Операция 'Бассейн с подогревом'

      Не шампунь это был, а сплошное мучение. Шампунь щипал кожу. Шампунь было трудно смыть. Шампунь скверно пах. Так скверно, что после душа я должен был около часа сидеть у открытого окна, чтобы выверить как следует запах. Но и это не помогало. Меня стали избегать родители. Соседи в лифте морщились и отворачивались. На работу меня никуда не брали. (Я подозреваю, что не только из-за шампуня, но и из-за него тоже). А волосы продолжали лезть.
      "Не помогает ваше средство, д-р Друбин", - пожаловался я дерматологу на следующем приеме.
      "Мой дедушка мне говорил в детстве: полработы не надо показывать человеку с невысоким IQ", - сказал д-р Друбин и прописал мне точно такую же бутылочку как в прошлый раз.
      "Ну, а как тебе Нью-Йорк? - спросил доктор на третьем приеме. Нравится?"
      "Нью-Йорк? Очень красивый город, - ответил я. - Манхеттен особенно. Скверики, белки".
      "Ненавижу белок, - сказал д-р Друбин. - Те же крысы, только с пышными хвостами. А в дождь их от крыс и не отличишь. Ты на них в дождь посмотри. Не хвосты - веревочки. А скверы - да. Скверы здесь прекрасные. Вот и дедушка был от них без ума. Первый год в Америке он только в них и ночевал. Держи последнюю бутылку".
      Дедушка д-ра Друбина был неглупый человек. Полработы и в самом деле никому не следует показывать. К концу третьей бутылки волосы мои перестали выпадать. С плеч моих свалилась огромная ноша. Я часами стоял перед зеркалом, проверяя результаты лечения, и не мог насмотреться. Волосы не выпадали. Расчесывал - не выпадали. Под душем - не выпадали. Дергал - тоже не выпадали. Правда, от головы моей еще долго исходил довольно мерзкий запах, но я так считаю: лучше, чтоб какое-то время от головы несло, как из жопы, чем всю жизнь ходить лысым, как голая задница.
      Это что касается моих первых нью-йоркских впечатлений.
      Письмо второе
      Милый друг Сева!
      В моем недавнем сновидении я видел административный центр, по проулкам которого мельтешили вислогубые лысоватые горожане с котомками и что-то бормотали себе под нос. Время от времени они резко останавливались, дружелюбно похлопывали друг дружку по спинам, затем, как бы невзначай, нюхали друг у друга подмышками и одобрительно кивали головами.
      Далее во сне появляется некто, всю жизнь проживший в подвальном помещении. Я никогда его не видел раньше, да и во сне, признаться, толком не разглядел.
      - Кто там? - звонко спрашивал некто еще мальчишкой и указывал на облака.
      - Свои, - отвечали ему знакомые и улыбались понимающе.
      И вот его уже нет: он умер в своем подвале - лопнуло в нем нечто, судя по всему, от властолюбия. Жаль его, а если подумать: зловредный был старикан, и жизнь глупую прожил и помер неинтересно.
      Экспертиза установила: диагноз - мороз по коже, леденеющие пальцы ног (хотя, если вникнуть, не диагноз это, а симптомы вовсе), сквозь ветви проглядывает медь луны, температура перед кончиной невысокая, стабильная; одет, правда, на редкость небрежно, ну кто так умирает? - пижамные брюки, под ними семейные трусы, полные, что называется, радости, мочеиспускание, к счастью для собравшихся, затруднено, глаза слезятся.
      Взбудоражила эта весть весь административный центр. Но не меня. Я об этом узнал последним. Я-то в центре недавно. Слухи до меня вяло доходят. Ориентируюсь со скрипом. Где почта, правда, уже знаю, но как связать себя по рукам и ногам семейными узами, где нацедить себе немного потомства - все это непонятно пока. Т.е. одно влагалище мне уже демонстрировали, но я пока выжидаю: член наизготове, в руках астры, на устах улыбка, взор влажен, ресницы бархатны. Хотя возраст - тот уже, немного, подпирает, и брюшко отрастил вот: здесь же жрут все, как перед смертью. А налоги? С них ведь списывать легче, когда сношаешься с законной супругой своей, а не с законной супругой не своей. Так что тоже начинаю немного суетиться уже, в обеденный тоже помаленьку приучаюсь к запаху чужих подмышек, не пропускаю ни похорон, ни свадеб - кто знает, где и с кем сведет меня судьба. Вечерами же занимаюсь дрессировкой полового органа под легкую барабанную дробь и рукоплескания соседки снизу (о ней я как-нибудь напишу еще). Она - лысеющая женщина (в этом городе - почти все лысеющие или вконец облысевшие; покойный тоже умер совершенно лысым), она прекрасно печет, и ножки у нее очень симпатичные, на каждой ровно по пять небольших пальчиков, оканчивающихся матовыми ноготками.
      А некто, невзирая на пижаму и запах, строгий лежал в гробу, торжественный. Речь его лысого сотрудника по бухгалтерии так и лилась:
      "Некто был для нас всем, я не преувеличиваю. Когда он перешел к нам из отдела реализации, на стенах женских туалетов стали появляться надписи, сделанные губной помадой. "Некто - Бог", - писали женщины. "Он очень интересен", - шушукались уборщицы. Чего, ну чего ему недоставало? Вы, молодые (тут коллега покойного почему-то взглянул на меня), вы делайте выводы, вы. Немного целенаправленней - да, согласен, но зачем зарываться? Взглядом уноситесь к горизонту - на здоровье, но не за него. Любите молодых газелей с хвостиками, кто вам запрещает? Но увлекаться не надо. Баланс, молодые, баланс, и еще раз баланс, молодые, баланс. А главное, берегите здоровье. Оно у вас, молодые, одно. Это рук и ног у вас по паре, а здоровье у вас одно. Наверное, я слишком сентиментален, но..."
      Тут голос его задрожал, сердце мое сжалось, и я проснулся в холодном поту.
      Будь здоров, Сева.
      Твой Витя.
      12. ДЕДУШКИНА ДИЛЕММА
      На третий месяц нашего пребывания в Америке, когда остальных членов семьи в квартире не было, меня вызвал на кухню дедушка Эмма и, чуть хмурясь, промолвил:
      - Виктор, ты уже совсем взрослый парень и я надеюсь, с тобой можно говорить как со взрослым.
      - Запросто, - отвечал я.
      - Виктор, - продолжал дедушка, - мне, как ты знаешь, уже немало лет, но тем не менее есть и у меня кое-какие желания. Не угасли они еще у меня. Однако бывает так, Виктор, что желания у человека еще не угасли, а организм его остается к ним совершенно глух. И тут возникает своего рода конфликт. Ты понимаешь меня?
      - Кажется, да, - ответил я без особой уверенности.
      - Короче, я о мужском желании, - сказал скороговоркой дедушка.
      Я прищурился, делая вид, что вникаю. То есть, я, конечно, догадывался, куда он клонит, но мне казалось, что вопрос этот не стоит у дедушки так насущно. И я решил потянуть время.
      - Мужском желании чего? - спросил я.
      Дедушка громко вздохнул:
      - Мужском желании, чтобы внук у меня не был дебилом, Витя! Все тебе надо разжевывать! Я хочу себя чувствовать мужчиной. Я понятно говорю?
      Я внимательно посмотрел на дедушку.
      - А ты уверен, что обращаешься по адресу? Чем я тут могу тебе помочь?
      - А кто мне тут может помочь? - сердито сказал дедушка.
      - Дора Мироновна, например, может попробовать, - предположил я.
      Дедушка презрительно фыркнул.
      - А тебе не кажется, Витя, что если б она мне могла помочь, я бы этого разговора не затевал? Ты владеешь языком, Витя. Ты молодой. Не папу же с мамой мне втягивать в это дело! Мы в Америке, Витя. В Америке есть всё. Должны здесь быть и какие-то средства от... ну, ты понимаешь меня, и всякие там препараты для... ну и так далее. Ты же сам видел восьмидесятилетних старух за рулем? Почему же нельзя себе представить семидесятидвухлетнего старика в кровати с женщиной?
      - Можно, конечно, - отвечал я опять без особой уверенности.
      Я уже начинал подозревать, что дедушкино желание чувствовать себя мужчиной было так или иначе связано с желанием Доры Мироновны чувствовать себя женщиной. Она была лет на пятнадцать моложе дедушки, одевалась не по возрасту ярко, кокетничала налево и направо, и издалека, со спины, была очень еще ничего. А кроме того, в трех кварталах от нашей квартиры в Квинсе находился полузаброшенный порнографический кинотеатрик, куда Дора Мироновна заглянуть, быть может, и не отважилась бы, но на афишки которого плотоядное свое внимание наверняка обратить уже успела. И воображение ее, вероятно, от этого распалилось. И тогда она решила во что бы то ни стало разбудить в дедушке мужчину. Но мужчина в дедушке спал очень крепким сном. А может быть, всё было не так. Но как бы оно ни было на самом деле, лишние вопросы деду я из деликатности решил не задавать, а вместо этого неуклюже пошутил:
      - Ага! Так вот зачем ты нас тащил в Америку! Преследовал свой мужской интерес. Теперь мне все ясно.
      Дедушка только хмыкнул в ответ, в ставил в рот сигарку (за наш первый американский месяц он перепробовал чуть ли не десять видов разнообразных табачных изделий и наконец остановился на каких-то вонючих сигарках, которые продавались с маленькими мундштуками), потом прикурил эту сигарку от плиты, затянулся, и произнес, выпуская дым:
      - Зачем я тащил вас в Америку - со временем ты сам поймешь и, может быть, даже оценишь. Но благодарить тебе будет уже некого. А пока что у тебя есть реальный шанс сделать доброе дело для дедушки. Вот и всё.
      Изображая наплыв чувств, я скорчил плаксивую мину, прижал к глазам салфетку и несколько раз всхлипнул, а дедушка Эмма легонько щелкнул меня по лбу и, качая головой, сказал:
      - Вот дурень у меня внук.
      Помолчав, он добавил:
      - Ну что, поможешь деду?
      - Помогу, помогу, - сказал я и пообещал в ближайшее время накупить побольше газет и журналов, где, как я полагал, могла содержаться интересующая нас с дедушкой информация.
      Письмо третье
      Дорогой Сева!
      Сны в один конец напоминают ту голубку, что старик Ной выпускал из ковчега, дабы определить, кончился ли потоп. В какой-то момент она не вернулась, и тогда старик смекнул: нашла птаха сухое место.
      Черкнул бы ты, что ли? А может, тебе ничего не снится?
      Недавний сон:
      На курорте, в городе, напоминающем Батуми, под сладкие звуки Пьехи, дедушка Эмма знакомится и предается разврату с врачом-окулистом по средам и пятницам, а с ухо-горло-носом - по четвергам и редко-редко по субботам. На остывающем предзакатном песке - раз, на балконе в шезлонге - два, на полу неприбранного номера гостиницы "Международная" - три.
      На пароходе изгаляются и строят из себя крупных интеллектуалов: какая-то шатенка из-под Улан-Уде и еще один тип с киностудии Горького. Шатенка познакомилась с типом на курорте, напоминающем Батуми и попросила помочь ей против загара. У типа это вылилось в необузданное чувство. В профиль он - вылитый Сипатый, фаса у него почему-то нет. Шатенка только дружбы от него хотела, секс у них сам собой выскочил.
      На параде застигнуты врасплох проливным дождем: я и дедушка Эмма. Мокрые, шлепаем по лужам, ну и дела! Брызги, крики, флаги! У деда под носом капелька (дождевая или персональная?) Дома покойная бабушка: полотенце, чай с лимоном. Только бы не заболеть.
      Я сижу на табурете, горло обвязано чем-то, и пишу в блокнот: "Вот сидю я на табурете, горло обвязано чем-то, и на бумажку выплескиваю свои измышления куцые".
      Обрубок первый: шоколадный торт, на нем желтым кремом на всех языках мира: "С приездом, Витечка!!"
      Чуть погодя, Витечка за столом во фраке, а где-то рядом мелькает тело женщины с грудью, усыпанной алмазами! алмазами! Зовут ее Дора Мироновна, и она почему-то гинеколог.
      Обрубок второй (а обрубками я окрестил их за незаконченность ихнюю, таким снам в общественном транспорте места уступать положено; они словно беременные-дети-инвалиды: незрелые, на костылях, неповоротливые до смешного, но глядишь - и разрешатся двойней, и соски их молоком нальются, глядишь - и подрастут незаметно, и пойдут в первый класс, глядишь - и приосанятся они, и подбоченятся, а то и нахохлятся, костыли свои ненавистные на пол побросают, и весело переругиваясь и толкаясь, двинут к выходу - скоро их остановка, не пропустить бы!): "С днем рождения!!" заорали все, как один. Я на табурете (и опять этот липкий, недавно крашеный дедушкой табурет), читаю "Белеет парус" наизусть, без запинки. Заканчиваю громким шепотом: "Как будто в буре есть покой", и подтягиваю некогда белый гольф. Все дружно аплодируют. Дора же Мироновна опять весьма нарядна. Она мне вроде недавно умершей бабушки, но не совсем. Иногда без видимой причины она называет меня "извергом". Я четко не знаю, что это, но судя по выражению ее лица и трясущемуся подбородку, "изверг" - слово ругательное. Ругательное, как что? Как недавно усвоенная мною "пизда"? Нет, пожалуй, не такое ругательное, меньше.
      Обрубок третий: обрубок-предощущение: Когда мне будет лет сорок или около того я засяду за повесть о себе. Ибо сказано было: мы еще споем песню о тех людях, что ее написали. Значит, писали о себе. Исполняли о других (ну и немножко о себе), но писали - точно о себе. А слова в песне были вот какие: и-эх, уподобиться бы мяте, и хорошо пахнуть, когда тебя разотрут.
      Пиши мне письма, голубчик.
      Твой Виктор.
      13. ПРИЕХАЛИ!
      Значит так. Покупаю журналы: Playboy, Penthouse, Oui, Forum. Долларов десять на всю эту музыку трачу, если не больше. Потом сижу с дедом на кухне поздно вечером и, стараясь не шуметь, внимательно изучаю рекламы разнообразных препаратов и средств для восстановления потенции, просматриваю брошюры, обещающие достижение неземных наслаждений, длящихся бесконечно долго и так далее. Иногда дедушка Эмма останавливает меня, чтобы обменяться впечатлениями о той или иной фотомодели. Я прошу его не отвлекаться. Но дедушка отвлекается. И меня это начинает доставать.
      - Судя по твоей реакции, - говорю, - тебе никакое средство не нужно.
      - Нужно, внучек, - тихо вздыхает дедушка. - Еще как нужно.
      Говорит старик шепотом, чтобы не разбудить родителей и Дору Мироновну.
      Живем мы все вместе. Папа сказал, что так будет лучше для всех, пока он не найдет приличной работы. Все деньги идут в общий котел: эмигрантское пособие, пенсия деда и Доры Мироновны, мамины заработки - она дает уроки музыки детям преуспевающих эмигрантов. Чтобы легче было найти работу, папа даже выкрасил остатки волос в цвет вороного крыла и купил два неплохих костюма на блошином рынке, но пока все это не очень помогает.
      Родители не спят.
      - Синтаксис хромает, - оправдывается папа в кровати в соседней комнате, - вот и не взяли меня лифтером.
      - На фига в лифте синтаксис? - размышляет мама вслух. - Ап ор даун? Ну так ошибешься, скажешь: "Даун ор ап?". Все равно поймут.
      - Нечего нас было сюда тянуть, - сыпет она папе соль на раны. Она это умеет.
      - Кто кого, интересно, тянул? - спрашивает папа. - Кому вдруг остро понадобился "мерседес" с бассейном с подогревом?
      - Что?! Нет, ну это просто наглость, - возмущается мама. - Ты что, забыл, кто тогда воздержался? Это твоему папочке вдруг срочно стал необходим подогрев. А я там была всем довольна. У нас была квартира. У нас была дача. Ну так у нас не было машины...
      - Ты что, хочешь сказать, что во всем виноват я?
      - Ты и твой папочка.
      - Он - может быть, а я тут при чем?
      - Если б ты сказал: "я никуда не еду", или хотя бы воздержался, как я и твой сын, никто бы никуда не ехал. Через год старик загнется, а нам здесь мучиться.
      - Не волнуйся за него, он еще не так скоро загнется. Еще не известно, кто раньше загнется: он или я.
      - Скорей всего - я, - говорит мама. - Работаю из всей семьи пока я одна.
      - Каторжный труд: три ученика в неделю, из них двое живут напротив. Там ты не очень перерабатывалась, поработаешь немножко здесь.
      - Нет, ну вы видели такое? А ты, интересно? Там ты не перерабатывался, здесь вообще не работаешь. Если бы не твой папочка...
      А мы с дедушкой на кухне всё изучаем журналы.
      - Вот, по-моему, совсем неплохое средство, - говорю я. - Смотри: таблетки. Восстанавливают потенцию, обостряют ощущения, делают вас вновь желанным для партнера...
      - А наоборот? - перебивает дедушка.
      - И наоборот тоже.
      - Заказывай, - решительно говорит он.
      - Двадцать девять долларов и девяносто девять центов, - морщусь я. Может, еще полистаем?
      - Ладно, - говорит старик. - Но, сперва заложи страницу. Чтоб потом не искать.
      Я закладываю страницу и мы продолжаем.
      - Постой-ка, - вдруг говорит дед и тычет пальцем в фотографию голой женщины, распластанной на ковре у камина. - Как тебе это нравится? Это же надо: я когда-то с барышней гулял, ну просто копия этой. И буфера у той, я тебе скажу, не хуже были. Она мне еще говорила: "Не мучь, Эммочка, целуй, не мучь...". Да-а, было дело под Полтавой... У "Фанкони", фокстроты, крем-брюле... А тебе какие нравятся, Витя? Брюнетки или блондинки? Или может, рыженькие?
      - Ах, чтоб тебе пусто было, старый дурак! Что ж это за наказание такое? Маразм это у тебя или что это у тебя?! Старэ як малэ, кому-то сказать - не поверят! - но это уже не я, я с дедушкой таким тоном никогда бы не позволил себе разговоривать, это Дора Мироновна, разбуженная нашей с дедом возней на кухне, стоит на пороге в несвежей ночной рубашке и просто не может прийти в себя от изумления. Грудь ее вздымается, подбородок прыгает.
      - Хорошенькое занятие для семидесятидвухлетнего деда, ничего не скажешь, - негодует она, а я тем временем, втянув голову в плечи, поспешно убираю журналы с кухонного стола. - Увлечься на старости лет порнографией! Совсем старик тронулся. И еще внука совращает. Вот тебе и Америка. Приехали.
      - Дора, только не шуми, я сейчас все объясню, Дора. И не делай из мухи слона, ты разбудишь детей. Не кричи так, я тебя прошу. Не надо кричать. Иди лучше спать, Дора. Я сказал: объясню - значит, объясню. Иди ляг в кровать. И не разгуливай в неглиже - ты себе всё простудишь и потом будешь кашлять, как я не знаю что.
      Письмо четвертое
      Дражайший Витя!
      Извини за задержку с ответом на сон о мальчонке, котенке и мошонке. Аналогичное сновидение приключилось и у меня не далее как на днях.
      Итак, сон о мальчугане Носочкине Израиле Аристарховиче (кто он на самом деле: я? ты? - не знаю, да и спросить, боюсь, не у кого). Мальчуган Носочкин И.А., такой кругленький себе мальчуган, ничего еще не подозревающий ни о чем таком. Ни о сисечках противоположного пола, ни о походке Дуськи, от которой у вашего корреспондента тепло разливается повсеместно, ни о том, откуда на свет берутся детки. (Подсказка: из утроб и пробирок).
      И вот, бредет себе Носочкин на урок труда. Сегодня они рубанок со стамеской проходят. А у преподавателя труда привычка была вредная: трогать малышей, где не надо. Уволить бы педофила со службы за эти гадости, и всё тут. И уволили. Сейчас он без работы дома сидит, ногти грызет, "Гиперболоид инженера Гарина" в шестой раз перечитывает. Вот педофил! Вот паскуда!
      А Носочкин И.А. попал под машину. И вот как это вышло: Куда, на красный! А-а-а! Вжизижиг-г!! К-к,к! Плюх. Всё. Раздавило мальчика транспортом. И кишечки третьеклассника серебрятся на асфальте. И солнце их пригревает. А мухи - те уже тут как тут.
      А в это время Дуська дорогу переходила, трупик Носочкина заприметила. "Мамочки!" - только и успела воскликнуть девушка на выданье. Вот тебе и мамочки. Я Дуську хочу, Виктор. С ней хочу быть. Детей от нее обоего пола иметь. Дууусь! Ну Дууусь! Я каждый день тобой во сне ебусь! Клянусь. Ушла. И вот в этом самом месте я взял и проснулся.
      Твой друг Сева.
      14. ОШИБОЧКА ВЫШЛА?
      - Ах, ты ж Пенис Ясный Сокол, весь загривок себе об гвоздь на подоконнике разодрал, аж по спине волосатой тонкой струйкой кровь молодая текет, и дюже больно, дюже-дюже больно, ой! - напевал я заковыристую песенку собственного сочинения, собираясь на занятия в колледж и утрамбовывая рюкзак с многочисленными конспектами и учебниками. Конспектов и учебников у меня было много, поскольку предметов в свой первый семестр я набрал тоже предостаточно. И уже начинал в этом слегка раскаиваться. Особенно уроки иврита в восемь утра шли с большим скрипом. Севке в этом смысле было гораздо легче. Когда не знаешь, чего тебе надо в жизни, но над тобой висит армия, не долго думая, идешь в инженеры. Это в России. В Америке, когда не знаешь, чего хочешь (а выбирать: не умеешь? не любишь? не привык? боишься? нужное подчеркнуть), и над тобой ничего не висит такого, то набираешь в колледже всё подряд, тем более, что всё интересно тебе, всё хочешь попробовать.
      - История кино, английский, лингвистика, иврит, история живописи раннего Возрождения, французский, итальянский, ненормальный, как ты всё это вытянешь? - недоумевала мама.
      Я и сам толком не знал, как я всё это вытяну, но виду не подавал.
      - Вытяну, - отвечал я.
      - Ты мне можешь объяснить, на кого ты учишься? - спрашивал папа.
      - Пока нет, - отвечал я.
      - Нет, я тебя не тороплю, ищи себя на здоровье, - говорил папа. - Но просто меня спрашивают, а я не знаю, что ответить.
      - Говори на дантиста. На них учатся десять лет. Через десять лет, кто будет помнить, что ты там говорил десять лет назад?
      - Вот ты смеешься, а что тебе мешает пойти на три месяца подучиться на ювелира? Все-таки верный заработок. Лишние деньги семье сейчас совсем не помешали бы. А потом учи свою лингвистику с Возрождением сколько влезет, советовал папа. - Ювелиром можно устроиться хоть сейчас, это я тебе точно говорю. А где можно устроиться лингвистом - убей меня, я не знаю.
      Папа немного сгущал краски. Нет, не насчет материального положения лишние деньги нам действительно пришлись бы очень кстати. Папа сгущал краски относительно всеобщего недоумения по поводу моего образования. Никто его не беспокоил вопросами о моем профессиональном будущем - некому было. В Америке мы уже были полгода, но друзей у нас совсем не было и даже приятелей не было, если не считать Нэнси, моей вымышленной подружки, которая жила в высотном доме в трех кварталах от нас, на Черри-стрит, и занималась на вечернем на архитектора. Но и Нэнси не приставала ко мне с вопросами "кем я буду?" - говорили мы с ней в основном о вещах абстрактных.
      - Ты куда, к Нэнси? - спрашивала меня каждый вечер мама из кухни, где она практически срослась с плитой.
      - А к кому же? - грубовато отвечал я и хлопал дверью. И долго потом бродил по безлюдному после шести району, и скучал по Севке, Оле, и другим ребятам, и рассуждал: "Ну на хрена мы сюда приехали? Могли себе там сидеть и горя не знать".
      "А кто вас сюда, собственно, звал?" - отвечала мне Нэнси вопросом.
      И была по-своему права.
      Почему именно Нэнси? Потому что в песне "Рокки Ракун" так девушку звали - Нэнси. У Нэнси характер был, конечно, не подарок, но я не жаловался: вымышленных подруг не выбирают. Вымышленные подруги - это мы наоборот. Если мы паиньки, то они - жуткие стервы.
      А вообще настроение в семье было ниже среднего: папа работал лифтером подтянул-таки синтаксис и нашел работу в одном небоскребе на Уолл-стрит ("Сынок мой - воротила с Уолл-стрита, - подкалывал его дед. - Заведует вертящейся дверью в большой корпорации"), - но зарабатывал немного. Мама постепенно растеряла всех своих учеников - преуспевающие эмигранты вдруг оказались не такими преуспевающими, - и тогда, стиснув зубы, она решила пойти на полуторамесячные курсы маникюрш; дедушкины же американские родственники, на которых, впрочем, никто особенно и не рассчитывал, за всё время приехали повидаться два раза, к себе в гости с ответным визитом не очень-то звали, а вместо того, чтобы подкинуть на раскрутку долларов двести-триста или просто посоветовать что-нибудь дельное, давали никому не нужные наставления, и всё твердили, что нашей семье крупно повезло, и когда они оказались в Штатах, ни ХИАС, ни НАЙАНА им не помогали, потому что ни ХИАСа, ни НАЙАНы тогда еще в помине не было. Во время второго визита американцев, Дора Мироновна на очередное замечание дедушкиной сестры Леи о том, сколько американские евреи делают для новых эмигрантов, не выдержала и ляпнула, что организации организациями, а родственники тоже могли бы палец о палец ударить, ничего бы от них не отвалилось. Лея и ее муж Джозеф после этого выпада приумолкли, потом переглянулись и, не сговариваясь, сделали вид, что ничего не поняли - вероятно, с самого начала они решили держать курс на бесконфликтное сосуществование с российскими родственниками. Тогда настойчивая Дора Мироновна стала упрашивать меня перевести это ее изречение на английский и, когда я наотрез отказался, за столом воцарилось неловкое молчание, весьма своевременно нарушенное папиным наигранно-оживленным: "Ну как, еще по одной?", после чего спасительно забулькала "Смирноффская" и послышались возгласы: "Передай, будь так добр, икорки". Через минут пять неудобный эпизод был начисто забыт, и порядком захмелевшая Лея уже вовсю декламировала стихи Игоря Северянина с жутким акцентом, Джозеф лез целоваться к маме, мама отбивалась, Джозеф хохотал, мама хихикала, Джозеф хохотал, а я, закрывшись в ванной комнате с моей троюродной сестрой Николь и ее молчаливым бойфрендом Руди, учился у них хитрому искусству сворачивать сигаретки с марихуаной.
      Надо сказать, что моя рыжеволосая веснушчатая кузина Николь была, по-моему, совсем неплохой девчонкой. В Нью-Йорк она наезжала их Баффало, где занималась психологией, игрой на флейте и чем-то еще, кажется, культурной антропологией. Носила Николь длинное платье с бусами и носки разной длины и цвета, а речь свою пересыпала неведомыми мне словами типа: конденсация, трансференс и сверх-Я. По всему было видно, что она была совсем не прочь перейти от общих вопросов, таких как: "Что ты ел сегодня, Вик?" и "Как идут поиски работы, Вик?" к более насущным для нее психоаналитическим дискуссиям, но, увы, о ту пору у меня не было для этого ни соответствующей подготовки, ни языка. Ее бойфренд Руди, не произнесший за весь вечер ни единого слова, всё смотрел на меня широко раскрытыми глазами, - у меня даже мелькнула мысль, что я был первым эмигрантом, с которым он когда-либо сталкивался, однако оказалось, что первым эмигрантом в его жизни был его собственный отец, бежавший из Венгрии в середине пятидесятых и работавший швейцаром в гостинице "Уолдорф-Астория".
      - Знаешь, где это? - спросил Руди.
      Когда я ответил, что кроме НАЙАНы и офиса дерматолога д-ра Друбина я еще толком ничего не видел (что было не совсем так, но уж очень мне хотелось пусть искусственно, но создать полузабытую ситуацию, в которой ко мне хоть кто-нибудь обратился бы с фразой, начинающейся словами: "А давай-ка мы..."), Николь сказала: "А давай-ка мы за тобой на днях заедем и покажем вечерний город, а потом пойдем послушаем где-нибудь музыку", и я этим ее словам обрадовался и подумал: "Наконец-то!", но так они за мной и не заехали, а вскоре каникулы Николь кончились и она возвратилась в Баффало изучать свое сверх-Я. С тех пор ни Николь, ни Руди я больше не видел. Полагаю, я был им не очень интересен. Все-таки для них я был чем-то вроде пришельца с другой планеты, которую они упорно называли Европой, а я поначалу пытался объяснить им, что Россия это не совсем Европа, вернее, совсем не Европа, но для этих объяснений опять-таки нужен был такой английский, каким я тогда не располагал. А даже если б и был у меня необходимый английский и дискуссия о геополитическом положении России была бы нами исчерпана, - ну что интересного я мог бы им сообщить? Может быть, их заинтересовала бы история о том, как за два дня до отъезда мы с Севкой Хазиным и Яником-с-яичко пили портвейн в зоопарке и швыряли пустые бутылки в вольер к гамадрилу, а он сначала игнорировал нас, а потом ему это всё надоело, и он стал швырять бутылки обратно, и в этот момент в глубине аллеи Приматов показались менты? Или о том, как в Риме, зажав в кармане первую получку, я увязался за какой-то сногсшибательной дамочкой в мини и черных чулках с блестками, а она всё оглядывалась и вертела задом, и улыбалась своим отражениям в витринах виа дель Корсо, и шла дальше, не замедляя шага, а я всё не отставал, и только возле пьяцца дель Пополо она остановилась подтянуть чулок, а потом, прислонившись к стене обшарпанной траттории, ослепительно улыбнулась мне и положила руку на бедро; и когда я подошел поближе, эта сука схватила волосатой рукой меня за горло, а второй рукой дала поддых, и гаркнула, точнее, гаркнул: "Деньги давай!"? Истории, что и говорить, захватывающие (хоть и правдивые только наполовину), но, по всей видимости, все же не для ушей Николь и ее молчаливого Руди. Представляю, какую лавину кузина Николь обрушила бы на меня из своего обширного психозапаса слов!
      Лея и Джозеф тоже вскоре исчезли с нашего горизонта - жили они большую часть года во Флориде, в Нью-Йорк наведывались только на праздники повидаться с детьми. Последние о нашем существовании, по-моему, даже не догадывались. Что касается племянника Леи, чей бассейн с подогревом в свое время так поразил дедушкино (да и наше тоже) воображение, то никто об этом племяннике и не вспоминал. Выдумал ли его дедушка для пущей выпуклости своих американских впечатлений, или же племянник с бассейном существовали на самом деле - сказать не решаюсь.
      Короче, пока результаты операции "БСП" оставляли желать лучшего. Мама, например, поговаривала, что если бы ей сегодня дали возможность осуществить контроперацию "Ошибочка вышла", с возможным возвращением на исходные позиции - она, не задумываясь, согласилась бы. И все же она исправно посещала свои курсы и даже стал активно рассылать резюме по косметическим салонам большого Нью-Йорка. Папа, похоже, застрял в своем лифте всерьез и надолго. Мне пришлось к середине семестра бросить Возрождение и иврит, чтобы кое-как вытянуть итальянский и все остальное. Ночами я предавался страсти со своей Нэнси, но меня ни на минуту не оставляли подозрения, что мысленно она была от меня далеко, и может быть, даже с кем-то другим. И только дедушка Эмма и Дора Мироновна, казалось, были всем довольны. Во всяком случае, через месяц после того, как на дедушкино имя пришли, наконец, препараты, заказанные мной по объявлению в журнале, они с супругой практически перестали выходить из спальни, которую дедушка почему-то стал именовать полигоном, а на ярко накрашенных губах Доры Мироновны все чаще появлялась блаженная улыбка, и во взгляде ее я читал благодарность.
      Письмо пятое
      Дорогой Севка!
      Ну спасибо за весточку. Не забыл, значит, кореша. Интересно было узнать о Носочкине. Только объясни мне следующий момент: вот ты пишешь Дууусь. А кто это? Реальное ли лицо? Или ирреальное? У меня вот, к примеру, подружка Нэнси есть. Так вот ее у меня нет.
      А пригрезилось мне следующее: