда менее важные задачи, чем сохранение здоровья ребенка, вещь похвальную и обязательную. Но знаешь, эти твои страхи и сомнения по поводу того, что в младенческом возрасте многие умирают, мне представляются мало похвальными. Пока в ребенке теплится жизнь, лучше надеяться, а не отчаиваться. И не так уж серьезны недомогания малышей, как может показаться. Вчера он лежал в постели истомленный и чуть ли не прощался с жизнью, сегодня он бодр и крепок, все ему интересно. А если Господу будет угодно прервать течение дней твоего ребенка на каком-то году, я полагаю, отцу подобает скорее вспоминать о тех радостях и утешениях, которые от получил от сына, и благодарить за них, вместо того чтобы сокрушаться из-за того, что подаривший жизнь забрал ее обратно. Хвалят старинный ответ Анаксагора, который будучи благоразумным и мудрым отцом, узнав о смерти сына, сказал с подобающей рассудительностью и терпением, что он породил на свет смертного и что он может смириться с известием о смерти того, кто рожден, чтобы умереть.

Но найдется ли столь неотесанный и неграмотный глупец, который не знает, что как мертвое существо обязательно раньше было живым, так и живое должно в определенный срок ожидать своей кончины?

Скажу тебе даже такую вещь, Адовардо, что отцы по этому поводу не то что должны радоваться, но по меньшей мере не так уж и расстраиваться, если дети умирают, не закоснев в пороках и не испытав всех тех страданий, кои присущи жизни смертных. Нет ничего труднее, чем жить, поэтому блажен кто избавился от этих тягот и окончил свои дни молодым, в доме отцов у нас на родине! Счастлив, кто не испытал наших невзгод, не бродил по чужим странам, униженный, безвластный, в рассеянии, вдали от родных, друзей и близких, презираемый, отвергнутый, гонимый и ненавидимый теми, кто с нашей стороны видел только любезность и почтение! Как несчастливы мы, встречая в чужих землях помощь и некоторое утешение в наших бедствиях, находя у иностранцев сочувствие и снисхождение к нашему горю, и только у наших сограждан на протяжении столь длительного времени не будучи в состоянии вымолить никакой милости! Без вины мы объявлены вне закона, без оснований гонимы, без жалости отвергнуты и прокляты!

Но о чем я толкую? Всякий возраст подвержен многочисленным серьезным и тяжелым недугам не меньше, чем младенчество, ведь не станешь же ты утверждать, что взрослые и пожилые люди с их подаграми, приступами, коликами и прострелами здоровее и живее прочих. Ты же не думаешь, что лихорадки, боли и зараза менее опасны для крепких и сильных молодых людей, чем для детей? А если окажется, что какой-то возраст более уязвим для названных болезней, то разве не будет в том вины отца, который не проявил должной умеренности и благоразумия? И не покажется ли тебе глупым терзать себя опасениями и сомнениями там, где у тебя нет никакого выбора?

АДОВАРДО. Я не хочу с тобой спорить и вдаваться в такие тонкости. Согласен, что неразумен тот, кто страшится неизбежного. При всем том ты не должен считать меня помешанным, хотя я зачастую испытываю страх за своих детей, или уж согласись, что все отцы – безумцы, потому что ты не найдешь ни одного, который не беспокоился бы и не боялся потерять своих любимцев. Кто осуждает такое поведение, тот хулит само отцовство. Вот к чему я клоню, Лионардо. Пусть отцы, если это возможно, будут уверены, что их дети пребудут в здоровье и процветании до самой старости; пусть они вознамерятся увидеть внуков своих внучат, как их увидел, по словам писателей, божественный Цезарь Август; пусть их не тревожат поражающие их потомство известные тяжкие недуги, иной раз изнуряющие и непереносимые как сама смерть, и пусть каждый отец рассчитывает уподобиться сиракузскому тирану Дионисию, который до шестидесяти лет ни разу не устраивал похорон ни детям от своих трех жен, ни своим многочисленным внукам; и пусть отцам будет дана власть над жизнью и смертью их детей, которая была дана Алтее – боги отпустили ее сыну Мелеагру столько жизни, сколько будет гореть головешка, в досаде брошенная ею в огонь, так что когда полено сгорело, жизнь Мелеагра окончилась. Все равно, и тогда дети будут для отцов источником треволнений.

ЛИОНАРДО. Мне кажется, лучше послушать тебя, хотя ты не хочешь спорить, чем поверить кому-то еще, от кого я захотел бы узнать о причинах, почему он так говорит. Но я, пожалуй, вижу, кого ты мог бы привести в пример – многих не очень разумных отцов, которые усердствуют и растрачивают всю свою жизнь в изнурительных занятиях, в долгих странствиях и великих трудах, живут в рабстве и лишениях, чтобы их наследники могли жить в праздности, увеселениях и роскоши.

АДОВАРДО. Я знаю, что ты не относишь меня к тем, кто постоянно копит добро для своих детей, хотя фортуна в любой момент может лишить жизни не только наследников, но и самого приобретателя. Разумеется, мне было бы приятно оставить своих детей богатыми и благоденствующими, а не бедными, и я очень хочу и стараюсь, насколько в моих силах, так их обеспечить, чтобы они не сильно зависели от чужого произвола, ведь мне небезызвестно, как тяжко сознавать недостаток своих сил. Однако не думай, что у отцов, которые не страшатся потерять или оставить в нищете своих детей, нет никаких забот. А кто должен заниматься их воспитанием? Отец. На ком лежит бремя их начального образования и наставления в добродетели? На отце. На ком лежит сложнейшая обязанность обучить их всем заветам, искусствам и наукам? Как тебе хорошо известно, тоже на отце. Прибавь сюда трудную для отца задачу: как выбрать такое искусство, такую науку, такой образ жизни, чтобы они соответствовали характеру сына, репутации семьи, городскому обычаю, настоящему времени и обстоятельствам, существующим возможностям и ожиданиям граждан. В нашем городе не допускается, чтобы кто-либо из них слишком возвысился благодаря своим военным победам. Это разумно, ибо тот, кто пожелает воспользоваться любовью и расположением сограждан, чтобы навязать республике свою волю, может создать опасность для нашей древней свободы, добиваясь своей цели угрозами и силой оружия, если фортуна ему улыбнется и если он сочтет время и условия благоприятными. Образованных людей в нашем городе тоже не очень любят, и похоже, что больше всего он предан науке зарабатывания денег и стяжанию богатств. То ли местность здесь такая, то ли это унаследовано от предков, но видно, что все с малых лет думают, как заработать, все разговоры клонятся к делам хозяйственным, все мысли направлены на приобретение и все старания устремлены на накопление большого богатства. Не знаю, небеса ли в самом деле уготовали тосканцам такую участь, ведь древние говорили, что небо над Афинами – ясное и чистое, поэтому люди там рождались утонченные и острого ума; в Фивах же небо облачное, и фиванцы не отличались таким быстрым соображением и изворотливостью. Некоторые утверждали, что так как карфагеняне жили в засушливой и бесплодной стране, они были вынуждены общаться с чужеземцами и посещать соседние народы, отсюда их великая искушенность в хитростях и обмане. Точно так же можно предположить, что на наших сограждан повлияли обычаи и наклонности предков. Как, по словам князя философов Платона, все поступки спартанцев были проникнуты жаждой победить, так и в нашем городе небеса производят на свет умы, во всем смекающие выгоду, а местность и обычаи возбуждают в них прежде всего не жажду славы, а желание собрать и накопить побольше вещей, стремление к богатствам, с помощью которых они рассчитывают легко справляться со всеми нуждами и приобрести немалое влияние и вес среди сограждан. И если так оно и есть, какое беспокойство должны испытывать отцы, замечающие в своих сыновьях большую склонность к науке или военному делу, нежели к приобретательству и наживе! Разве в их душе желание придерживаться городского обычая не поборет намерение воплотить зародившиеся надежды? Ведь для отцов такое желание станет немалым искушением, заставляющим отставить в сторону заботу о пользе и чести своих детей и семейства. Но легко ли будет родителю отказаться от того, чтобы развивать в своем сыне, как и следовало бы, ту или иную добродетель или похвальное качество, во избежание зависти и ненависти своих сограждан? Впрочем, перечень всех наших огорчений я даже не могу составить в уме, к тому же было бы слишком долго и сложно пересказывать их тебе одно за другим. Ты уже в состоянии убедиться, что сыновья приносят отцам массу печалей и забот.

ЛИОНАРДО. Как же я могу, Адовардо, говорить, что отцы не знают забот, если вся наша жизнь, как говорил Хрисипп, полна тягот и трудов. Никто из смертных не избавлен от боли. Его гнетут скорби, страх и болезни; он хоронит детей, друзей и близких; он теряет и снова приобретает; ожидает и добивается всего, что потребно для наших бесконечных нужд. Видно, таково наказание всех живущих, что под ударами судьбы они старятся в своих жилищах среди слез, скорби и траура. Поэтому, если бы отцы были более, чем прочие смертные, свободны от действия этих законов, установленных для нас природой, и защищены от нападок и ударов внешнего мира, избавлены от присущих всем людям мыслей и забот, обуревающих все здравые умы, то они, наверное, были бы более прочих блаженны и счастливы.

Согласен, однако, с тобой в том, что отцы должны больше других затрачивать все свои телесные и духовные усилия, весь свой ум и ловкость, чтобы воспитать достойных и благонравных детей, как для их собственной пользы – ведь благонравие юноши ценится не меньше, чем его богатство, – так etiam[7] потому, что они украсят и прославят свой дом и отечество, да и себя самих. Благонравные сыновья – хвала и доказательство прилежания их отцов. Считается, если я не ошибаюсь, что для отечества полезнее доблестные и достойные граждане, чем богатые и могущественные. И конечно, невоспитанные сыновья должны причинять здравомыслящим отцам великую боль, даже не столько своей грубостью и непристойностью, сколько тем, что, как всем известно, испорченный сын во всех отношениях – великий позор для отца, откуда всякий может заключить, насколько важно отцу семейства воспитать свою молодежь достойной, благонравной и добродетельной. Думаю, никто не станет отрицать, что возможности отцов по отношению к детям равны их желаниям. И как умелый и старательный объездчик может укротить и подчинить жеребца, в то время как другой, менее ловкий и прилежный не сумеет обуздать его, так и отцы своим усердием и стараниями могут воспитать вежливых и скромных сыновей. Поэтому отцы, сыновья которых вырастут не достойными, а испорченными и дурными, подвергнутся порицанию за нерадивость.

Итак, первая мысль и забота старших, как только что говорил Лоренцо, состоит в том, чтобы украсить молодежь добродетелью и благонравием. Впрочем, я посоветовал бы отцам преследовать при воспитании детей прежде всего интересы семьи и не внимать пересудам толпы, потому что, как можно заметить, для добродетели обычно всегда находится приют и место, везде отыщется тот, кто ее полюбит и похвалит. Так что я поступал бы подобно алабандскому ритору Аполлонию, который отсылал юношей, казавшихся ему неспособными к ораторскому искусству, заниматься ремеслами, подходящими им по природе, чтобы не тратить времени впустую. О восточном народе гимнософистов, которых считали мудрейшими среди индийцев, пишут, что у них вскармливали младенцев не так, как желали их отцы, а по усмотрению и указаниям мудрых граждан, в обязанности коих входило следить за появлением на свет и внешностью новорожденных. Они решали, к чему и в какой степени пригодны последние, и те приступали к занятиям, избранным этими благоразумными старцами. А если младенцы оказывались слишком слабыми и негодными для достойных занятий, считалось, что не стоит тратить на них время и средства, и говорят, их бросали и иногда топили. Поэтому пускай отцы применяются к тому, к чему способны их дети, и помнят ответ оракула Апполона Цицерону: «трудись и помышляй о том, к чему тебя влечет природа и твой нрав». И если сыновья выказывают способности к доблести, к подвигам, к высочайшим наукам и искусствам, к победам и воинской славе, пусть занимаются ими, упражняются и совершенствуются в них, и пусть приучаются к ним с младенчества. Что усваивают малыши, с тем они и растут. Если для самых достойных дел они не пригодны по недостатку разумения, таланта, упорства или везения, пусть приступают к более легким и не столь серьезным упражнениям и все время по мере своей готовности переходят к новым великолепным, мужественным и достойным занятиям. Если же они не сумеют справиться с самыми похвальными и не преуспеют в других, пускай отцы поступают подобно гимнософистам и топят своих детей в алчности, пусть приучают их к жадности и разжигают в них жажду не чести и славы, а золота, богатств и денег.

АДОВАРДО. Вот это нас и огорчает, Лионардо, то что мы не знаем наверняка, какой путь будет легче для наших, и нам трудно понять, к чему предназначает их природа.

ЛИОНАРДО. Что до меня, я считаю, что внимательный и сообразительный отец без труда поймет, к каким занятиям и какому поприщу склонны и расположены его сыновья. Что может быть сомнительнее и ненадежнее, чем поиски вещей, скрытых природой глубоко под покровами земли и вовсе не предназначенных для обозрения? И все же мы видим, что умелые работники обнаружили и достали их. Кто рассказал жадным и алчным, что под землей лежат металлы, серебро и золото? Кто научил их? Кто открыл для них столь трудный и рискованный путь? Кто уверил их, что там находятся драгоценные металлы, а не свинец? Есть приметы и знаки, которые побудили их к розыску и помогли им найти искомое, извлечь его и использовать. Человеческая изобретательность и старания не оставили скрытой ни одной из этих потаенных вещей. Вот архитекторы, которые собираются построить колодец или фонтан. Прежде чем приступить к делу, они изучают приметы, потому что бесполезно копать там, где нет подземного слоя с хорошей, чистой и доступной водой. Таким образом, они ищут на земле те признаки, по которым можно узнать, что находится в глубине, под ней, внутри. Если почва туфовая, сухая и песчаная, то не стоит тратить на нее силы, но там, где растут кустарники, ивы и мирты, и им подобная зелень, там они могут на что-то рассчитывать. Так же они прослеживают удобное место для строительства и по приметам определяют, как лучше расположить строение. Подобным образом должны поступать и отцы по отношению к сыновьям. Пусть они изо дня в день наблюдают, какие навыки дети усваивают, что их привлекает, к чему они склонны и что им нравится меньше всего. Так они накопят много ясных указаний, которые позволят сделать вполне определенные выводы. И если ты думаешь, что признаки, которые позволяют проникнуть в глубину прочих вещей, более надежны, чем те, что относятся к нравам и внешности людей, по природе склонных к соединению, охотно и намеренно сходящихся друг с другом, испытывающих радость от совместной жизни и избегающих одиночества, которое их угнетает и огорчает; если ты считаешь, что о людях нельзя судить столь же уверенно по внешним признакам, как о других неочевидных предметах, труднодоступных для смертных с точки зрения их познания и использования, то ты глубоко ошибаешься. Природа, как величайший создатель вещей, не только предназначила человека для жизни в открытую и в обществе прочих людей, но, что представляется несомненным, вложила в него потребность общаться с помощью речей и других средств с прочими людьми и обнаруживать перед ними свои чувства и привязанности, поэтому мало кому удается скрывать собственные мысли и дела, так чтобы никто не узнал о них хотя бы отчасти. Похоже, что сама природа в момент появления каждой вещи на свет вкладывает в нее и придает ей некие явные и отчетливые приметы и знаки, так что эти вещи предстают перед людьми в таком виде, который позволяет познать и использовать их в меру заложенной в них полезности. Кроме того, в душе и уме смертных природа заронила бесчисленные семена и зажгла свет скрытого познания причин, порождающих одни и те же схожие вещи и помогающих понять, откуда и для чего они берутся. Сюда прибавляется и удивительная, божественная способность выбирать и различать, какая среди этих вещей полезна, а какая вредна, какая пагубна, а какая спасительна, какая пригодна, какая нет. Мы видим, что едва растение пробивается из почвы, опытный и внимательный человек его распознает, а менее опытный заметит его не сразу. Во всяком случае, любую вещь можно распознать прежде, чем она исчезнет, и использовать прежде, чем она пропадет. Так же, я полагаю, природа поступает и с людьми. Поступки детей она не скрывает завесой непонимания и не ограничивает суждения отцов настолько, чтобы в своей неопытности и невежестве они не могли разобрать, к чему больше всего пригодны их сыновья. Ты можешь убедиться, что с первого дня, как ребенок начинает проявлять некоторые наклонности, сразу можно понять, к чему ведет его природа. Врачи, как я припоминаю, говорят, будто если младенцы, перед которыми щелкают или хлопают руками, смотрят на тебя и к тебе тянутся, это значит, что они пригодны для телесных упражнений и занятий с оружием. Если же они прислушиваются больше к присловьям и напевам, которыми их успокаивают и убаюкивают, тогда им суждены спокойные и досужие занятия словесностью и наукой. Внимательный отец изо дня в день будет следить и думать о детях, чтобы лучше понимать каждый их поступок, каждое слово и жест, как тот богатый земледелец Сервий Оппидий из Канузия, о котором пишут, что он примечал за одним из своих сыновей привычку всегда держать за пазухой орешки, которыми тот играл, раздавая их направо и налево, а за другим, более смирным и понурым, склонность пересчитывать эти орехи и перепрятывать их из одной ямки в другую. Отцу этого было достаточно, чтобы узнать характер и предрасположенность каждого из них. Перед смертью он позвал сыновей к себе и сообщил, что желает разделить между ними наследство, потому что ему не хотелось бы, чтобы они наделали глупостей, имея повод для ссоры. Он заверил сыновей, что по природе они отличаются друг от друга, а именно, один из них скуп и прижимист, а другой – расточителен и склонен к мотовству. При таком различии в характерах и нраве отец не желал, чтобы они стали противоречить друг другу. Он хотел бы, чтобы сыновья не ссорились по поводу расходов и ведения хозяйства, потому что им трудно было бы договориться, а так между ними царила бы любовь и взаимное благорасположение[8]. Итак, тут отец проявил полезное и похвальное старание. Так и должны поступать отцы: внимательно следить за каждым шагом ребенка и по малейшим признакам определять их нрав и наклонности, чтобы таким образом выяснить, к чему они предназначены природой.

О том, на что способны будут их дети, родители могут судить по многим приметам. Даже в зрелом и искушенном возрасте не бывает столь лукавых людей, которые благодаря своей хитрости и изобретательности умели бы скрывать свои желания, намерения и душевные чувства, и если ты будешь на протяжении многих дней прилежно и проницательно наблюдать за их движениями, поступками и манерами, то обнаружишь все, даже самые тайные их пороки. Плутарх пишет, что Демосфену было достаточно один раз взглянуть на какие-то варварские сосуды, чтобы Гарпалу стало ясно, насколько он жаден и скуп[9]. Так один жест, один шаг и одно слово часто позволяют тебе заглянуть в душу человека, особенно ребенка, который не умеет так же хорошо прикрывать свои поступки притворством и выдумками, как старшие по возрасту и по изворотливости. Еще я думаю, что хороший признак в детях – если они редко сидят без дела и все время подражают тому, что делают другие; верная примета доброго и покладистого нрава – если они быстро успокаиваются и забывают о полученных обидах, не упорствуют, но уступают без лишнего упрямства и мстительности, не капризничая. Верным признаком мужественного нрава в ребенке является его готовность быстро и с живостью отвечать, отсутствие робости, пугливости и застенчивости в общении с людьми. В этом может много помочь привычка и обыкновение. Поэтому полезно приучать мальчиков к обществу взрослых, при этом воспитывая в них уважение ко всем и каждому и не оставляя их в одиночестве, чтобы они не подражали женщинам в их бездействии и не прятались среди них, тем более что некоторые матери стараются держать их взаперти и не отпускать от своего подола. Платон имел обыкновение порицать своего приятеля Диона за склонность к одиночеству, говоря, что одиночество сопутствует и способствует строптивости. Видя, что некий молодой человек пребывает в одиночестве и без дела, Катон спросил его, чем он занимается. Тот ответил, что разговаривает с самим собой. «Смотри, – сказал Катон, – как бы вскоре не вышло так, что ты разговариваешь с дурным человеком». Благоразумие, накопленное им с годами и опытом, подсказывало ему, насколько в юношеских умах желания, воспламененные и извращенные похотью, а также вредные и опасные мнения и мысли перевешивают здравые доводы рассудка. Поэтому он знал, что тот молодой человек, занятый беседой с самим собой, скорее поддастся своим желаниям и прихотям, чем выберет достойный путь, не станет думать о воздержании и избегать чувственных удовольствий, а предпочтет пойти на поводу у своих пристрастий и вожделений. Таким образом, склонность к уединению вкупе с праздностью порождает упрямство, порочность и сумасбродство.

Итак, пусть мальчики с момента появления на свет пребывают в мужском обществе, где они научатся отличать добродетель от порока и с младенчества начнут усваивать мужские качества, упражняясь в похвальных и серьезных для их возраста делах и занятиях и избегая изнеженности. Спартанцы заставляли своих юношей темными ночами ходить на кладбище, чтобы приучить их не бояться выдумок и не верить в бабьи сказки. Они хорошо знали, что разумный человек не испытывает робости, и это качество полезно в любом возрасте, а в юности более, чем в любом другом. Тот, кто воспитан сызмала в мужественном и доблестном духе, не сочтет слишком трудным и недостижимым для своих лет любое похвальное дело и ему будет легко за него взяться. Поэтому нужно использовать подростков в серьезных и трудных делах, чтобы они старались заслужить подлинную похвалу и благодарность за свое умение и усилия. Вот в чем следует упражнять ум и личность; невозможно переоценить важность и пользу упражнений в любой деятельности. Врачи, долго и тщательно наблюдавшие и изучавшие устройство человеческого организма, утверждают, что упражнение продлевает жизнь, согревает тело и придает ему силу, очищает его от излишков и отходов материи, укрепляет все его качества и силы. Упражняться необходимо молодым и полезно старикам; не нуждается в нем только тот, кто не хочет быть здоровым, веселым и счастливым. Отец философов Сократ имел обыкновение частенько плясать и подпрыгивать ради упражнения и дома, и, как пишет о нем Ксенофонт, на пирах, потому что считал уместным и дозволенным для упражнения делать то, что в противном случае было бы сочтено непристойным и глупым. Ведь упражнение – это одно из естественных лекарств, с помощью которых каждый может заниматься самоврачеванием без всякой опаски, так же как он может спать и бодрствовать, насыщаться и воздерживаться, находиться в тепле и в холоде, дышать свежим воздухом и в меру необходимости делать больше или меньше упражнений. Когда-то при недомогании люди имели привычку очищать свой организм и укреплять его только с помощью диеты и упражнений. Детишкам, которые по слабости своих лет едва могут с собой справляться, рекомендуют побольше лежать без дела и отдыхать, потому что, оставаясь слишком долго на ногах и подвергаясь нагрузкам, они слабеют. Но для тех малышей, кто покрепче, да и для всех прочих безделье вредно. В праздности жилы наполняются слизью, тела становятся водянистыми, кожа бледной, желудок слишком чувствительным, нервы слабыми, весь организм вялым и сонным. Ум от безделья тускнеет и затуманивается, а все свойства души притупляются и увядают. Результат упражнений противоположный. Природные свойства возрождаются, телесные силы привыкают к трудам, все члены укрепляются, кровь разжижается, мышцы становятся упругими, ум проясняется и бодрствует.

Невозможно описать, сколь полезны и необходимы упражнения в любом возрасте, прежде всего в юности. Сравни ребят, выросших в деревне, в трудах и на воздухе, здоровых и крепких, и наших, привыкших к безделью и сумраку, так что, как говорил Колумелла, краше в гроб кладут. Они бледны, худосочны, сопливы, с мешками под глазами. Поэтому нужно приобщать их к трудам и мужским занятиям, как для укрепления здоровья, так и чтобы отучить от праздности и лени. Похвалы достойны те, чьи сыновья привыкают сносить с непокрытой головой сильный холод, до поздней ночи бодрствовать, вставать до рассвета и довольствоваться тем, чего требуют приличия и чего достаточно для начала карьеры.

Познакомившись с нуждой и выработав в себе мужественные качества, они больше выиграют, чем пострадают. Древний греческий писатель Геродот, которого называли отцом истории, сообщает, что после победы царя персов Камбиза над египтянами кости погибших были собраны вместе, и хотя со временем они перемешались, можно было легко различить черепа персов и египтян, потому что первые рассыпались при малейшем прикосновении, а вторые были так тверды, что их нельзя было расколоть даже сильным ударом. Геродот говорит, что причиной была привычка более изнеженных персов носить головные уборы, в то время как египтяне с детства ходили с непокрытой головой под палящим солнцем, под дождем, днем и ночью, в ясную и ветреную погоду. Конечно, нужно еще как следует подумать, насколько полезен такой обычай, ведь из персов, как говорят, редко кто лысеет. Так Ликург, мудрейший царь Спарты, желал, чтобы его сограждане с детства приучались не к баловству, а к трудам; и не к увеселениям на площади, а к земледелию и воинским упражнениям в поле. Он прекрасно знал, сколь велика польза упражнений в любом занятии! Разве не стали и некоторые из нас ловкими и сильными, хотя прежде были слабыми и неуклюжими, а иные с помощью упражнений научились отлично бегать, прыгать, метать копье, стрелять из лука, будучи до этого неспособными и непригодными к названным занятиям? Разве афинский оратор Демосфен не сделал свой язык гибким и подвижным и не научился говорить четко и внятно путем упражнений, наполняя рот камешками[10] и декламируя на берегу моря? Эти занятия так ему помогли, что впоследствии не было столь же сладкоголосого оратора, который мог бы выражаться так ясно и безукоризненно.

Итак, упражнение полезно не только для тела, оно может укрепить и дух, если мы сумеем подойти к этому, соблюдая меру и благоразумие. Упражнение не только поможет сделать слабого и бесхарактерного бодрым и отважным, но превратить порочного и распущенного в достойного и воздержного, тугодума – в сообразительного, забывчивого – в человека с твердой и цепкой памятью. Не бывает столь причудливых и закоренелых привычек, чтобы их нельзя было за несколько дней изменить и усовершенствовать с помощью старания и настойчивости. О мегарском философе Стифоне[11] пишут, что от природы он был склонен к пьянству и разврату, но, упражняясь в науке и добродетели, победил свою вторую натуру и стал превосходить прочих своим благонравием.

Наш божественный поэт Вергилий в молодости был очень женолюбив, что приписывают и многим другим, кто сначала имел в себе некий порок, а затем избавился от него, старательно упражняясь в похвальных делах. Древний философ Метродор, который жил во времена циника Диогена, благодаря постоянной тренировке памяти добился того, что не только повторял речи, произнесенные множеством ораторов, но и произносил их слова в том же порядке и расположении[12]. Что же сказать о сидонце Антипаре, который имел обыкновение, в силу своей долгой выучки, без всякой подготовки выражать и без пауз произносить самые разные виды стихов, лирические, комические и трагические, гекзаметры и пентаметры на любую заданную тему[13]? Благодаря тому, что он долго упражнял свой ум, Антипар легко справлялся с тем, что сегодня трудно сделать менее подготовленным эрудитам, задолго начинающим обдумывать свою задачу. Но если всем этим людям упражнения помогли в самых сложных делах, то можно ли сомневаться в огромной силе выучки? Это отлично понимали пифагорейцы, которые укрепляли упражнениями свою память, каждый вечер повторяя в уме все, что они делали за день. Возможно, и детям пригодилось бы выслушивать каждый вечер то, что они выучили днем. Я вспоминаю, что наш отец часто без особой необходимости давал нам поручения к разным лицам только для того, чтобы упражнять нашу память, и обычно заставлял нас высказать свое мнение, дабы развить наш ум и изощрить способности, причем того, кто говорил лучше, он хвалил, пробуждая в нас стремление отличиться.

Итак, отцы обязаны и призваны к тому, чтобы всячески испытывать нрав сыновей, быть всегда начеку, следить за всеми их поступками и повадками, отмечать и хвалить те из них, что присущи мужам, леность и распущенность пресекать и наставлять их в меру надобности в тех упражнениях, которые приличествуют данным обстоятельствам. Говорят, что физические упражнения сразу после еды вредны. Перед едой немного подвигаться и поработать невредно, но не до переутомления. Однако упражнять ум и душу в добродетели всегда было похвально, невзирая на время, место и обстановку. Таким образом, пусть отцы сочтут эти занятия не за труд, а за удовольствие. Ты едешь на охоту, в чащу, потеешь, трудишься, ночью страдаешь от холода и ветра, днем от солнца и пыли, ради того чтобы гнаться за дичью и ловить ее. А разве менее приятно видеть, как два или более талантов соревнуются в доблести? Разве укрыть твоего ребенка щитом добродетели и украсить его воспитанием менее полезно, чем вернуться с дичью, добытой изнурением и потом? Так пусть отцы с радостью побуждают сыновей следовать путем доблести и славы, поощряют к состязанию в достойных занятиях, поздравляют победителей, стремятся приготовить детей к жизни и возбудить в них желание заслужить хвалу и почет.

АДОВАРДО. Право, Лионардо, меня радует изобилие твоих доводов, мне нравятся все твои суждения, я хвалю занятия упражнениями и признаю, что упражнение исправляет пороки и укрепляет добродетель. Но в точности, Лионардо, я то ли не умею сказать, то ли не могу выразить, что я чувствую внутри. Звание отца не избавляет от назойливых мыслей и тяжелых трудов, оно не столь приятно и радостно, как ты, быть может, думаешь. А что знаю я? Дети растут, приходит время, как ты говоришь, приучать их к добродетели. Отцы этого не умеют, а возможно, и не могут вследствие своей занятости, душой и мыслями они пребывают в другом месте, потому что не должны пренебрегать всеми прочими общественными и частными делами ради развития и наставления мальчиков. Поэтому нужен учитель, придется слушать их вопли, видеть синяки, следы от розог, а то и самому пороть и наказывать ребят. Но я знаю, для тебя это ничто, ведь тебе неизвестно, насколько уязвимы и сочувственны любовь и сострадание отцов. Потом дети могут стать прожорливыми, распущенными, лживыми и порочными. Не хочу сейчас перечислять все наши обязанности, это было бы слишком больно.

ЛИОНАРДО. Ты, может быть, говоришь, что не против моих долгих речей, чтобы вызвать во мне больше доверия, но тут же предлагаешь новую тему, которая заставит меня начать еще более длинное рассуждение. Я воспользуюсь этим случаем, потому что не знаю, на что лучше употребить наше время, кроме как на разговоры о подобных полезных вещах. Мне бы хотелось доставить тебе удовольствие, если ты этого ждешь, или, если понадобится, сгладить оставшееся у тебя неприятное впечатление. Но скажи мне, Адовардо, разве отец должен думать скорее о лавке, о делах, о товаре или о пользе и благе своего сына? Знаменитый древний философ Кратес[14] часто говорил, что если бы мог, он поднялся бы на самую высокую гору и прокричал: «Глупые граждане, в чем ваша погибель? Вы тратите столько трудов, столько стараний, бесчисленных уловок и хлопот на стяжание богатств, а о тех, кому вы хотите и должны их оставить, не думаете и не заботитесь?» Итак, прежде всего надлежит иметь заботу о детях, а уже потом о приобретении тех вещей, которые необходимы для их удобства и пользы. Было бы довольно неразумно не позаботиться о том, чтобы те, для кого ты приобретаешь имущество, заслуживали обладания им, и было бы неосторожностью допустить, чтобы твои сыновья имели дело с вещами, которые им незнакомы и с которыми они не умеют управляться. Все понимают, что для того, кто не умеет ими пользоваться, богатства являются тяжелой обузой и даже могут приносить вред, если ты не знаешь, как его правильно использовать и сохранять. Было бы нехорошо подарить горячего коня тому, кто плохо ездит верхом. Кто усомнится в полезности и необходимости для войска средств и орудий, служащих, чтобы возводить валы, преграждать путь противнику, сдерживать его атаки, отбрасывать и преследовать его с оружием в руках, если враги бегут, и проделывать много подобных вещей? Но какому глупцу непонятно, что избыток оружия и орудий делает войско беспомощным? Для собственной защиты и нападения на врага лучше всего иметь оружия столько, сколько требуется. Ведь лишнее оружие тебе придется или бросить ради победы, или потерпеть поражение, чтобы сохранить его. Так что лучше выиграть, не имея этого опасного груза, чем избавляться от него из страха перед разгромом. Я думаю, что и корабль, перегруженный такими полезными для безопасного плавания вещами, как весла, паруса и такелаж, нельзя считать надежным. В любой вещи излишек столь же вреден, сколь полезно необходимое.

Для наших детей достаточным богатством будет, если мы оставим им все необходимое для жизни. Наверняка они будут богаты, если мы обеспечим им столько добра, чтобы им не пришлось произносить горькую и невыносимую для благородной души фразу «Прошу тебя». Но лучше оставить в наследство сыновьям такой склад ума, чтобы они предпочитали скорее сносить бедность, чем попрошайничать или служить ради накопления богатства. Большим наследством будет такое, которого хватит не только на удовлетворение потребностей, но и на исполнение желаний. Я здесь имею в виду только достойные желания. Недостойные желания всегда представлялись мне не столько истинным проявлением воли, сколько помутнением ума и пороком испорченной души. Все лишнее, что ты оставляешь детям, будет для них обузой. А отеческая любовь ставит целью не обременить сыновей, но облегчить им жизнь. С лишним грузом справиться нетрудно. То, что тяжело нести, скоро падает, так что ничто не сравнится в хрупкости с богатством. Я не могу назвать достойным отца такой дар сыну, который сулит ему неприятности и порабощает его. Пусть неприятности и труды останутся нашим недругам, а друзьям – радость и воля. Не думаю, что богатство должно нести с собой рабство и огорчения, как это всегда бывает с излишними богатствами. Для сыновей предпочтительнее обеспечить свои нужды, нежели потерять вместе с избыточной и неуместной нагрузкой важные и полезные вещи, как это непременно случается с теми, кто не умеет пользоваться и владеть дарами судьбы. Все то, с чем твои сыновья не смогут управиться и совладать, все это будет для них лишним и ненужным. Но следует научить их добродетели, объяснить, как управлять прежде всего самими собой, сформировать их желания и потребности, наставить их в приобретении хвалы, милости и расположения, а не богатств, позаботиться о том, чтобы они знали, как сохранить честь и благосклонность, и понимали как себя вести.

А уж тот, кто будет подкован в отношении стяжания славы и достоинства, несомненно, окажется в состоянии обеспечить себе и сохранить все прочие и второстепенные вещи.

Если же отцы сами для этого не пригодны или слишком заняты другими важными делами (но есть ли такие дела, которые важнее, чем забота о детях?), пусть найдут того, у кого дети смогут в должной мере научиться похвальным поступкам, как по рассказам поступил Пел ей, который приставил к своему сыну Ахиллу благоразумного и красноречивого Феникса, чтобы тот научился у него правильно говорить и хорошо поступать. Пусть отец отдаст сына знающему человеку, который поможет ему усвоить важные для жизни вещи и сообщит, как распознать и получить представление о том, что ценно. Марк Туллий Цицерон, первый среди наших ораторов, был отдан отцом на выучку правоведу Квинту Муцию Сцеволе, который не оставлял ребенка ни на минуту. Разумный отец. Он хотел, чтобы сын общался с тем, кто сможет лучше отца научить и образовать его. Но если отец может сам украсить своих детей плодами добродетели, образования и учености, как это можешь сделать ты, Адовардо, почему бы ему не отставить в сторону все прочие дела, чтобы сделать их более знающими, благонравными, разумными и воспитанными? Достойный муж древности Катон не стыдился и не считал за труд учить своего сына не только литературе, но и плаванию, фехтованию и тому подобным воинским и гражданским искусствам, и почитал долгом отцов наставлять сыновей во всех доблестях, приличествующих свободному человеку, полагая, что таковым нельзя по праву назвать того, кто не преуспел во всех добродетелях. И из всех он предпочитал те, которым учил сам, потому что не хотел, чтобы кто-то заменил его в этом деле, и не думал что найдет такого человека, который приложил бы больше стараний, чем он, и у которого его сыновья учились бы с большей охотой, чем у собственного отца. Доверие к отцу, его старание и забота о том, чтобы привить сыновьям добродетель, могут больше, чем великие познания любого самого ученого преподавателя. Что до меня, я предпочел бы следовать примеру Катона и других достойных древних, которые обучали детей тому, что сами отлично знали, а прежде всего старались искоренять в них все недостатки и сделать как можно более добродетельными; кроме того, они отдавали сыновей в обучение к известным мудрецам и образованным людям, чтобы, приобретя дополнительный опыт и познания, они изощрили свой ум и украсили себя добродетелью.

Так бы поступал и я, будучи отцом. Моей первой и основной заботой было бы сделать моих сыновей благонравными и почтительными, если же они поддадутся каким-то порокам, я бы сказал, что юности присуще иногда ошибаться. Следует исправлять ошибки детей с умеренностью и пониманием, а иногда и с суровостью. Но нельзя ожесточаться, как бывает с некоторыми раздраженными и разъяренными отцами; похвально наказывать сыновей не гневаясь, беспристрастно, как, по слухам, поступал тарентинец Архит, который говорил: «Не был бы я сердит, я бы тебе задал»[15]. Мудрые слова. Он считал, что не может наказывать других, если прежде не уймет свой гнев. Гнев несовместим с разумом, а исправлять, не думая, могут только крайние глупцы. Кто не умеет дозировать наказание, по-моему, не заслуживает звания учителя и отца. Так что пусть отцы занимаются исправлением детей со спокойной душой, смирив раздражение, но для них предпочтительнее, когда дети плачут, оставаясь воздержными, чем когда они смеются, привыкнув к порокам. Что касается пороков, то мне кажется, нужно искоренять их все, но прежде всего очень распространенные у детей и более других опасные и вредные, и при этом прилагать больше стараний и усилий, чем обычно это делают отцы, чтобы дети не росли упрямыми и упорствующими, и чтобы они не были лживыми и ненадежными. Упрямые и упорствующие в высказывании и проведении своих мнений никогда не прислушиваются к добрым советам других, всегда слишком самоуверенны и больше уповают на свои мнения, чем на благоразумие и рассудительность любого опытного и знающего человека. Эти люди горды, напыщенны, полны яда и злобных и недопустимых слов, поэтому их отношения со всеми быстро портятся. Вот почему мне нравится суждение Герардо Альберти, в высшей степени любезного, сговорчивого и снисходительного мужа, лишенного какой бы то ни было суровости; он обычно говорил, что у упрямых и неуступчивых людей головы, наверное, сделаны из стекла, ибо как стекло нельзя пронзить самой острой и твердой иголкой или нацарапать что-то на нем, так и жесткий и упорствующий в своем мнении человек никогда не согласится с самыми утонченными и сильными доводами, которые ему могут быть представлены. На него не подействуют советы друга, он не поверит чьим-то разумным и продуманным планам; и как стекло разбивается на кусочки от малейшего удара, так и упорный и упрямый человек легко разражается гневом, изливает поток безумных и неистовых слов, растрачивает свои силы и время на поступки, вызванные его упрямством, о которых ему потом приходится жалеть и за которые приходится расплачиваться.

Так пусть же благоразумные и заботливые отцы и старшие подумают об этом, пусть они искоренят ростки подобных пороков в характерах детей с самого нежного возраста и не позволяют этим дурным привычкам закрепиться в их умах, ибо застарелое зло, пустившее корни и давшее побеги, нелегко выкорчевать. Бывает, когда срубают старое дерево с крепкими корнями, на пне вырастают новые побеги и ветви; так и порок, закрепившийся в человеческой душе и ставший привычным, проявлявшийся и усиливавшийся по воле хозяина, впоследствии ослабевает и затихает под действием времени и необходимости, но пускает множество побегов других пороков. Например, кто в хорошие и сытные времена привык жить в расточительности и распутстве, а потом оказался в нищете, для удовлетворения своей прежней застарелой привычки и исполнения желаний становится вором, обманщиком, хищником и предается самым недостойным занятиям, самым скверным и постыдным делам, чтобы дурным путем вернуть себе дурно растраченные богатства. Так поступают те, кто готов мириться только с приятными для себя вещами и старается удовлетворять все свои желания, кто стремится во всех своих мнениях и предприятиях превзойти других; если же его стремления и притязания сталкиваются с каким-то препятствием, то он, не задумываясь, очертя голову, бросается напролом, не считается с расходами, честью и дружбой; все похвальные и ценимые смертными вещи отставляет в сторону; для достижения своей цели он готов лишиться имущества, а то и жизни.

Но кто мало думает о себе самом, тот еще меньше будет думать о покое и благе своего семейства. Поэтому долг отцов – вовремя начать пресекать и выкорчевывать в своем потомстве столь опасный и великий порок, как это упрямство, пагубный и смертоносный не только для его носителя, но и для всей семьи. Старшим никогда не следует допускать проявлений в детях упрямой настырности и не совсем благовидных устремлений, даже по малейшему поводу. И чем менее похвальным будет повод для споров, тем сильнее они должны эти пререкания осудить.

Пусть они также позаботятся о том, чтобы дети были во всем правдивы, и пусть помнят, что склонность ко лжи – порок гораздо более вредный, чем неприятный. Тот, кто приучается к притворству и к отрицанию правды, легко идет на клятвопреступление, чтобы обелить себя, а тот, кто клянется ложно и притворно, тот постепенно привыкает не бояться Бога и пренебрегать благочестием. А кто не боится Бога и в душе своей утратил благочестие, того можно считать законченным негодяем. Прибавь к тому, что лжец всю жизнь страдает от бесчестья, презрения, унижения, никто не спрашивает его мнения, все его высмеивают, у него нет друзей, никто с ним не считается. И какой бы добродетелью ни был наделен лжец, даже если она велика и похвальна, никто на нее не обратит внимания, потому что порок лживости так гнусен и омерзителен, что затмевает и чернит все самые блестящие достоинства. И раз уж мы заговорили о благочестии, то следует наполнять души малышей величайшим благоговением и страхом Божьим, ибо любовь к божественным заповедям и их соблюдение позволяют держать в крепчайшей узде многие пороки. А если для отцов тяжело это бремя исправления и наказания сыновей, то пусть они поступают так, как, по словам Ксенофонта, советовал Гиерону поэт Симонид: «Приятное для детей делайте сами, а неприятное поручайте делать другим; тогда благодарность достанется вам, а ненависть – другим»[16]. Пусть у твоих детей будет учитель, которого они станут бояться, и пусть он наказывает их больше страхом, чем побоями. Наставник должен думать скорее о том, чтобы его воспитанники не делали ошибок, чем об их наказании. А ведь есть множество отцов, которые не столько из снисхождения, сколько по своей нерадивости прощают сыновьям любые их проступки, полагая, что достаточно сказать: «Больше так не делай». Так вот, глупые папаши, если, когда ваш ребенок поранил себе ногу, вы посылаете за врачом, ставите весь дом вверх дном, обо все прочем забываете, то почему же, когда он впадает в гордыню и не желает говорить или делать ничего такого, что ему не по вкусу, когда он предается обжорству, когда он проявляет такое закоренелое и непреоборимое упрямство, что его не переубедишь никакими разумными доводами, почему вы не обращаетесь к лекарю, который вылечил бы его зараженную душу и привел бы в порядок его свихнувшийся ум; который связал бы и опутал его желания и дикие стремления доводами рассудка, предостережениями и замечаниями, чтобы достойные побуждения и опасения помогли затянуться его ранам, нанесенным своеволием и чтобы он не погряз в распутстве и разнузданности и не стал по доброй воле негодяем? Какой же безумный отец заявит, что не хочет слышать плач сына и не выносит зрелища его наказания, или что он не в состоянии выполнить свой долг? Причисляешь ли ты себя к тем, кто передоверяет обязанность наказывать твоих детей учителю? Относишься ли ты к числу тех, кто предпочитает терпеть в своих сыновьях пороки, лишь бы не утруждать себя заботами? Я уверен, что нет, ибо иначе ты впал бы в великое заблуждение, ведь ты знаешь, что из-за пороков и распущенности того, кто стал порочным по твоей вине, тебя ожидает не только позор, но и великие огорчения, поскольку порочный сын сулит отцу крайние мучения.

Итак, долг отца – наказывать сыновей, заботиться и радеть о том, чтобы они росли учеными и добродетельными. Следует поступать, как огородник на своей грядке. Он не боится затоптать ростки полезной и плодоносной травы, когда пропалывает вредные сорняки.

Так и отец не должен опасаться переусердствовать в своей заботе о воспитании сына и отчасти поступиться тем, что ему подсказывают отцовская природа и нежность. Но ведь бывают и такие отцы, которые не отучают детей от юношеских вредных обычаев, но прививают им множество пороков. Как ты думаешь, полезно ли видеть малышам, как их отец бесчинствует, в словах и поступках являет пример грубости и надменности, без конца повышает голос, выглядит высокомерным, вечно бранится, сквернословит, выходит из себя? Ведь младшие стараются и почитают своим долгом подражать во всем старшим. По вине и нерадению воспитателей молодежи дело дошло до того, что испорченные дети требуют каплуна или куропатки, еще не зная, как они называются, хотят испробовать редкие и изысканные блюда еще до того, как могут их прожевать всеми зубами. Если сам отец склонен к обжорству и распущенности, он будет снисходителен и отзывчив на подобные же порывы своих любимцев, и станет им потворствовать. Я извинил бы этих распущенных отцов, если бы для исправления нравов сыновей они воздерживались от причинения тем страданий, потому что впоследствии, как часто бывает, сыновья причинили бы страдания им самим. Но среди них есть и такие, что не любят находить в других тот порок, который прощают себе самим, будучи обжорами они ненавидят лакомок, будучи клятвопреступниками – презирают болтунов, будучи упрямцами во всем – осуждают упорство в других, и так они выступают чересчур суровыми критиками и преследуют в своих детях те пороки, которые оскверняют их самих. Они бьют и наказывают сыновей, изливают на них свое раздражение и гнев, вместо того чтобы, по справедливости, сперва исправить в себе то, что так не нравится им в других! Им можно сказать следующее: «О безумные, глупые отцы, разве возможно, чтобы эти малыши не усвоили того, что им навязывает ваше старческое чревоугодие?». Итак, отцы должны проявлять всевозможную бдительность; прежде всего, учить на своем примере; наставлять и словесно, и розгой, дабы очистить еще зеленые души от пороков и заронить в них семена добродетелей, всесторонне воспитать своих сыновей и украсить их цветущими нравами, отвадить от безделья, от кухни, упражнять их в похвальных и великих делах, имея в виду, что заслуга признается лишь за тем, что дается с трудом.

АДОВАРДО. Я очень рад тому, что мы каким-то образом перешли к этому приятному и полезному разговору. Мне нравится, что ты, Лионардо, поступаешь со мной так, как некогда на моей памяти поступал распорядитель на деревенской свадьбе, который вел за собой сразу две процессии танцующих. Так и ты, Лионардо, одними и теми же словами показываешь мне, как приятно и сладостно быть отцом, и одновременно учишь, каковы должны быть настоящие достойные родители. При этом, если я правильно тебя понял и вник в твое рассуждение, ты склоняешься к тому, что отцы должны проявлять больше заботы, нежели снисхождения; и эта твоя мысль мне очень по душе, как и весь наш разговор. Ведь беседу и не стоит вести ни о чем другом, кроме достойных и продуманных вещей, чем мы и занимаемся. Поэтому продолжим этот наш, как я выразился, танец. Я хочу, Лионардо, кое в чем к тебе придраться, как обычно поступают те, кто желает несколько выделиться в кругу беседующих и указывает на любое не совсем безупречное и бесспорное высказывание. Вот например, ты, Лионардо, только что говорил, что о детях нужно судить по тому, куда влечет их природа; потом ты сказал, что с помощью упражнений необходимо вести их в другую сторону, приучая к мужественному поведению и как можно более прочной и нерушимой стойкости души. Неужели ты считаешь, что этого так легко добиться, и что если упомянутые философы успешно превозмогали себя, то и для нас будет нетрудно воспитать нужные качества в наших детях, так что они с нашей помощью уподобятся им? И если эти зрелые мужи столь успешно достигали своих целей, то неужели ты полагаешь, что и для нас не будет непреодолимой и даже трудной задачей сначала распознать смутные и неявные наклонности наших отпрысков, затем усовершенствовать их и перенаправить на новую дорогу, ведущую в сторону, противоположную тому, к чему побуждает и тянет их натура? А если бы для нас было вполне ясно, как мы можем повлиять на них своими стараниями и ухищрениями, и вполне понятно, чего мы можем добиться, действуя осторожно и благоразумно, то, по-твоему, не тяжело ли будет отцам выбирать из двух благ, которые могут быть одинаково полезными для их сына, наилучшее? Учти, что каждый отец испытает великое огорчение, видя что он не может как подобает воспротивиться недостатку, открывшемуся у его сына, и исправить его. Кто-то хочет видеть своего ребенка хорошо образованным человеком, кому-то достаточно, чтобы он умел только читать и считать, насколько необходимо и полезно для гражданской жизни, другим нужно, чтобы мальчик был здоровым, умел владеть оружием и упражнялся в этом. Мне вполне ясно, чего я хочу добиться от своих детей, но я часто слышу от других отцов жалобы на те огорчения, которые доставляет им неопределенность в таких вещах, потому что они боятся сделать неправильный выбор.

ЛИОНАРДО. Ты правильно поступаешь, Адовардо, что следуешь за моим рассуждением и приводишь в порядок мои растрепанные слова, как если бы мы дискутировали в присутствии многочисленной публики в каком-нибудь знаменитом училище, где требуется проявить как тонкость и остроту ума, так и богатство знаний и учености. Здесь, между нами, мы можем говорить свободнее, менее взвешенно и не так заботясь об отделке речей, как, быть может, кому-то было бы желательно. Наш разговор с тобой свойский и непринужденный, я ведь не собираюсь учить тебя тому, в чем ты разбираешься гораздо лучше и глубже, чем я, но я, тем не менее, не удержусь от того, чтобы последовать за тобой в этом рассуждении, раз уж ты меня к этому побуждаешь. Я буду рад угодить тебе в этом, как и во всем прочем.

Как ты знаешь, ученые люди утверждают, что природа старается вложить во все вещи то, что для них потребно, и снабдить их в изобилии и в совершенстве всеми частями и силами, чтобы они могли обеспечивать себя во всяком возрасте, служа также во многих отношениях другим творениям. Эти ученые показывают, что все живые организмы в соответствии со своими природными началами обладают достаточной силой, разумностью и качествами, врожденными им, чтобы удовлетворять свои нужды и вовремя отдыхать, а также избегать и защищаться от того, что для них вредно и неприятно. Точно так же и люди, если они не совсем глупы, как бы из естественных побуждений отвергают некоторые качества в окружающих, осуждают все пороки и нечестие и единодушно признают порочных людей испорченными. Итак, если справедливы суждения вышеуказанных ученых, которые приводят и многие другие доводы в пользу того, что по своей собственной природе всякая вещь обладает всем возможным совершенством, то я отважусь утверждать, что все смертные от природы настроены любить и сохранять все похвальные добродетели. А добродетель есть не что иное, как совершенное и правильное воспроизведение своей природы.

Поэтому я полагаю себя вправе назвать пороками в умах и душах смертных дурные привычки и извращенность разума, порождаемую суетными мнениями и слабоумием. Конечно, я признаю, что природа в большей или меньшей степени причастна к человеческим пристрастиям и наклонностям, например, насколько я помню, известно, что сангвиники больше склонны к любви, чем меланхолики, холерики легко воспаляются гневом, флегматики отличаются тягой к безделью и лености, а меланхолики больше, чем другие, робки и подозрительны, поэтому они скупы и запасливы. Следовательно, если ты заметишь в детях некие естественные способности ума, рассудка и памяти, их следует всячески направлять к тому, к чему предназначила их природа, к тонкостям наук, к изящным и достойнейшим учениям и искусствам. Если же они пышут здоровьем, горделивы и более охотно и старательно занимаются военными упражнениями, нежели праздной словесностью, то и в этом необходимо идти за природой и обучать их прежде всего верховой езде, обращению с оружием, стрельбе из лука и другим навыкам, пристойным военным людям. Таким образом, следует развивать все добрые наклонности, потворствуя им по мере надобности, а дурные проявления искоренять с помощью непрерывных стараний и заботы. Благоразумные люди полагают, что пороки прививаются скорее благодаря распущенности и вредным привычкам, чем в силу природных склонностей и побуждений. Тому мы видим подтверждения всякий день, ибо юноши, от природы спокойные, уступчивые и стыдливые, находясь в дурной компании или часто посещая злачные места, становятся дерзкими, неуравновешенными и безрассудными. Равным образом и в других вещах можно заметить, что привычка действует на нас сильнее, чем наши естественные наклонности, которые сами по себе не делают нас порочными. Так изобилие разнообразных блюд делает людей похотливыми. Отсюда и древняя поговорка: «Без Цереры и Бахуса Венера холодна».

Итак, мы можем сделать вывод, что дурное обыкновение портит и заражает любую здоровую и обладающую хорошими задатками натуру, но время и правильные занятия приглушают и исправляют все безрассудные желания и плохо обдуманные намерения. Поэтому долг отцов, на мой взгляд, если ребенок склонен к праздности, раздражительности, жадности и тому подобному, – вернуть его к добродетели с помощью занятий и упражнений в достойных и похвальных делах; если же сын сам по себе идет по пути добродетели и славы, необходимо помогать ему и направлять его с помощью наглядных доказательств и примеров. Ведь как некто, идущий по прямой и правильной дороге в храм или в театр, может остановиться, чтобы поглазеть на что-то, и тем самым потерять время впустую, так и идущий по пути приобретения славы и известности, широкому и доступному ему от природы, может по разным причинам задержаться и даже сбиться с него. Так пусть же отцы будут бдительными и постараются своевременно распознавать настроения и желания своих сыновей, и содействовать исполнению похвальных намерений, а распущенность нравов и дурные привычки, напротив, пресекать. Я думаю, что внимательному и опытному отцу нетрудно понять, насколько его сын правильно настроен и стремится ли он к достойным и похвальным занятиям. Думаю также, что не составит большого труда поправить его, если он в чем-то отклонился от правильного пути. Не так уж часто бывает, что ты настолько загружен наиважнейшими делами, что не можешь отдать из них предпочтение какому-то одному. Я принадлежу к числу тех, кто всегда предпочитает в семейных делах достоинство, а уж потом, по возможности, и сопутствующую ему пользу.

АДОВАРДО. Я тоже придерживаюсь такого мнения, Лионардо, но мне кажется, что это распознавание и исправление пороков в юношах не так уж и легко осуществить. Юношество всегда склонно следовать за своими желаниями; стремлений у юношей всегда бесчисленное множество, они непостоянны, и я полагаю, что заронить нечто прочное в душе подростка почти невозможно. Кто же в такой изменчивости сможет различить, что хорошо и что нехорошо? Кто сумеет соблюсти в такой неопределенности порядок и правила, чтобы исправить и искоренить бесконечное число пороков, которые мы замечаем в юношеских душах?

ЛИОНАРДО. А кто сумеет угодить тебе в рассуждениях, Адовардо? У нас с тобой получается, как с теми, кому дарят некую малую, но очень ценную вещь, которая так приходится к месту и ко времени, что обладатель, чтобы удовлетворить дарителя, должен выставить напоказ свои домашние сокровища. Так, по-моему, получается и со мной в нашем разговоре. Своими краткими замечаниями ты заставляешь меня или даешь возможность отвечать очень долго и пространно. Но я вижу, что мои длинные речи тебе по душе, раз уж ты так охотно и внимательно меня слушаешь.

Итак, я заявляю, что считаю очень хорошим того, в ком не заметно никаких пороков, и совершенным того, в ком видна великая добродетель и кто лишен каких бы то ни было недостатков. Но тех, кто обладает достоинствами в сочетании с некими явными и отвратительными пороками, я бы не назвал добродетельными. Пороки всегда хорошо заметны, и их природа такова, что о них можно судить, как говаривал Цезарь Веспасиан: «Лисица шерстью слиняла, да нрав не сменяла!»[17]. Порок всегда всем будет казаться пороком, его всегда нетрудно будет заметить и изобличить. И заметь, хотя вследствие неприятностей, бедности или других помех обжора или распутник может лишиться способности удовлетворять свои дурные прихоти, но как только к нему вернется эта возможность, они тут же возвратятся, и этот человек снова обратится к прежним привычкам. Поэтому я и советовал быть внимательным и осторожным, и не ждать, пока порок укоренится в юношеской душе. Тут нужно следовать тому совету, который, как рассказывают, Ганнибал дал царю Сирии Антиоху. Он сказал ему, что легче всего победить римлян в Италии, используя то же оружие и города латинян. Отцы должны поступать так же, как те, кто хочет изменить русло потока, и начинать с ручейка, не дожидаясь, пока он превратится в реку. Они должны подавлять малейшие признаки порочных наклонностей в своих детях, закрывая добродетелью едва заметные дырочки, проделанные ими, тогда порок не пробьет себе более широкую дорогу. Ведь когда он усилится, очень трудно будет что-либо изменить, поэтому для отца не менее предосудительно оставаться слепым и не замечать опасности, чем по лености не приложить всех усилий для ее устранения. Если же порок развился, то не следует пытаться перевести поток юношеских страстей в другое русло по полю, на котором взрастает добродетель, не стоит прерывать благотворные мужественные занятия, но нужно направить его в сторону таким образом, чтобы эти страсти обрели естественное направление, не мешая запланированному тобой воспитанию. Таким образом, душу, в которой уже закрепился порок, следует подчинять с помощью того же оружия, к которому привычны порочные люди, то есть представляя юношам в лице подобных негодяев, как в зеркале, всю грязь и скотство такого образа жизни, чтобы воспитать в них ненависть ко всему недостойному и предосудительному. Как я полагаю, такой показ и демонстрация презрения, которым пользуются недостойные и бесчестные люди, ненависти и отвращения, которые питают к ним другие, порядочные сограждане, будут очень полезны, ибо юноши увидят, что распутников всегда принимают неохотно, что они недовольны сами собой, всегда мрачны, озабочены, всегда полны беспокойств и волнений. Дух порочных людей всегда пребывает в беспорядке и неустойчивости, а для ума нет ничего тяжелее, чем боль, которую причиняет сам себе неразумный и неупорядоченный дух.

Тут на память мне приходят слова мессера Чиприано Альберти, и размышляя о них, я убеждаюсь в их правоте: тот, кто порочен, не знает покоя и безмятежности. О чем, по-твоему, думают убийцы, разбойники и негодяи? Я уверен, что их преследуют мысли о том, в какой позорный грех они впали, в печали они не дерзают поднять глаза от земли, в своем ничтожестве боятся кары Божьей, стыдятся общества других людей, думают о том, что все осуждают их преступления, считают, что все их ненавидят, и часто жаждут смерти. Но скажем и о других, более распространенных и потому менее вредных людских пороках. Игроки и барышники тоже всегда неспокойны. Если они выигрывают, то их грызут сомнения и желание выиграть еще по крайней мере столько, чтобы вернуть свою одежду, купить лошадь, отдать долги; предстоящих затрат всегда больше, чем денег. Если же они проигрывают, то мучаются от боли и горят желанием отыграться. Точно так же и обжора никогда не приходит в веселое расположение духа, его волнуют мысли о еде, которые он не может заглушить вином и пьянством; ему стыдно за свое недостойное поведение, поэтому он надеется, что его распущенность останется незамеченной, а потом горько сожалеет о бесчестье. Оратор Демосфен ответил блуднице, которая хотела, чтобы он заплатил ей десять тысяч денариев: «Мое раскаяние того не стоит». Ведь всякий порок и всякая распущенность, всякий неразумный поступок и всякое нескромное слово наполняют душу раскаянием. Как говорил тарентинский философ Архит, нет более страшной заразы, чем сладострастие. Из-за него идут на измену отечеству, оно ниспровергает республики и заставляет вступить в сговор с врагами.

Такие и им подобные вразумления помогают воспитать в юношах отвращение к пороку. Но одновременно следует поощрять в подростках добродетель, постоянно хвалить в разговорах с ними достойных людей, показывать им, что тот, кто украшен великой добродетелью, заслуживает всеобщей любви; следует всячески прославлять добродетельных людей и поступать так, чтобы, если нашим юношам и не удалось достичь высшей и прекраснейшей ступени славы и почета, по крайней мере они ценили бы добродетель в себе и почитали ее в других. У древних был обычай во время торжеств и праздничных пиров воспевать хвалу выдающимся людям, перечисляя их необыкновенные и приносящие пользу народам доблести, поэтому Геркулес, Эскулап, Меркурий, Церера и им подобные удостоились особой славы и были названы богами; как для того, чтобы воздать должное их заслугам, так и чтобы возжечь в других пыл добродетели и пробудить в них желание заслужить такую же хвалу и известность. Вот благоразумнейший и полезнейший обычай! Отличный пример для подражания! Пусть отцы, говоря в присутствии своих детей, неустанно превозносят чужие добродетели и столь же рьяно осуждают всевозможные человеческие пороки. Мне кажется, что природа заронила в каждом человеке, если только он не совсем равнодушен или скудоумен, великую жажду славы и похвалы, поэтому пылкие и благородные юноши более чем другие тянутся к хвалам. Вот почему очень полезно пробуждать в сыновьях своими речами великую любовь к похвальным делам и прививать им крайнее отвращение к делам недостойным и дурным. Если же наши сыновья будут замечены в каких-то пороках, то мне бы хотелось, чтобы отцы порицали их умеренно, выказывая сострадание к их заблуждениям, ибо это их дети, то есть чтобы не поносили их как своих врагов и не преследовали суровыми словами. Ведь тот, кто подвергается унижению, от негодования и ненависти черствеет или исполняется презрения к самому себе, неуверенности, и впадает в такое душевное рабство, что уже не помышляет из него выйти. Точно так же, если в детях видна добродетель, нужно соразмерно их хвалить, ибо от чрезмерных похвал они становятся высокомерными и упрямыми.

Я могу утверждать, что любой отец, если он не совсем вял и безразличен, поймет, сколь надежен и прост этот способ исправить недостатки своего отпрыска, и таким легким и превосходным образом он устранит малейшие изъяны, нарождающиеся, по его наблюдениям, в сыне, а заодно и наставит его в добродетели, душевных достоинствах и похвальных вещах.

АДОВАРДО. Не стану отрицать, Лионардо, что те отцы, которых ты называешь заботливыми, сумеют значительно улучшить нравы своих питомцев и усовершенствовать их своей неустанной заботой. Но безмерная отеческая любовь как-то затуманивает и ослепляет взоры отцов, и мало кому удается разглядеть в своих детях пороки, пока они еще не развились и не стали явными. Теперь подумай, насколько трудно исправить человека, закоренелого в пороке. Да и те отцы, чьи дети скромны и хорошо воспитаны, совсем не знают, с какого конца подводить их к желанной славе и почету.

ЛИОНАРДО. Кто же не знает, что первейшую пользу приносят юношеству науки? Они настолько важны, что самый благородный кавалер, не сведущий в науках, считается невежей. Я бы предпочел видеть юных дворян с книжкой в руке, а не с ястребом на ней. И мне не нравится распространенная у многих манера говорить, что довольно уметь подписать свое имя и вычислить, сколько тебе причитается. Я предпочитаю древний обычай нашего рода. Почти все наши Альберти были весьма образованны. Мессер Бенедетто был знатоком естественной философии и математики, за что пользовался всеобщим уважением; мессер Никколайо усердно занимался изучением священного Писания, а все его дети следовали по стопам отца, они обладали учтивым и человечным нравом и прилагали много усилий для освоения различных наук и знаний. Мессер Антонио старался ознакомиться с творениями и мыслями всех лучших писателей и посвящал этим замечательным занятиям весь свой достойный досуг; он написал «Историю знаменитых мужей» и о любовных спорах, вы знаете также, что он прославился как астролог. Риччардо всегда увлекался гуманистическими науками и поэзией. Лоренцо превосходил всех в математике и музыке. Ты, Адовардо, досконально изучил гражданское право, чтобы познать, насколько важны в жизни законы и разум. Не стану вспоминать наших ученых предков, благодаря которым наша семья приобрела давнюю известность. Не буду воздавать хвалы мессеру Альберто, этому светочу науки и гордости нашей семьи Альберти, о котором мне лучше, наверное, умолчать, ибо я не смогу воздать ему должное, насколько он этого заслуживает. Не собираюсь перечислять и имена других молодых людей, которые, как я надеюсь, преумножат славу нашей семьи. Я и сам стремлюсь не остаться невеждой.

Итак, я считаю необходимым во всякой семье, а особенно в нашей, всегда и во всем отличавшейся, а тем более в науках, так воспитывать молодежь, чтобы с возрастом у нее прибавлялось знаний и учености, как ради той пользы, которую приносят семье грамотные люди, так и для поддержания этого нашего старинного доброго обычая. Пусть он сохраняется в нашей семье, чтобы молодые люди, поощряемые и подталкиваемые к этому старшими, приобщались к тем великим удовольствиям, которые доставляют науки и познание необыкновенных и прекрасных вещей; а отцы пусть радуются оттого, что их дети растут учеными и сведущими. А вы, юноши, что бы вы ни делали, всегда старайтесь изучать науки. Проявляйте упорство; почувствуйте, как приятно узнавать о событиях прошлого, достойных упоминания; как полезно вникать в сохранившиеся добрые и ценные примеры; приучитесь питать свой ум прекрасными изречениями; пусть вам будет по душе усваивать славные обычаи; постарайтесь проявлять предельную учтивость в обхождении; стремитесь познать дела божественные и человеческие, которые с полным правом отражают науки. Нет таких сладких и созвучных сочетаний слов и напевов, которые могли бы сравниться с гармонией и изяществом стиха Гомера, Вергилия и вообще любого из великих поэтов. Нет такого приятного и привлекательного самого по себе места, которое так притягивало и манило бы, как речь Демосфена, Туллия, Ливия, Ксенофонта и прочих им подобных красноречивых и достигших полного совершенства ораторов. Нет такого благодарного труда, если это можно назвать трудом, а не развлечением и отдыхом ума и души, который мог бы сравниться с чтением и повторным созерцанием достойных вещей. Они снабжают тебя изобилием примеров, богатством цитат, силой доводов, доказательств и убеждения; к тебе начинают прислушиваться, граждане обращают на тебя внимание, дивятся тебе, хвалят и любят тебя.

Я не буду останавливаться, ибо это заняло бы слишком много времени, на том, насколько науки не то что полезны, а необходимы для тех, кто правит и управляет делами, и не стану распространяться, сколь украшают они государство. Давайте забудем, – чего и добивается наша злая судьба от семейства Альберти, – забудем о тех услугах, которые мы оказали в старину нашей республике, признанных и оцененных нашими согражданами, о том признании, которым всегда пользовалась семья Альберти только потому, что она всегда более изобиловала образованными и мудрыми людьми, чем прочие семьи. Если есть такая вещь, которая способна украсить благородство, придать великую приятность человеческой жизни, обеспечить семье уважение, любовь и славу, то это, разумеется, науки, без которых никто не может обрести подлинного благородства, без которых трудно назвать кого-либо счастливым, без которых нельзя себе представить совершенным и прочным существование какой бы то ни было семьи. Поэтому я хочу воздать хвалу наукам в присутствии этих молодых людей и твоем, Адовардо, потому что ты большой любитель наук. И я уверен, Адовардо, что науки столь же приятны тебе, сколь и дороги твоим родным, и полезны для всех, а в жизни крайне потребны.

Итак, пусть родители постараются, чтобы дети предавались изучению наук со всем усердием, пусть наставляют их в правильном чтении и письме, и пусть не успокаиваются, пока не увидят, что их сыновья отлично освоили эти навыки. Ведь недостаточно изучить что-то – это, пожалуй, все равно что вообще не изучить. Пусть зачем обучатся счету и одновременно, в меру необходимости, геометрии, потому что эти две науки подходят и доставляют удовольствие умам подростков, да и в любом возрасте и обиходе полезны. Потом пусть обратятся к знакомству с поэтами, ораторами, философами, а главное, нужно постараться найти заботливых учителей, которые наставят детей как в науках, так и в добронравии. И я бы приложил усилия, чтобы мои сыновья приучались к хорошим авторам, усваивали грамматику по Присциану и Сервию, и как следует познакомились не с составлением записок и грецизмами, а с Туллием, Ливием, Саллюстием, чтобы они почерпнули из этих выдающихся и образцовых писателей, первоисточников учения, дух истинного красноречия и благородство латинского языка. Говорят, что ум, как сосуд, всегда сохраняет аромат того напитка, который туда налили. Поэтому следует избегать грубых и неизящных писателей, и приучать себя к утонченным и остроумным авторам, держать их под рукой, всегда неустанно перечитывать, повторять их вслух и запоминать отрывки из их сочинений. Я не собираюсь хулить ученость отдельных знающих и плодовитых писателей, но ставлю выше всех хороших авторов, а поскольку выбор очень велик, мне бы не хотелось, чтобы останавливались на худших. Латинский язык надо изучать по тем, у кого он чист и совершенен; а у других мы будем усваивать те науки, в которых они сильны.

Пусть знают отцы, что от словесности никогда не бывает вреда, и напротив, она приносит пользу в любом занятии. Все образованные люди, которыми, вне всякого сомнения, был славен наш дом, принесли ему великую пользу, чем бы они ни занимались. Излишне снова и снова настаивать на том, сколь полезно образование для обретения успеха и славы. Однако не думай, Адовардо, что я требую от отцов держать сыновей в четырех стенах среди книг, наоборот, я одобряю, когда последние для отдыха могут развлечься в меру необходимости. Но пусть они предаются достойным и мужественным играм, чуждым пороков и недостатков. Пусть прибегают к тем похвальным упражнениям, которыми занимались древние. Сидячие игры в общем не кажутся мне достойными мужчины, они пристали разве что пожилым людям. Это шахматы и прочие развлечения, доступные для подагриков, но по-моему, для здоровых молодых людей пригодны только игры, включающие физические упражнения и нагрузку. Пусть бодрые юноши оставят сидячие занятия женщинам и лентяям, а сами займутся упражнениями, пусть движутся и разминают все члены; стреляют из лука, ездят верхом и практикуют прочие благородные и мужественные игры. Древние занимались стрельбой из лука, и знатные люди имели изысканное обыкновение выходить на люди с колчаном и луком, чтобы снискать похвалу за умение ими пользоваться. Известно, что Цезарь Домициан так хорошо владел луком, что попадал между пальцами раскрытой ладони мальчика, которого он ставил перед собой. Наши ребята должны играть в мяч; это старинная и способствующая развитию ловкости игра, которой похвально заниматься воспитанным людям. Знаменитейшие государи имели обыкновение играть в мяч, в том числе именно это достойное занятие очень любил Юлий Цезарь. О нем рассказывают такой забавный случай: он проиграл в мяч сто монет Луцию Цецилию, но предложил ему всего пятьдесят. На это Цецилий сказал: «Сколько же ты мне дал бы, если бы я играл одной рукой, если при игре двумя ты мне платишь только за одну?». И Публий Муций[18], и Цезарь Октавиан, и царь Сиракуз Дионисий, как и многие другие благородные мужи и государи, перечислять которых было бы слишком долго, упражнялись в игре в мяч. Я приветствовал бы также, если бы подростки занимались верховой ездой и приучались носить доспехи, пришпоривая и поворачивая, а также сдерживая свою лошадь; таким образом они могли бы в случае необходимости принести пользу своей родине, сражаясь с ее врагами. Чтобы приучить свое юношество к таким воинским упражнениям, древние прибегали к тем троянским играм, которые описаны Вергилием в «Энеиде». Среди римских правителей были чудесные наездники. Говорят, что Цезарь скакал на мчащемся во всю мочь коне, держа руки связанными позади. Помпей в возрасте шестидесяти двух лет, сидя на летящем стрелой коне метал дротики, а также вынимал и вкладывал меч в ножны. Поэтому мне бы хотелось, чтобы наши юноши с малых лет предавались и наряду со словесностью обучались подобным благородным упражнениям и навыкам, владение которыми похвально и полезно в любом возрасте: верховой езде, фехтованию, плаванию и тому подобному, чего не уметь взрослому неудобно. Если подумать, ты увидишь, что все эти искусства потребны для гражданской жизни и обихода, причем мальчики научаются им без особого труда и довольно быстро, а взрослым владеть ими вменяется чуть ли не в первую обязанность.

АДОВАРДО. По правде говоря, Лионардо, я слушал тебя с большим удовольствием и наслаждением, и хотя у меня иной раз появлялось желание прервать тебя, не стал этого делать, настолько понравились мне твои заметки во всех отношениях. Но смотри, не перегрузи нас, отцов, чрезмерными заботами. Не все юноши, Лионардо, обладают твоим умом. Немного найдется таких, кто захотел бы с таким усердием предаваться занятиям, и я, пожалуй, никогда не встречал подобных тебе юношей, столь преисполненных всеми добродетелями, которых ты желаешь нашей молодежи. Да и какой отец, дорогой Лионардо, сумеет все это обеспечить? Какого сына можно заставить научиться всему тому, что ты перечислил?

ЛИОНАРДО. Я бы легко поверил, Адовардо, что все мои рассуждения веселят и радуют тебя, если бы сейчас не убедился, что ты не очень охотно воспринимаешь мои совершенно справедливые требования к отцам и в отместку отягощаешь меня снова, как будто бы тебе не известно, насколько велики возможности человеческих стараний в любом деле. Наемный затейник благодаря своему упорству обучает животных подражать людям, например, ворона – говорить, – как тот римский ворон, который сказал: «Кере[19], Цезарь». Цезарь ему ответил: «У меня дома достаточно приветствующих», тогда тот снова высказался: «Operam perdidi»[20]. Если наши труды приносят такой результат в животном, подумай, что же для них недоступно в человеческом уме, который приспособлен справляться с самыми сложными вещами? Впрочем, я не требую, чтобы твои дети знали больше, чем пристало свободному человеку. Я думаю, что в нашей семье много таких, кто далеко превосходит и умом, и прочими качествами. Среди всей этой молодежи, которой весьма славится наш дом, я не нахожу ни одного, кто не выделялся бы собой, был бы негоден, неловок, недостаточно любезен. Но семья Альберти всегда изобиловала и была полна тонкими умами и превосходными характерами. А будь оно иначе, подобный тебе усердный и старательный отец сумел бы принести ей неизмеримую пользу. Колумелла, если я правильно помню, пишет о некоем Папирии из Ветер, который дал старшей из трех своих дочерей в приданое треть своего поля, засеянного виноградом, и столь умело ухаживал за оставшимися двумя третями, что получал с них такой же доход, как раньше со всего поля[21]. Затем, когда пришло время, он выдал замуж вторую дочь и снабдил ее половиной поля, оставшегося в его распоряжении после замужества первой дочери. И каков же, Господи, предел возможностей труда и терпения! Как важно прилагать подобное старание в любом деле! Нет таких тяжелых и неимоверных задач, с которыми упорство не справится. Этот Папирий из Ветер добился своим трудом и терпеливым упорством того, что и третья часть всего поля, оставшаяся у него от второго приданого, приносила ему тот же доход, что прежде все поле.

Невозможно изобразить даже наполовину великую силу учения и старания в любой вещи, а особенно в воспитании детей родителями, которые своей любовью и верой добиваются добра и уважения для сыновей и за то, в свою очередь, получают любовь и уважение, радуясь результатам своих усилий и уповая на еще большую похвалу. Пусть же отцы добьются от детей, чтобы те могли достигнуть всего, чего захотят. Но похоже, что кто сам по себе ленив и не стремится исправить и усовершенствовать себя самого, будет ленив и по отношению к другим и не станет печалиться о недостатке у них добродетели. Но ты, Адовардо, усерден настолько, насколько это вообще возможно; ты никогда не бываешь так погружен во внешние дела, чтобы забыть о собственной семье; но и дома ты никогда не предаешься праздности, забывая о делах. Я вижу, что ты целый день пишешь, посылаешь слуг то в Брюгге, то в Барселону, то в Лондон, в Авиньон, на Родос, в Женеву и получаешь письма со всего света, так что тебе приходится вести переписку с бесчисленным множеством людей. Находясь в кругу семьи, ты пребываешь и во многих других местах и знаешь о том, что там происходит. Если для тебя, Адовардо, доступно такое всемогущество, которое делает тебя вездесущим, почему же отцы не смогут справиться со столь приятным и намного более простым делом, как устройство дома и воспитание детей, кои всегда у них перед глазами?

АДОВАРДО. Я охотно соглашусь с тобой, Лионардо. Ты подвел меня к тому, что, не покривив душой, я не смогу утверждать, что сыновья причиняют родителям мало радости, и я слишком хорошо вижу правоту твоего тезиса в отношении нерадивых отцов, которым как раз и достаются все неприятности. Признаюсь, старательные отцы обычно бывают довольны и вознаграждены своими детьми. Но скажи мне, Лионардо, если бы у тебя были сыновья, уже подросшие и, как ты бы и хотел, послушные и скромные; что, если бы ты, как это часто бывает, хотя бы усомнился в том, что твой сын в достаточной степени готов и понаторел в тех главных добродетелях и похвальных упражнениях, которые, как говорил Лоренцо, украшают семью и приносят ей удачу; какие мысли появились бы у тебя в этом случае? Не всем же дано быть Лионардо, или мессером Антонио, или мессером Бенедетто. Кто может быть так приспособлен и готов ко всем похвальным занятиям так же как ты с твоим умом? Обо многих вещах легче рассуждать, чем исполнять их. Поверь мне, Лионардо, у отцов много и более серьезных забот. Наверное, это не самая серьезная забота, но она приносит не меньше неприятностей и хлопот, чем другие, ибо ты постоянно думаешь, как бы не ошибиться и не пойти по ложному пути.

ЛИОНАРДО. Будь у меня дети, я, разумеется, беспокоился бы о них, но в моих мыслях не было бы никакого огорчения. Я бы позаботился только о том, чтобы мои сыновья воспитывались в добрых нравах и в добродетели, и чтобы все приятные для них занятия были угодны и мне. Любое пристойное дело не претит благородному духу. Упражнения, приносящие хвалу и почет, вполне пристали воспитанным и благородным людям. Я признаю, что не каждому доступно то, что хотели бы видеть в нем его родители, но кто придерживается того, что ему дано, для меня приятнее, чем искатель для себя несбыточного. Кроме того, я считаю более похвальным, хотя полностью и не осуществимым, пробовать себя по возможности во всем, нежели избегать упражнений и оставаться вялым и пассивным. Старинная и очень часто повторяемая у нас поговорка гласит: «Праздность – это нянька пороков». Очень неприятно и тяжело смотреть на тех, кто пребывает в бездействии, как тот лентяй, который, когда его спрашивали, почему он как галерник целый день сидит или лежит на скамье, отвечал «Я хочу поправиться». Слышавшие его воспринимали это с осуждением и предлагали ему лучше предоставить поправляться свиньям, откармливая которых он по крайней мере получил бы некоторую пользу. Так ему намекали, что быть бездельником это почти то же самое, что уподобиться свиньям.

Скажу тебе и больше, Адовардо: каким бы богатым и благородным ни был отец, он всегда должен постараться помимо достойных добродетелей укоренить в сыне знание какого-либо не рабского ремесла, с помощью которого тот мог бы достойно жить и в неблагоприятных обстоятельствах плодами своих усилий и трудов. Так ли превратности сего мира незначительны и редки, чтобы мы могли не принимать в расчет возможные неприятности? Не был ли принужден сын македонского царя Персея трудиться в Риме наемным работником и в поте лица обеспечивать для себя пропитание?[22] Если превратности судьбы могут повергнуть в такую нищету и нужду сына столь выдающегося и могущественного царя, то уж и нам, частным лицам, следует позаботиться о возможной перемене обстоятельств не меньше, чем начальствующим. И если никто из нашего дома до сих пор не занимался ручной работой, то за это следует поблагодарить судьбу и постараться, чтобы этого не понадобилось и впредь. Мудрый и предусмотрительный кормчий везет с собой больше швецов, якорей и парусов, чем требуется при тихой погоде, чтобы не попасть впросак во время шторма. Так же и отцы должны позаботиться о том, чтобы их сыновья приучились заблаговременно к какому-нибудь похвальному и полезному занятию. При этом пусть первой их целью будет сохранение достоинства, а затем пусть они применяются к способностям своего ребенка, которые им известны, и к тем его свойствам, кои смогут снискать ему похвалу.

АДОВАРДО. Как раз это, Лионардо, и есть одна из тех вещей, которая частенько смущает отцовские души, потому что родители знают, сколько опасностей угрожает их отпрыскам, и хотят надежно застраховать детей от любой из них. Но нередко бывает и так, что вопреки всем ожиданиям сыновья вырастают упрямыми и высокомерными, так что никакие старания отцов им не впрок. Часто случается также, что в силу внезапно наступивших бедствий и нищеты родителям приходится отвлекать своих детей от тех достойных искусств и упражнений, которыми они с успехом и с поощрением занимались. Поэтому нас, отцов, не покидает душевный страх, что наш мальчик, с одной стороны, сойдет с доброй стези, достигнув более зрелых лет, выработав более твердые вкусы и более смело преследуя свои цели. С другой же стороны, судьба может помешать ему идти по намеченному похвальному и великому пути. И кто же сможет поверить тому, что человек, вечно раздираемый подобными сомнениями и подозревающий как фортуну, так и юношеский нрав в вечном непостоянстве, весел и может считаться счастливым?

ЛИОНАРДО. Я не вижу, Адовардо, откуда у заботливого отца могут появиться гордые и упрямые дети, если только он не начнет, с твоего позволения, проявлять свою заботу лишь тогда, когда его сын уже приобщится ко всяческим порокам. Если родитель будет всегда настороже, если он станет предупреждать пороки в самом их зарождении и благоразумно искоренять их в самый момент появления, не дожидаясь, пока они настолько распространятся, что замарают дурной славой доброе имя всего семейства, то я не вижу, почему такой отец должен будет упрекать своих детей в упорстве и непослушании. Но уж если по небрежению и бездеятельности отца порок разрастется и пустит свои побеги, я бы не советовал отцам пресекать его таким образом, чтобы он повредил участи или репутации сына. Не следует отделять его от себя, не следует гнать его, как поступают некоторые разочаровавшиеся и взбешенные родители, отчего преисполненные порока и своеволия юноши, побуждаемые нуждой, предаются всяким мерзким, опасным и постыдным для них и для их близких занятиям. Но пусть отец семейства будет внимателен и усерден в предупреждении любого порока, как только замечает его в прихотях своих отпрысков, и пусть постарается погасить искорки всех недостойных вожделений, чтобы потом не заниматься со слезами, болью и непомерными усилиями тушением большого пожара.

Говорят, что хорошая улица начинается с проулка. Отец должен с самого раннего возраста примечать и смотреть, какое направление принимает нрав его сына, и не допускать, чтобы он выбрал малопохвальную или ненадежную дорогу. Не стоит затевать опыты со своими детьми, чтобы они не приобрели каких-либо недостойных и распутных привычек. Пусть отцы всегда остаются в глазах детей отцами и не будут ненавистными, оставаясь суровыми; не будут слишком фамильярными, оставаясь человечными. Пусть всякий отец и начальник помнит, что государство, управляемое с помощью насилия, всегда менее прочно, чем господство, покоящееся на любви. Никакой страх не вечен, любовь же весьма устойчива. Страх изо дня в день слабеет, любовь изо дня в день растет. Поэтому найдется ли такой безумец, который пожелает во всем выглядеть суровым и жестким? Суровость без человечности[23] плодит не столько уважение, сколько ненависть. Чем более доступной и чуждой суровости будет твоя человечность, тем больше благодарности и доброжелательности ты приобретешь. Я не считаю проявлением усердия излишнее любопытство, которое пристало не столько отцам, сколько тиранам. Суровость и жестокосердие скорее настраивают людей против начальства и вызывают у них раздражение, чем приводят к подчинению. Такое отношение к себе благородные умы воспринимают не как родительское, а как хозяйское – сколь бы велика ни была провинность. Иногда старшие ее спустят, не желая замечать всех подробностей, потому что выказав осведомленность, они уже не смогут оставить проступок безнаказанным. Для сына полезнее иной раз думать, что отец пребывает в неведении, чем убедиться в его безалаберности. Кто привыкает обманывать отца, тот легче обманет доверие и постороннего человека. Как бы то ни было, отцы должны постараться, чтобы дети уважали их и вблизи, и на расстоянии. А этому прежде всего и способствует родительское усердие. С его помощью они всегда добьются любви и уважения близких. Если же в дальнейшем в награду за прежнюю нерадивость отцы обнаружат, что у них вырос дурной сын, пусть приготовятся скорее отказаться от него, чем терпеть его злодейские и бесчестные поступки. Наши прекрасные законы, обычаи нашего города, суждения всех достойных людей об этом предмете указывают полезное средство. Если твой сын не хочет, чтобы ты был его отцом, такой сын и тебе не нужен. Если он не оказывает тебе сыновнего повиновения, значит, с ним нужно поступать более сурово, чем с послушным сыном. Наказание негодяя важнее, чем дурная слава для дома. Лучше стерпеть, что твое дитя заключено в тюрьму и заковано в цепи, чем знать, что у тебя живет ничем не стесненный враг и это грозит тебе публичным позором. А ведь тот, кто причиняет тебе боль и огорчение – твой враг. Но конечно, Адовардо, кто, как ты, своевременно позаботится о своих детях, тот в любом возрасте будет пользоваться почтением и уважением с их стороны и не испытает ничего, кроме удовлетворения и радости. Добродетель сыновей зависит от родительской заботы; в них тем больше благонравия и смирения, чем больше этого хотят их родители и старшие. Дети никогда не перестанут почитать старших и повиноваться им, пока последние не перестанут чураться лени и нерадивости.

АДОВАРДО. О, Леонардо, если бы все отцы прислушались к этим твоим замечаниям, как дети радовали бы их, как счастливы и блаженны они были бы! Я не вижу ничего, что судьба могла бы у нас отнять, она не может наделить нас благонравием, доблестью, образованием и выучкой в любом искусстве; все зависит от наших стараний и прилежания. Но что касается вещей, которые, как считают, подвластны фортуне, – это богатства, власть и тому подобные полезные для жизни качества, почти необходимые для обретения доблести и славы, – если судьба обделит нас ими и поступит несправедливо с заботливыми отцами, как это часто бывает, – а мы видим, что она чаще вредит достойным, чем посредственным, – тогда, Лионардо, какое огорчение ты испытал бы как отец, если бы не смог обеспечить своих сыновей самым начальным и ожидаемым уважением, если бы тебе не было дано в меру твоего желания и доступного тебе достояния обеспечить им то уважение и известность, к которым ты намеревался привести их?

ЛИОНАРДО. Спроси меня, стыдно ли мне покажется быть бедным и боюсь ли я, что добродетель погнушается и будет чуждаться нашей бедности?

АДОВАРДО. То есть бедность тебя не огорчила бы? Ты не страдал бы оттого, что все твои достойные планы наталкивались бы на помехи? Лионардо, о чем бы ты тогда думал?

ЛИОНАРДО. А ты как считаешь? О том, чтобы быть веселым, насколько возможно. У меня не было бы оснований сильно огорчаться и чрезмерно страдать от того, от чего, по твоим словам, якобы страдают достойные люди. Да и бедность не настолько скверная вещь, чтобы ее стыдиться, Адовардо. По-твоему, бедность для меня столь страшна, столь бесчеловечна и коварна, что не оставляет места для добродетели, не позволяет вознаграждать труды скромного и усердного человека? И если ты хорошенько поразмыслишь, то увидишь, что добродетельных людей больше среди бедных, чем среди богатых. Человеку для жизни нужно немного. Добродетель слишком довольствуется сама собой. А кто живет в довольстве собой, тот очень богат.

АДОВАРДО. Ладно, Лионардо, не превращайся уж сразу в закоренелого стоика. Ты мог бы утверждать, хотя и не с моих слов, что бедность – весьма досадная и неприятная вещь для каждого, а особенно для отцов. Но я рад согласиться с тобой в том, что усердным отцам сыновья сулят настоящую радость, хотя мне было бы еще приятнее, если бы я увидел, что ты можешь рассуждать обо всех этих вещах не только с помощью утонченных доводов, но и благодаря собственному опыту. Хорошо было бы, Лионардо, если бы ты и твои сотоварищи обзавелись спутницами и детьми, женились и умножили нашу семью Альберти, и с помощью твоей замечательной науки усердно воспитали много молодежи, чтобы наш дом пополнился новыми людьми, заслуживающими бессмертной славы, как те, о которых только что говорил Лоренцо. Слушая твои ученые рассуждения, которыми ты меня наставлял, я не сомневаюсь, что слава нашего дома изо дня в день будет возрастать благодаря его прекрасной молодежи.

ЛИОНАРДО. Я вовсе не собирался в нашем разговоре учить тебя быть отцом. Какой безумец взялся бы учить чему-то того, кто, как ты, обладает большими познаниями во всех науках, чем кто бы то ни было, а в той, которую мы обсуждаем, весьма осведомлен благодаря опыту и знанию древних авторов? Какой глупец попытался бы наставлять тебя в умении правильно воспитывать детей или спорить с тобой об этом? Но ты-то прибег к хитрости, перечисляя все неприятности, связанные с детьми, и заставил меня отбросить и потерять все мои прежние отговорки против женитьбы, и теперь мне не на что ссылаться, чтобы избежать этих хлопот. Я рад, Адовардо, что ты меня переубедил, и теперь от тебя и твоего выбора зависит моя женитьба. И имей в виду, что ты мой должник. Если я снял с твоей души груз неприятностей, по твоим словам, отягощающий отцов, ты, в свою очередь, избавишь меня от забот и постоянных треволнений, которых, как я опасаюсь, мне нелегко будет, да и неудобно будет избежать, если я, чтобы пойти тебе навстречу, последую твоему совету и женюсь.

Все рассмеялись, и при этих словах вошел слуга, который сообщил, что на лодке прибыл Риччардо и ожидает лошадей, чтобы немедленно приехать и увидеть своего брата Лоренцо. Адовардо вышел, дабы отдать необходимые распоряжения. Риччардо был тестем Адовардо, так что тот почел долгом поехать вместе с другими. Он уехал. Мы остались и были наготове выполнять пожелания Лоренцо.

Книга вторая о семье: О женитьбе

LIBER SECUNDUS DE FAMILIA:

DE RE UXORIA

После того, как Адовардо отправился встречать Риччардо, приехавшего повидать нашего отца Лоренцо, мой брат Карло и я остались с Лионардо. Мы молча повторяли в уме те замечательные и благородные рассуждения об обязанностях старших в семье, о послушании им младших и о воспитании сыновей, которые были предметом долгой беседы Адовардо и Лионардо и воспроизведены в предыдущей книге. Лионардо несколько раз прошелся по комнате, а затем, нахмурив лоб, но приветливо обратился к нам: «А вы, Баттиста и Карло, о чем задумались? Я смотрю, вы молчите и заняты своими мыслями». Карло ничего не ответил, но я сказал: «Мои размышления клонятся к тому, насколько все рассуждения неопределенны и переменчивы. Кто бы мог подумать, когда вы начали толковать о дружбе, что вас занесет потом в философию и различные предметы, полезные для науки о семье, слушая о которых я усвоил для себя важные уроки? Но по моему мнению, для нас было бы полезнее и, безусловно, приятнее, если бы вы еще подробнее поговорили о видах дружбы, которые ты стал перечислять в ином порядке и в такой прекрасной форме, каковая, мне кажется, не была присуща древним писателям; не сомневаюсь, что в этой части учения, как и в других, я стал бы с вашей помощью более знающим и осведомленным.

ЛИОНАРДО. Похоже, Баттиста, что ты как будто бы забыл суждение твоего Марка Цицерона, которого ты всегда так хвалишь и любишь: он полагает, что нет ничего столь же гибкого и податливого, как речь. Она следует и влечется туда, куда ты ее ведешь и направляешь, к тому же наша беседа, которая, как ты понимаешь, происходит в домашнем кругу, не заслуживает такой же критики и таких же поправок, как беседы философов. Последние обсуждают самые темные и трудные вопросы и в ходе своих диспутов затрагивают мельчайшие детали, так что в рассматриваемом предмете не остается ничего скрытого и необъясненного. Разговаривая между собой, мы не ждем похвалы за изобретательность нашего ума или восхищения нашим красноречием. Однако находясь в обществе других ученых, особенно Адовардо, которого я считаю весьма образованным и остроумным в ответах человеком, я не люблю оставаться без дела и помалкивать, и обыкновенно то задаю вопросы, то отвечаю, если придерживаюсь другой точки зрения по сравнению с говорящими. Впрочем, я не проявляю чрезмерного упорства, отстаивая свое мнение, а даю возможность другим высказать свои суждения и проявить себя, постольку поскольку это идет на пользу моим высказываниям. И если я не ответил Адовардо так, как ты, Баттиста, возможно, этого ждал, то лишь потому, что мне было известно, что он с любовью относится не только к сыновьям, но и ко всем домашним, что он – самый жалостливый человек из всех, кого я знаю, и я подумал, что ему не понравится, если я не признаю за ним такой любви и сострадания к детям, какие он видит в себе по опыту и по убеждению. И если я иной раз с удовольствием противоречу на словах всем его заявлениям, то с такой же радостью соглашаясь с ним, я вижу, как он обнаруживает свою чрезвычайную привязанность и истинную благожелательность к близким. Поэтому мне не хотелось спорить с ним по поводу того, что он утверждал, не столько исходя из доводов рассудка, сколько руководствуясь чувством.

БАТТИСТА. Так ты, Лионардо, не согласен с тем, что суждение нашего Адовардо в высшей степени справедливо? Ты считаешь, что сыновья менее дороги и важны для отцов, чем прочие их друзья?

ЛИОНАРДО. Я не сомневаюсь, что для Адовардо всегда был очень дорог и приятен всякий домашний, а не только его дети. Но меня не удивило бы, если бы Адовардо, весьма, как ты знаешь, образованный человек, хотя не лишенный в данном случае присущих смертным слабостей, впал в заблуждение, ставя истинную дружбу позади всех прочих любовных уз, каковы те, что связывают отцов и сыновей, мужей и жен, братьев и вообще влюбленных. Злая судьба какое-то время назад отняла у него братьев[24]. Находясь в зрелом возрасте, который изо дня в день наполняет нас рассудительностью и осмотрительностью, как я полагаю, он избавился от любовных вожделений. А теперь наши несчастья и беды лишили и его и нас всех прочих радостей и удовольствий дружбы. Обстоятельства нашего времени и наши злосчастья разбросали семью Альберти по всему свету – как видишь, кто-то находится на Западе, в Лондоне, Брюгге, Кельне, немногие – в Италии, в Венеции, Болонье, кое-кто в Риме, немало наших во Франции, в Авиньоне и в Париже, как и в Испании, в Валенсии и Барселоне; и везде наших Альберти на протяжении многих лет знают как честнейших и самых уважаемых купцов. И в Греции, как ты знаешь, рассеяны некоторые из Альберти, вдали от своей родни, почему может случиться по простонародной пословице: «С глаз долой, из сердца вон» или «Редкие встречи – недолгая любовь». Таким образом, настоящая дружба осталась за пределами нашего изгнания и те, кто желал нам когда-то блага, не должны теперь страдать вместе с нами от бед и несчастий. Наши старинные заслуги остались на родине вместе с утраченной истинной дружбой. А здесь, на чужбине, многие из тех, кто выказывал к нам свое расположение и хотел быть с нами накоротке, теперь обходят нас за версту. Таковы условия человеческого существования, которые при благоденствии приводят к тебе множество приятелей, а в несчастье стирают память обо всех благодеяниях и привязанностях. Так что если Адовардо, который пока лишен возможности почувствовать удовольствие от общения с подлинными друзьями и для которого сыновья суть больше чем братья и прочие доступные для него близкие, ставит на первое место отеческую любовь, это не удивительно. Подумай, Баттиста, что сказал бы Адовардо о дружбе, если бы рядом с ним были истинные друзья и он ощущал их поддержку и присутствие, как от сыновей?

БАТТИСТА. Я полагаю, Лионардо, что суждение Адовардо на этот счет сильно отличалось бы от твоего и от моего.

ЛИОНАРДО. Баттиста, я уверен, что общение и знакомство со студентами твоего возраста, с которыми ты непрестанно беседуешь во время учебы и обмена мнениями, представляются тебе самыми прочными и надежными узами благорасположения. И по мере того, как, согласно с моими надеждами, твоя добродетель будет возрастать, ты будешь с каждым днем все сильнее убеждаться, что дружбу следует поддерживать и еще больше ею дорожить. И я призываю вас так и поступать: исходите из того, что нет другой вещи, столь же полезной и пригодной для того, чтобы жить в благополучии и блаженстве, как дружба. Положите себе за правило, как делаю я, что после добродетели только истинная дружба в жизни смертных такова, что ей можно отдавать предпочтение самой по себе не только перед другими видами любви, но и перед любыми сколь угодно дорогими и ценными вещами.

БАТТИСТА. Лионардо, мы всегда старались с помощью всех возможных способов и усилий приобрести и сохранить много друзей. А теперь, внимая твоим доводам, станем еще более усердно и прилежно обзаводиться друзьями и завоевывать их расположение. На это есть много причин, но прежде всего мы стремимся подражать как в этом, так и в других похвальных поступках твоему безупречному нраву. Но коль скоро ты, Лионардо, не желая оставаться без дела и хранить молчание, противоречишь словам твоих товарищей, а теперь решил согласиться с Адовардо, чтобы обнаружить воочию всю его любовь и сострадание к его домашним, то, наверное, не сочтешь чрезмерной дерзостью, если я последую твоему примеру, и чтобы чему-то от тебя научиться, выскажу кое-какие мнения, не совпадающие с твоими? Если мне подобает учиться у тебя, то тебе придется отнестись ко мне с тем же человеколюбием и с той же сговорчивостью, как и к Адовардо, и благодаря твоему острому уму рассудить, насколько я способен уподобиться тебе в изучении словесности.

ЛИОНАРДО. Для меня не может быть ничего более приятного. Будь то в любом другом месте и в присутствии совсем других людей, я мог бы осудить тебя за то, что ты проявляешь большую смелость и дерзость, нежели того требуют достоинство и скромность. Но в моем обществе ты можешь дерзать сколько угодно, не столько чтобы чему-то от меня научиться, ведь я думаю, что с твоим усердием и усидчивостью ты уже усвоил очень многое, но ради упражнения твоего ума в опровержении моих и защите твоих доводов. Будет похвально, если в споре ты будешь упражнять свою память, наизусть воспроизводя изречения, цитаты и примеры, приводя похожие случаи, доказательства, найденные тобой у хороших авторов и подходящие к предмету разговора. Я буду при этом очень рад, если ты станешь подражать моему нраву по своей воле. И дабы ты убедился, насколько приятным будет для меня такое взаимно полезное для нас упражнение, ведь и я, отвечая и возражая тебе, буду серьезно упражняться, прошу тебя, Баттиста, расскажи о том, в чем твое суждение о видах любви расходится с моим. А чтобы наш диспут был более определенным, я выскажу утверждение, что истинная дружба более прочна, чем другие, более сильные виды любви. Ты же выдвигай против меня какое угодно свое мнение и не смущайся, ибо по ходу изложения допустимо защищать любую точку зрения, даже самую ложную. Так что бойся показаться не столько дерзким, сколько слишком робким.

БАТТИСТА. Итак, раз ты даешь мне такое право, Лионардо, я дерзну поспорить с тобой; но я бы не хотел, чтобы ты из-за моих речей еще более, чем из-за моего нрава посчитал меня менее сдержанным, чем скромным.

ЛИОНАРДО. Мне кажется, по твоему слегка покрасневшему лицу и колебаниям по поводу своих речей я предвижу, какого противоречия с моей стороны ты ожидаешь. Однако продолжай. Убедившись, насколько ты умерен и пристоен в речах, я должен считать тебя в высшей степени сдержанным. Продолжай.

БАТТИСТА. Ну что ж, Лионардо, решусь. О, если я выскажу нечто, осуждаемое такими учеными мужами, как вы, то не для того, чтобы изречь истину, а ради упражнения. Но если ты подумаешь, что я впал в заблуждение, в которое, как ты, возможно, скажешь, впадают влюбленные, то мне будет нетрудно оправдать себя многими доводами и вполне рассудительно обелить мою предполагаемую ошибку. Я полагаю уместным утверждать, что эта сила и этот закон не во всем заслуживают порицания и осуждения, потому что сама божественная природа вложила их во все живые существа, рожденные для самовоспроизведения и размножения своего рода. Мы видим, как уже бессловесные животные, почувствовав своей малейшей и ничтожной частью силу любви, целиком отдаются этому природному влечению, несомненно неодолимому и такому мощному, что, забыв обо всех прочих приятных и необходимых для них вещах, только ради выполнения заложенного в них природой долга любви, терпят голод и жажду, жар и холод и все лишения. Они забывают о своих логовах, не думают о других присущих их виду соблазнах, для которых они, видимо, единственно рождены и которые им присуждены – если только их не охватывает любовь. К тому же достойно удивления, как они со всей силой и яростью соревнуются за то, чтобы стать первыми возлюбленными среди своих сотоварищей, также охваченных любовью. Если таково очевидное поведение всех грубых и бессловесных животных, вызванное одним лишь ожиданием наслаждения, вытекающим из низменного любовного желания, то насколько же более отважной и вооруженной для того, чтобы ранить и вдохновлять души людей, окажется любовь, особенно любовь юношей, еще не окрепших и недостаточно сильных, дабы удерживать себя и противостоять назойливости и докучливости природных влечений. Я думаю, что в нашем юношеском возрасте невозможно противиться любви, да и не предосудительно следовать ее велениям.

Знаменитейший среди древних муж Алкивиад, и сегодня прославляемый во всех историях, был всецело предан любовным увлечениям и на своем щите во время сражений носил необычное для древних изображение, а именно Купидона с его луком и стрелами.

Ученейший философ Хрисипп[25] освятил образ Амура в Афинах и поместил его в святейшем месте, почти единственном пристанище всех философов, где развивались и взращивались все святые и достойные искусства и учения, посвященные благому и подобающему образу жизни, в месте, именуемом Академией. Этот благоразумнейший ученый никогда не установил бы эту статую в таком благочестивейшем месте, если бы любовь была достойна порицания, потому что она была бы публичным свидетельством и постоянным указанием на его заблуждение. А если это и заблуждение, то найдется ли настолько хладнокровный и бесчувственный человек, который никак не отвечал бы на те соблазны, которые предлагает заманчивая и благодатная любовь? Неужели суровый, преданный одиночеству и причудливый характер заставит человека отказаться от тех радостей, музыки, песен, празднеств и многих других наслаждений, не говоря уже о том последнем, о котором я только что говорил, – наслаждений, способных захватить самую предубежденную и упорную душу? Ведь таков, как я вижу, ее собственный или природный закон, а может быть человеческий недостаток, который любовь всегда использовала, дабы подчинить смертных своей власти? Я не заметил, чтобы античные историки упоминали кого-либо даже из самых доблестных и достохвальных мужей, над которыми любовь не проявила бы своей власти, подчиняя себе не только юношей, которых никак нельзя осуждать за это, но и стариков, уже пресыщенных и мало к чему способных в любовных делах. О сирийском царе Антиохе, который в силу своего возраста и власти, коей он располагал, был человеком весьма степенным и преисполненным величия, говорят, что в глубокой старости он потерял голову, влюбившись в дочь Неоптолема, девицу[26]. Велики возможности любви, если она способна разжечь в столь холодной в силу возраста и положения душе огонь, как утверждают подобные тебе суровые судьи, легкомысленной и похотливой страсти. Говорят еще о египетском царе Птолемее, который был славен и высокомерен, насколько пристало такому государю, но сраженный любовью воспылал чувством к обычной блуднице Агафоклее[27]. Вот какова власть любви, превращающая царя в раба публичной женщины. Немало было таких мужей, занимающих высокое место благодаря своей известности и достоинству, которые были побеждены любовью и забыли о подвигах и великой публичной славе. Укажи мне среди древних Помпея Великого, гражданина, стяжавшего в Италии и во всех провинциях необыкновенную славу, виновника несчастья при Фарсале[28] и ужасного пролития римской крови. Известный своей деловитостью и усердием, влюбившись, он уединился на своей вилле, среди лесов и садов, предпочтя жизнь с единственно дорогой его сердцу Юлией встречам и общению со своими многочисленными и благородными друзьями и занятиям важными делами управления[29].

Разумеется, любовному чувству не так просто было удерживать в уединении человека столь великой и огромной души, который дерзнул выступить во всеоружии, чтобы подчинить всех правителей своей власти.

Впрочем, мы каждый день убеждаемся, что известность и хвала теряют свою цену из-за любви. Бесконечное число людей предпочитает любовь дружбе. Величайшей можно назвать любовь мужа и жены, ибо если источником благоволения служит некое вожделение, то супружество сулит тебе немало наслаждений и удовольствий; если причиной благожелательности бывает общение, то ни с кем ты не сможешь постоянно общаться столь же близко, как с женой; если любовь привязывает и соединяет путем взаимного обмена и передачи твоих чувств и желаний, то самый прямой и открытый путь для их обнаружения и распознавания представляется тебе в отношении к твоей собственной жене и вечной спутнице; если же дружба сопровождает достоинство, то никакой союз с точки зрения благочестия не сравнится с брачным. Прибавь к этому, что поддержанию и закреплению в наших душах бесконечного благожелания служат постоянно растущие в них крепчайшие узы вожделения и пользы. Рождаются дети, и было бы слишком долго объяснять, какой надежной взаимной связью они соединяют души и наделяют их общей волей и суждением, то есть наделяют их истинной дружбой. Я не стану распространяться о том, какую пользу можно извлечь из такой супружеской дружбы и союза для сохранения семейного очага, для упрочения семьи, для управления и поддержания всего хозяйства, ведь все эти вещи так укоренены в женщинах, что кто-то именно их посчитает залогом преобладания и крепости супружеской любви по сравнению со всеми прочими. Но нередко бывает и так, не знаю почему, что любовник на стороне привлекает больше, чем собственный муж. Рассказывают, что на реке Ганг жила когда-то знаменитая в восточных странах царица, о которой, если я правильно помню, сообщает историк Курций в деяниях Александра. Она влюбилась в ничтожного брадобрея и ради того, чтобы принести ему богатство и положение, согласилась убить своего мужа.

О родительских чувствах остается сказать немного, ибо ты сам недавно признал в присутствии Адовардо, что любовь крепко гнездится в груди отцов. Не ведаю, правда, какая высшая сила, преодолевающая противостояние нашей природы, иногда вытесняет и изгоняет ее из отцовского сердца. Историк Саллюстий пишет о Катилине, что тот влюбился в Аврелию Орестиллу, и, чтобы получить ее в жены, убил собственного сына[30].

Итак, очевидно, что власть любви намного превышает человеческие силы, и когда душу пронзает божественная стрела, по словам поэтов вылетающая из лука Купидона и поражающая человеческие умы, они явно обрекаются этим на то, чтобы желать и следовать лишь тому, что считают приятным и благим для своих возлюбленных. В высшей степени удивительная вещь, что все их слова, дела, мысли, намерения и планы всегда готовы к тому и направлены на то, чтобы по воле любви подчиняться желаниям своего повелителя, так что наши члены подчиняются как будто бы не нам и не нас слушаются. Ведь влюбленный старается доставить и поднести на блюдечке тому, кому он себя посвятил, все, что тому угодно. Именно к этому, по-моему, относится то старинное изречение премудрого Катона, справедливость которого, на мой взгляд, никто не станет отрицать, – что душа любящего пребывает в чужой груди. Такова чрезмерная и божественная сила любви, которая может воспламенить одним желанием и соединить в одной груди две души.

Итак, что же мы скажем, Лионардо? Что любовь – низменное чувство? Что она слишком стесняет? Что любовь не имеет власти над людскими душами? Ты, может быть, скажешь, что любви дано столько и она позволяет себе такие вольности, какие мы сами ей разрешаем? Я знаю, что ты предпочел бы, чтобы юноши как я подражали старцам и были преисполнены философских заповедей, образцом чего, соглашусь, выступаешь ты. Но пошло бы это на пользу? – как говорит Херея у Теренция[31]… Мы бы тогда рождались уже стариками. Да и не знаю, дано ли самим этим твоим философам остаться бесчувственными к этому божественному и небесному огню и пылу. Философ Аристипп, глава философской школы, называемой киренской, любил гетеру по имени Лаиса, при этом он утверждал, что его любовь отличается от других, ибо Лаиса принадлежит ему, а прочие любовники принадлежат Лаисе. Я полагаю, что он хотел этим сказать, что только он любит по своей воле, а все остальные – рабы. Другой философ, Метродор, не затрудняясь оправдывать свое чувство какими-либо предлогами, в открытую ухаживал за гетерой Леонтией, к которой этот знаменитый философ-эпикуреец посылал свои любовные письма[32]. Не поразительна ли мощь, которую проявляет здесь любовь? Ведь она порабощала и держала под своим каблуком эти гордые и непреклонные души, которые не поддавались лишениям, неприятным и почти невыносимым для всех прочих смертных, каковы бедность, страх и боль, этих людей особого рода, которые дерзко провозгласили себя поклонниками добродетели и заявляли о своем презрении к богатствам и о нечувствительности к боли. Они не боялись ничего: ни ярости врагов, ни обид, ни смерти; многие из них действовали без оглядки на богов и исписали много книг, осуждая любой страх перед вещами божественными и человеческими, не признавая власти фортуны, могущество которой мы испытываем на себе. Они всегда отвергали житейские излишества, и эти-то суровые мужи во всеоружии разума и мудрости поддавались любви. Изнеженная и сладострастная любовь, ты ломаешь и сокрушаешь любую гордыню и высокомерие человеческой души! Заблуждение, обманчивая страсть, злая любовь, которой покоряются души, напитанные доводами рассудка, защищенные постоянством, украшенные и облагороженные всеми знаниями и навыками!

Когда я, Лионардо, думаю о величии и известности этих знаменитых философов и о других, о которых ради краткости не стану упоминать, и когда я представляю себе их благочестие и целомудрие, а затем узнаю о том, насколько они подчинились игу любви и в какие дебри она их завела, то, согласись, Лионардо, мне не только становится легко признать правоту изречения, о котором с похвалой отзывались те же философы, что любовь – служанка богов, отвечающая за здоровье и благо молодежи, но и удостоверить ее божественную природу.

Не думаю, чтобы дружба таила в себе такие же способности, как и любовь, которая раздувает в пожилых сердцах молодое любовное пламя и направляет в такие низины вожделения и жажду повелителей во всей их надменной власти, превозносит на такую высоту презренного и безродного наемника, заставляет нас забыть о молве, забросить любые похвальные и славные занятия, ослабляет всякие родственные узы. Но я не хочу дальше углубляться в этот предмет, потому что боюсь, как бы тебе не показалось, что я отстаиваю свое собственное дело. Но имей в виду, Лионардо, сам я не влюблен, и хотя не испытываю на себе силу любви, знаю обо многом, что я прочитал и слышал от других, и считаю себя вправе принимать те несколько доводов, которые я привел и благодаря которым может показаться, что я слишком снисходителен в отношении любви и чересчур уверен в ее силе. Подумай, однако, каково было бы, если бы к этим доводам у меня прибавился блеск самой любви, который заставляет обожать и прославлять ее. Не сомневайся, что я тогда поставил бы любовь превыше всего на свете и называл бы ее самой достойной и божественной вещью.

ЛИОНАРДО. Мне нравятся твои старания и устраивают твои примеры, не потому, что они так уж убедительны, но они подтверждают, что ты действительно так учен, как я думал. Очень похвально, Баттиста, если ты собирался поупражняться со мной таким образом, но подумай, не лучше ли было объявить о том, что ты влюблен, и сознаться в своем заблуждении, чем доказывать, что любовь – не заблуждение. Поэтому я старательно опровергну каждый из твоих доводов, чтобы изменить твое мнение и избавить от любовного рабства. Я не нуждаюсь в том, чтобы порицать в твоих глазах неистовство любви, потому что уже приведенные тобой примеры должны вызвать у тебя отвращение к нему, и лишь по мере необходимости последую твоему плану, воспроизводя его по памяти. Но чтобы наше изложение велось более гладко, я назову это безумство, то есть чувственную любовь, влюбленностью, а человека, охваченного ею, буду звать влюбленным. Любовь же, свободную от похоти и соединяющую души достойным чувством благоволения, будем именовать дружбой. Тех, кто охвачен таким достойным и благородным чувством, назовем друзьями. Другие виды любви, которые относятся к родственникам, станем называть отеческой или братской, смотря по обстоятельствам.

Вернемся теперь к нашему спору, в ходе которого ты, желая приписать любви силу, власть и почти божественные свойства, очень подробно рассказывал о всевозможных безумствах разных влюбленных, как будто бы нам требовалось определить, кто из древних был самым неистовым и безумным, или как будто в наши дни не было таких же примеров любовного неистовства, которое охватывает людей в молодости. Но пусть будет по-твоему. Пусть все влюбленные будут охвачены этим неистовством, о котором и без предостережений Катона всякий знает, каково его воздействие на слабые и неустойчивые умы, ибо охваченный им покидает себя самого и отдает себя на милость другого, что и свидетельствует о заблуждении и великом, неизмеримом безумии. Ведь все достойные в жизни людей вещи, ради которых каждый благоразумный человек тратит свои силы и чтобы приобрести их готов принести в жертву даже свою кровь и жизнь, влюбленный, я бы сказал, ставит ниже своего похотливого и грязного вожделения, не боясь дурной славы и пренебрегая самыми благочестивыми узами ради исполнения своих низменных желаний. Как мы назовем это, Баттиста, силой любви или пороком больной души и порывом извращенного рассудка? Кто заставил любить тебя, Антиох, или тебя, Птолемей? Прекрасная внешность, привлекательный нрав? Нет, – малодостойное и неумеренное вожделение. Какая сила заставила впасть в разврат тебя, Помпей, и тебя, восточная царица? Излишнее сердечное благоволение? Нет, – недостаток благоразумия, суетность суждения, ваше вопиющее заблуждение. А ты, Катилина, каким образом дошел до своей необыкновенной жестокости? Причина ее не божественный огонь и пыл, нет; это твое огромное животное сладострастие. Любовь плодит не ненависть, а доброжелательство, не обиды, а благодеяния; не неистовство, а смех и шутки. Так не приписывай этой любви излишней власти, ибо мы принимаем ее по доброй воле, отказываемся от нее по собственному разумению, а следуем за ней по чрезвычайной глупости.

Животные, подстегиваемые природой, не могут сдерживать себя. Значит, таковы и люди? Разумеется, но только те, у которых ума и рассудка не больше, чем у животных, так что они не в состоянии различать бесстыдство и порок и избегать их, они не склонны ценить те людские добродетели, которые настолько нам свойственны, что из всех животных на Земле природа наделила ими только нас. Разве возможно было поставить человека над прочими животными, тупыми и дикими, и даже отделить его от них, если бы он не отличался от них превосходством души, светом разума, который позволяет ему понимать и различать достойные и недостойные вещи, избирать с помощью доводов рассудка похвальные и избегать порицания? Равным образом, руководствуясь благоразумием, он склонен любить добродетель, питать отвращение к пороку, воспитывать в себе тягу к обретению с помощью достойных поступков известности и одобрения, а также сдерживать и обуздывать все свои низкие влечения умом, недостаток которого делает глупым. Если ты лишишь человека возможности пользоваться разумом, в нем не останется ничего, что отличало бы его от прочих животных, диких и бессмысленных, которые без настоящего рассуждения, только вследствие природного побуждения к размножению, хотя и оно не чуждо смысла, подчиняются своим влечениям. Однако человек, вовлекающий себя в вожделение не просто ради удовлетворения природной потребности, но стремящийся к пресыщению и доходящий до отвращения, вновь и вновь возбуждает себя и без конца разжигает в себе это противоестественное – ибо вызванное добровольно, – поверхностное и скотское влечение, воспламеняя себя тысячью поощрений, шутками, смехом, пением, танцем и легкомыслием, – не кажется ли тебе, что он заслуживает в этом резкого порицания и осуждения наравне с самыми презренными и ничтожными скотами? Есть ли кто настолько глупый и безрассудный, что не признает истинным позором и преступлением нарушать дружбу, извращать родство и пренебрегать всеми правилами? Трудно найти такого развратника, который не отступил бы от своих самых пылких постыдных и предосудительных влечений и желаний и не променял бы похоть на пристойность, предпочтя любви дружбу. Наша человеческая природа была бы слишком жалкой и слабоумной, если бы мы были вынуждены всегда преследовать наши любовные желания. Наша участь была бы слишком плачевной, если бы под действием любви мы были бы вынуждены отвратить свои главные помыслы от благопристойности и забыть о благочестивых узах родства и дружбы.

Разве твой столь влюбленный Помпей не оказывал всегда предпочтение дружбе? Вспомни, что он допустил Геминия познать прекрасную Флору, великолепно представленную в храме Кастора и Поллукса как образец божественной красоты, хотя сам пылал страстью к ней[33]. Таким образом он гораздо сильнее хотел удовлетворить желание своего друга, чем утолить свою собственную пылкую любовь. Таков, Баттиста, долг, такова краса и доблесть дружбы, которые у благоразумных людей всегда перевешивают любое неистовство сладострастной любви. Простая и подлинная дружба, как видишь, щедра и имеет обыкновение передавать и дарить друзьям не только вещи, но и самые, как ты назвал их, божественные чувства, обделяя ими себя, уступать их тому, с кем человек связан узами верности и дружелюбия. Но любящий движим не рассудком, а неистовством, и если и хочет тебя возвеличить, украсить, сделать счастливым и благополучным, то прежде всего ради собственного удовольствия и наслаждения; не для тебя, а для себя самого. Это так. Притом не только истинная дружба, побеждающая влюбленность, но и та иная любовь, которая возникает между близкими, с моей и с любой другой точки зрения кажется предпочтительной по сравнению с твоей глупой и неистовой влюбленностью. Отцы любого возраста и даже старые, изнуренные опасностями и лишениями, зарабатывают на жизнь и на пропитание своей семьи и не дают себе отдыха. И чем старше они становятся, тем с большей заботой и старанием предаются трудам, чтобы оставить своим детям как можно больше богатств, и потому часто обделяют себя, дабы угодить и обеспечить своих. Припомни-ка историю той матери в Риме, которая стоя на воротах городской стены встретила своего сына, по слухам погибшего вместе со многими другими в известной кровавой битве гражданской войны, на Тразименском озере. Видя его живым и здоровым, она так обрадовалась, что от сильного чувства испустила дух и скончалась. Что же, страстную любовь и удивительную привязанность этой благочестивой матери ты поставишь ниже твоей божественной влюбленности? Там неистовство, здесь разум; там порицание, здесь хвала; там порок, здесь достоинство; там жестокость, здесь милосердие.

Я думаю, довольно на этом осуждать эту твою влюбленность, как и восхвалять перед тобой дружбу, которую невозможно достаточно превознести и о которой я всегда судил так же, как латинский философ и совершенный стоик Катон: дружба прочнее любого родства. Я мог бы сослаться на Ореста и Пилада, Лелия, Сципиона и другие примеры дружбы в древности, показывающие, что ради тех, кто был связан с ними узами любви и благосклонности, подлинные друзья не задумываясь подвергались с великим присутствием духа и доблестью смертельным опасностям и риску, чтобы спасти жизнь и достоинство друзей, и тем заслужили великую благодарность и оставили по себе память, в отличие от твоих влюбленных, которые к своему позору забрасывали славные государственные дела и в безумии приносили в жертву своих детей и мужей. Но кому дано воздать дружбе достойную хвалу? Я хочу лишь призвать вас к тому, братья, чтобы вы избегали этого любовного неистовства и не отдавали ему предпочтение перед дружбой, да и не причисляли ее к благам человеческой жизни, ибо любовь всегда была полна обманов, печалей, подозрений, раскаяния и боли. Так будем же избегать этой любви. Лучше питать отвращение к этому чувству, так как очевидно и на горьком опыте доказано, что любовь – причина всех раздоров и зол.

БАТТИСТА. Лионардо, я и по возрасту и из уважения к тебе не дерзнул бы противиться твоему мнению. И если бы я не думал, что мои рассуждения не менее угодны тебе, чем мое молчание, то побоялся бы не только противоречить тебе, но даже выступать в защиту своего самого справедливого суждения. Но так как я хочу убедиться и уверить тебя, что мыслю и чувствую в отношении дружбы и влюбленности то же, что и ты, а именно, что влюбленные не могут заслуживать большего одобрения и хвалы, чем друзья, ты, Лионардо, покажи, если хочешь, чтобы я с тобой согласился, что всякая влюбленность неистова и всякая дружба совершенна. Я никогда бы не дерзнул утверждать, что истинная дружба внушает недостаточно сильное чувство, однако полагаю все же, что она, пожалуй, слабее влюбленности. Но кто же, как не ты, человек наделенный редкостным красноречием, докажет мне, что в наше время встречается дружба, достойная Пиладов и Лелиев? Влюбленности, разумеется, в наше время таковы, как и всегда, они охватывают богатых, бедных, господ, слуг, стариков, молодых, и ни возраст, ни состояние, ни свойства твоей души не защитят тебя от любовного пламени. Ты говоришь о нем, как о неистовстве. Я же не знаю, как правильно называть его, потому что ни сейчас, ни раньше его не испытывал. Я говорю об этом, основываясь на твоих словах и на том, что я прочитал у других.

ЛИОНАРДО. Не думай, Баттиста, что в душах смертных может зажечься пламя плотской любви, не побуждающее к безумству и неистовству. Если ты будешь иметь это в виду, то в своих рассуждениях будешь постоянно соглашаться со мной. Припомни древнего философа Софокла, о котором говорят, что на вопрос, каковы его отношения с Венерой, он отвечал: «Господи, я предпочту любое зло, лишь бы избежать общения с этим неистовым и низменным господином /так – signore/». Ты поймешь единственное, что можно сказать о такой любви: что следует избегать ее и питать к ней отвращение. И если ты в наши дни не сыщешь совершенной дружбы, то уж влюбленности по-прежнему столь же неистовы, и, как говорил Софокл, низменны. Но мы вовсе не обязаны рассуждать только о высших и во всех отношениях совершенных видах дружбы. Мы ведь с тобой ведем свободный спор. Сошлемся на тех шестьсот дружинников, о которых в своих Записках о Галлии наряду с другими сообщает Цезарь; их называли «сольдуриями». Они были друзьями Адиатунна[34] и были обязаны по просьбе своего друга всякий раз выходить вперед и принимать на себя любые удары. Конечно, их было слишком много, чтобы ты признал их дружбу настоящей, как говорится, хочешь не хочешь, а поступай по дружбе и по чести; два человека, одна душа. Но ты и не станешь отрицать, что у них была своего рода подлинная и совершенная дружба, какую бы степень ты ей ни присвоил, во всяком случае ты не назовешь ее влюбленностью и по справедливости не сможешь сказать, что ее действие и проявление в нашей душе не столь сильно и стойко, как во время влюбленности. И если один из этих сольдуриев ради спасения дела и чести своего друга готов был пожертвовать, как у них было принято, не только свои труды и усилия, но даже кровь и собственную жизнь, то никто в здравом уме не поставит его ниже влюбленного, который, хотя это бывает и не очень часто, отдает возлюбленному свое имущество.

Не сомневайся, Баттиста, что ты и любой другой юноша встретишь среди этих несовершенных друзей куда больше таких, что поделятся с тобой своим, чем среди любовниц таких, которые откажутся и не потребуют твоего. Если же ты, чтобы продолжить спор, пожелаешь отстаивать противоположный тезис, то я спрошу, что, по-твоему, достойнее, влюбленность или дружба? Я знаю, что поскольку ты, как и следует, придаешь чести самую главную цену в глазах здравых умов по сравнению со всеми прочими чувствами, ты признаешь, что дружба, несомненно, достойнее, и потому более стойка и продолжительна, а следовательно, и более полезна и приятна. Ведь для таких благородных и воспитанных на лучших образцах учености душ, как ваши, всякая недостойная вещь кажется мерзкой, бесполезной и заслуживающей порицания. Так и тут: поймите, Баттиста, и ты, Карло, что после добродетели в жизни смертных нет другой вещи, столь же полезной, приличествующей и приятной для каждого, как дружба. Нет нужды неистовствовать, достаточно здраво и последовательно рассудить, чтобы увидеть, сколь полезна дружба для бедных, сколь она приятна для удачливых, сколь удобна для богатых, необходима для всех семейств, для монархий, республик, для людей всех возрастов, всех состояний, при всяких житейских обстоятельствах. Дружба – чрезвычайно приятный и приспособленный к нуждам смертных дар. Итак, старайтесь приобрести побольше друзей, полезных для вас и для нашей семьи, возьмите за правило с помощью изучения достойных наук и искусств избегать всяческой праздности, сластолюбивых побуждений и неистовой похоти, грубейшего вида любви. Возлюбите целомудрие, как, впрочем, вы и поступаете и, я надеюсь, будете поступать, о чем я вас и прошу.

БАТТИСТА. Мы всегда будем стараться подражать тебе, Лионардо, и подчиняться твоим советам и в этом и во всех других случаях, тем более, что от этой дружбы, даже самой заурядной, ты сулишь пользу не только для нас, но и для всей семьи. Мы обещаем тебе, Карло и я, что, как ты сможешь убедиться, при каждом удобном случае не станем гнушаться любым трудом и избегать любых опасностей для чести и пользы нашего семейства.

ЛИОНАРДО. За это я вас и хвалю, братья, и ожидаю, что вы так и будете поступать. Пусть судьба и Бог будут благосклонны и способствуют вам в занятиях, как я того вам желаю. Поэтому не забывайте, что из всех тех немногих вещей, в которых нуждается всякая семья и без которых ей не достичь счастья и процветания, только дружба при любом стечении обстоятельств занимает главное место. И всегда помните о том, что сказал ваш отец: первое, к чему надо стремиться, это избегать порока и любить добродетель, так что и в этом и во всех прочих полезных и похвальных для нашего семейства вещах поступайте так, как вы мне обещаете; и я надеюсь, что благодаря своим трудам и стараниям вы будете столь же дороги и приятны своим близким, сколь любимы и почитаемы чужими.

БАТТИСТА. Раз ты этого хочешь, Лионардо, а мы не менее того желаем пойти тебе навстречу, ты должен научить нас тем вещам, которые пригодны для нашей семьи, и тогда, узнав о них с твоей помощью, мы сможем с большей легкостью исполнять твою волю и наш долг, и оправдывать ожидания близких. Если тебе приятны наши занятия, которые близки твоим желаниям, и если ты по обыкновению не сочтешь за труд общение с нами и наставление в нравах и добродетели, чтобы они все больше благодаря тебе украшали нас с каждым днем, прошу тебя рассказать нам, какие поступки и дела так полезны и нужны для семьи. Времени у нас достаточно. Отец наш отдыхает. У тебя, я полагаю, сейчас более важных дел нет. Для нас будет великой радостью и наградой, если благодаря твоим трудам мы сделаемся такими полезными и приятными родным, как ты того желаешь. Итак, Лионардо, если ты предпочитаешь, чтобы тебя упрашивали, прошу тебя, прояви свою доброту и человечность, всегда помогающую нам совершенствоваться; прошу тебя, подари нам свое время для нашего обучения; давай воспользуемся этим досугом для усвоения твоих наставлений ради нашей хвалы и ради славы и пользы нашего рода Альберти. И будь уверен, Лионардо, мы всегда будем повиноваться твоим увещаниям. Таким образом, ничто не мешает тебе наставлять и учить нас.

ЛИОНАРДО. Все, что нужно, это досуг и привязанность к вам и вашему обучению. Даже будь я занят чем-то еще, я предпочел бы отложить это дело, дабы пойти навстречу вашим похвальным и в высшей степени приличествующим пожеланиям. Но хочу предупредить вас, что объяснение потребует гораздо больше времени, чем вы, может быть, ожидаете. Нужные примеры разбросаны и как бы скрыты в трудах множества самых разных авторов, поэтому собрать их и пересказать, расставить по местам будет трудно для любого самого ученого мужа. Сначала мне следовало бы как следует подумать, отобрать все нужное и привести в порядок. Чтобы все это пересказать и вслух объяснить, нужна необыкновенная память, а я знаю, что мне, братья, этих вещей в должной мере не хватает. Впрочем, если начать сейчас толковать о столь запутанных предметах, то мои слушатели почувствовали бы себя как те, кто путешествует при первых лучах зари. Те из них, кто бывал уже в этой местности и при свете солнца узнает ее знакомые черты, те знают, кто здесь живет и чем эти места примечательны, и в полутьме разбирают, прибавилось ли что-то или убавилось. Другие, кто не посещал эту страну и при лучшем освещении, немного продвинувшись, направляются туда, где хоть что-то видно, хотят они того или не хотят. Так и я, не просветив свой ум усердными занятиями и чтением множества писателей, сравнивая и приводя в порядок свои знания, стал бы похож на того полководца, который вступает в бой, выстраивая ряды своего войска. Сам я, выступая как попало, стал бы смущаться, да и вам было бы мало пользы от моих плохо подготовленных наставлений. Путаясь между тьмой и полумраком своей слабой по природе и мало просветленной памяти, сам по себе я мог бы только дать вам туманные намеки на свидетельства, которые сами по себе, может быть, совершенны, но для вас непонятны, и для меня неясны; таким образом, я не столько заслужил бы похвалу неопытных умов, сколько пренебрежение ученых. Однако вы сами прекрасно можете познакомиться с этими знаниями под руководством более уважаемых и признанных учителей. Среди греков к вашим услугам будут Платон, Аристотель, Ксенофонт, Плутарх, Теофраст, Демосфен, Василий, а среди латинян Цицерон, Варрон, Катон, Колумелла, Плиний, Сенека и многие другие, с помощью которых вы приблизитесь к тем местам, которые изобилуют прекрасными плодами, и лучше удержите их в памяти. И потом, Баттиста, и ты, мой Карло, не сочли бы вы меня чересчур самонадеянным, если бы я, даже будучи готовым и способным к такому предприятию, взялся быть вашим проводником в такой обширной стране? Кого бы вы хотели слышать вместе со мной? Ученым я мог бы сообщить только то, что им уже хорошо известно, а невежды, подумайте, не обратили бы на меня и мои речи особого внимания и не оценили бы их. Те же, кто слегка причастен к наукам, пожелал бы получить от меня образчик старинного прекрасно отделанного и приятного красноречия. Поэтому, подумайте, не лучше ли будет сейчас помолчать, ибо речи всегда бесполезны, когда нет подходящих слушателей.

БАТТИСТА. Если бы я не знал о твоей сговорчивости, Лионардо, ведь ты никогда не заставлял себя долго упрашивать, я бы подумал, что ты не хочешь оказать мне эту великую услугу из-за моей неспособности уговорить тебя. Но мои просьбы все же должны были бы побудить тебя, если нет других причин молчать, к тому, чтобы ты пошел навстречу вашим желаниям и ожиданиям. Я не вижу, что может тебя сдерживать. Никто тебя не осудит, если ты приложишь все свои старания, чтобы помочь близким снискать похвалы и отличиться во всех делах. Кто же в здравом уме потребует проявлять в наших домашних разговорах больше красноречия, чем требуется, и к тому же отделанного слога? Не сомневаюсь, что у тебя, благодаря твоему таланту и памяти, в избытке знаний, чтобы удовлетворить наши потребности как в этой, так и в других науках, которым мы хотим учиться у тебя и у всех других. Мы охотно слушаем других наставников; тебя слушаем с радостью как прекрасного учителя, друга и брата. Коль скоро ты отошел от своей обычной сговорчивости, если наше обучение тебе безразлично и ты хочешь, чтобы тебя очень упрашивали, то имей в виду, что Карло, который, как ты знаешь, мог бы добиться от тебя благодаря своему уму и красноречию и твоему человеколюбию чего угодно, молчанием выражает гораздо большую просьбу, чем он или я могли бы выразить словами. Ведь тот, кто молчит, весь превратившись во внимание, показывает, что помышляет лишь о том, чтобы тебя услышать.

ЛИОНАРДО. Так он хочет, чтобы я говорил?

БАТТИСТА. Ты сам видишь.

ЛИОНАРДО. Вы так сильно хотите меня послушать?

БАТТИСТА. Для нас ничто не может быть приятнее.

ЛИОНАРДО. В таком случае я не могу и не хочу вам отказать. Но я вынужден предложить вам только то, что придет мне на ум. Я буду приводить только самые совершенные и полезные свидетельства о том, что необходимо для каждой семьи, чтобы не подвергнуться несчастью, самые подходящие и нужные советы, чтобы вознести их и приблизить к высшему счастью и удаче. Но как мы поступим? У вас есть вопросы? Тогда я буду вам отвечать. Или вы предпочитаете, чтобы я продолжал свою речь, не прерываясь?

БАТТИСТА. Как тебе удобнее. Нас интересует только одно – что делает семью счастливой. Ты говори свое, а мы будем слушать.

ЛИОНАРДО. Хорошо. Так и поступим, а вы, там где посчитаете, что нужно говорить подробнее, остановите меня, потому что я буду рассуждать со всей возможной краткостью. Итак, слушайте.

Часто размышляя о наших горьких несчастьях, в том числе и сегодня, когда нас преследует злобная фортуна, изо дня в день неустанно прибавляющая к нашим бедам все новые огорчения, увы нам! как будто бы ей кажется, что она еще недостаточно рассеяла нас по всему миру и поразила многими напастями, заставила блуждать по чужим краям, вдали от всех наших братьев, сестер, отцов, друзей и жен, я не могу, о злая фортуна, сдержать слез. Я оплакиваю нашу беду, а сейчас страдаю еще больше, братья, ибо вижу тяжело больным вашего отца Лоренцо, человека выдающегося по своему уму, влиянию и всевозможным добродетелям, лучшего и нужнейшего защитника и покровителя всей нашей семьи Альберти в это суровое и жестокое время. О фортуна, как злобно ты ополчилась на нашу семью! Но в этой печали я следую справедливейшему речению Эпикура; я вспоминаю о том, как благоденствовала наша семья на родине, когда она была многочисленной, богатой, украшенной известностью и влиянием, пользовалась расположением, любовью и дружбой. И этими приятными воспоминаниями я скрашиваю горечь сегодняшнего дня и среди этих бед и несчастий всегда верю в то, что наше терпение и крепость приведут нас в спасительную и тихую гавань. Чтобы исторгнуть из души горечь, я отвлекаю себя мыслями о том, что семье, желающей вырасти, достаточно найти способ уподобиться нашему роду Альберти, то есть ее положению до того, как злая судьба погрузила ее в эти бури и ненастья. Я вижу и знаю лишь то, что семья, лишенная того, чем мы были наделены в избытке, малочисленная, бедная, слабая духом и не изобилующая друзьями, зато имеющая много врагов, должна считаться жалкой и несчастной. Счастливой мы назовем ту семью, в которой много богатых, уважаемых и любимых людей, а несчастной – ту, которая невелика, но ее члены бедны, отличаются низкими нравами и вызывают отвращение. Первых станут опасаться, вторым же придется вытерпеть много обид и унижений; там, где первые будут желанными и почетными гостями, вторые встретят только ненависть и презрение, и если первых будут охотно привлекать к великим и славным предприятиям, вторые всегда останутся не у дел и на положении отверженных. Вы согласны с этим?

БАТТИСТА. Согласны.

ЛИОНАРДО. Тогда мы можем установить в качестве надежного и прочного фундамента для наших рассуждений четыре следующих основных правила, к которым будут прибавляться все остальные. Я назову их. Семье не мешает, а наоборот, полезно быть многочисленной; имущество следует ценить и приумножать; избегать дурной славы и стремиться к обретению известности и доброго имени; необходимо чураться зависти, вражды и ненависти, завоевывать, сохранять и расширять число друзей. Итак, нам придется говорить об этих четырех вещах, и поскольку богатство, доблесть и дружбу приобретают люди, то сначала мы посмотрим, каким образом семья может разрастаться и почему многолюдство всегда для нее полезно. Затем мы продолжим, по ходу разговора обращаясь к остальным предметам. И я очень рад, что уж не знаю, благодаря какому небесному вмешательству в качестве предисловия у нас завязался разговор, в ходе которого я осудил перед тобой Венерино вожделение и сластолюбие. В противном случае, хотя я сейчас, как и тогда, не собираюсь долго распространяться об этом, я, наверное, показал бы, сколь вредны и пагубны вожделения и любострастие для всех тех четырех вещей, о которых нам остается поговорить. Но для этого разговора, наверное, будет другое время и место, ибо вас не нужно убеждать, что с помощью достойных занятий, свободных искусств и поступков вы сумеете избежать праздности и безделья, ведущих к беспутной жизни. Итак, вернемся к нашей теме и станем рассуждать о ней насколько возможно открыто и непринужденно, не стараясь излишне приукрашать и отшлифовывать свои доводы, ибо нам, как мне кажется, гораздо нужнее здравые мнения, чем приятность речи. Слушайте же.

Семья становится многочисленной точно так же, как становятся многонаселенными города, страны и весь мир, о чем каждый может догадаться, судя по тому, что весь человеческий род, вначале насчитывавший единицы, вырос почти до бесконечности благодаря рождению и воспитанию все нового потомства. Не подлежит сомнению, что для произведения потомства мужчина нуждается в женщине. Поскольку дети появляются на свет уязвимыми и бессильными, необходимо, чтобы кто-то заботливо ухаживал и присматривал за ними, с любовью и прилежанием кормил их и оберегал от всех опасностей. Младенцам вреден чрезмерный холод и яркий солнечный свет, сильный дождь и буйные порывы ветра. Поэтому прежде всего они нуждаются в крыше над головой, чтобы женщины находили пищу и приют для себя и для новорожденных. Под домашним кровом женщина занимается кормлением и уходом за ребенком. Но так как она погружена в заботы о потомстве, она не может добывать все необходимое для себя и для пропитания своих домашних, поэтому мужчины, более деятельные и выносливые по природе, с самого начала стали выходить на добычу того, в чем они нуждались. При этом мужчина иногда задерживался и не возвращался домой тогда, когда его ожидали. Поэтому, когда он приносил добычу, женщина хранила ее, чтобы в следующий раз, когда муж задержится, в доме было достаточно припасов. Из всего этого, по-моему, явственно следует, что природа и человеческий разум научили людей жить в супружеском союзе, дабы умножать и поддерживать человеческий род, а также для вскармливания и ухода за младенцами. Они показали, что в браке очень важна забота о добывании полезных и пригодных для жизни вещей в сочетании с прилежанием в их сохранении. Природа убедила еще и в том, что в этом союзе должна участвовать одновременно только одна женщина, потому что мужчина не смог бы достаточно хорошо обеспечивать семью и добывать больше, чем требуется для него и для его жены и детей, так что, если бы он должен был обеспечивать пропитание нескольких жен и семейств, последним время от времени не хватало бы того или иного из необходимого. А разве у той женщины, которой недоставало бы чего-то насущно необходимого для жизни, не появилась бы разумная причина оставить своего младенца, чтобы позаботиться сначала о себе? И если бы она оказалась в крайней нужде, ей следовало бы искать себе другого супруга. Таким образом, природа, божественная учительница и наставница во всех вещах, положила условием брака, чтобы у мужчины была постоянная подруга и чтобы она была одна, а он жил с ней под одной крышей и никогда мысленно не отделял себя от нее, не оставлял ее в одиночестве и постоянно возвращался, приносил все необходимое для семьи и устраивал все для ее удобства. Жена же должна хранить в доме принесенное им. Итак, следуя указаниям природы, мы должны избирать одну женщину и проводить с ней наш век под одной крышей.

Но молодые люди чаще всего не понимают этой полезности семейной жизни, ибо им кажется, что брак порабощает их волю и мешает свободной жизни, или потому, что, как это изображают комические поэты, они иногда чувствуют свой долг перед возлюбленными и поддаются их уговорам, а может быть и потому, что им трудно владеть собой и они считают тяжелым и неприятным бременем содержание помимо себя еще и жены и детей, и сомневаются в своей способности достойно обеспечить изо дня в день растущие потребности семьи, поэтому они считают супружеское ложе приносящим чересчур много хлопот и избегают законной и почетной заботы о продолжении рода. По этой причине следует побуждать молодежь к вступлению в брак разумными доводами, уговорами, наградами, используя все аргументы, все способы и приемы, дабы семья не подверглась тем бедам, которые, как мы сказали, вытекают из одиночества. Здесь могут очень пригодиться приведенные нами выше доводы против похотливых вожделений, пробуждающие желание достойных вещей. Можно прибегнуть к подобным же аргументам: показать, сколь приятно жить в предусмотренном природой супружеском союзе и иметь в нем детей, которые будут залогом и условием супружеской любви и расположения, и источником всех отеческих надежд и желаний. Тому, кто занят стяжанием богатств, власти, владений, будет слишком тяжело не оставить после себя наследника и хранителя своего имени и памяти. Для того, кто основывает свое достоинство и авторитет на добродетели, а пользу и выгоду извлекает из своих трудов, никто не будет в этом отношении дороже, чем любящие и законные дети. Прибавь к этому, что тот, у кого есть такие наследники, может рассчитывать, что память о нем не сотрется полностью, ибо дети хранят в семье воспоминания о подлинном образе отца. Финикиянка Дидона, после того как ее возлюбленный Эней ее покинул, сокрушалась прежде всего о том, о чем она с плачем говорила: «О, если бы у моих ног играл маленький Эней!» Так, несчастная покинутая любовница в лице и повадках другого мальчика, Юлия, ты бы ощутила последнее утешение в своем горе и страданиях, как прежде ощущала ядовитый зуд пылкой и погибельной любви[35].

Молодым людям очень полезно будет также напомнить, каким почетом у древних пользовались отцы, которые носили геммы и тому подобные украшения, считавшиеся неподобающими для остальных, кто не украсил государство новым потомством и детьми. Не мешает еще напомнить юношам, сколько расточителей и сбившихся с пути вернулось к правильной жизни после того, как обзавелись женами. К этому следует добавить, насколько важна помощь сыновей во всех делах, ибо они с готовностью окажут тебе надежное содействие и поддержку в противостоянии ударам враждебной судьбы и людским нападкам. Сыновья как никто другой сумеют защитить тебя от обид и хищений со стороны злодеев и наглецов и достойно отплатить им; и точно так же в благоприятных обстоятельствах дети дают утешение и во всяком возрасте приносят нам радость и удовольствие. Все это будет полезно рассказать; а также продемонстрировать, насколько важно иметь детей в пожилом возрасте, когда человек окружен бесчисленными нуждами, ибо, как говорил мессер Никколайо Альберти, благоразумный и опытный муж, дети суть надежный и прочный костыль для стариков. Эти и подобные им внушения, о которых сейчас распространяться было бы слишком долго, позволят убедить молодежь не гнушаться достойных супруг и стремиться к умножению, увеличению и благополучию семьи. Не менее полезно поощрять их, оказывая отцам великое уважение, отдавая предпочтение дома и на людях тем, у кого больше детей, и ставя на второе место тех, кто, будучи взрослым, неженат.

Примечания

1

В битвах при Треббии (218 г. до н. э.), Тразименском озере (217 г. до н. э.) и Каннах (216 г. до н. э.) во время 2 Пунической войны римляне потерпели поражения от Ганнибала.

2

Находясь в ссылке, Лоренцо жил сначала в Генуе, затем, во время эпидемии чумы, когда умерла мать его сыновей Баттисты и Карло, переехал в Венецию, а потом в Падую, где жили также его родственники Адовардо и Лионардо. Риччардо жил в Болонье. События, описываемые в диалогах, относятся к маю 1421 г.

3

По косвенным данным можно заключить, что Лоренцо было немногим более 40 лет.

4

Вероятно, здесь ошибка, так как гонения начались в конце XIV в., и эту цифру (22 года) мог бы привести сам Лоренцо, но не его отец Бенедетто, от имени которого здесь идет речь. Он умер в изгнании в 1388 г., возвращаясь из путешествия в Святую землю, на о. Родос, но был похоронен во Флоренции, в соборе Санта-Кроче.

5

Предсказание задним числом

6

Теренций. Братья. Акт I, сцена I.

Я вот – не вернулся сын —

Чем не встревожусь! Что не передумаю!

Не простудился б! Не упал бы где-нибудь

Да не сломал чего-нибудь себе!

Пер. А. В. Артюшкова.

7

И (лат.)

8

Гораций. Сатиры. II, 3, 168–186.

9

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Демосфен, 25.

10

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Демосфен, 25, 11.

11

Стильпоне.

12

Гай Юлий Солин. Собрание достопамятных сведений. 1, 110.

13

Ср. Цицерон. Об ораторе, книга III, 194.

14

Предполагается, что в сочинении Плутарха «О воспитании детей», послужившем источником для этого места, Кратет ошибочно упомянут вместо Сократа.

15

Цицерон. Тускуланские беседы, IV, 36.

16

Явная отсылка к диалогу Ксенофонта «Гиерон». Похожий рецепт имеется у Макиавелли, который был знаком с этим диалогом.

17

Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей, VIII, 16 (Так говорит о Веспасиане старый пастух). Пер. М. Л. Гаспарова.

18

См. Цицерон. Об ораторе, I, 50.

19

Привет тебе (от греч. %сире).

20

Я зря старался (лат.).

21

Колумелла. О сельском хозяйстве. IV, 3. Речь идет о некоем Паридии из Ветер (Paridius Veterensis).

22

Плутарх. Эмилий Павел, 37. /О Персее/: «Умерли и двое его детей. Третий, Александр, который, как говорят, был весьма искусен в резьбе по дереву, выучился латинскому языку и грамоте и служил писцом у должностных лиц, считаясь прекрасным знатоком своего дела» (Пер. С. П. Маркиша).

23

В тексте латинизм.

24

Известно, что брат Адовардо по имени Луиджи умер в 1418 г. во Франции.

25

Возможно, автор приписывает Хрисиппу поступок Писистрата (Плутарх. Солон. 1).

26

Плутарх. Тит. 16. Речь идет о дочери Клеоптолема.

27

Плутарх. Клеомен, 33.

28

При Фарсале (в Фессалии, Греция) в 48 г. до н. э. войско Помпея проиграло битву Цезарю.

29

Ср. Плутарх. Помпей, 53.

30

Саллюстий. О заговоре Катилины, 15, 2.

31

Вероятно, имеются в виду слова Клитифона в комедии «Самоистязатель» (Акт 1, сцена 3): Несправедливы к сыновьям всегда отцы, что правильным Считают, чтобы смолоду родились стариками мы. Пер. А. В. Артюшкова.

32

Согласно Диогену Лаэртскому, (О знаменитых философах. X) к Леонтии писал сам Эпикур.

33

Плутарх. Помпей. 2,16.

34

Цезарь. Записки о Галльской войне, 5, 22. В тексте Soldunni, Diantunno

35

У Вергилия под видом Юла, сына Энея, к Дидоне является Амур, чтобы возбудить в ней любовь к Энею. Энеида, I, 659 и след.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.