Ийон Тихий - Осмотр на месте

А так как, образно выражаясь, тамошние пастбища реяли в небесах, эволюция высших животных тоже рвалась наверх, и уже начиная с первых рептилий и пресмыкающихся пошли летающие виды, аналог наших травоядных, и чем лучше они летали, тем успешней пользовались неисчислимыми запасами пищи в зеленых живых облаках Энции. Покрытосемянные растения не появились здесь никогда, а болотные вместо хлорофилла содержат неизвестный на Земле дыхательный пигмент, который разлагает сульфиды и сульфаты, обильно смываемые с вулканических плоскогорий в грязеан. Животные, приспособившиеся к такой сульфидной пище, не могли распространиться по всей планете и оказались прикованы к трясинным пастбищам, в том числе самые крупные из них – курдли. У этих животных было множество паразитов и симбионтов «небесного», как выражается профессор Гориллес, происхождения, так как многочисленные виды зеленушек, утрачивая зеленый пигмент, а вместе с ним нередко и крылышки, переходили на мясную пищу, сопутствуя крупным стадам рептилий и прочих земноводных, обитающих на загрязьях. Перспективы развития жизни, как объясняет доктор Ахиллес Павиани (на которого ссылается Гориллес), определяется кормовой пирамидой в целом, то есть тем, кто кого на данной планете ест и кем, в свою очередь, поедаем. Сульфидными растениями (Sulphuroidea Ohrentangi) питались пролазы, ползучки и другие болотистые вместе с курдлями; а сами они служили пищей хищникам – быстрым, проворным, по большей части прыгающим и потому двуногим (весьма похожим на двуногих кенгурообразных земноводных юрского периода), и кормежка обычно носила характер погони; такие гиганты, как курдли, пытались скрыться от хищников, ныряя в болотную жижу, а все остальное убегало от клыков и когтей стремительных выгрызов, загрызов и перегрызов, как их называют Авраам Гиббон в своей «Historia naturalis praedatorum Entianum».[29] Шимпанзер, Гориллес и Гиббон без оговорок принимают утверждение энцианских биологов, что, как это ни огорчительно, Приматы всегда и везде обязаны своим разумом так называемому прохождению через стадию хищничества. Дело в том, что для травоядных существует лишь настоящее время, потому что жратва у них прямо под носом, и точка, зато хищники по природе вещей устремлены в будущее, ведь им приходится выжидать добычу, подстерегать ее, выслеживать, подкрадываться, преследовать, разгадывать все ее увертки, и это способствует росту сообразительности в тем большей степени, чем смышленее добыча. Разум существует только в потенции, он как бы спит, пока добычи хватает; но если ее мало, наступает кризис, и тот, у кого в голове пусто, погибает голодной смертью. А условия жизни на Энции были исключительно тяжелы и опасны; мало того, что в вулканические эпохи теплое плоскогорье становилось зоной смерти, но вдобавок планета, будучи расположена в созвездии Тельца, часто подвергалась страшным лучевым ударам Новых звезд, которые в нем вспыхивали; результатом этого каждый раз было ужасающее истребление животных и гибель подавляющего большинства атмосферных зеленушек, но также – ускоренная генетическая перестройка выживших видов благодаря мутациям. Выглядело это так, говорит профессор Павиани, словно кто-то молотил цепами в амбаре, полном мышей; ясно, что спасутся самые смышленые и самые быстрые. Нашим биологам казалось, объясняет профессор Шимпанзер, что решающую роль в антропогенезе сыграло прохождение через арбореальную (древесную) стадию, или, как ехидничают некоторые, обезьянизация и дезобезьянизация некоторых примитивных видов, которые сперва позалезали на деревья, где приобрели цепкость рук, прямую осанку и зоркий взгляд, потому что иначе не перескочишь с ветки на ветку, а затем, когда из-за оледенения леса вымерзли, им пришлось спуститься с древес на землю и приняться за поиски пищи, которая не ждет пассивно, пока ее съедят, как яблоко или банан. Но прохождение через стадию хищничества важнее, чем прохождение через арбореальную стадию; кто влез на дерево круглым идиотом, не поумнеет, спустившись на землю. На Энции лесов не было, не было и куда взбираться, так что Приматы произошли там от крупных пернатых. А случилось так потому, указывает доктор Шимпанзон (не путать с доктором Шимпанзером!), что крупные энцианские пернатые обладали исключительно большим для пернатых мозгом. А это, в свою очередь, объясняется тем, что зеленушки, которые дышат не как животные, а как растения, могут подниматься очень высоко – в стратосферу, где уже не хватает кислорода для легочников; поэтому питающиеся ими птицы буквально задыхались, взлетая за летучим кормом, а так как от кислородного голодания первыми гибнут нервные клетки мозга, естественный отбор действовал в направлении увеличения числа этих клеток: если их было очень много, птица могла выжить даже тогда, когда часть мозга отмирала. Мозговые клетки, как известно, не восстанавливаются. Таким образом, масса мозга энцианских пернатых росла и стала чем-то вроде избыточного материала, в котором позднейшие события высекли – спустя миллионы лет – искру разума. Но случилось это, когда пернатые уже перестали летать и в качестве крупных двуногих нелетов занялись охотой на болотистых низменностях. Именно поэтому энцианин похож на человека лишь тогда, когда стоит неподвижно; если же он начинает двигаться, то видно, что ноги он переставляет, как страус – они сгибаются в коленях назад, – а голову может повернуть на 180 градусов; грудь у него бочкообразная, кости рук – большие и полые, а на скелете остались следы в том месте, где прикреплялись мышцы крыла. Глаза у него круглые, лицо крайне для нас неприятное, так как вместо носа и рта посередине лица у него угловатый бугор с широко расставленными ноздрями; впрочем, это вовсе не ноздри, но выходные каналы половых органов; а его живот и лоно гладкие, как у куклы: не будучи живородящим млекопитающим, он не имеет ни пупка, ни гениталий. Мне не хватило здоровья, чтобы до конца продраться через учебники Шимпанзера и Гориллеса; вместо того, чтобы ясно сказать, что, чем, как, почему и зачем, они заполнили тысячи страниц популяционной генетикой нелетов и праэнциан; к счастью, я обнаружил краткий органологический очерк магистра Стенли Лемура и буду его придерживаться. Правда, Лемур – ученый пониже рангом, чем Орентанг, Шимпанзер, Гориллес и прочие люзанисты, знает, может быть, несколько меньше, но мне этого было совершенно достаточно. Он говорит, что все высшие животные Энции размножаются как растения, но не совсем, потому что делают они это на бегу. И притом на полной скорости. И все же этот способ размножения следует назвать растительным, мужественно настаивает С. Лемур, хотя оппоненты ругают его на чем свет стоит за слишком упрощенный подход. Энцианские пернатые не откладывают яиц. Кажется, самые древние археоптериксы откладывали, но для бегунов-нелетов, преодолевающих ежедневно несколько десятков миль в погоне за пищей, яйцеродность была бы пагубной помехой. Эмбрионы, похожие скорее на губки, чем на яйца, самка носит под брюхом в складках кожи, отчасти напоминающей сумку кенгуру. Это еще как-то соотносится с земными условиями. Однако сам акт оплодотворения не имеет с ними ничего общего. Самка оплодотворяется посредством orificia oviductales,[30] располагающихся над ротовым отверстием, а самцы вместо коллоидного семени вырабатывают летучую пыльцу, которую они выбрасывают через аналогичные отверстия, настигнув самку во время брачного бега. Шимпанзер не согласен тут с Орентангом, а тот с Гориллесом. Игнорируя их споры, Лемур заявляет, что виной всему было бедственное положение, в котором некогда очутились животные на Энции. Оно торопило их принять определенные формы, которые были унаследованы прежде, чем появилась возможность дальнейшей дифференциации. Иначе говоря, этот половой и в то же время некопуляционный способ размножения гораздо примитивнее земного. Я, однако, должен честно признать, что излагаю точку зрения исследователей-людей, которые происходят от обезьян и потому считают, что чем ближе родство разумных существ с земноводными (а пернатые восходят к ним по прямой линии), тем меньше делает это им чести. Энциане придерживаются прямо противоположных взглядов. Примитивизм, и притом самого худшего сорта, утверждают они, проявляется там, где дефекацию от прокреации отделяют какие-нибудь миллиметры, а то и меньше. Этот способ остается нейтральным с нравственной точки зрения до тех пор, пока еще нет нравственности, то есть пока поведением животных управляет слепой инстинкт. Однако же этот экономичный способ сочетания в одном месте и в одном канале столь диаметрально противоположных функций, как удаление из организма нечистот и занятия любовью, должен был стать проклятием создающего культуру разума. Поскольку любое живое существо избегает собственных выделений, это всеобщее отвращение надлежало как-то преодолеть, и эволюция воспользовалась приемом столь же простым, сколь и циничным, превратив места naturaliter[31] омерзительные в притягательные – благодаря таящемуся в них наслаждению. Эти несчастные, безгранично наивные люди, заявил энцианский людист Пиксикикс, целые столетия ломают головы над тем, почему копуляция доставляет их самкам чувственное наслаждение, тогда как у низших животных ничего подобного не наблюдается. Поразительно, добавляет этот постпернатый мудрец, что разумное существо может обманывать себя так долго и так успешно, как бедные земляне! Того, кто спаривается нерефлективно, не нужно заманивать посулами удовольствий, преодолевающих отвращение. Улитка, жаба, жираф или бык ничегошеньки себе не думают, когда наступает период течки; но чтобы подавить какое-либо мышление у тех, кто не только может, но и должен пользоваться разумом, необходимо затуманить их мозг автонаркозом, и именно эту роль играет оргазм. Помрачающий сознание спазм быстро проходит, и ясность мышления возвращается. Бедные, невинные жертвы эволюции, обманутые ею! – восклицает в этом месте своей «Сравнительной гомологии» доктор Пиксикикс. – Вся Галактика должна сочувствовать вашим тщетным душевным борениям, от которых вы не избавились по сей день и не избавитесь никогда, ибо с таким уродством уже ничего не поделаешь. Добавлю кстати, что в разделе люзанской поэзии я нашел несколько поэм, оплакивающих наше сексуальное увечье, которое особенно сильно сказалось на земной философии и религии, заставив их отчаянно изворачиваться. Немалое впечатление произвел на меня «Неморальный трактат» Хетта Титта Ксюррксирукса, начинающийся следующими строфами:

Земляне – выродки Природы.

В любви у них имеет вес

То место, где исход находит

Метаболический процесс.

Узнав, где ищут идеал

Сии злосчастные страдальцы,

По всей Вселенной стар и мал

В отчаяньи ломали пальцы.

Это перевел – по-моему, совсем неплохо – швейцарский поэт Руди Вюэц. Известный теоретик литературы, структуралист Теодорофф, считает, однако, перевод второй строфы неудачным и предлагает свой вариант:

Узнав, к какому пункту тела

Землян привязан идеал,

Все содрогнулись. Космос целый,

Рыдая, щупальца ломал.

Тот же ученый обращает внимание на многочисленные апокрифы, сочиненные на Земле и безосновательно приписываемые энцианам, что видно из используемых в них лирических реквизитов вроде пчелок и мотыльков, между тем, как на Энции ничего подобного нет.[32]

Вернемся, однако, к естественнонаучным предметам. Угроза для жизни на болотах была так велика, что их обитатели носились без передышки – и во время охоты, и во время размножения. В брачный период нелеты начинают ритуальные танцы, после чего самки отделяются от стада, разбегаясь в разные стороны, а толпы самцов гонятся за ними, догнав же, окружают беглянку клубами оплодотворяющей пыльцы, которую самка втягивает на бегу ноздрями. Нетрудно понять, что отцовство при таких обстоятельствах установить нельзя, даже если бы оплодотворение было возможно без полимиксии (называемой также полиопылением). Однако без полимиксии оно совершенно невозможно, как доказали путем моделирования на компьютерах Орр, Ангутт, Танг, а также их сотрудники из Массачусетского института сексуальной технологии.

Мне показалось, что выражения инопланетного сострадания задели наших ученых, однако они не могли открыто обнаружить свои чувства или категорически отвергнуть знаки участия, проистекавшего, что там ни говори, из самых лучших побуждений. Поэтому они попытались взять реванш sine ira et studio,[33] подчеркивая, как бы между прочим, крайнее неудобство оплодотворения на полном ходу; но люзанские биологи оказались опытными полемистами и объяснили, что лучшим свидетельством доброго здравия является, несомненно, способность бегать быстрее и дольше других, поэтому энцианский обычай брачного бега гарантировал и продолжает гарантировать продолжение в потомстве особей во всех отношениях наиболее приспособленных, чего отнюдь нельзя сказать об актах, совершающихся на травке либо в постели, ведь лечь способен даже последний колченожец. По поводу этого безапелляционного утверждения разгорелся спор, так как не все люзанисты были согласны между собой в переводе последнего выражения; например, профессор Погориллес (не путать с Гориллесом!) правильным считал перевод «последний вырожденец». Другие авторы, однако, возражают ему, ссылаясь на отсутствие у энциан понятия о вырождениях, особенно сексуальных: на Энции они просто не могли появиться. Чтобы покончить с этим вопросом, добавлю несколько слов о том, откуда взялась лицевая локализация секса у энциан. Она восходит к земноводному, или, точнее, к грязноводному периоду жизни их древнейших предков миллиард лет тому назад. Некоторые виды пресмыкающихся пытались нести яйца на земной манер, но яйца эти тонули, поскольку были тяжелее воды (а легче воды они не могли быть ввиду своего химического состава; но если мне придется объяснять еще и это, я никогда не доберусь до конца), и бесславно гибли в болотном иле; в конце концов, после ряда мутаций, видовой радиации и так далее выжили только сексолицые и спермоносовые, которые пускали носом пузыри, содержащие соответственно яички с плавниками и проворное водоплавающее семя. Впоследствии дела шли по-разному, но я не хочу превращать отчет о круге своего женевского чтения в учебник энцианской эволюции. Те, кого интересуют подробности, могут обратиться в Управление Тельца в МИДе с просьбой о допуске к архивам.

Чтение заняло у меня уже пять недель; оставалось еще почти два месяца вынужденного пребывания в Швейцарии, но это мне казалось ничем перед лицом еще неисследованных залов огромной библиотеки. Однако я не пал духом, хотя стал настоящим отшельником; днем я спал и просыпался, когда швейцарцы вокруг меня, не без удовольствия уладив суточную порцию своих дел, в шлепанцах направлялись к кроватям. Я же с портфелем, набитым запасами кофе, сахара и тартинок (потому что при одном только виде печенья и бисквитов мне делалось дурно), шагал по опустевшим улицам в МИД.

Штрюмпфли не давал о себе знать, поэтому я понятия не имел, что он и его начальство незаметно следят за моими упорными занятиями, питая по отношению к моей особе весьма конкретные намерения; будучи истинными дипломатами, они предпочитали не открывать карты раньше времени. Сам не знаю, что бы я сделал, если бы дознался об их планах. Впрочем, скорее всего я сделал бы то же самое, потому что горел желанием узнать всю правду о наших далеких братьях по разуму.

Коренное отличие энцианской культуры от нашей проистекает из коренных отличий в способе размножения. На Земле главной его частью была борьба за право покрыть самку, то есть непосредственное соперничество, тогда как на Энции это явление с незапамятных времен носило коллективный характер. Если бы самки бегали медленнее самцов или хотя бы примерно с той же скоростью, породы крупных нелетов по прошествии нескольких десятков поколений отяжелели бы. Это угрожало гибелью, и поэтому в борьбе за существование победили виды, самки которых были длинноногими, так что догнать их было нелегко. Было также очень важно, чтобы самцы замечали – и притом немедленно, – что оплодотворение совершилось. Окруженная клубами пыльцы самка издает резкий крик, очень неприятный для наших ушей, потому что кричит она на вдохе. (Трудно кричать на выдохе во время такого марафонского бега.) Иногда на этой стадии случается так называемый моментальный выкидыш – если оплодотворенная пыльцою самка чихнет, почувствовав щекотку в носу. В таком случае стая самцов продолжает погоню до последнего издыхания – совершенно дословно, потому что самцы послабее действительно падают замертво.

Способность издавать крики-сигналы стала первой стадией зарождения речи. Следует напомнить, что птичья гортань гораздо лучше приспособлена к этому, чем, например, обезьянья; как известно, шимпанзе нельзя научить человеческому языку, тогда как для скворцов или попугаев это проще простого, а ничего интересного услышать от них нельзя, потому что у них мозгов не хватает. От первоначального оперения у энциан не осталось почти ничего – только пух, покрывающий тело, несколько более густой на плечах, там, где когда-то росли маховые перья. Я позволил себе этот экскурс в прошлое, потому что без него нельзя уяснить всю глубину пропасти, разделяющей духовную жизнь людей и энциан. Их бросающаяся в глаза человекообразность есть следствие эволюционной конвергенции; но, несмотря на цепкие ладони, череп, по объему близкий к человеческому, прямую осанку и владение речью, понять их нам едва ли не трудней – как утверждают энцианские ученые, – чем обезьян-приматов, от которых мы происходим. Прежде чем углубляться в их философию и религиозные верования, я назову все то, что для нас привычно, а им непонятно и недоступно. Они не знают и не могут знать всевозможных эротических тонкостей и отклонений, им неведомы такие понятия, как завоевание эротического партнера, верность, измена, моногамия, инцест, сексуальная покорность и протест, который она может вызвать, им неизвестны какие-либо культуры, ориентированные сексобежно или сексостремительно, ибо и это у них невозможно. Немало категорических высказываний о земных культурах пришлось нам выслушать от тамошних антропологов. (Типичные для энциан крайности в суждениях остались чужды нашим ученым.) Земные понятия чистого и нечистого, а также ритуалы очищения и искупления, аскетизм как средство борьбы с чувственностью, как протест против сексуального влечения, анафемы этому влечению и его превознесение до небес – все это, утверждают они, привело к расчленению человеком своего собственного тела, и в некоторые эпохи, например в средневековье, культура выдала тело на настоящие муки, верхнюю его часть увлекая в небеса, а нижнюю сталкивая в преисподнюю. Ни один теолог за целых двадцать веков даже не заикнулся о том, что, собственно, люди, которым христианство гарантирует воскресение во плоти, будут делать с гениталиями в раю. А гедонистическая цивилизация, восходящая к эпохе Возрождения, по мнению энциан, привела к такому уравнению в правах обеих половин тела, от которого культуре не поздоровилось, ибо в конце концов человек животно-генитальный возобладал над человеком сердечным и мыслящим. Впрочем, нижнее тело было сущим наказанием для всех культур, как западных, с их противопоставлением греха и аскетической святости, так и восточных, где вместо этой пары понятий появляются полярно противоположные понятия полной телесной свободы и полного отрицания тела (нирвана). Как ни сражался со своим собственным телом бедняга гомо, он так и не нашел решительного способа примириться с ним, а довольствовался лишь суррогатами и иллюзиями, нередко увязая в настоящих трясинах самообмана. Насколько же сильно это ограничило людей, заявляют энциане, ведь им приходилось на протяжении целых тысячелетий растрачивать огромную часть своего разума на оправдание, объяснение, а то и переиначивание отношений, с неизбежностью диктуемых устройством тела. Сколько пришлось им мучиться и водить самих себя за нос, чтобы догмат о сотворении по образу и подобию Всевышнего привести в соответствие с тем срастанием органов, которое заставило Августина Блаженного в отчаяньи воскликнуть: «Inter faeces et urinam nascimur».[34] Все время приходилось одно идеализировать, другое замалчивать, это прикрывать, то переименовывать, и никакие перевороты в духовной жизни не позволяли совершенно примириться с проклятой анатомией. Самое большее, знаки менялись на противоположные, ханжество уступало место цинизму или родственной ему бестрепетности; люди словно бы говорили себе: «Раз уж тут ничего не поделаешь, будем пользоваться без устали имеющимися у нас органами, пусть даже таким манером, чтобы сделать оплодотворение невозможным; хотя бы так взбунтуемся против Природы, если по-другому нельзя». Во время эпохальных переворотов проблемы собственно генитальные не выдвигались на первый план, что легко объяснить: развивавшаяся под флагом рационализма цивилизация просто не хотела признаться себе самой, до какой степени биология довлеет над ее рационализмом. И все же Возрождение было эпохой, когда человек открыто признал свое собственное тело, даже те его части, которые ужасали теологов, а на Дальнем Востоке мыслители усматривали в небытии единственное действительно радикальное средство против раскола человека на чувства и дух, delectatio morosa и ratio.[35] Либо наслаждение, преодолевающее отвращение, либо отвращение, в котором признаваться нельзя, ибо тот, кто ставит под вопрос норму, сам становится ненормальным. Такова, согласно энцианам, наша вечная дилемма. Я искал земных экспертов, которые подняли бы брошенную перчатку (а по правде говоря, нечто совершенно иное), но, странное дело, не нашел ничего, что звучало бы убедительно: ведь тут требовалась не софистика, но логически безупречное опровержение инопланетных умозаключений. Наши, правда, не оставались в долгу, однако не в контратаках на почве секса, но в совершенно иных областях, вследствие чего диспут попросту терял смысл. А жаль. Подобного рода суждения инопланетных существ о человеке не могут считаться оскорбительными. Они всего лишь огорчительны для нас как свидетельство того, что претензии на универсальность всего человеческого в масштабе Вселенной потерпели очередное крушение.

Горько признаваться в том, сказал один старый философ, что мы еще раз свергнуты с трона, поставлены на свое место, и притом не абстрактными рассуждениями, но наглядным доказательством в виде иных разумных существ. Этот неопровержимый факт показал нам, сколь тщетными были усилия человеческой мысли возвести случайные, чисто местные земные обстоятельства в ранг разумной и потому всеобщей необходимости. Какие горы головоломных аргументов мы нагромождали, чтобы изобразить природу человека в виде космической постоянной! Как легко человек поддался иллюзии, будто бы мир к нему беспристрастен (если не благожелателен, как гласят утешающие религии). То, что случилось с какими-то прамоллюсками, трилобитами и панцирными рыбами миллиард лет назад, что было всего лишь вопросом случайного расклада и перетасовки различных сочетаний органов и не имело никакого высшего смысла, кроме их функции на данный момент, – стало нашим наследием и заставило лучшие наши умы отчаянно и, как мы теперь видим, безнадежно поставить все на одну карту, доказывая, будто заведомо неудачное конструкторское решение было делом творения, лояльного по отношению к Сотворенным. Впрочем, добавил тот же философ, это вовсе не значит – как мог бы опрометчиво решить адресат энцианских посланий, – будто бы благодаря более благоприятному стечению обстоятельств на их долю выпал лучший, чем на долю людей, жребий. Отсутствие чужого несчастья не равнозначно собственному счастью. До рая им так же далеко, как и нам. У любого вида разумных существ есть свои собственные дилеммы, многие из которых неразрешимы, и правило перехождения из огня в полымя, по-видимому, действительно для всей Вселенной. Впрочем, немало есть и таких, кто усматривает в человеческом сексе превосходство homo sapiens над homo entiaensis,[36] но сам принцип таких сравнений абсурден: нельзя считать, что недоступные нам ощущения других лучше наших, и нельзя считать, что они хуже. Если один разум равен другому – что, по-видимому, справедливо, – то различия в строении тел, выбрасываемых из барабана эволюции на планетарную сцену, можно лишь констатировать. Все остальное, то есть оценка качества их бытия, пусть остается – молчаньем.

Вера и мудрость

Первого, а может быть, второго сентября, в самый полдень, от глубокого сна меня пробудил телефонный звонок. Адвокат Финкельштейн хотел со мной увидеться. Я пошел к нему сразу, надеясь успеть после этой консультации выспаться до наступления вечера, что мне было совершенно необходимо в преддверии штурма последнего, философского, бастиона архивов МИДа. Если бы я принял душ, то взбодрился бы, пожалуй, чрезмерно; но если бы я этого не сделал, то в полусонном состоянии немного понял бы из того, что адвокат имел мне сообщить. В качестве компромисса я принял сидячую ванну и пешком отправился в контору Финкельштейна, весьма удивленный уличным движением, от которого успел отвыкнуть. Я, правда, не солипсист, но все же временами испытываю ощущение, будто там, где меня нет, а особенно там, где я был когда-то, все замирает или, во всяком случае, должно замереть. Это мои личные мысли, которым я не придаю чрезмерного значения, а лишь регистрирую их, чтобы облегчить жизнь своим будущим биографам, с профилактическими, так сказать, намерениями: ведь если биографам не хватает действительных подробностей из жизни знаменитого человека, они сочиняют целую тьму фиктивных.

Адвокат встретил меня широкой улыбкой и хотел угостить чашкой кофе, ноя отказался, помня о предстоящей мне вскоре дреме. Я заметил, что у него новая секретарша, до того красивая, словно она не умела даже печатать на машинке. Она и в самом деле не умела, адвокат этого не скрывал, к тому же она делала кошмарные ошибки в правописании и, что еще хуже, вкладывала не те письма в не те конверты; но смотреть на нее было таким удовольствием, что клиенты посещали его контору чаще, чем должны были. Это напомнило мне отрывок из книги, которую я штудировал ночью, и я сказал адвокату, что змеиные чары, которыми околдовывает нас прекрасное женское лицо, в сущности, совершенная загадка. Окончательно я уяснил это во время чтения упомянутой книги, наткнувшись в ней на удивительное межпланетное недоразумение. Комиссия экспертов-людистов, изучавшая программы нашего телевидения, особенно конкурсы красоты, обнаружила, что некоторым типам женских лиц отдается явное предпочтение, и, пораскинув мозгами, выдвинула в официальном порядке гипотезу, согласно которой лицо выполняет у людей функцию марочной таблицы, то есть латунной пластинки с данными о мощности, КПД и напряжении, прикрепляемой, например, к электромоторам. Энциане, как представители другого вида, заявила комиссия, не в состоянии прочитать по женским лицам эти характеристики, поскольку они закодированы не цифровым и не аналоговым способом; но как-то все-таки закодированы. Цвет радужной оболочки, форма носа и губ, расположение волос на голове – все это легко читаемые людьми знаки. Возможно, они показывают эффективность обмена веществ, сопротивляемость организма земным болезням, умение бегать (хотя, если уж на то пошло, легче было бы прочитать его непосредственно по ногам), общий уровень интеллекта, – в-общем, что-то они значат наверняка, потому что различие между лицами королев красоты и обычных человеческих самок не больше, чем между разными буквами алфавита. Итак, дело тут не в эстетических соображениях, – что такое несколько лишних или недостающих миллиметров носа? Комиссия трудилась не покладая рук, рассмотрела одиннадцать альтернативных гипотез, начиная, разумеется, с биологической: мол, человеческий самец вычитывает из лица самки черты, которые желал бы видеть у своего потомка; но эта концепция оказалась неприемлемой, если принять в соображение, что ни в общественной, ни в профессиональной жизни на Земле не видно какого бы то ни было предпочтения, оказываемого прямым носам перед курносыми или же оттопыренным ушам перед ушами, плотно прилегающими к черепу. А если самец желает иметь сильное потомство, то осмотр женских мускулов даст ему больше, чем заглядывание в глаза. Если же речь идет о легких родах, то следовало бы оценивать ширину таза, однако людям это и в голову не приходит. Поскольку у людей ноги в коленях сгибаются вперед и значительную часть своей жизни они проводят сидя, рессорные качества ягодиц могут иметь некоторое селекционное значение; и в самом деле, похоже на то, что для самцов это немаловажно, но все же лицу они явно отдают предпочтение, а этого никаким просиживанием на жестких табуретках не объяснишь. Несчастная эта комиссия исследовала что-то около восьмисот тысяч снимков актрис, теледикторш и домохозяек, стараясь установить корреляцию между чертами их лиц и такими недугами, как желчнокаменная болезнь, расширение вен, потливость ног и даже мягкость характера, но не нашла и следа какой-либо корреляции, что повергло ее в полное недоумение. Поэтому она обследовала несколько землян, прибывших на Энцию, но ничего научного узнать от них не смогла и пришла к выводу, что данные, закодированные в лицах красивых женщин, являются на Земле государственной тайной, выдача каковой приравнивается к измене. Допустить, что опрошенные сами не знали, почему лицо Мерилин Монро вызывает у любого мужчины сильное побеление зрачков, а лицо сослуживицы – скорее нет, энцианские ученые не могли никак. Адвокат Финкельштейн долго смеялся, а потом сказал, что я не трачу время впустую, столь глубоко углубившись в занятия, и это особенно радует его потому, что он имеет для меня благоприятное известие. Кюссмих понемногу склоняется к компромиссу. Слушание дела затягивается, так как нашлись дегустаторы, заявившие, что пресловутый золотой кофе никто в рот не возьмет, а Кюссмиху не удалось установить, добросовестные это эксперты или же их подсунула «Нестле». Словом, если я откажусь от замка, Кюссмих вернет мне 75 % средств, затраченных на ремонт, а его клеветнические показания будут спрятаны под сукно. Закончив, адвокат Финкельштейн выжидательно посмотрел на меня.

– Не знаю, не знаю, – задумчиво молвил я. – В принципе, весь этот замок для меня, знаете ли, давно уже прошлогодний снег. Но, скажите на милость, чего это ради я должен понести убыток? Не в деньгах дело, а в справедливости. Сколько, собственно, лет этому господину Кюссмиху? – спросил я, захваченный новой мыслью.