За державу обидно

      Покоробленный такой черствостью жреца Гиппократа, солдат припомнил, что в двух с половиной километрах от полка есть госпиталь. Дорога туда исключительно вдоль наших частей, мимо нашего родного заборчика, а уж там-то жрецы как жрецы! Живот продолжал болеть с нарастающей силой. Солдат решился и, перемежая свой путь перебежками и многочисленными приседаниями, направил свои стопы в госпиталь. Когда он туда добрался, другой, не менее военный доктор, убил в нем веру и надежду одновременно: "После обеда по распорядку и с дежурным врачом!" Приговор был окончательным и обжалованию не подлежал.
      Оценив свои силы и поняв, что добраться назад здоровья ему уже не хватит, солдат принял единственно верное решение: скоротать где-нибудь время до обеда, дождаться прибытия дежурного врача и при его участии получить, наконец, медицинскую помощь. Во исполнение принятого решения он отыскал на хоздворе госпиталя туалет типа сортир, окопался вблизи него и принялся циркулировать. Приспичит - он в скворечник, поотпустит - он на солнышко. Поисковая группа в госпитале была. Она добросовестно опросила дежурного врача (правда, это уже был другой врач - сухарь и педант сменился), медсестер, больных и раненых. Порядка для - прогулялась по территории госпиталя. Все, естественно, бесполезно - никто ничего не видел и не слышал, визуально же объект поисков нигде не просматривался. На хоздвор никто не заглянул. Зам по тылу полка, проводя на территории госпиталя какие-то свои исследования, угодил на хоздвор в тот момент, когда солдат стремглав летел (в который уже раз) с облюбованного им лужка в ставший ему почти родным скворечник. Терпеливо дождавшись страдальца, скомандовал: "Стой, фамилия?"
      Солдат, не без некоторых трудностей приняв строевую стойку, представился. Дальше, что называется, дело техники. Вот из-за этой дерьмовой в прямом и переносном смысле слова истории я и начальник штаба сподобились быть посланными командиром полка очень далеко. Оно, конечно, демократия в армии в том и состоит, что, когда тебя посылают на ... то ты поворачиваешься и идешь, куда хочешь. Но на все нужна привычка, а привычка - это приобретенный инстинкт. Не правда ли?
      Со мной, за время моей офицерской службы, такой казус произошел первый раз, с Ливенским, как выяснилось, тоже. Попытка разрешить проблему с помощью двери с последствиями успеха не имела. С непривычки было тяжело, и теперь мы сидели в моей комнате-кабинете, угрюмо глядя друг на друга.
      К первому способность рассуждать хладнокровно и здраво вернулась ко мне:
      - Ильич, нас с тобой послали?
      - Послали, - мрачно подтвердил НШ.
      - Далеко?
      - Далеко!
      - Мы и так на нем, только ножки свесили! Так?
      - Так! Только к чему все это?
      - А к тому! Дневальный!
      - Я!
      - Зампотеха ко мне.
      - Есть!
      Минуты через три явился зампотех.
      Я коротко объяснил ему ситуацию: "Нас послали, мы сидим и ждем, когда командир полка вернет нас обратно и поставит в строй! Посему, Вячеслав Васильевич, с сего момента и до возвращения нас в строй, буде таковое последует, вы командуете батальоном! Вопросы?"
      Вопросы у зампотеха имелись. Они просто не могли у него не быть. Зампотех - человек во всех отношениях хороший и порядочный. У него золотые руки и голова, он окончил с отличием академию бронетанковых войск, но он обладал одной особенностью, которая сводила на нет все его достоинства: он начисто был лишен дара управлять людьми. Если дать ему в подчинение одного нахального солдата и прийти через 15 минут, можно свободно застать такую картину: задница майора торчит из силового отделения боевой машины, руки у него по локоть в масле, майор вдохновенно трудится, а солдат, покуривая и поплевывая, сидит на башне и лениво-снисходительно подает советы, на которые, впрочем, майор не реагирует. Посему, при таком характере, перспектива командовать батальоном хотя бы час Вячеславу Васильевичу не улыбалась. Я ждал вопросов. Зампотех, будучи человеком тактичным и хорошо воспитанным, оценил выражение наших физиономий. Спрашивать ничего не стал. Четко сказал: "Есть!" - и попросил разрешения идти.
      Почему выбор пал на зампотеха при таком его характере? Да просто потому, что на тот период ни первого заместителя, ни замполита в батальоне не было. Осталось нас на батальон три начальника - сто процентов - 66,6 были посланы куда не следует и, естественно и логично, что управление войсками возлагалось на уцелевшие 33,4 процента.
      Так незаметно наступил вечер, нас никто не тревожил. Прошла ночь, наступило утро. Солдаты протопали, на физзарядку, умылись, позавтракали. В этот день развод был полковым. Под окном раздалось: "Равняйсь! Смирно! Равнение налево!"...
      Старательное печатание строевого шага, короткий корректный стук в дверь. На пороге возник Вячеслав Васильевич:
      - Товарищ капитан, батальон для следования на развод построен. Все люди налицо! Зампотех батальона майор... Удрученный свалившимся на него командованием, прекрасно отдающий себе отчет в том, что если он выведет батальон на полковой развод, то однозначно окажется без вины виноватым, Вячеслав Васильевич решил сделать вид, что ничего не произошло. По-человечески его понять можно и даже ему посочувствовать, но делать было нечего. Он являл собою незапятнанные пока еще 33,4 процента. Я занял предельно официальную позицию:
      - Вячеслав Васильевич, я поручил вам командовать батальоном и даже объяснил причины этого. Идите, товарищ майор, и командуйте.
      Зампотех потоптался несколько секунд на месте, глубоко вздохнул, махнул рукой и вышел.
      С улицы донесся его тенор: "Отставить равнение! В походную колонну".
      Под окнами, в направлении плаца протопал родной батальон. Мы с Ливенским обменялись взглядами, и с удовлетворением я у него, а он у меня прочитали взаимно: "Зашли далеко, отступать некуда и не отступим!" Говорить было не о чем. Владимир Ильич нашел неожиданный выход: - Командир, давай в креста.
      В углу моей комнатенки стоял неизвестно кем, когда и откуда принесенный небольшой столик на высоких ножках, покрытый толстым отшлифованным стеклом. Внимательный замполит майор Голубев в заботе о моем досуге достаточно давно положил в стоящий под койкой ящик комплект всевозможных настольных игр.
      Досуга практически не было, на комплекте, что называется, не сидела муха, и вот совершенно неожиданно домино пригодилось. Поставили столик, сели друг против друга и старательно, демонстрируя азарт, принялись играть. Что там и как докладывал командиру полка Вячеслав Васильевич, покрыто мраком тайны: ни я, ни Ливенский его никогда об этом не спрашивали, а сам он никогда об этом не говорил. Но минут через 15 он ввалился в комнату без стука, взмокший и запыхавшийся:
      - Товарищ капитан, вас вызывает командир полка!
      - Доложите командиру полка, что я и начальник штаба находимся в непрерывном движении в том направлении, куда он нас послал, одновременно в ожидании, когда назад в строй поставит. Идите, товарищ майор!
      - Товарищ капитан, Александр Иванович...
      - Идите, товарищ майор!
      Мы возобновили игру.
      Минуты через три дверь без стука отворилась, на пороге возник начальник политотдела полка подполковник Кудинов. 345-й полк был полком отдельным, по этой причине ему полагался не обычный замполит, а начальник политотдела. Небольшой, щуплый внешне, но умный, властный, лично храбрый человек, Сергей Михайлович пользовался в полку высоким авторитетом. Мы встали. Сергей Михайлович внимательно осмотрел нас снизу вверх умными глазами, широко, хотя и несколько принужденно, улыбнулся и заговорил:
      - Ребята, или я чего-то не понял, или вы какой-то непонятный бунт затеяли? Командир полка вызывает - не идете. Зампотех ваш там какую-то чушь несет. Я позволю себе напомнить, что обстановка, что бы там в газетах ни писали, - боевая. Ничем хорошим такая позиция не кончится. Вы что, ничего не боитесь, что ли?
      Мы, не сговариваясь, широко и радостно улыбнулись в ответ:
      - Какой бунт, товарищ подполковник, причем здесь боевая обстановка. Командир полка вчера прилюдно нас обоих, офицеров Советской Армии, послал... э-э-э... как бы это помягче выразиться?.. Как послал - так и вернуть должен. Сидим вот, смиренно ждем, когда нас в строй поставят. А вообще, готовы выполнить любую задачу партии и правительства - никаких проблем.
      - Вы оба прекрасно знаете, что командир горяч, но отходчив. Если бы вы сегодня стояли в строю, он бы вам слова не сказав, уверяю вас! Стоит ли из-за пустяка так обострять взаимоотношения?
      - Это не такой пустяк, как вам кажется, - возразил я, - поэтому отношения обострять стоит.
      - Вы что ж, полагаете, что командир полка придет сюда приносить вам свои извинения?
      - По крайней мере, на это надеемся!
      - Ну смотрите, я вас предупредил.
      Сергей Михайлович еще несколько секунд пошевелил усами, поулыбался и удалился.
      Мы опять взялись за креста. Домино, на мой взгляд, игра, по интеллектуальности стоящая на втором месте после перетягивания каната, и предаваться ей можно только от великого безделья, и то при соответствующем душевном расположении. В нашем случае домино было совершенно неуместно, оно дико диссонировало с нашим настроением. Мы оба его страстно ненавидели, но, выбрав эту форму изображения безмятежности, мы были обречены дотягивать ее до какого-то конца. И мы снова смешали кости. Но доиграть не удалось. Под окном мелькнула тень. Дверь стремительно распахнулась, и на пороге в образе разъяренного бизона возник Юрий Викторович Кузнецов. Гнев и бешенство душили его, слова и словосочетания, которые он выкрикивал, были чем-то сродни коротким автоматным очередям:
      - Вы!.. В военное время! Открытое демонстративное неповиновение... Под суд военного трибунала...
      Я поднял столик и обрушил его на пол под ноги командиру полка. Стекляшки, ножки и доминушки брызнули в разные стороны. То ли ножкой, то ли крышкой командиру подходяще досталось по надкостнице правой ноги. Юрий Викторович сам по себе человек неплохой, я в этом неоднократно убеждался, но его холерический взрывной темперамент сплошь и рядом оказывал ему медвежьи услуги. Он мог взорваться на ровном месте. Он мог в запале сказать речь из 10 слов - 9 были матерными. Потом остывал, отходил, по некоторым признакам сожалел о содеянном, но поезд, как говорится, уже ушел. Репутация матерщинника, грубияна сложилась и закрепилась за Кузнецовым быстро. Эта репутация ему во многом мешала и осложняла жизнь, но поделать с собой он ничего не мог. Все в полку эту особенность командирского характера знали и старались выдержать напор, не забывая о чувстве собственного достоинства. Это было очень важно, ибо если человек гнулся безоговорочно и безропотно, такого Юрий Викторович, постоянно распаляя себя, мог топтать бесконечно долго. Всякое сопротивление, как это ни странно, действовало на него успокаивающе - сдерживающе. Вот и теперь, потирая ушибленную ногу, встретив неожиданное и предельно жесткое сопротивление, командир полка мгновенно сменил тон:
      - Саня... Ильич! Мужики, вы что?.. Ну, погорячился, так нервы же!.. Знаете же, что я псих, что же вы так-то!
      Такой ход, в ответ на столик, мгновенно сделал счет: 1:1. Мы с Ильичом почувствовали себя виноватыми.
      - Эх, вы! Пошли!
      Прихватив кепи, мы потопали вслед за прихрамывающим командиром полка.
      - На трибуну! - приказал Кузнецов.
      Вслед за командиром мы взобрались на трибуну. Кузнецов скомандовал: "Полк, смирно!" Полк замер.
      - Я тут сгоряча комбата первого с начальником штаба послал... Так я беру свои слова обратно. Товарищ капитан, товарищ майор, становитесь в строй, командуйте батальоном!
      - Есть, товарищ подполковник!
      Мы пошли к себе на правый фланг, сопровождаемые добрыми улыбками стоящих в строю офицеров. Самой широкой облегченной улыбкой встретил нас много потерпевший за правду Вячеслав Васильевич.
      Апрельская операция
      Жизнь и служба пошли дальше. В начале апреля командир полка вызвал своего заместителя подполковника П. С. Грачева, командира третьего батальона майора В. А. Востротина, меня и определил задачу: "Духи совсем обнаглели, скоро на голову сядут. Пора меры принимать. Но если мы опять машинами тарахтеть будем - ничего не получится. Поэтому попробуем по-другому их пощупать, по-тихому - пешочком. Операцию, - командир указал на карте район в трех километрах от пункта постоянной дислокации полка, - проведет третий батальон. Общее руководство операцией, Павел Сергеевич, на тебе. Ты, - палец командира нацелился мне в грудь, - подготовишь усиленную роту на броне, лично ее возглавишь, если у них что не так - обеспечишь отход. Операцию провести рано утром. Время на подготовку - сутки. Решение доложить через три часа".
      Проработали, согласовали, доложили. Получили благословение. Востротинцы тщательно экипировались. Поотделенно и повзводно попрыгали зайчиком, чтоб не брякнуло нигде ничего, не звякнуло. Через сутки, в 4 часа утра третий батальон практически бесшумно ушел в район предполагаемой операции. В парке полка в колонне застыла третья парашютно-десантная рота с приданным ей минометным взводом, взводом АГС-17 и самоходно-артиллерийским взводом. Во главе всей этой организации - я. Говорят, что ждать и догонять - это хуже всего. Правильно говорят. Но ожидание тоже имеет свои оттенки. Ожидать на остановке автобус (в каком-нибудь мирном городе), чертыхаясь про себя и куря, - это одно ожидание. И совсем другое ожидание, когда ты сидишь во главе бронированного кулака, томишься неизвестностью и не знаешь, опустишь ли ты этот кулак на чью-нибудь голову и если опустишь, то насколько удачно. Чья воля окажется крепче. Не расплещет ли твой кулак по пути. К месту действия своевременно и умно поставленные мины, не прогуляется ли по жидкой бортовой броне БТРов и БМД очередь крупнокалиберного пулемета.
      Время тянулось мучительно медленно, разыгравшаяся фантазия подбрасывала все новые и новые варианты возможных действий и меры противодействия. Стояла чуткая предутренняя тишина, рассвет разгорался медленно и багрово. Становилось все светлее и светлее, тишина убаюкивала, и я уже было решил, что ничего не будет: погуляет Валерий Александрович и вернется.
      Тишина взорвалась достаточно неожиданно. Ударили сразу десятки автоматов и пулеметов. Несколько раз ухнул гранатомет. В автоматную трескотню вплелось характерное буханье пулемета ДШК. Бой разгорался и ширился. Я вышел на связь с командиром полка, заикнулся было о том, что, похоже, пора! Командир огрызнулся; "Не суй нос, куда собака... До команды сидеть!"
      Чем руководствовался командир, не знаю, но мне было ясно: "Пора!" Я знал по опыту и кожей чувствовал, что "Вперед!" последует вот-вот. Заводи, - приказал я.
      Машины взревели, окутались дымом и практически сразу в шлемофоне зазвучало: "Облава", я "Утес", "Облава", вперед!"
      Колонна пролетела три километра на одном дыхании, врезалась в лабиринт кишлаков, довольно удачно крутнулась в нем и выскочила на берег неширокого,метров 7-9, прямого, как стрела, канала с бетонированным руслом. Операторы вступили в бой первыми. Несколько раз ухнули орудия, густо застучали пулеметы. Агээсники открыли огонь прямо с брони своих бэтээров. Но это, честно говоря, было для очистки совести и порядка для!.. Бой уже практически прекратился. Афганские душманы - воины высокой пробы. Кроме всех других положительных качеств, им был присущ прагматизм. Зачем тягаться с броней, которая может размазать тебя по дувалу со всем твоим искусством? Услышав рев большого количества двигателей, они, ни секунды не мешкая, свернулись и отошли.
      Две пары МИ-26 прошлись над головою, выпустили куда-то несколько НУРов, один вертолет уложил бомбу. Имею сильное подозрение, что это все тоже было для очистки совести.
      Вертолеты ушли, опять наступила относительная тишина, но смысл в ней был уже другой.
      Под дувалом сидели и мрачно курили Грачев и Востротин. Метрах в десяти от них, широко раскинув руки, лежал солдат. Вместо правого глаза зияла черная дыра. Два солдата, пригнувшись, под руки волокли за БТР старшего лейтенанта Астахина. С каждым шагом голова Астахина противоестественно, широко моталась из стороны в сторону. Он был мертв.
      Минут через пять солдаты вынесли тяжелораненого старшего лейтенанта Попова. Каски на Попове не было, прямо посредине коротко остриженной головы сантиметров на десять пролегала вскрывшая череп рана. Из раны торчали осколки кости, солома, еще какой-то мусор. Крови на ране почти не было, зато она какими-то импульсами текла изо рта.
      Чуть позже принесли еще одного убитого, несколько раненых. Картина была типовая: как ни осторожно, аккуратно и грамотно 3-й батальон выходил в указанный район, его отследили и приняли соответствующие меры. Когда с мерами разведки батальон начал переправляться через канал, по нему ударили внезапно, сразу и с нескольких направлений. Выучка батальона Востротина всегда была предметом моей зависти.
      Только ею, выучкой, можно было объяснить то обстоятельство, что в тяжелейшей ситуации батальон отделался тремя убитыми и семью ранеными. Смерть Астахина дала всем повод лишний раз порассуждать о судьбе.
      Астахин свое в Афганистане отслужил честно и добросовестно. Награжден был орденом Красной Звезды и медалью "За отвагу". Ему прибыла замена, он уже сдал должность, но подвернулась операция и взыграло ретивое:
      - Мужики, я с вами на последнюю операцию схожу и домой, в Союз.
      Востротин, узнав его решение, приказал: "Пусть не мается дурью и готовится к отъезду". Но Астахин так долго, страстно и аргументированно убеждал его, упирая на то, что он офицер и дал слово, что Востротин сдался:
      - Черт с тобой, иди!
      В момент, когда завязалась перестрелка, Астахин стоял на берегу канала, возле какого-то старинного гидротехнического сооружения. Старинного потому, что весь бетон конструкции был вымыт и выветрен, остался только примитивно кованный, толщиной в руку, арматурный скелет. Пуля попала Астахину в правое плечо перпендикулярно телу. Больно, неприятно, но не смертельно. Находись он хотя бы метром дальше, так бы оно, наверное, и было. Но он стоял там, где стоял. Пуля сбила его с ног, он упал, ударившись левым виском об арматуру, тело соскользнуло в воду, и выловили его метрах в двухстах от того места, где он упал.
      Смерть наступила от удара в висок. Ко всему, он еще и утонул. Двойной покойник с ранением в плечо. Со второй смертью можно было попробовать повоевать, но уж больно очевидна была первая. Сходил напоследок!..
      Шурик Попов был у меня курсантом. Именно Шурик. Небольшого роста, всегда аккуратный, чистый, улыбчивый, великолепного сложения, прекрасный гимнаст и гиревик. Имя Шурик шло к нему, как ни к кому другому. Прибыл он по замене недели за 2-3 до операции. Она стала для него первой и последней, потому что через три дня старший лейтенант Александр Попов скончался в госпитале, не приходя в сознание. Это тихое утро поставило последние точки в жизни двух старших лейтенантов. Одного, безукоризненно провоевавшего 2,5 года и только однажды за это время легко раненного; и второго, который вообще повоевать не успел. Во всяком боевом эпизоде, как, впрочем, и во всякой войне, всегда бывает первый и последний убитый. Ничего тут не поделаешь - судьба.
      Убитым все равно: часом позже, часом раньше угодить в морг, а вот раненых, а их было семеро, следовало срочно отправлять. И тут обозначила себя проблема, которую я в пылу завершения боя сразу не заметил. Колонна проскочила по колее вдоль канала и теперь стояла, лишенная маневра и оттого отчасти беспомощная. Слева, в считанных сантиметрах, мощные дувалы, справа канал. В таких условиях развернуть машину на месте не сумеет самый искусный механик-водитель. Пятиться задним ходом полтора километра, которые мы успели проскочить вдоль канала, глупо, да и времени займет много. Вперед по карте канал простирался еще километра на три и терялся в гуще кишлаков, и, насколько хватало глаз, вдоль колеи тянулись дувалы. Где-то и как-то надо было разворачивать колонну. Прихватив с собой двух автоматчиков и сапера, я пошел вперед вдоль канала в надежде найти слабенький дувал и поле за ним. Замысел был прост: ломаем или рвем дувал (это как получится), втягиваем колонну на поле и через тот же пролом выводим, только в обратном направлении. Метров через 250 удача блеснула зубами в ослепительной улыбке. Невысокий, метр двадцать - метр тридцать, дохленький дувальчик, а за ним большое, метров в сто в длину и до 70 метров в ширину, ровное поле. До этого поля и после этого поля дувалы мощные, высокие - с ними бы пришлось серьезно повозиться. Обрадовался я, обрадовался сапер, набежавшие его подчиненные даже рвать ничего не стали. Нашли здоровенную трещину, заправили ломы, качнули... расшатали, отвалили и сбросили в канал огромный кусок дувала, потом еще один. В считанные минуты проход на поле был готов. Командир роты протянул колонну, и первый БТР, рыча, вполз на поле. Но обрадовался я, как тут же выяснилось, рано. Кто-то умный, расчетливый, предусмотрительный походил, посмотрел и оценил здесь все до меня. Если разворачивать колонну, то только в этом месте. БТР рыкнул, переключая передачу, дернулся вперед, и грохнул взрыв. Я стоял от него метрах в десяти, на что-то там отвлекся и когда через несколько секунд снова начал нормально соображать, то обнаружил себя сидящим на грязном поле с сильной болью в обеих ногах ниже колена. Голенища сапог были в глубоких метинах от комьев глины. Я машинально провел по ним руками, отыскивая дыры от осколков. Но... дыр не было. Я встал. БТР словил мину внешней стороной гусеницы. У него отлетело три катка, до двух метров гусеницы. Я поискал глазами лежащих или сидящих потенциально убитых или раненых. Таковых не оказалось. Около БТРа стоял, глотая воздух, как глушеный карась, механик-водитель и какими-то неуверенно-печальными движениями размазывал кровь из разбитого носа. В люке БТРа очумело тряс головой в шлемофоне сержант. Я обошел БТР кругом. В ушах наплывающий и удаляющийся звон. Несколько секунд все окружающее, включая подорванный БТР, казалось мне трогательно милым. Потом это идиотское чувство прошло, а звон остался. Ни убитых, ни раненых. Контуженый механик-водитель с разбитым носом - все потери. Ошибка - моя, я обязан был послать саперов пощупать поле, но на радостях этого не сделал. Тем больше у меня оказалось оснований взреветь: "Саперы, мать вашу!.." Саперы, впрочем, уже без всяких напоминаний перелопачивали поле. Выудили еще две "итальянки" - доложили: "Все!"
      - Еще раз! Я здесь выставку-продажу подорванных БТРов организовывать не собираюсь, - приказал я.
      Проверили еще раз - чисто. Подорванный БТР оттащили, колонна втянулась, развернулась, дальше пошли без приключений. Шурик умер, как я уже говорил, остальные раненые выжили.
      Возвращение
      Уже к вечеру этого дня пришлось расстаться с сапогами и перейти на ботинки. Надкостница обеих ног болела нестерпимо. Ситуация сложилась достаточно дурацкая. То, что в комьях глины, хвативших мне по обеим ногам, не оказалось ни одного куска металла - это, бесспорно, плюс. Ноги болели сильно - это явный минус. Обращаться к медицине вроде как неудобно, подумаешь - глиной по сапогам досталось.
      Батальонный доктор Гера Бутько чем-то там потер, помазал - боль поутихла. В середине ночи боль снова усилилась. К утру на ногах появились удивительно болезненные шишкообразные образования, на правой - три, на левой - два. Тут я уже плюнул на щепетильность и пошел к начмеду полка. Начмед - капитан Александр Васильевич Сухоруков - доктор замечательный и человек очень хороший. Поэтому первое, что он сделал, взглянув на мои ноги, это обложил меня отборными медицинскими терминами, и все сплошь на латыни. После этого терапевтического мероприятия мы с ним поехали в госпиталь.
      Госпитальные мужи вынесли вердикт: сильный ушиб надкостницы обеих ног, мазать тем-то, пить то-то. Я мазал и даже пил. Пил даже то, что врачи прописали мне чисто по-человечески. Но проклятые шишки не проходили, боль не отступала. Причем если с вечера шишки были на одних местах, то к утру они удивительным образом перемещались иногда до 10 сантиметров в сторону. Но это их перемещение никак не сказывалось на их болезненности. Во мне блуждала какая-то непонятная зараза. Врачи злились и смотрели на меня с подозрением: "Не есть ли я выдающийся шланг?" Я в свою очередь с подозрением смотрел на них: "Не есть ли они шарлатаны от медицины?" Я продолжал исполнять служебные обязанности, ходил, что называется, на зубах, с облегчением расшнуровывая, где это только можно, ботинки до упора - ничего не помогало. В голове крутился рассказанный кем-то из госпитальных врачей анекдот: "Что такое геморрой? - Ну как тебе объяснить: представь себе, полная задница зубов и все болят".
      Кончилось дело тем, что Сухоруков, втайне от меня, доложил командиру полка. Юрий Викторович зашел в медпункт в тот момент, когда доктора под мое непечатное бормотанье колдовали над моими ногами. Посмотрел и высказался в присущей ему манере: "Надо же, какой нежный! Схлопотал чуток по костям, и уже болезнь какую-то интеллигентную подцепил. С завтрашнего дня в отпуске, через месяц чтоб был здоров, как бык. Мне комбаты-задохлики не нужны!.."
      Так я нежданно-негаданно оказался в отпуске. С моими ногами ничего не смог поделать ни Ферганский госпиталь, ни Рязанский. К тому же свежеприобретенными туфлями я умудрился набить небольшой пузырек на большом пальце левой ноги, который по простоте душевной замазал зеленкой, что, как выяснилось, оказалось решающим в определении диагноза.
      Беглый взгляд на ноги и мгновенное заключение: лимфоденит, вот место проникновения инфекции.
      - Какой к черту лимфоденит, я... Дальнейшие объяснения были бесполезны, на меня смотрели снисходительно-высокомерно: "Учишь тут, капитан, отцов!.."
      Так я добрался до родного Новочеркасска. К тому времени я уже начал сильно сомневаться в том, что мне удастся выполнить приказ командира полка. И уже мысленно прикидывал, как мне придется лихо зашнуровываться и изображать перед Юрием Викторовичем бодрость тела и духа.
      В Новочеркасске моя не сведущая в медицине мама крупно настрогала в ведро с кипятком алоэ, и я поочередно держал в нем ноги. Держал от безысходности и тоски, не веруя в какой-то положительный результат. Но странное дело - после первой же припарки ставшая уже привычной боль уменьшилась. Я оживился и нарастил темп. Три дня я посвятил этому благородному занятию - сидеть на веранде, опуская поочередно ноги в ведро.
      Результат превзошел ожидания: все исчезло и больше никогда не возвращалось. Привыкший спать, как сторожкий пес, я, утратив ставшую уже было привычной боль, проспал кряду 14 часов, а когда проснулся, был действительно здоров, как бык. Что это было, я не знаю, если что-нибудь нервное - так я не нервный, а больше и грешить не на что.
      Из этого отпуска запомнилось одно: когда приземлился на подмосковном аэродроме и после афганских голых скал и пустынь увидел русские березы, такое к горлу подкатило, что минут пять пришлось в сторонке делать вид, будто я что-то потерял.
      В Афганистан я вернулся где-то в середине мая. К тому времени полк успел принять активное участие в проведении Панджшерской операции и, когда я, как говорят во флоте, вышел на палубу, выяснилось, что палубы нет. В мое отсутствие батальон разорвали: одна рота во главе с заместителем командира батальона находилась в Анаве и составляла резерв командира полка; другая под руководством начальника штаба, выполняя приказ о расширении зоны охраны аэродрома, обороняла опорный пункт под Махмудраками. Еще рота без взвода была придана третьему батальону. Взвод этой роты бессменно нес караульную службу в полку, на момент моего прибытия 17-е сутки не сменяясь.
      - Признаться, я несколько растерялся. Мой батальон, мой боевой кулак, который я любовно растил и пестовал, безжалостно разогнули на пальцы, и пальцы те расшвыряли в разные стороны. На вопрос находящемуся на хозяйстве зам по тылу: "Это куда же мне в такой ситуации податься?" - получил честный ответ: "А черт его знает! Наверно, в Анаву. Там командир полка, там Грачев. Там третий батальон с твоей ротой, там твоя резервная рота".
      Я так и сделал: экипировался надлежащим образом и подался на вертолетную площадку ловить попутный борт. Мне пообещали, что я взлечу примерно через час. Я принялся терпеливо ждать. Минут через 10 приземлился вертолет, из которого первым спрыгнул на землю Юрий Викторович Кузнецов. Я представился по случаю возвращения из отпуска.
      - Здоров?
      - Здоров!
      - Молодец! А куда это ты, дружок, собрался? - спросил Кузнецов.
      - В Анаву!
      - Не-е-т! Там бездельников без тебя хватает. Это что же, балду гонять и водку кушать?
      - Какая водка, там две роты.
      - Там у меня Пал Сергеевич и, судя по всему, не скоро выберется. Так что ты у меня, приятель, попашешь здесь заместителем командира полка. А балду - в другой раз и в другом месте. Разворачивай оглобли! И в полк шагом марш!
      - Товарищ подполковник, я ...
      - Прекратить разговоры! Я сказал - шагом марш! У меня главная головная боль здесь.
      Он был прав, Юрий Викторович. За те три недели, которые я исполнял обязанности заместителя, я морально устал. Людей в полку осталось катастрофически мало, а вводные сыпались, как из рога изобилия. Некем было менять: караул, наряд по столовой, по КПП. Солдаты и офицеры валились с ног от усталости и умудрялись засыпать стоя. Никакие окрики и понукания здесь помочь не могли, да и язык не поворачивался. Пришлось менять режим службы, наращивать дополнительное питание. Систематически прибывали бывшие раненые и больные, все из разных подразделений. Организовали сводные отделения и взводы и пристроили их к делу. Вышел из строя рефрижератор-продсклад. Деваться некуда: разогнали занимавшую рядом позиции афганскую зенитную батарею и оборудовали продсклад в их прохладной казарме. В батальоне материального обеспечения 108-й мотострелковой дивизии сгорел хлебозавод, развернули собственный, определив в хлебопеки вчерашних стрелков и даже одного механика-водителя, под руководством неуверенно чувствовавшего себя прапорщика. Хлебную проблему решили.