Орр решительно тряхнул головой и отвел взгляд от переливающегося всеми цветами рукотворной радуги пейзажа за окном.
Ничто не вечно, нет никаких закостенелых форм, не существует ничего конкретного и точного (кроме как в рассуждениях завзятого педанта), и любая мало-мальская завершенность — очевидное отречение от неизбежной пограничной неопределенности, каковая является неотъемлемым и загадочным свойством самого Бытия.
Г.Дж.Уэллс. «Новая утопия»
Юридическая контора «Форман, Изербек, Гудхью и Ратти» располагалась на одном из этажей едва ли приспособленного для людей здания бывшей автомобильной парковки, сооруженного еще в самом начале семидесятых, а позднее реконструированного. У большинства окружающих построек постарше в этой части города точно такая же родословная. Некогда чуть ли не весь центр Портленда был превращен в одну гигантскую автостоянку. Сперва машинам еще хватало асфальта, поделенного на платные ячейки с таксометрами, но позднее, с ростом населения, как грибы стали возникать многоэтажные парковки.
Сама идея подобного гаража, снабженного системой грузовых лифтов, витала в воздухе чуть ли не с начала двадцатого века, но лишь незадолго до того, как автомобильный бум сам по себе начал захлебываться и вдруг резко пошел на спад, на десятки этажей к небу взметнулись бесчисленные парковки. Когда в восьмидесятые нужда в них отпала полностью, не все они уступили место новой застройке — пережив капитальный ремонт, значительная часть уцелела. И здание, где располагалась упомянутая адвокатская фирма, юго-западный Берн-сайд, 209, все еще разило неистребимым душком газолина, бетонные полы были испещрены выделениями бесчисленных автомобильных клоак, черные мазки шин, точно следы лап вымерших динозавров, навечно впечатались в окаменелую пыль гулких пролетов. Сами же полы, как и потолки, имели существенный, но довольно забавный изъян, которым были обязаны первоначальному назначению здания, точнее, спиралевидной его конструкции — это неисправимый никакими капремонтами легкий уклон, покатость. И когда в контору «Форман и компания» приходил посетитель-новичок, ему стоило определенных трудов увериться в том, что стоит он прямо и падение ему вовсе не угрожает.
Мисс Лелаш, сидевшая за перегородкой, составленной из сотен гроссбухов и скоросшивателей и как бы отделявшей ее полукабинет от такой же, чуть побольше, ячейки мистера Пирла, предавалась излюбленному своему занятию — воображала себя Черной Вдовой.
Вот притаилась она, смертельно ядовитая, хитиново-элегантная и безжалостная, в засаде — и выжидает, выжидает…
Вот приближается очередная сладостная жертва, вот она уже совсем рядом…
Пальчики оближешь, а не жертва, обреченность у таких написана на роду и буквально на лбу отпечатана — белокурые, почти по-девичьи шелковистые волосы, аккуратная светлая бородка, кожа мягкая и светлая, точно рыбье подбрюшье, нрав кроткий, к тому же заика. Дерьмо! На такого наступи — даже не хрустнет.
— Видите ли… Мне ка… Я полагаю, что… Что это вроде… вроде как нарушение прав индивидуума, — мямлил посетитель. — Вторжение в личную жизнь, то есть. Но не уверен. Вот почему я и прошу у вас совета.
— Понятно, понятно. Выкладывайте, говорите дело и не тяните волынку! — резко бросила мисс Лелаш.
Но клиент, похоже, уже иссяк полностью — он судорожно переводил дух, в точности как упомянутая волынка.
— По представлению ЗОБ-департамента вы проходите сейчас курс ДНД, — заполнила затянувшуюся паузу мисс Лелаш, сверившись с листком, полученным ранее от мистера Изербека, — назначенный за нарушение федеральных правил распределения медикаментов в аптеках самообслуживания.
— Да, — вновь прорезался слабый голосок посетителя. — Я согласился на добровольную психотерапию, чтобы избежать судебного преследования.
— Разумеется, в том-то и суть ДНД, — сухо заметила юристка.
Клиент уставился ошарашенно — не то чтобы имбецил, но тоже достаточно мерзкое зрелище. Мисс Лелаш откашлялась.
Откашлялся и собеседник. Обезьянничает, решила юристка. Естественно — видок как у обезьяны, обезьяньи же и повадки.
Постепенно, со множеством повторов, экивоков и заиканий, клиенту удалось прояснить картину. Он посещает сеансы ДНД, включающие в себя гипнотическое усыпление и последующий сон со сновидениями. И подозревает, что психиатр, доктор Хабер, внушая ему определенное содержание снов, нарушает право неприкосновенности личности, установленное новым Основным федеральным законом от 1984 года.
— Знакомая картинка. С прецедентом вроде вашего мы имели дело прошлым летом в Аризоне, — прокомментировала исповедь гостя мисс Лелаш. — Клиент под ДНД возбудил дело против своего терапевта о насаждении в его подсознание гомосексуальных наклонностей. Разумеется, применявшийся бандаж оказался стандартной медико-технической процедурой, а сам истец — скрытым, глубоко подавленным геем; прежде чем дело успели передать в суд, он среди бела дня попался на попытке совращения малолетнего в самом центре Феникс-парка. Сейчас мотает срок на принудиловке в Техачапи. Ну да ладно. Я просто имела в виду, что в исках подобного рода следует соблюдать особую осторожность, чтобы не оказаться голословным. Ведь психиатры, удостоенные правительственного заказа, обычно люди весьма предусмотрительные, профессионалы высшего класса, само воплощение респектабельности. Сейчас постарайтесь-ка припомнить конкретные детали, такие действия вашего психиатра, которые могут послужить реальными уликами, но только имейте в виду — явный криминал не прокатит. Вас запросто могут сослать на принудиловку, к примеру в линтонскую нейроклинику или даже упечь за решетку.
— А перевести… перевести меня под наблюдение другого врача разве нельзя?
— Как сказать. Нужна достаточно веская причина, без нее навряд ли. Медцентр направил вас к Хаберу — они же там наверху все до последнего доки, им видней. Если вы затеваете против Хабера иск, ваша жалоба первым делом попадает к тем же, кто к нему и направил, — может статься, именно к тому специалисту, который вас там тестировал. Сомневаюсь, чтобы свидетельство пациента для них перевесило мнение аттестованного доктора, во всяком случае без убедительных доказательств. И, боюсь, отнюдь не в вашем случае.
— Из-за того, что я считаюсь больным с не вполне здоровой психикой? — печально поинтересовался клиент.
— Увы, именно поэтому.
Гость умолк надолго. Наконец он поднял на хозяйку кабинета глаза — чистые и светлые, взгляд без досады и тени надежды, — виновато улыбнулся и, поднимаясь, сказал:
— Весьма благодарен вам за разъяснение, мисс Лелаш. Простите, что понапрасну отнял у вас столько времени.
— Э-э… Погодите! — бросила юристка вслед откланявшемуся клиенту. Может, он и простак, но определенно не чокнутый. Даже на невротика не похож. Просто одинокий, предельно отчаявшийся тип. — Не стоит так быстро сдаваться! Я ведь не сказала, что ваш случай — полная безнадега. Присаживайтесь… Ну, садитесь же! Вы говорили, что хотите избавиться от химической зависимости, а доктор Хабер прописывает фенобарбитураты в дозах даже больших, чем вы их принимали прежде сами. Это может стать зацепкой. Хотя я и сильно в том сомневаюсь. Но защита права неприкосновенности — моя узкая специальность, и в вашем случае я тоже не прочь копнуть поглубже. И попробовать обнаружить нарушение. Я ведь только хотела подчеркнуть, что вы даже
не растолковалимне ваше дело как следует — если таковое у вас все же имеется. А вы сразу в бутылку! В чем все-таки конкретно вы усматриваете криминал в действиях Хабера?
— Если я отвечу напрямик, — заметил клиент тоном скорбного бесчувствия,
— вы объявите меня сумасшедшим.
— Как знать! А вдруг все же нет?
Сама мисс Лелаш к внушению любого рода была совершенно невосприимчива — качество, казалось бы, как раз для юриста, — но, как она сама же и считала, все хорошее — благо, когда оно до определенных пределов.
— Если, допустим, я скажу, — продолжал клиент тем же кладбищенским тоном, — что некоторые из моих сновидений влияют на реальность, а доктор Хабер, обнаружив это, использует в своих целях… мой талант, не испрашивая на то согласия, — вы ведь определенно решите, что я свихнулся. Разве нет?
Подперев кулачками подбородок, мисс Лелаш таращилась на собеседника.
— Ну а дальше что? — выпалила она наконец. Клиент правильно угадал ее первую реакцию, но — «Чтоб мне сдохнуть, если признаюсь!» Ну и что, даже если он и псих! Разве в этом ублюдочном мире можно прожить тридцать лет и не спятить?
Гость потупился, собираясь с мыслями.
— Видите ли, — сказал он, — у Хабера есть некое устройство — аппарат вроде энцефалографа, только он не просто записывает энцефалограммы — он расшифровывает ритмы мозга и подпитывает их же результатом своего декодирования.
— Вы хотите сказать, что Хабер — вроде того ученого-маньяка с адской машинкой?
Гость слабо усмехнулся:
— Разумеется, нет — просто я, видимо, неудачно выразился. Нисколько не сомневаюсь, что Хабер подлинный исследователь и искренне посвятил себя служению человечеству, мечтает о благе для всех. Я уверен, что он и не помышляет причинить вред мне или кому-то еще. Доктор движим лишь самыми благородными намерениями. — Обескураживающий взгляд Черной Вдовы заставил клиента снова занервничать. — Это… Ну, это самое устройство. Аугментор, как доктор его величает. Само собой, я не сумею внятно объяснить, как там оно действует, но с его помощью доктор удерживает меня в так называемой сон-фазе — эдакая разновидность сна, когда спишь со сновидениями. На этих наших сеансах все совсем иначе, чем при обычном засыпании. Хабер гипнотизирует меня, затем включает свою машинку. И я сразу же начинаю видеть сны — без его агрегата со мной подобного никогда еще не бывало. Так я думаю. Показания на экране дают доктору гарантию, что я вижу сон, и тогда он с помощью своей машины еще и усиливает сон-фазу. А вижу я во сне именно то, что под гипнозом задает мне Хабер.
— Должна отметить, внешне все это выглядит как давно апробированный и вполне безопасный метод психоанализа. С одной лишь только разницей — там изучают
ваши собственныесновидения. А доктор Хабер, стало быть, программирует сны. И не без причины, я полагаю. Общеизвестно, что под гипнозом человек может натворить такое, на что никогда бы не пошел в здравом рассудке, то бишь в ясном сознании. Врачи утверждали это еще с середины позапрошлого столетия, юридический же прецедент впервые имел место сравнительно недавно, в 1988-м, в процессе «Сомервилль versus Проянски». Отсюда вопрос — есть ли у вас веские основания подозревать, что доктор заставлял вас под гипнозом совершать некие опасные или же морально нечистоплотные поступки?
Клиент замешкался с ответом.
— Опасные? Пожалуй, да… Если исходить из не вполне привычного допущения, что сны могут представлять собою опасность. Но доктор не заставлял меня ничего
совершать. Разве что именно во сне.
— Ага, стало быть, внушал вам нечистоплотные сны?
— Он не… он не развратник. Его помыслы чисты. Мне лишь не нравится, что меня используют как инструмент — даже с благими намерениями. Мне трудно осудить поведение доктора, ведь всему виной мои собственные сны. Вот почему я и травил себя прежде наркотиками до бесчувствия, вот почему и влип во всю эту катавасию. А сейчас, когда у меня появился шанс, очень хотел бы выкарабкаться. И навсегда забыть про лекарства. Но Хабер же меня не лечит. Лишь
подстрекает.
После краткой паузы мисс Лелаш подкинула наводящий вопрос:
— К чему?
— К изменению реальности. Путем внушения мне сновидений об иной реальности, — терпеливо пояснил клиент без тени надежды в голосе.
Снова утопив в кулачки свой острый подбородок, мисс Лелаш в смущении перевела взгляд на спасительный голубой футлярчик со скрепками — ничего иного на столе в поле ее зрения не обнаружилось. Поразмыслив, зыркнула украдкой на клиента — тот сидел тихий, как и прежде. «Пожалуй, — решила она, — действительно, на такого наступишь — не хрустнет. Потому как даже не прогнется. Тот еще орешек».
Обычно люди, посещающие юридическую консультацию, если не агрессивны, то напрочь замкнуты в себе и постоянно готовы к обороне. Как правило, они чем-то обделены и удручены — если не разделом наследства, то неправедным приговором по делу, или изменой супруги, или еще чем-нибудь вроде этого. Но сегодняшнего клиента, такого безобидного и мирного, мисс Лелаш никак не могла раскусить — чего он приперся, собственно? В его объяснениях не просто напрочь отсутствовали логика и здравый смысл, а отсутствовали, похоже, вполне
намеренно.
— Вот оно как, — раздельно выговаривая слова, ответила мисс Лелаш. — И какой же именно ущерб нанес вам доктор этими снами?
— Я не считаю себя вправе изменять существующий порядок вещей. А Хабер не вправе заставлять меня делать это.
«Господи, да он же совершенно искренен, он свято верит в собственный бред, он погряз в нем с головой!» И все же мисс Лелаш была чем-то задета, даже тронута — возможно, толика его безумной убежденности передалась и ей.
— Как это — изменять порядок вещей? Каких таких вещей? Приведите хотя бы один пример!
Юристы не ведают милосердия — с чего бы это ей вдруг делать исключение для параноика, страдающего бредовыми галлюцинациями? Перед нею явный случай так называемых «прочих потерь нашего времени, подвергающего суровому испытанию людские души» — цитата из ежегодного послания президента Мердли, обладающего счастливым даром перевирать известное последнему двоечнику. Мисс Лелаш невольно вообразила, как из головы сидящего перед ней жалкого человечка сочатся кровавой капелью сквозь многочисленные отверстия эти самые «прочие потери». Бр-р-р! И все же цацкаться с ним она не обязана. Пусть лучше усечет это сразу.
— Бунгало, — ответил клиент, малость поразмыслив. — Во время второго сеанса доктор интересовался моими фантазиями, и я признался, что иногда мечтаю обладать избушкой в лесу, знаете, в местности вроде той, что описана в старинных легендах — чтобы быть там настоящим затворником. Разумеется, ничего подобного я никогда не смог бы себе позволить. А кто может? Но на прошлой неделе Хабер, видимо, заказал мне сон, в котором я являлся бы обладателем подобной роскоши, — и я увидел это во сне. И теперь у меня есть бунгало. Тридцатитрехлетняя аренда домика на правительственном участке, в дальнем конце Национального заповедника Сисло, поблизости от Несковина. В воскресенье, взяв напрокат машину, я съездил посмотреть — не домик, а просто чудо. Однако же…
— Интересно, чем это вы, собственно, недовольны? Разве иметь бунгало безнравственно? Тысячи, десятки тысяч людей мечтают выиграть там участок с тех самых пор, как правительство отменило в прошлом году запрет и проводит розыгрыш. Вам просто дьявольски повезло!
— Но у меня же не было бунгало, — ответил клиент. — Да и ни у кого там не было. Лесопарки, вернее, то, что от них еще оставалось, были строго-настрого закрыты как государственный заповедник. Пикники и то разрешалось устраивать лишь на опушке. И никакой госаренды не было и в помине. Вплоть до прошлой пятницы. Когда я увидел во сне, что аренда существует.
— Но, видите ли, мистер Орр, насколько мне помнится…
— Я знаю, что вам помнится, — мягко перебил он. — Мне тоже это известно. Мне известно, что прошлой весной было принято правительственное решение сдавать в аренду часть Национального заповедника. Известно также, как я подал в срок заявление и попал в число немногих счастливчиков, выигравших лотерею. И так далее. Но я знаю также и то, что до прошлой пятницы ничего этого и в помине не было. И доктор Хабер тоже это знает.
— Стало быть, ваш сон в прошлую пятницу, — хмыкнув, ядовито заметила мисс Лелаш, — изменил прошлое всего штата Орегон и даже повлиял на прошлогоднее решение Вашингтона? А также стер воспоминания у всех, за исключением вас и вашего доктора? Простой сон? Вы хотя бы его запомнили?
— Запомнил, — ответил Орр угрюмо, но твердо. — Мне приснилось живописное бунгало на берегу шумно журчащего ручья. А уже в воскресенье картинка полностью подтвердилась. Я понимаю, мисс Лелаш, поверить в такое трудно. Сомневаюсь, что даже доктор Хабер полностью осознал случившееся. Но он просто не мог ждать, пока поймет все до конца. Возможно, разобравшись, с чем столкнулся, он проникнется серьезностью ситуации и станет вести себя осторожнее.
Видите ли, сама схема чрезвычайно проста. К примеру, вы гипнотизируете меня и приказываете увидеть во сне… допустим, розовую собаку на полу этой самой комнаты. Я выполняю заказ. Но вы же понимаете, что розовая собака не появится здесь, пока их не существует в природе, пока они не станут неотъемлемой частью окружающей реальности. Может статься, мой сон попросту возьмет белого пуделя, окунет моими руками в розовую краску, придумав для этого предлог, благовидный и убедительный. Но если, формулируя задание, вы настаиваете, что розовый — натуральный окрас упоминаемой собаки, то моему сну придется включить розовую масть собак в эволюционное древо матушки природы. Повсеместно. Начиная с плейстоцена или когда бы там первые собаки ни появились. Получится, что они всегда были не только черные, коричневые, желтые, белые, какие-то там еще — но и розовые.
И вот уже одна из таких розовых симпатяшек заглядывает в комнату, и конечно же, это ваша давняя любимица колли, или пекинес вашего коллеги, или еще что-нибудь в том же роде. Никакой магии. Ничего сверхъестественного. Каждый сон заметает за собой следы абсолютно. Просто, когда я просыпаюсь, в комнате по какой-то вполне убедительной причине дрыхнет самая что ни на есть заурядная розовая псина. И, естественно, никто не усматривает в этом ничего чрезвычайного — кроме меня и автора сценария моего сна. То есть доктора Хабера. Я помню иную реальность, и он тоже. Доктор находится рядом в самый момент перемены, к тому же зная содержание моего сна заранее. Он не признается, что понимает, но я уже раскусил его. Для кого-либо еще розовые собаки — дело житейское, обыкновенное, они водились всегда, но только не для нас с доктором. Для нас они и были, и одновременно их как бы не было.
— Двойственность пространства-времени, альтернативные вселенные, — язвительно прокомментировала мисс Лелаш. — Вы не грешны, часом, мистер Орр, пристрастием к ночным повторам старинных телешоу?
— Отнюдь нет, — сухо, в тон ей, бросил клиент. — Мисс Лелаш, я не прошу вас верить мне. Во всяком случае без доказательств…
— Ну слава те, Господи!
Клиент улыбнулся почти что весело. Он смотрел на хозяйку кабинета весьма приязненно, даже чересчур — мисс Лелаш поняла вдруг, что, похоже, приглянулась ему как женщина.
— Мистер Орр, ну признайтесь же, что пошутили. Какие, к дьяволу, доказательства можно извлечь из сновидений! В особенности если ваши сны при малейшем изменении стирают все улики вплоть до плейстоцена?
— А не могли бы вы… — спросил Орр с неожиданным напором, как бы осененный некоей новой надеждой, — не могли бы вы, действуя как мой адвокат, принять участие в одном из сеансов доктора Хабера? Если согласитесь, конечно.
— Да. Это вполне осуществимо. Такое можно устроить, придумав какой-нибудь благовидный предлог. Но, видите ли, использование в таком деле адвоката в качестве свидетеля возможных нарушений прав личности может взорвать установившиеся между врачом и пациентом взаимоотношения. Не знаю уж, каковы они там у вас на самом деле — извне судить трудно. Знаю только, что обычно пациент должен доверять своему врачу и наоборот. Если же вы натравите на Хабера адвоката, чтобы тот добился замены врача, о каком доверии дальше может идти речь? Вся работа насмарку. А вдруг он все-таки искренне пытается вам помочь?
— Да, конечно. Но он использует меня в своих экспериментальных… — Орр не договорил, заметив, как окаменело темное лицо Лелаш — Черная Вдова узрела наконец свою настоящую жертву.
— В экспериментальных целях? Вы не шутите? Этот агрегат, о котором шла речь, — он что, на самом деле экспериментальный? А одобрен ли такой эксперимент ЗОБ-контролем? Что вы подписывали, какие бланки, кроме форм ДНД и добровольного согласия на гипноз? Ничего? Похоже, у нас возник прекрасный повод для вмешательства, мистер Орр.
— Значит, вы сможете присутствовать на сеансе?
— Вполне возможно. Но дело пойдет уже о защите ваших гражданских прав, а не просто личной неприкосновенности.
— Вы, надеюсь, понимаете, что никаких серьезных неприятностей доктору Хаберу я не желал бы причинять? — забеспокоился Орр. — Очень не хотелось бы. Я ведь чувствую, что мыслит он правильно. Единственное, что тревожит,
— он не столько лечит меня, сколько использует.
— Если Хабер ведет опыты на людях с благими, так сказать, намерениями, то примет свою судьбу как должное, без стенаний. А если оборудование зарегистрировано и одобрено, то ничто ему и не угрожает. У меня уже было два схожих случая. По просьбе ЗОБ-департамента я наблюдала в медцентре иллюзион новичка-гипнотизера — явное надувательство, — а также вывела на чистую воду одного типа из института «Лесная дубрава», который внушал людям агорафобию, чтобы те в самой жуткой давке чувствовали себя как рыба в воде. Мы пришли к выводу, что в таких действиях кроется элемент нарушения закона о промывке мозгов. В общем, я без труда смогу получить ордер ЗОБ-контроля на проверку этой — как бишь там ее? — техники доктора Хабера. Вы при этом, кстати, останетесь за рамками — доктор и не узнает, что я ваш адвокат. Сделаем вид, будто вообще незнакомы. Я заявлюсь как официально аккредитованный наблюдатель АСДС
, приглашенный ЗОБ-контролем. Тогда, если дело у нас не выгорит, ваши с доктором отношения ничуть не пострадают. Это единственный приемлемый способ поприсутствовать на одном из ваших сеансов.
— Я, кстати, единственный пациент, которого доктор Хабер пользует сейчас своим Аугментором — он сам так говорил. Аппарат еще в стадии доработки.
— Стало быть, независимо от намерений, это явный эксперимент на человеке. Хорошо. Посмотрим, что мне удастся сделать. Должна предупредить
— одни формальности займут никак не меньше недели.
Орр выглядел явно разочарованным.
— Постарайтесь не стереть меня из реальности вашими снами за предстоящую неделю, мистер Орр, — посоветовала Лелаш, отчетливо расслышав в собственном голосе хитиновое клацанье жвал.
— Разве что нечаянно, — ответил тот с искренней благодарностью — да нет. Господи Боже мой, в его голосе звучала не просто благодарность — нескрываемая приязнь! Орр явно симпатизировал ей!
Бедный маленький псих, сидящий чуть ли не на игле, похоже, втрескался в нее по уши. Но и ее саму это почему-то не оставило равнодушной. Их руки встретились на мгновение — шоколадная Лелаш и молочно-белая Орра, — прямо как на том чертовом значке из детства, из бисерной коробки ее матери, значке, отштампованном одной из великого множества примирительных комиссий середины прошлого, двадцатого века: черно-белое рукопожатие — «Дружба навек». О Господи!
Лишь утратив Великое Дао, обретаем мы подлинные праведность и милосердие.
«Лао-цзы», XVIII
Весело улыбаясь, доктор Хабер стремительно взлетел по ступенькам Орегонского онейрологического института и, толкнув высокие двери из поляризованного стекла, шагнул в сумерки холла, где шелестели спасительные кондиционеры. Только двадцать четвертое марта, а какое уже пекло! Зато здесь, внутри — прохладно, стерильно, безмятежно. Мраморный пол, разумная меблировка, сияющая хромом административная стойка, вышколенный вахтер.
— Здравия желаю, господин директор!
Из глубины холла навстречу выскочил Этвуд, коллега, только что сменившийся с ночного дежурства, весь взъерошенный, глаза воспалены после многочасового бдения за ЭЭГ-экранами. Хотя теперь компьютеры и переняли значительную часть нагрузки по присмотру за спящими пациентами, еще нередко возникала необходимость вмешательства непрограммируемого человеческого сознания.
— Утречко-то какое, шеф, а! — не слишком бодро бормотнул Этвуд, семеня следом.
Куда живее и сердечнее в личной приемной доктора Хабера прозвучало приветствие мисс Крауч, секретарши:
— Доброе утро, док!
Нет, не зря доктор Хабер, получив в прошлом году новое назначение, захватил с собой Пенни Крауч, незаменимую свою тень. Умная и преданная, она вполне соответствовала своему месту, служа надежным форпостом на подходах к самому главному начальнику, где как раз и требовались все ее сообразительность и лояльность.
Доктор прошел в святая святых — в свой кабинет.
Швырнув кейс и папки на кушетку, Хабер первым делом с наслаждением потянулся, размял плечи и спину, а затем, как уже повелось, подошел к окну. Кабинет располагался в самом углу здания, и два огромных окна открывали великолепный вид сразу на восток и на север: исчерканный темными поперечинами мостов голубой изгиб Вильяметты у самого подножия холмов, по берегам бесчисленные городские шпили, тонущие в легкой весенней дымке, предместья, теряющиеся в далеких холмах, и высоко надо всем этим — горы, седые и незыблемые вершины. Маунт-Худ, огромный даже на таком удалении, служил как бы пастбищем для бесчисленных облачных барашков, чуть севернее обломанным клыком незримого чудища вздымался пик Адаме, за ним темнел пологий правильный конус Святой Елены, над долгим северным отрогом которого в свою очередь возносился к облакам самый главный — Маунт-Рейнир, словно полотняная юбка скрытой за облаками мамаши, скликающей разгулявшихся деток.
Этот потрясающий вид никогда не приедался, Хабер черпал в нем вдохновение и свежие силы. Кроме того, только сегодня после долгой дождливой недели подскочил барометр, и вновь выглянуло весеннее солнце, поднимая над рекой белесый туман. Прочитавший за свою жизнь тысячи и тысячи энцефалограмм, доктор прекрасно сознавал связь между атмосферным давлением и мозговыми ритмами — и в себе самом он тоже почти физически ощущал сейчас прилив бодрости, психосоматические перемены, навеянные сухим и теплым ветерком.
«Придерживаться этой линии, совершенствовать климат и в дальнейшем», — отметил он мельком, почти машинально. Обычно Хабер умел одновременно обдумывать несколько разных дел, но эта мысленная помета как-то не укладывалась ни на один из уровней его мышления. Она оказалась столь мимолетной, что, когда доктор сгреб со стола диктофон, чтобы наговорить очередную казенную эпистолу, уже бесследно канула в Лету.
Переписка с официальными инстанциями была в тягость и отнимала чертову уйму времени, но куда денешься — ведь он добровольно взвалил эту ношу на свои пусть и нехилые плечи. И Хабер не ныл, не уклонялся, научным поиском занимаясь в результате чуть ли не урывками. Максимум пять-шесть часов в неделю мог посвятить он теперь собственной лаборатории, поэтому полностью вел только одного пациента, а еще нескольких, закрепленных за ассистентами, курировал.
Однако за последнего своего пациента Хабер держался крепко. В конце концов, прежде всего он ведь психиатр. И в научный поиск в области онейрологии доктор тоже пустился в первую очередь ради исцеления конкретных людей. Не приемля разглагольствований о башне из слоновой кости, он не признавал науку ради науки — какой вообще толк в исследованиях, если они не приносят никакой практической пользы? Применимость — вот главный критерий, пробный камень любого научного результата. И последний числившийся за ним пациент служил своеобразным напоминанием об этом, помогал сохранить связь между абстракцией на экране и нарушенной психикой конкретного пациента. Для доктора нет ничего важнее собственно больного. И значимость врача как личности определяется исключительно мерой его конкретного влияния на людей, то бишь прямой и обратной связью с окружающим миром. Нравственность теряет весь и всяческий смысл, если не трактовать ее как пользу, приносимую людям, как самореализацию каждого на благо всех.
Сегодня пациенту доктора Хабера, некоему Джорджу Орру, в последний раз было назначено на дневное время — четыре пополудни, — в дальнейшем доктор предполагал отводить для сеансов только ночные часы. Как перед ленчем напомнила мисс Крауч, на нынешнем сеансе предполагалось присутствие инспектора из ЗОБ-контроля, желающего удостовериться, что Аугментор и связанные с ним процедуры ничем противозаконным не являются, то бишь не противоречат морали, не угрожают здоровью пациентов, не отдают садизмом, мазохизмом и прочими «измами». Чтоб им пусто было, этим шпикам казенным!
Доктор малость лукавил сам с собой — подобные мелкие неприятности всегда сопутствуют настоящему успеху, они вроде своеобразного гарнира к лакомому блюду. В тот же ряд Хабер ставил и шумную известность, и настырных корреспондентов, и зависть коллег, и публичные подначки конкурентов. Оставайся он до сих пор независимым исследователем и корпи в заштатной лаборатории да в занюханном своем офисе в восточном Вильяметте, его Аугментор скорее всего остался бы никем не замечен вплоть до полной доводки и выставления на продажу, а сам он, совершенствуя свое детище, мог бы тихо и спокойно добавлять к нему по винтику в день. Теперь же самую сокровенную и деликатную часть работы, отработку метода на пациенте-невротике, приходилось вести здесь, в институте, то есть вполне публично — чего уж тут удивляться тому, что правительство посылает одного из своих законников сунуть нос в дела, половину из которых он едва понимает, а в остальных вообще ни уха ни рыла.
Адвокат предусмотрительно явился на четверть часа раньше пациента, и Хабер вышел в приемную встретить гостя — гостью, как оказалось, — чтобы, как водится, произвести впечатление радушного хозяина. Выходит куда лучше, когда ревизор видит, что ты отнюдь ничем не напуган, готов к сотрудничеству и проявляешь искреннюю доброжелательность. А тем докторам, которые при визитах инспекторов ЗОБ-контроля не в силах скрыть свое благородное негодование, правительственные гранты отламываются не часто.
Проявлять радушие к этой ревизорше, холодной и колючей, оказалось не столь уж легко. Все в ней брякало, лязгало да цокало — и тяжелая латунная застежка на сумочке, и увесистые медные браслеты на запястьях, и туфли на непомерной платформе, и толстая серебряная цепь с жуткой африканской маской-кулоном, и даже громкий скрипучий голос.
