Скотство и чуть чуть о плохих грузинах

      – Потерпите, мадмуазель, эйе ву пасьянс*, – с улыбкой ответил Максим, – я непременно об этом расскажу, прежде чем начнется наше шоу.
 

***

 
      Хованская ввалилась незаметно.
      Где-то в пол-второго ночи, вместе со своим менеджером и антерпренером Димой Розаном и высоким бодигардом Володей, хоть и разоруженным при входе охраной, что по инструкции забрала и положила в сейф его служебный пистолет, но остававшимся при своих ста килограммах натренированного в спортивных залах тела.
      Многие журналисты, особенно из числа фотографов были близко знакомы с Володиными кулаками. Максим тоже испытывал трепет при виде этой ходячей рекламы человеческого мяса.
      Но шоу уже шло своим порядком.
      Кордебалет топлесс плясал на сцене кан-кан, вокруг шеста вились и крутились красивые голые девицы, Максим из зала вытаскивал на сцену поднабравшихся шампанского дам и их кавалеров и к радости присутствующих, разыгрывал с ними скетчи и сценки.
      Народ хохотал, весело встречая взрывами скабрезного смеха каждую сальность, отпущенную Максимом, каждую заголенную пьяными дамами грудь, каждый матерный анекдот, на которые ведущий буквально провоцировал, выходивших на сцену распоясавшихся джентльменов.
      Раскрепостить публику до такого состояния, чтобы та шла, чтобы та "велась" на любительский стриптиз или на оглашение нецензурщины, было делом особой техники.
      Двумя первыми парами, которые для затравки, как бы явили пример образцовой раскрепощенности были подставные артисты, изображавшие обычных гостей. Вытащив их на сцену, Максим по заранее отрепетированному сценарию заставил одну пару псевдо-супругов изобразить на сцене первый школьный поцелуй, осуществленный якобы в туалете во время выпускного бала старшеклассников. Публика просто ревела от восторга, зайдясь рыданиями похоти и одобрения, особенно когда артист, изображавший приличного джентльмена, принялся выполнять задание – любой ценой – снять с девушки лифчик. А уж вторая пара подставных, которой выпала юмористическая задачка, помочь мужу, попавшему в неловкое положение, если у того, как бы порвалась резинка и его трусы стали спускаться в штанах, причиняя неудобство при ходьбе. Здесь дама должна была изловчиться и незаметно для окружающих залезть своему спутнику в брюки где под хохот присутствующих и сальные комментарии конферансье, своей ловкой ручкой облегчить страдания мужа, который в это же время имел свое задание незаметно застегнуть жене расстегнувшуюся застежку в оном интимном месте ее туалета.
      А уж после этих подставных – пошло – и поехало.
      Призы щедро раздавались налево и направо.
      Пьяные жены солидных мужей охотливо являли окружающим свои груди, а некоторые джентльмены были не прочь показать не только задницу, но и гениталии разного калибра, какие у кого имелись в атласных штанах от Кардена и Гуччи.
      – Ну что? Поскандалим? – сказала Алиса своим спутникам, входя в зал, наполненный беснующейся публикой.
      Так как Максим был в это время на сцене, встречать почетную гостью вышел хозяин клуба Сева Карпов.
      – Целую ручки, сеньёра, – низко склоняясь к манерно протянутой руке, пропел Сева.
      – Буэнос ночес, амиго, – снисходительно хмыкнула Алиса, продолжая на своем финско-испанском, – уна баррача э дос респектатэ мучачос венида.
      Сева усадил девушку и ее кавалеров за мгновенно вытащенный официантами столик, который в мановение ока поставили в первом ряду ВИП-зоны.
      – Супер приз вручим Алисе, – шепнул Сева на ухо Максиму, когда усадив гостей, он улучил момент и подошел к своему арт-директору, – супер приз вручим ей, а там сориентируешься по обстановке.
      – А вдруг она фортель какой-нибудь опять выкинет? – опасливо осведомился Максим.
      – Ничего, я тебе за то и зарплату плачу, – сухо ответил Сева и пошел назад к гостям, играть свою роль счастливого хозяина.
      СНОСКИ: эйе ву пасьянс – наберитесь терпения фр.
      Дос респектато мучачес э уна баррача венидо – два уважаемых мужчины и одна девушка прибыли исп.
      – Золотая монетка, настоящий царский николаевский червонец будет тем счастливым жетоном, который кто-то один из вас или одна из вас, обнаружит в разносимом официантами десерте, смотрите аккуратнее кушайте десерт, – увещевал публику Максим, – не сломайте зубик о золотую монетку, будьте осторожны милые дамы и уважаемые господа, потому как мне известно, что многие присутствующие имеют бриллианты, вставленные в зубки, поэтому, чтобы не сломать свою ювелирную красоту, ешьте аккуратней, и кто из вас обнаружит в своем кусочке торта золотой червонец, не только станет обладателем этой монетки, но и получит наш супер-пупер приз.
      Максим с опаской поверх очков следил за нехотя жующей Алисой.
      Официант всего минуту назад расставил на их столике три тарелочки с десертом.
      За другими столиками пьяные дамы уже лопали и уписывали за обе щеки не только свои, но и мужнины порции, а эта… А эта финско-грузинская шлюха отковыривала ложечкой по микрону от порции и томно отправляла в вытянутый бантиком роток.
      Когда она до этой монетки доберется?
      – Приз, приз, приз, – пели три полу-голых девчонки из собственной своей клубной поп-группы "Максимки".
      – Приз уже за кулисами, он ждет своего счастливого обладателя, – крикнул Максим в свой потный микрофон.
      – Мой приз, – не вставая с места спокойно и с достоинством сказала Алиса, подняв вверх щепоть в которой блестела уже облизанная от шоколада золотая монетка.
      Максиму только оставалось изобразить крайнюю степень удивления.
      – Как? Уже выиграли наш приз? Так быстро?
      Максим дал знак оркестру, и музыканты грянули туш.
      – Приз на сцену, – приняв пафосную позу, гаркнул Максим.
      Занавес распахнулся и шесть полу-голых девушек внесли нечто большой, и до поры завернутое, закутанное в блестящий целлофан.
      Девчонки поставили куль перед сценой возле самого столика, за которым восседали дос мучачос э уна амига.
      – По правилам нашей игры, теперь владелица приза должна публично и всенародно немедленно приступить к владению и совершить акт вступления в обладание призом, – завизжал Максим, – просим!
      Максим подал публике знак, чтобы та присоединилась и поддержала его в просьбе Алисе приступить к действию обладания.
      – Про-сим! Про-сим! Про-сим! – послушно скандировала публика.
      Максим то с Севой знали, что находится в целлофановом куле, но того еще не знала Алиса, и поэтому Тушников и Карпов с замиранием сердца следили, как веревочка за веревочкой, листик за листиком, Алиса медленно распаковывала большой и высокий в рост взрослого человека куль.
      По мере распаковки, большинство присутствующих уже догадалось, что под упаковкой была скрыта фигура целиком шоколадного чернокожего мужчины. И когда последний листок целлофана упал на пол, все ахнули и засмеялись, у шоколадного негритенка был большой – сантиметров двадцать пять эрегированный, торчащий пенис.
      – Обладай, обладай! – крикнули из зала.
      – Трахни, трахни его, – поддержали с другого конца.
      – Отсоси у него, – завизжала какая-то истеричка из брильянтовой знати.
      Алиса спокойно взяла из рук Максима микрофон и с достоинством профессиональной ведущей обратилась к залу, – я не против того, чтобы совершить акт обладания моим законно выигранным призом, но при одном условии, хорошо?
      Дура-публика, к ужасу Максима закричала, – согласны, давай условие.
      – Мне нужен помощник, пусть им станет наш уважаемый Максим Деголяс, о-кей?
      Максим похолодел.
      Он почувствовал, что хитрая Алиса сейчас их переиграет и повернет все по-своему, он поглядел в сторону, где стоял Сева, как бы ища в нем поддержки, но Сева сделал повелительный жест и кивнул головой, что означало, что Максим должен подчиниться воле Алисы Хованской.
      – Я хочу, чтобы мой помощник снял брюки и встал на четвереньки, – сказала Алиса.
      – Дава-давай, – увидев, что Максим смущенно замешкался, заорала толпа, – делай, как она говорит!
      Максим снова перехватил грозный взгляд своего начальника и решительно стал расстегивать брюки, – эх, была-не-была, ведь не убъет же она меня, – мелькнуло в голове.
      Оставшись в трусах, Тушников встал на четвереньки и принялся ждать развития событий.
      Публика вмиг замолкла.
      – Давай, отсоси у негра, – одиноко крикнула какая-то истеричка, но ее не поддержали.
      – Итак, я обладаю моим подарком, – громко сказала Алиса, – оркестр, музыку, телевидение, если оно тут есть, видеосъемку!
      Сердце в груди Максима ёкнуло.
      Он обернулся, скосив глаз на Алису.
      А та, а та красиво изогнувшись, сперва расстегнула пуговицы на блузке и сняв ее осталась в юбке и в черном лифчике, и полураздевшись, принялась танцевать эротический танец вокруг шоколадного негра и стоявшего на четвереньках Максима.
      Публика принялась аплодировать в такт музыке.
      – Давай, давай, трахни их обоих! – крикнул какой-то мужчина, – секс втроём!
      Краем глаза Максим видел, как красиво изгибаясь, Алиса то губами, то попкой, то грудью в своем танце касается эрегированного шоколадного члена.
      – Трахни, трахни его!
      – Отсоси!
      – Обоих, обоих трахни!
      Вдруг, Алиса остановилась, и подала знак музыкантам, чтобы те прекратили играть.
      В зале мгновенно воцарилась мертвая тишина.
      Как на арене цирка, когда дрессировщик приготовился к последнему движению в своём смертельном номере.
      Алиска картинно встала перед негритенком на колени, раскрыла ротик и зажав часть торчащей шоколадки зубами, рукою отломала ее в основании, где шоколадный пыпыс-гениталий крепился к шоколадному низу шоколадного живота.
      У публики вырвался вздох, – откусила! Вот сучка!
      Но тут произошло неожиданное.
      Быстрым движением, Алиса стянула со стоящего на четвереньках Максима его шелковые красивые трусы и еще быстрее размашистым ударом всунула ему шоколадку в то место задницы, где по идее должна была находиться дырка ануса.
      Толпа заревела от восторга.
      – Молодец! Молодчина девка, молодец!
      Алиска сделала знак своим спутникам и быстро направилась к выходу.
      Телохранитель Володя устремился за ней, а администратор Дима Розен, только подхватил с пола Алискину блузку и тоже поспешил скрыться.
      Публика ревела аплодисментами.
      – Вот эт-то шоу, вот эт-то угодили! Не зря вечер пропал, нет, не зря!
 

***

 
      Утро Алискино, утро седое.
      Почему седое?
      Ну, потому что романс такой есть на слова Ивана Тургенева.
      Между прочим, Гоги, он хоть и грузинский бандит, но очень образованный и местами даже очень воспитанный мужчина.
      Алиска проснулась и указательным пальчиком принялась водить по волосатой груди своего любовника.
      Волос был густой, жесткий, весь в завитушках и сплошь седой.
      Утро Алискино,
      Утро седое
      Груди грузинские
      Снегом покрытые…
      – Ты что про что там поешь? – проснувшись, спросил Гоги, – шени диди дзудзуэби минда макацо* сноска: "шени диди дзудзуэби минда макацо" – хочу твои сиськи целовать (груз.) Гоги простер руки.
      Алиска вывернулась, гибко, словно кошечка, изогнувшись спинкой, грациозно соскользнула с постели на пол.
      Подошла к роялю, открыла крышку, взяла на пробу пальцев пару аккордов, еще больше выпрямила и без того балетную спинку и запела низким меццо-сопрано, взяв гораздо ниже своих возможностей, почти под мужской трагический баритон, Утро туманное, Утро седое, Нивы печальные, Снегом покрытые.
      Нехотя вспомнишь
      И время былое,
      Вспомнишь и лица
      Давно позабытые,
      Алиска почувствовала как сильные и ласковые ладони Гоги прокравшись сзади и проползя у нее под мышками, крепко взяли ее груди.
      Вспомнишь обильные
      Страстные речи,
      Взгляды, так жадно
      И нежно ловимые,
      Продолжала петь Алиса, закрыв глаза и откинув голову мягким затылком в твердый живот любовника.
      Первая встреча,
      Последняя встреча,
      Тихого голоса
      Звуки любимые,
      Теперь уже мощным дуэтом пропели они с Гоги вместе.
      Вспомнишь разлуку
      С улыбкою странной,
      Многое вспомнишь
      Родное далёкое,
      Слушая говор
      Колёс непрестанный,
      Глядя задумчиво
      В небо широкое,
      С последним аккордом Алиска захлопнула крышку рояля, повернулась лицом к своему любовнику и начав жарко облизывать его тренированный рельефный боксерский живот, стала опускаться все ниже и ниже…
      – У нас на телевидении скоро большие перемены грядут, – сказала Алиска, когда они отдышавшись выкурили одну сигаретку на двоих.
      – Что такое? Какие перемены? – изобразив озабоченность, спросил Гоги.
      – Каналу федеральный статус придают, все поменяется, и сетка и формат.
      – И что?
      – А могут и мой проект закрыть, вот что.
      Гоги нахмурился. Ему менее всего хотелось теперь показаться неспособным влиять на события. Это было бы как-то не по грузински и не по мужски.
      – Может им снова денег дать? – с сомнением спросил он.
      – Э-э, там на Останкино такие деньги сейчас, что с твоими там делать нечего, – сказала Алиса. Сказала и пожалела, потому как Гоги буквально взвился, как будто увидал гремучую змею в их скомканных простынях.
      – Ты что говоришь, дура, ты не понимаешь, что говоришь, я если надо, всех их куплю, потом продам и снова куплю.
      Алиса поняла, что наступила на больное грузинское самолюбие. Она ведь в Финляндии росла с ребятами определенного заторможенного темперамента, обусловленного и климатом, и потомственной склонностью народа к алкогольной зависимости, поэтому, опыта общения с настоящими горячими парнями не имела. И часто нарывалась, как нарвалась и в этот раз.
      – Ну, прости, дура я, не понимаю в жизни ничего, – надув губки и держась за мгновенно покрасневшую после полученной оплеухи щеку, – сказала Алиса.
      – Правильно, не понимаешь, шени дэда,* – фырчал Гоги. В гневе он был похож на перегретый кипящий самовар, когда тот уже закипел, а дрова в его топке еще не прогорели. Он фыркал, плескал изо всех щелей кипяток и вообще, начинал плохо-плохо говорить по русски (сноска) шени дэда – твою мать (груз) В знак замирения еще раз занялись любовью и еще раз выкурили одну сигаретку на двоих.
 

***

 
      – Она меня публично в жопу трахнула, она меня опустила, – в полу-истерике орал Максим.
      – Ничего, вот твой месячный гонорар и премия за хороший старт, – сказал Сева, протягивая Максиму конверт, – пять штук баксов премия тебе, неплохо ведь?
      Сева и Золотников были довольны.
      Газеты писали, что открывшийся на Сызранской новый ночной клуб Максим Деголяс – станет по всей видимости самым модным из пикантных заведений своего рода, что туда уже ходят такие знаменитости, как Алиса Хованская, что программу там ведет недавно ушедшая с телевидения звезда ночного эфира Максим Тушников и что там есть куда поставить дорогостоящий автомобиль.
      Чего еще желать владельцам клуба?
      После того, как Максимка успокоился, поехали к Золотникову креативить.
      На этот раз в предбаннике ни минуты не ждали, Сева открыл дверь ногой, а секретарша улыбалась им как лучшему из своих любовников в предвкушении 25 см.
      Золотников был радостно возбужден.
      – Один раз – не пидарас и рифмуется с деголяс, – похохатывал он, дружелюбно похлопывая Максима по спине.
      Шеф бегал по кабинету в нервном возбуждении и потирал руки – О-кей, подчинимся инерции движения, как в борьбе айкидо, используем движение сделанное противником в нашу пользу, – сказал он остановившись посреди кабинета в задумчивости и изобразив на лице радость откровенного озарения, – Хованская сказала, что деголяс – пидарас, так мы и не будем отнекиваться, а даже усилим эту позицию, поменяем имидж Максима, повесим ему на шею шоколадный член…
      – Что? – нервно сглотнув слюну, переспросил Максим, – что повешу?
      – Член повесишь себе на шею и будешь с ним по клубу ходить, – Гриша снова хохотнул, – вот тогда будет настоящий деголяс.
      – Полный шиздипец! – утвердительно кивнул Сева, – так и сделаем.
 

***

 
      В клубе началась рутина ежедневной работы.
 

***

 

ТРЕТЬЯ ГЛАВА

 

***

 
      Лагутину не нравилась эта новая заведенная Кремлём мода, устраивать брифинги и совещания не на Старой площади или в Белом доме, а в городе Сочи, где черные ночи. И если при прежнем начальстве за накачками и нагоняями нужно было ездить недалеко от Останкино, самое дальнее – в ЦКБ или в Барвиху, то теперь за тем же цэ-у или пистоном в попу надо было три часа лететь из Внукова на самолете.
      Любой непосвященный дурачина сказал бы на это, мол ха-ха, что за проблемы?
      Отчего бы и не слетать на курорт лишний раз, а хоть бы и за цэ-у или за очередным выговором! А там заодно погреться на солнышке, да искупаться в море…
      Однако, не все было так просто с этой нынешней модой. Раньше бывало, не примет тебя высшее лицо, ну, просидишь ты в предбаннике в Цэ-Ка-Бэ пару часов, выйдет к тебе лорд-горшочник с ястребиной фамилией и скажет, – свободны ребята, поезжайте к себе домой в Жуковку, шеф не в настроении. И уезжаешь себе спокойно, тем более, что от Барвихи до Жуковки – рукой подать. А из Сочи, где черные ночи, если тебя сегодня не приняли и если президентский график встреч поменялся, так просто не улетишь, приходится оставаться еще на день… А потом – запросто и на два, потому что высочайшая повестка дня снова поменялась, а дела в Москве стоят…
      Покуда ты паришься там в этом Сочи, где ясные ночи…
      В общем, Лагутину не нравилась эта новая мода.
      Летели они с Брэмом обычным рейсом Внуковских авиалиний. Вызвавший их Вездеславинский улетел днем раньше, судя по всему, там затевалось что-то эпохально значительное и Лагутин на всякий случай по последней тоже моде, сходил у себя в Жуковке в местную церквушку, поставил свечку. Всякое может быть. Туда летишь генеральным директором. А обратно, не то чтобы можешь и не прилететь, слава Богу, сейчас не те времена, но возможен вариант, что вернешься с совещания не генеральным, а каким-нибудь бомжом без работы и должности.
      В салоне бизнес-класса Лагутин раскланялся с одним знакомым губернатором, тот тоже летел на аудиенцию, но судя по всему, по иному вопросу. Лагутин подсел к губернатору, такое знакомство надо поддерживать, оно никогда не помешает.
      Сегодня дяденька губернатор дальней области, а завтра запросто премьер правительства или вице-премьер. У нас такое случается.
      Потравили нейтральных, далеких от политики анекдотов про блондинок и про гаишников. А после набора высоты выпили по бокалу хорошего "бордо".
      – А слыхал еще такой, заходит блондинка в мужской туалет, смотрит на писсуар и спрашивает,…
      Лагутин терпеть не мог эти анекдоты, но от светского ритуала не уклонялся, потому как связи были куда как важнее собственных нервов.
      Он в очередной раз с деланной веселостью рассмеялся, чтобы не обидеть рассказчика и чтобы вообще, казаться простым доступным парнем, с которым приятно иметь дело. Рассмеялся, а потом тоже рассказал алаверды какую-то скабрезность.
      Губернатор, как показалось Лагутину, смеялся искренне. – o, sancta cimplicitas!, – беззвучно прошептал Лагутин, и сославшись на то, что ему надо еще поболтать о деле с коллегой, попрощался с губернатором и перешел на диван, где с глянцевым журналом в руках дремал Володя Брэм.
      – Что там у нас? – спросил Лагутин, через плечо коллеги, глядя на лежащую под крылом вату облаков, – очередное эпохальное идеологическое построение?
      – Потерпи, сегодня после обеда узнаем, – ответил Брэм и снова прикрыл усталые глаза.
 

***

 
      В аэропорту их встречал знакомый порученец из администрации. Порученца, как и Брэма звали Володей. По заведенной на телевидении дем-традиции, Брэм дважды или трижды пытался обозвать Порученца тёзкой, но тот, хотя и не поправлял своего виз-а-ви, но сам в свою очередь упорно называл Брэма Владимиром Викторовичем. В конце концов и Брэм сдался и трижды на всякий случай подглядев на визитную карточку, принялся кликать того по имени – отчеству Владимир Санычем.
      Вообще, Владимир Александрович не казался таким уж аппаратным сухарем, как большинство людей в серых костюмах из команды второго вице. То, что Владимир Саныч генетически происходил из недр ФСБ не вызывало никаких сомнений, но по некоторым черточкам и ухваткам в поведении, чувствовалось, что прежняя до-аппаратная служба Саныча протекала не в самых скучных местах.
      – На концерт педераста хотите пойти? – как бы примирительно и как бы извиняясь за протокол, поинтересовался Порученец, – шеф вообще-то больше битлу-сэру-Полу импонирует, но тот такой чванливый, такой задирай-носа-высокомерный, что ну никак не захотел приезжать, а этот, педик, он покладистый, как старая баба.
      – А он и есть старая баба, – хмыкнул Лагутин, – на поминках Леди-Ди вон как рыдал.
      – Ну, так как? Пойдете? – еще раз спросил Порученец, – концерт завтра поздно вечером, только для супер-випов, приглашенных будет меньше чем на концерте в Екатерининском дворце, но я вас в список уже внес.
      – Спасибо, Саныч, ты настоящий друг, – неопределенно, ни да-ни нет, ответил Брэм, чуть повыше локтя пожав порученцево плечо.
 

***

 
      Разместили Лагутина и Брэма в гостинице "Лазоревая".
      – Наших видел? – спросил Брэм, через пол-часа, уже побрившись и приняв душ, зайдя в номер к Лагутину, – внизу в рисепшн стояли.
      – Видел, – кивнул Лазуткин, – Милку видел и операторов, они на нашем же самолете прилетели, только в экономе.
      – Снимать первую пятиминутку для девятичасовых новостей будут, – сказал Брэм.
      – Может, Милку на кофе пригласить? – сам себя спросил Лагутин.
      – Пригласи, тыж ей босс, – ответил Брэм, подсаживаясь к холодильнику мини-бара.
      Но тут зазвонил телефон. Не мобильный, а обычный, кордовый, что стоял на тумбочке.
      Лагутин без пиджака и без галстука, в костюмных брюках и белой сорочке с ничего не выражающим лицом взял трубку.
      – Да….да, Михал Борисович….хорошо, Михал Борисович… Будем, Михал Борисович…
      С таким же ничего не выражающим лицом, Лагутин положил трубку на рычажки.
      – Вездеславенский? – поинтересовался Брэм.
      – Он, – коротко и с каким-то смаком, ответил Лагутин.
      – Вызывает? – еще раз спросил Брэм.
      – Через пол-часа в конференц-зале на втором этаже, – уточнил Лагутин.
 

***

 
      Вездеславинский был весь насквозь какой-то холеный и лощеный.
      Все в нем, в его облике струилось и сочилось лоском высокой породистости.
      От ноготочка на мизинчике и до завиточка за ушком, хоть медали за экстерьер давай! И повадка, и стойка, и походка, и голос. Во всем чувствовалась работа по селективной выбраковке, что на протяжении последних десятилетий проводилась кадровиками из министерств и из самого Цэ-Ка по выведению новой отечественной породы красивого руководителя.
      По нынешней кремлевской моде Вездеславинский не употреблял обращений "товарищи" или "господа", но подделываясь и подстраиваясь под общую волну нынешней конторской корпоративности, употреблял дежурно-пресное, но ёмкое по значимости обращение "коллеги"…
      – Коллеги, я рад, что вы нормально добрались, и теперь предлагаю немедленно включиться в работу.
      На столе, перед каждым из собравшихся, лежало по одинаковой толстой книге документов отпечатанных на лучшей мелованной бумаге, запакованных в полиэтиленовую обложку и по корешку сшитых пластмассовой спиралью.
      Лагутин и Брэм терпеливо ждали, покуда их непосредственный куратор от правительства сам расскажет, что за работа им предстоит, и что за документы предложены их квалифицированному, и почти что ученому вниманию.
      – Сегодня в четырнадцать часов в резиденции Богучаров Родник шеф озвучит некоторые из основных тезисов новой президентской программы в том, что касается нашего ведомства и ваших подразделений.
      Лагутин внутренне обрадовался, у него даже в виске кольнуло от счастья, но он ничем не выдал своего ликования, продолжая все так же, не мигая, следить за небольшой амплитудой колебания начальства.
      Брэм тоже виду не подал – молодчина.
      Получается, вызвали для того, чтобы стать свидетелями эпохального события в части телекоммуникационных реформ, о необходимости которой говорили низы… И покуда верхи еще могут, администрация решила что-то поменять в консерватории.
      А это значит, что покуда их с Брэмом еще не выкидывают на улицу, как некоторых шесть лет тому…
      – Вы, наверное, хотели бы узнать, в чем суть? – вскинул головку Вездеславинский, предугадывая вопросы, от задавания которых подчиненные его удерживались лишь своим аппаратным воспитанием.
      Он поднялся со своего места, подошел к окну с видом на море и подкрутил ручку, регулирующую угол вертикальных полосочек жалюзи.
      – Суть в том, коллеги, что народу, как и во времена Рима нужно хлеба и зрелищ.
      Насчет хлеба позаботятся другие ведомства нашего правительства, а уж зрелища, их качество и эффект от них, это наша задача, коллеги.
      – Народу надо дать жвачку, – подал голос Лагутин.
      – Таки ми её и даём, – с деланным одесским выговором вставил Брэм.
      – А надо еще лучше давать, – сказал Вездеславинский, – руководство возлагает на нас большую ответственность за стабильность масс.
      – Ага, – не то серьезным, не то не серьезным тоном сказал Лагутин, – если с хлебом в стране напряг, всегда зовут на помощь солдата идеологического фронта.
      – Если хлеба нет, то дай народу изображение этого хлеба, – тоже с самым серьезным видом вставил Брэм.
      Лагутин-то знал цену деланной серьезности Вовы Брэма, это же был циник из циников. Собственно, а кто здесь не циник? На телевидении поработать, это ведь как патологоанатому десять лет в мертвецкой отпахать, поневоле душою закоснеешь, когда насмотришься на то, из чего делают духовную колбасу для народа…
      – Кстати, Михал Борисыч, слыхали, как Алиса Хованская сказала про это самое? – спросил шефа Лагутин.
      – Это какая Хованская? – скинул свои красивые брови Вездеславинский.
      – С питерского канала, модная сейчас, – пояснил Лагутин.
      – Нет не слыхал, а что?
      – Она сказала, что если бы в блокадном Питере работало бы телевидение, то самой рейтинговой программой была бы кухонная передача, типа Смака или "готовь вместе со звездой".
      – Дура она, – вздохнул Вездеславинский, – это не профессионально открывать идеологические запретные для народа файлы нашей profession de foi.
      – Это точно, – вздохнул Брэм, – однако она недалека от истины, мы показываем то, что они хотят смотреть.
      – И скоро уже вычерпаем все до дна, – добавил Лагутин, – уже все их любимые жанры поскрещивали, и голубой огонёк с фигуристым катанием, и концерт на день милиции с цирком и с боксом, и Штирлица с Жегловым на коньках, и Иронию судьбы с Брыльской и Мягковым на кухне с Макаревичем, скоро ничего не останется.
      – Да, и это причем все из прежнего золотого фонда, заметьте, на старом золоте сидим паразитируем, – вздохнул Вездеславинский, – компиляцией занимаемся, понимаешь, нового ничего не накреативили, а руководство страны требует от нас с вами гарантий стабильности, а мы что-то новое в фундамент этих гарантий, в залог грядущей нашей стабильности кладем? Нам государство доверяет самое – самое, и средств на это не жалеет, а потому с нас с вами и спросит.
      – Не волнуйтесь, Михал Борисыч, – успокоил шефа Лагутин, – у нас с Володей тьма новых проектов.
      – Вот будем скоро пенсионерам по телевизору деньги показывать, – не удержавшись, хмыкнул Володя, – если нам Минфин в студию коробку из под ксерокса с наличными подбросит…, – сказал, но тут же застыл, поймав на себе неодобрительный взгляд Вездеславенского.
      – Глупая шутка, коллега, – покачал головою шеф, – смотрите, не брякните подобного при Президенте.
 

***

 
      Как Лагутин и думал, всю программу вдруг поменяли. Вместо совещания в расширенном составе, Президент ограничился встречей с министрами, которую и показали в новостях.
      – Ты-то хоть, не зря прилетала, – сказал Лазутин Миле Мылиной, когда встретил ее в холле нового крнференц-зала.
      – Ой, и не говорите, – она была с ним "на вы", все-таки он для нее и шеф, да и потом разница в возрасте.
      – Ну, хоть материал нормально отсняли?
      Лагутину нравилась Мила, но он, в отличие от некоторых, старался никогда не подавать вида.
      – Пять минут, как всегда, – улыбнулась Мила, – а потом все журналисты на выход, ну мы сразу в Москву материал по спутнику перегнали, теперь я вроде как свободна.
      Эту её концовку, насчет того, что она свободна, иной бы мог расценить, как скрытое приглашение воспользоваться ее liberatios и пригласить ее куда-нибудь, но только не Лагутин. Он жестко придерживался правил не заводить шашней в своем профессиональном кругу, тем более с нижестоящими по табели о рангах коллегами.
      – Ну, тебе повезло, пойдешь купаться, позагораешь, тело столичное зевакам покажешь, а вечером на гомосека английского сходишь.
      – А вы, разве не пойдете? – с робкой надеждой поинтересовалась Мила.
      – Нет, у меня иной набор культурных предпочтений, – улыбнулся Лагутин и сказав дежурные, – bon journee и adieus, поспешил удалиться по своим начальственным делам, оставив Милу в романтической задумчивости, – каким же набором культурных предпочтений располагает ее высокое начальство, такое милое, но такое недоступное.
      Впрочем, – подумала Мила, – если на концерт педика не идет, значит, наверное сам не педик?
 

***

 
      Вместо участия в расширенном совещании самого, Брэм и Лагутин попали на совещание со вторым вице, ответственным за некие проекты, которые отныне включали и идеологический.