Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Блаженный

ModernLib.Net / Лем Станислав / Блаженный - Чтение (стр. 1)
Автор: Лем Станислав
Жанр:

 

 


Лем Станислав
Блаженный

      Станислав Лем
      Блаженный
      Из книги "Кибериада"
      Как-то сумеречной вечерней порой знаменитый конструктор Трурль пришел к своему другу Клапауцию задумчивый и молчаливый; когда же приятель попробовал развеселить его последними кибернетическими анекдотами, неожиданно отозвался:
      - Напрасно хмурое расположение моего духа пытаешься ты обратить во фривольное! Меня снедает открытие столь же печальное, сколь несомненное: я понял, что, проведя всю жизнь в неустанных трудах, ничего великого мы не свершили!
      При этих словах он направил свой взор, исполненный отвращения и укора, на богатую коллекцию орденов, регалий и почетных дипломов в позолоченных рамках, развешанную по стенам Клапауциева кабинета.
      - На каком основании ты выносишь приговор столь суровый? - спросил уже серьезно Клапауций.
      - Сейчас растолкую. Мирили мы враждующие королевства, снабжали монархов тренажерами власти, строили машины-рассказчицы и машины, употребляемые для охоты, одолевали коварных тиранов и разбойников галактических, что на нашу жизнь покушались, но все это нам одним доставляло утеху, поднимало нас в собственных наших глазах; между тем для Всеобщего Блага мы не сделали ничего! Все старания наши, имевшие целью скрасить жизнь малых мира сего, встречавшихся нам в путешествиях средизвездных, не увенчались ни разу состоянием Совершенного Счастья. Вместо решений действительно идеальных мы предлагали одни лишь протезы, суррогаты и полумеры и потому заслужили право на звание престидижитаторов онтологии, ловких софистов действия, но не Ликвидаторов Зла!
      - Всякий раз, когда я внимаю речам о программировании Всеобщего Счастья, у меня мороз проходит по коже, - ответил Клапауций. - Опомнись же, Трурль! Разве не памятны тебе бесчисленные примеры такого рода попыток, которые становились могилой честнейших намерений? Или ты успел позабыть о плачевной судьбе отшельника Добриция, пожелавшего осчастливить Космос при помощи препарата, именуемого альтруизином? Разве не знаешь ты, что можно, хотя бы отчасти, облегчать бремя житейских забот, восстанавливать справедливость, ясным пламенем возжигать коптящие солнца, лить бальзам на колесики общественных механизмов, но счастья никакой аппаратурой изготовить нельзя? О всеобщем его воцарении можно лишь потихоньку мечтать сумеречной вечерней порой - вот как эта; можно мысленно гнаться за его идеалом, чудной картиной услаждать духовные очи, но на большее не способно и самое мудрое существо, приятель!
      - Это только так говорится! - пробурчал Трурль. - Впрочем, - добавил он минуту спустя, - осчастливить тех, кто существует издревле, к тому же способом кардинальным и потому тривиальным, быть может, и вправду задача неразрешимая. Но можно создать существа иные, запрограммированные с таким расчетом, чтобы им ничего, кроме счастья, не делалось. Представь себе только, каким изумительным монументом нашего с тобою конструкторства (а ведь когда-нибудь время обратит его в прах) была бы сияющая где-то в небе планета, к которой мириады племен галактических возводили бы очи с надеждой и упованием, восклицая: "Да! Поистине, счастье возможно в виде неустанной гармонии, как доказал великий конструктор Трурль при некотором участии приятеля своего Клапауция, а свидетельство этого здравствует и процветает в пределах досягаемости нашего восхищенного взора!"
      - Ты, полагаю, не сомневаешься, что о вопросе, тобою затронутом, я уже размышлял не однажды, - признался Клапауций. - Так вот: он связан с серьезнейшими дилеммами. Урока, преподанного тебе попыткой Добриция, ты не забыл, как я вижу, и потому вознамерился наделить блаженством создания, каких еще нет, иными словами, сотворить счастливчиков на пустом месте. Подумай, однако, можно ли осчастливить несуществующих? Сомневаюсь, и очень серьезно. Сперва ты должен бы доказать, что состояние небытия во всех отношениях хуже состояния бытия, даже не слишком приятного; иначе фелицитологический эксперимент, идеей которого ты так захвачен, пойдет, пожалуй, насмарку. К мириадам грешников, переполняющих Космос, ты добавил бы полчища новых, тобою созданных, - и что тогда?
      - Эксперимент, конечно, рискованный, - с неохотою согласился Трурль. - И все же, я думаю, попробовать стоит. Природа лишь по видимости беспристрастна, стряпая что попало и как придется - милых и гадких, жестоких и ласковых; но проведи-ка переучет - и окажется, что в живых остаются лишь создания гадкие и жестокие, нажравшиеся теми, другими. А если до негодяев доходит, что так поступать некрасиво, они выискивают для себя смягчающие обстоятельства и оправдания высшего порядка, к примеру, объявляют мерзости бытия острой приправой к раю и тому подобным вещам. С этим, я полагаю, пора покончить. Природа вовсе не злонамеренна, она лишь тупа, как сапог, и действует по линии наименьшего сопротивления. Надобно ее превзойти и самому изготовить лучезарные существа; только их появление стало бы радикальной переменой бытия и позволило бы с лихвой рассчитаться за предыдущий период с его ужасными предсмертными стонами, которых на других планетах не слышно разве что по причине космических расстояний. Какого, собственно, черта все живое должно постоянно страдать? Если б страдания отдельных существ ударяли по этому миру хотя бы как капли дождя, то - вот тебе моя рука и мои расчеты! - они бы давным-давно стерли его в порошок! Но кончается жизнь, а с ней и страдания; прах, покоящийся под могильными плитами и заброшенными дворцами, умолк навсегда, и теперь даже ты, со своими могучими средствами, не отыщешь и следа терзаний и горестей, мучивших его.
      - Ты прав: умершие не знают печали, - согласился Клапауций. - Эта мысль ободряет, напоминая о том, что страдание преходяще.
      - Но страдальцы появляются на свет беспрерывно! - выкрикнул Трурль. Пойми, мой план - вопрос обыкновенной порядочности!
      - Погоди. Каким же образом счастливое существо (если оно у тебя получится) рассчитается за неисчислимые прошлые муки, а также несчастья, по-прежнему переполняющие Вселенную? Разве сегодняшний штиль устраняет вчерашнюю бурю? Разве день устраняет ночь? Разве ты не видишь, что несешь чепуху?
      - Так что, по-твоему, сидеть сложа руки?
      - Нет, почему же? Можно улучшать бытие тех, кто уже существует, или хотя бы пробовать это сделать, но прошлых страданий ничем не искупишь. Или ты считаешь иначе? Или тебе представляется, что, набив Вселенную счастьем по самую крышку, ты хоть на волос изменишь то, что творилось в ней раньше?
      - Да, изменю! Изменю! - воскликнул Трурль. - Только пойми это правильно! Пусть для тех, что уже отсуществовали свое, ничего не изменится, зато изменится целое, часть которого они составляли. И тогда каждый сможет сказать: "Кошмарные передряги, чудовищные культуры, тошнотворные цивилизации были лишь предисловием к главному, то бишь к эпохе нынешнего блаженства! Трурль, сей ум просвещенный, из раздумий своих такой извлек вывод, что мрачное прошлое надо использовать для создания светлого будущего. Бедность наставляла его, как достичь изобилия, отчаяние указывало дорогу к блаженству, короче, Вселенная собственной мерзостью дала ему импульс для сотворения добра!" Тогда окажется, что теперешняя эпоха была учебно-подготовительной, понимаешь? Благодаря ей как раз и наступит желанное будущее. Ну как, убедил я тебя?
      - Под Южным Крестом есть держава короля Троглодика, - ответил Клапауций. Монарх сей любит пейзажи, оживляемые виселицами, объясняя, однако, таковое пристрастие тем, что негодяями, каковы его подданные, иначе править нельзя. Сначала он хотел добраться и до меня, но в пору смекнул, что от него только мокрое место останется, и испугался, ибо считал весьма натуральным, что если он меня не осилит, я его раздавлю. Так вот: дабы переменить мое о нем мнение, он спешно созвал свой ученый совет, который изложил мне этическую доктрину правления, изобретенную специально на этот случай. Чем хуже жизнь, тем сильнее хочется улучшений, поведали мне платные мудрецы, а значит, тот, кто правит так, что нельзя уже это выдержать, всемерно споспешествует быстрейшим изменениям к лучшему. Король был доволен таким заключением, ибо вышло, что он больше всех приближает грядущий триумф Добра, различными антистимулами подталкивая реформаторов к действию. Не правда ли, твоим счастливчикам следовало бы монумент тирану воздвигнуть, а ты должен чувствовать себя премного обязанным Троглодику и подобным ему?
      - Отвратительная и циничная притча! - взорвался задетый за живое конструктор. - Я думал, ты присоединишься ко мне, а ты вместо этого брызжешь ядовитой слюной скептицизма и разъедаешь софизмами мои благородные помыслы. А ведь они обещают спасение в масштабе Вселенной!
      - Так ты вознамерился стать спасителем Космоса? - молвил Клапауций. Знаешь что, Трурль? Надо бы заковать тебя в кандалы и ввергнуть в узилище, чтобы дать тебе время опомниться, да боюсь, это слишком затянется. А потому скажу лишь: не твори счастья слишком поспешно! Не осчастливливай бытия с наскоку! Ведь если ты и создашь неведомо где счастливцев (в чем я сомневаюсь), по-прежнему останутся те, другие, и разгорится такая зависть, такие начнутся раздоры и склоки, что ты, чего доброго, окажешься перед дилеммой вряд ли приятной: либо твои счастливцы уступят завистникам, либо придется им этих несчастных, настырных и дефективных перебить до единого - ради полной гармонии.
      Трурль в бешенстве распрямился во весь свой рост, но опомнился и разжал кулаки. Не очень-то было бы хорошо начать подобным манером Эру Абсолютного Счастья, которую он уже твердо решил сконструировать.
      - Прощай! - заявил он холодно. - Жалкий агностик, Фома неверующий, невольник естественного порядка вещей! Не словами я отвечу тебе, но делом! По плодам трудов моих ты узнаешь со временем, кто был прав!
      Воротившись домой, Трурль оказался в затруднительном положении: из эпилога его прений с Клапауцием следовало, будто он уже разработал план действий, а это было не так. Говоря по совести, он и понятия не имел, с чего начинать. Поснимал он тогда с книжных полок кипу трудов, трактующих о бессчетных обществах и культурах, и стал поглощать их с достойной удивления скоростью. Но все же ум его слишком медленно наполнялся нужными сведениями, поэтому он спустился в подвал, притащил оттуда восемьсот кассет памяти - ртутной, свинцовой, ферромагнитной и крионической, - подключил их мини-кабелями к своему организму и за считанные секунды зарядил себя четырьмя миллионами битов самой качественной информации, какую только можно было сыскать в околозвездном сумраке, на планетах и остывающих солнцах, населенных усердными летописцами. И столь велика была эта доза, что Трурля встряхнуло с головы до ног, глаза его полезли на лоб, челюсти и прочие члены свело, посинел он весь и завибрировал, словно молнией пораженный, а не трудами историческими и историософическими. Собрал он последние силы, пришел в себя, отер лоб, дрожащими коленями уперся в ножки стола и сказал:
      - Вижу, что было и есть куда хуже, чем я полагал!
      Какое-то время точил он карандаши, наливал чернила в чернильницы, чистую бумагу раскладывал стопками, а видя, что приготовления эти ни к чему не ведут, в некотором уже раздражении решил:
      - Нужно, ради порядка, ознакомиться и с трудами прадавних, архаических мудрецов, хотя я всегда откладывал это на будущее, полагая, что современный конструктор ничему не научится у старых хрычей. Но теперь все едино! Уж так и быть, изучу я и этих полупещерных, старозаконных мыслянтов и тем уберегу себя от шпилек Клапауция, который, правда, тоже никогда не читал их (а кто вообще их читает?), но украдкой выписывает из древних трактатов по фразе, чтобы меня донимать цитатами и невежеством попрекать.
      И в самом деле, взялся он за истлевшие, мышами изъеденные фолианты, хотя страшно ему этого не хотелось. Глубокой ночью, заваленный книгами, которые то и дело задевали его колени страницами (ибо он в нетерпении сбрасывал их со стола), Трурль сказал себе:
      - Как видно, пересмотреть придется не только конструкцию разумных существ, но и все, что насочиняли они под маркою философии. Известное дело: зародилась жизнь в океане, который у берегов заилился, как положено, и получилась жидкая взвесь, болтушка коллоидная. Солнце пригрело, взвесь загустела, ударила молния, болтушку аминокислотами заквасила, и вызрел из нее сыр, который со временем перебрался туда, где посуше. Выросли у него уши, чтобы слышать, где пробегает добыча, а также ноги и зубы, чтобы догнать ее и сожрать. А если не выросли или оказались коротковаты, съедали его самого. Выходит, разум создала эволюция; а что же в ней Глупость и Мудрость, Добро и Зло? Добро - если я кого-нибудь съем. Зло - если я буду съеден. То же и с Разумом: сожранный, несомненно, глупее сожравшего, ведь тот, кого нет, не может быть прав, того же, кто стал кормежкой, нет ни на вот столечко. Но тот, кто сожрал бы всех остальных, умер бы с голоду; так воспитывается умеренность. Всякий сыр со временем обызвествляется, такой уж это порченый материал, и в поисках лучшего тряские существа додумались до металла. Однако сами себя повторили в железе, поскольку проще всего сдувать с готовых шпаргалок, а к настоящему совершенству и не приблизились. Ба! Если б, обратным ходом вещей, сперва появилась бы известь, потом - деликатесы помягче, а под самый конец - мягчайшая эфемерность, философия вылупилась бы совершенно иная: как видно, она вытекает прямо из материала, другими словами, чем бестолковее складывалось разумное существо, тем отчаянней толкует оно себя наизнанку. Обитая в воде, говорит, что блаженство на суше, живя на суше, находит рай в небесах, родившись с крыльями, мечтает о ластах, а если с ногами, - подрисовывает себе гусиные крылья и восторгается: "Ангел!" Удивительно, что я этого до сих пор не заметил! Итак, мы назовем это правило Космическим Законом Трурля: согласно изъянам своей конструкции, всякий разум Первосортный Абсолют сочиняет. Надо бы это учесть на случай, если я возьмусь за исправление основ философии. Теперь, однако же, время строить. В основу мы заложим Добро, но что такое Добро? Ясно, что нет его там, где нет никого. Водопад для скалы - не злой и не добрый, землетрясение для озера - тоже. Значит, надобно изготовить кого-то. Но как узнать, что кому-то сейчас хорошо? Увидел бы я, к примеру, что у Клапауция неприятности, и что же? Я бы одной половиной души огорчился, а другой половиной обрадовался, не так ли? До чего все это запутанно! Кому-то, может быть, хорошо по сравнению с соседом, но он ничего об этом не знает и не считает поэтому, что ему и впрямь хорошо. Так что же, конструировать существа, на глазах у которых другие, подобные им, в смертных муках томятся? Неужели они испытывали бы довольство благодаря такому контрасту? Быть может; но очень уж все это мерзко. А значит, без глубителя и трансформатора не обойтись. Не следует с маху браться за создание целых счастливых обществ, для начала соорудим индивидуум!
      Засучив рукава, в три дня изготовил он Блаженный Созерцатель Бытия машину, которая сознанием, раскаленным в катодах, сливалась с любой увиденной вещью, и не было на свете предмета, который не привел бы ее в восхищение. Уселся Трурль перед нею, чтобы исследовать, то ли получилось, чего он хотел. Блаженный, раскорячившись на трех железных ногах, водил вокруг себя телескопическими глазищами, а наткнувшись на доску забора, на булыжник или старый башмак, в безмерный восторг приходил и даже постанывал от сладостных чувств, что его распирали. Когда же Солнце зашло и небо вечернею зорькой зарозовело, Блаженный в экстазе пал на колени.
      "Клапауций скажет, конечно, что стоны и преклонение ни о чем еще не свидетельствуют, - подумал Трурль, охваченный непонятной тревогой. - Потребует доказательств..."
      Тогда вмонтировал он в брюхо Блаженному циферблат - большущий, с позолоченной стрелкой, шкалированный в единицах счастья, каковые нарек он гедонами, а сокращенно - гедами. За один гед была принята интенсивность блаженства путника, который с гвоздем в ботинке протопал четыре мили, а после гвоздь вынул. Путь конструктор помножил на время, поделил на колючесть гвоздя, вынес за скобки коэффициент натертости пятки и таким образом выразил счастье в системе сантиметр - грамм - секунда. Это немного его успокоило. Между тем Блаженный, всматриваясь в запачканный рабочий фартук мельтешившего перед ним Трурля, в зависимости от угла наклона и яркости освещения испытывал от 11,8 до 18,9 гедов на пятнышко - латку - секунду. Конструктор успокоился совершенно и заодно подсчитал, что один килогед испытали старцы, подглядывая за купающейся Сусанной, а мегагед - это радость приговоренного, вынутого в последний момент из петли. Видя, как все прекрасно можно измерить, он тут же послал одну из машин-прислужниц за Клапауцием, а когда тот пришел, сказал:
      - Смотри и учись.
      Клапауций обошел машину вокруг, та же, направив на него большую часть своих телеглаз, бухнулась на колени и раза три простонала. Эти глухие, словно из колодца идущие, звуки удивили Клапауция, но тот не подал виду, а только спросил:
      - Что это?
      - Счастливое существо, - ответил Трурль, - точнее, Блаженный Созерцатель Бытия, а сокращенно - Блаженный.
      - И что же делает этот Блаженный?
      В голосе друга Трурль уловил иронию, но это его не смутило.
      - Неустанно, активным способом созерцает! - объяснил он. - И не просто так, механически, но интенсивно, старательно и внимательно, и что бы он ни увидел - приходит в несказанное умиление! И умиление это, переполняя аноды его и катоды, дивное дарует ему блаженство, коего признаки суть те самые стоны, которые он испускает, разглядывая твои - банальные, прямо скажем, - черты.
      - Значит, машина активно наслаждается созерцанием как формой личного бытия?
      - Вот именно... - подтвердил Трурль, но тихо, ибо не был уже почему-то столь уверен в себе, как минуту назад.
      - А это, должно быть, фелицитометр, градуированный в единицах наслаждения бытием? - Клапауций указал на циферблат с позолоченной стрелкой.
      - Ну да, он самый...
      Разные вещи начал тогда показывать машине Клапауций, внимательно наблюдая за стрелкой. Трурль, успокоившись, ввел его в теорию гедонов, или теоретическую фелицитометрию. Слово за слово, вопрос за вопросом, и вдруг Клапауций спросил:
      - А интересно, сколько ощутишь единиц счастья, если после того, как тебя триста часов избивали, сам раскроишь негодяю череп?
      - Ну это проще простого! - обрадовался Трурль и сел уже за расчеты, когда до его сознания дошел раскатистый хохот друга. Пораженный, вскочил он с места, а Клапауций сквозь смех говорил:
      - Итак, в качестве основного начала ты выбрал Добро, любезный мой Трурль? Ну что ж, прототип удался на славу! Продолжай в том же духе, и все пойдет лучше некуда! А пока до свиданья.
      И ушел, оставив Трурля совершенно уничтоженным.
      - Ох подловил! Ох и срезал же он меня! - рычал конструктор, а стоны его смешивались с восторженным постаныванием Блаженного; и так это его разозлило, что тут же запихнул он машину в чулан, старыми железками завалил и запер на ключ.
      Потом уселся за пустым столом и сказал себе:
      - Эстетический экстаз я перепутал с Добром, вот осел! Впрочем, разве Блаженный разумен? Откуда! Нужно пораскинуть мозгами совершенно иначе, протон меня подери! Счастье, - конечно, блаженство; прекрасно, но не за чужой счет! Не из зла вытекающие! Вот оно как... Но что же такое Зло? Да, теперь мне понятно: в своей конструкторской деятельности страшно я теорию запустил.
      Восемь дней и ночей не смыкал он глаз, из дома не выходил, а штудировал книги премудрые, о предмете Добра и Зла трактующие. Оказалось, что многие мудрецы за важнейшее почитают сердечную заботу и всеобщую доброжелательность. И то, и другое должны выказывать разумные существа, иначе ни в какую. Правда, как раз во имя этих идей сажали на кол, свинцом горячим поили, четвертовали, кости ломали, лошадьми раздирали, а в особо важные исторические моменты употребляли для этого даже шестерную упряжку. А равно в неисчислимых формах иных мучений проявлялась в истории доброжелательность, если духу желали добра, а не телу.
      - Одних хороших намерений мало! - резюмировал Трурль. - Если, допустим, совестные органы разместить не в их владельцах, а в соседях, на началах взаимности, что бы отсюда проистекло? Э, плохо, тогда ведь мои прегрешения терзали бы ближних, а я тем глубже погрязал бы в пороках! А если вмонтировать в обыкновенную совесть усилитель ее угрызений, чтобы недобрый поступок терзал виновного тысячекратно сильнее? Но тогда, из чистого любопытства, каждый сразу же сделает что-нибудь гадкое, дабы проверить, в самом ли деле новые угрызения угрызают так нестерпимо, и будет потом до конца своих дней метаться, как бешеный пес, искусанный упреками совести... Или испробовать совесть с обратным ходом и блоком стирания записи, ключи от которого были бы только у представителей власти... Нет, не получится - для чего же отмычки? А если устроить трансмиссию чувств - один чувствует за всех, все за одного? Ах да, это уже было, именно так действовал альтруизин... Можно еще сделать вот что: вмонтировать каждому в корпус мини-детонатор с приемничком, и тот, кому за его негодные, мерзостные поступки желают зла больше десяти сограждан; при суммировании на гетеродиновом входе их воли, взлетает на воздух. А? Разве тогда не стал бы каждый избегать Зла как чумы? Ясное дело, стал бы, да еще как! Однако... что же это за счастье - с миной замедленного действия возле желудка? К тому же начнутся интриги: сговорится десяток мерзавцев против невинного, и тот разлетается на молекулы... Ну тогда, может просто переменить знаки? И это впустую. Что за черт, я, передвигавший галактики, как комоды, не могу решить такой несложной, казалось бы, инженерной задачи?! Допустим, в каком-нибудь обществе любой его член упитан, румян и весел, с утра до вечера скачет, поет и хохочет, делает ближним добро, да с таким запалом, что пыль столбом, собратья его - то же самое, и каждый кричит во весь голос, что несказанно рад бытию - своему собственному и всех остальных... Разве такое общество недостаточно счастливо? Хоть мир перевернись вверх ногами, никто никому в нем Зла причинить не способен! А почему не способен? Потому что не хочет. А почему не хочет? Потому что радости ему от того ни на грош. Вот и решение! Вот вам и гениально простой образец для запуска в массовое производство! Разве не ясно, что все там счастьем на четыре копыта подкованы? Ну-ка, что скажет тогда Клапауций, этот скептик, агностик, циник и мизантроп, куда направит он жало своих придирок? Пусть тогда ищет пятна на солнце, пусть цепляется по мелочам - и слепой увидит, что каждый там делает ближнему все больше и больше добра, так что уж дальше некуда... Хм... А они ведь, пожалуй, устанут, запарятся, свалятся с ног под лавиной добрых поступков... Ну что же, добавим небольшие редукторы или глушители, счастьенепроницаемые перегородки, комбинезоны, экраны... Сейчас, сейчас, только без спешки, чтобы опять чего-нибудь не прошляпить. Значит: primo - веселые, secundo доброжелательные, tertio - скачут, quarto - румяные, quinto - чудесно им, sexto* - заботливые... Хватит, пора и за дело!
      До обеда он немного соснул, ибо размышления эти жестоко его утомили, а потом резво, бодро, проворно вскочил, чертежи начертил, программных лент надырявил, рассчитал алгоритмы и для начала построил блаженное общество на девятьсот персон. А чтобы равенство было в нем полное, сделал он всех похожими как две капли воды. Чтобы не передрались они из-за пищи, приспособил он их к пожизненному воздержанию от всякой еды и напитков: холодное пламя атома питало энергией их организмы. Потом уселся Трурль на завалинке и до захода солнца смотрел, как скачут они, визгом выказывая восторг, как делают ближним добро, гладя друг друга по головам и камни убирая друг у друга с дороги, как, веселые, бодрые, крепкие, поживают себе в довольстве и без тревог. Если кто-нибудь ногу вывихнул, столько набегало к нему отовсюду сограждан, что в глазах темнело, и влекло их не любопытство, но категорический императив сердечной заботы о ближнем. Поначалу, бывало, вместо того чтобы выправить ногу, от избытка доброй воли вырывали ее, но Трурль подрегулировал им редукторы, добавил резисторов, а потом пригласил Клапауция. Тот на радостный их ералаш посмотрел, восторженный визг их послушал, с миной довольно хмурой на Трурля взглянул и спросил:
      - А грустить они могут?
      - Глупый вопрос! Ясно, что нет! - ответил конструктор.
      - Значит, веки вечные придется им скакать, на лице довольство высказывать, творить добро и визжать во весь голос, что им распрекрасно?
      - А как же!
      Поскольку же Клапауций мало что скупился на похвалы, но так ни одной и не высказал, Трурль сердито добавил:
      - Возможно, эта картина монотонна и не столь живописна, как батальные сцены, но моей задачей было сконструировать счастье, а не увлекательное зрелище для зевак!
      - Коль скоро они ведут себя так потому лишь, что не могут иначе, отозвался Клапауций, - Добра в них не более, чем в трамвае, который потому лишь не может тебя переехать на тротуаре, что с рельсов сойти не способен. Не тот испытывает радость от добрых поступков, кто вечно должен гладить соседей по голове, рычать от восторга и камни у прохожих убирать из-под ног, но тот, кто сверх того может печалиться, плакать, голову камнем разбить, однако ж по доброй воле, по сердечной охоте не делает этого! А эти твои вынужденцы - всего лишь посмешище возвышенных идеалов, которые тебе в совершенстве удалось извратить!
      - Помилуй, да ведь это разумные существа...- растерянно пролепетал Трурль.
      - Разумные? - молвил Клапауций. - А ну-ка, посмотрим!
      После чего, приблизившись в трурлевым совершенцам, двинул первого встречного по лбу, да с размаху, и тут же спросил:
      - Ну как, сударь, счастливы?
      - Преизрядно! - ответствовал тот, держась руками за голову, на которой вскочила шишка.
      - А теперь? - спросил Клапауций и так ему врезал, что тот полетел кувырком, но, не успев еще встать, еще песок изо рта выплевывая, кричал:
      - Счастлив я, ваша милость! В полном восхищении пребываю!
      - Ну вот, - кратко сказал Клапауций окаменевшему Трурлю и был таков.
      Опечаленный сверх всякой меры конструктор завел своих совершенцев по одному в мастерскую и разобрал до последнего винтика, причем ни один из них отнюдь сему не противился, а некоторые посильно помогали разборке - держали разводные ключи, пассатижи и даже лупили молотком по черепной крышке, если та была пригнана слишком плотно и не поддавалась. Детали раскидал он обратно по полкам и ящикам, сорвал с чертежной доски чертежи, изодрал их в клочья, сел за стол, отчасти прогнувшийся под тяжестью фолиантов философско-этических, и тяжко вздохнул:
      - Хорошенькая история! И опозорил же меня этот прохвост, сорвигайка, приятель так называемый!
      Достав из стеклянной витрины модель пермутатора - аппарата, который любое ощущение трансформировал в позыв к сердечной заботе и всеобщей доброжелательности, положил он ее на наковальню и мощными ударами раздробил на кусочки. Но легче ему не стало. Повздыхал он, поразмышлял и принялся осуществлять другую идею. На этот раз изготовил он немалое общество - три тысячи поселян здоровенных, которые тут же голосованием равным и тайным избрали себе начальство и различными работами занялись: домов возведением, хозяйств ограждением, открытием законов Природы, игрищами да гульбищами. У каждого из них в голове имелся гомеостатик, а в нем - два больших приваренных по бокам кронштейна, между коими вольная воля его могла себе пресвободно гулять; однако же спрятанная под крышкой пружина Добра тянула в свою сторону гораздо сильнее, чем другая, поменьше, придерживаемая колодкой и имевшая целью одну лишь негацию и деструкцию. Сверх того, каждый из поселян был снабжен совестным индикатором, заключенным между зубатыми зажимными щеками, которые начинали грызть хозяина при малейшем уклонении от праведного пути. Как показали испытания пробной модели, угрызения совести были настолько ужасны, что угрызаемый трясся, как в лихорадке или пляске святого Витта. И только искреннее раскаяние, добронравие и альтруизм могли зарядить конденсатор, который затем, разряжаясь, ослаблял хватку угрызителя совести и совестной индикатор маслом умащивал. Что и говорить, прехитростно было это задумано! Трурль собирался даже соединить угрызения совести обратной связью с зубной болью, но в конце концов отказался от этого плана, опасаясь, что Клапауций снова затянет свое насчет принуждения, исключающего свободную волю. Впрочем, это было бы явной ложью, поскольку новые существа имели вероятностные приставки и никто, даже Трурль, не мог заранее знать, что они будут делать и как собой управлять. Крики восторга на улице долго не давали ему уснуть, но радостный этот гомон доставлял ему немалое удовольствие. "Теперь уж, - решил он, - Клапауцию не к чему будет придраться. Они, несомненно, блаженствуют, и притом не насильственно, по программе, но способом эргодическим, стохастическим и вероятностным. Наша взяла!" С этой мыслью уснул он сном богатырским и спал до утра.
      Назавтра он не застал Клапауция дома; тот вернулся к обеду, и Трурль повел его прямо к себе, на Фелицитологический полигон. Клапауций осмотрел хозяйства, заборы, башенки, надписи, главное управление, его отделения, выборных, потолковал с поселянами о том о сем, а в переулке попробовал щелкнуть по лбу прохожего ростом пониже, но трое других взяли его немедля за шиворот и дружно, враскачку, с песнею вышвырнули за ворота селения, и хотя они зорко следили за тем, чтобы увечья ему какого не сделать, из придорожного рва выбрался он скособоченный.
      - А? - молвил Трурль, делая вид, будто вовсе и не заметил Клапауциева позора. - Что скажешь?
      - Завтра приду, - отвечал тот.
      Видя, что приятель спасается бегством, Трурль снисходительно улыбнулся. На другой день пополудни оба конструктора снова пришли в поселение и обнаружили в нем немалые перемены. Сразу же задержал их гражданский патруль, и старший рангом заметил Трурлю:
      - А ты что, сударик, косо посматриваешь? Али пташек пенья не слышишь? Цветиков алых не видишь? Выше головушку!
      Второй, поскромнее рангом, добавил:
      - Ну ты у меня - весело, бодро, по-молодецки!
      Третий ничего не сказал, а лишь кулаком бронированным огрел конструктора по хребту, да с хрустом, после чего все трое повернулись к Клапауцию; но тот, не ожидая никаких разъяснении, так встрепенулся по собственной воле, так браво вытянулся по стойке "радостно", что те, не тронув его, удалились. Сцена эта настолько ошеломила создателя, хотя и невольного, новых порядков, что он превратился в каменное изваяние, уставившись с открытым ртом на плац перед фелицейским участком, где построенные в боевые каре поселяне радостно, по команде, кричали:

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4