Хейнский цикл - Всегда возвращаясь домой

Бабушка и мать уставились на лопатку и на руку деда. Он знаком показал им, что может и с ними проделать то же самое. Но они ему своих рук не дали; а вот я не смогла сдержать любопытство. И еще мне ужасно хотелось по-прежнему быть в центре внимания, так что я смело протянула ему свою правую руку. Порча коснулся меня лопаткой, и она прошла сквозь мою руку где-то между запястьем и локтем. Я чувствовала, как легко она входит в мою плоть; нечто похожее — быстрое горячее прикосновение — испытываешь, когда пальцем проводишь прямо над пламенем свечи. От удивления я засмеялась. Дед внимательно посмотрел на меня и промолвил:

— А ведь Северная Сова может стать одной из Воительниц.

Тогда я впервые и услышала это слово. И тут заговорила моя бабушка Бесстрашная; сразу можно было догадаться, что она сердится:

— Даже и думать об этом нечего! Твои Воители — все сплошь мужчины.

— Но она же может выйти за одного из них замуж, — возразил дед. — Когда придет время, она может, например, выйти замуж за сына Мертвой Овцы.

— Иди-ка ты знаешь куда со своей дохлой овцой, дурень этакий! — сказала бабушка, и мне опять стало смешно, а мать ласково коснулась ее руки, желая успокоить. Не знаю, то ли моя мать была напугана силой, которую продемонстрировал дед, то ли ее огорчила ссора между родителями, но так или иначе она сделала все, чтобы оба старика успокоились. Мы выпили с дедом по стакану вина, а потом с ним вместе пошли через площадь для танцев к хейимас Синей Глины, где остались ночевать в гостевой комнате. Я впервые спала под землей, и мне понравилась царившая там тишина, понравилось и отсутствие сквозняков, однако все это было для меня непривычно, и я без конца просыпалась и прислушивалась и, лишь услышав рядом дыхание матери, снова успокаивалась и засыпала.

В Чумо бабушка еще со многими хотела повидаться — из тех семей, у которых она когда-то жила и училась прясть, ткать, делать ковры и гобелены, так что из города мы вышли только около полудня и двинулись дальше по северо-восточному берегу Великой Реки На, протекавшей через всю нашу Долину. Вокруг были бесконечные сады, где росли оливы, сливовые деревья, гладкие персики, а подальше, на холмах террасами раскинулись виноградники. Я никогда не бывала так близко к Горе-Прародительнице; казалось, она заслоняет весь мир. Оглянувшись, я не увидела своей родной Горы Синшан: то ли не сумела на расстоянии отличить ее от других, то ли она спряталась за горами юго-западной части Долины. Мне стало не по себе, я не выдержала и сказала об этом матери; и та, отлично поняв мои страхи, уверила меня, что, когда мы вернемся в Синшан, наша гора непременно будет на своем месте.

Когда мы пересекли Валухов Ручей, то впереди завиднелся город Чукулмас, что на самом краю Долины. Первой мы увидели его Огненную Башню, высившуюся отдельно от прочих строений и сложенную из цветных камней — красных, оранжевых и желтовато-белых; прихотливый и тонкий рисунок ее стен напоминал пеструю, нарядную корзинку сложного плетения или узор на спинке змеи. На огромных желтоватых холмистых лугах у подножия горы, со всех сторон окруженных лесом, пасся и тучнел скот. Ниже, на почти совершенно плоской равнине, виднелись винокурни и сараи для сушки фруктов; садоводы Чукулмаса как раз строили летние хижины. На берегу Реки На среди дубов крутились крылья темных мельниц, издалека был слышен громкий скрип их колес. Слышался тройной посвист перепелов, над полями пели жаворонки, высоко в небесах парили хищные канюки. Солнце светило вовсю, стояло полнейшее безветрие.

— Настоящий праздник Девятого Дома! — сказала мать.

Бабушка откликнулась сдержанно:

— Хоть бы поскорее до Кастохи добраться. С тех пор как мы вышли из Чумо, она почти все время молчала и сильно прихрамывала. Тут матери моей прямо под ноги на дорогу слетело перо — перо из крыла сойки, серое по краям и синее в середине. Это и было ответом на только что сказанные ею слова о Доме Воздуха. Она подобрала перышко и понесла его в руке. Мать моя была маленького роста, круглолицая, с изящными руками и ногами. В тот день она шла босиком, в старых штанах из телячьей кожи и рубашке без рукавов; за плечами — маленький рюкзак; волосы искусно заплетены и аккуратно уложены. В руках она держала голубое перо сойки. Я и сейчас вижу, как она идет в лучах солнца по Дому Безветрия.

Со стороны западных холмов уже протянулись длинные тени, когда мы добрались наконец до Кастохи. Бесстрашная, увидев крыши над садами, проговорила:

— Ага, вот и Бабкин Передник!

Старики часто называли так Кастоху, потому что город раскинулся как раз между отрогами Ама Кулкун, Горы-Прародительницы. При этих словах я представила себе город среди густого леса с высоченными елями и секвойями, расположенный в огромной пещере, темной и загадочной, из которой вытекает Великая Река На. Когда мы взошли на мост, чтобы перебраться на тот берег, я увидела, какой это большой город, куда больше Телины, и там сотни домов и целый мир незнакомых людей, и заплакала. Может быть, от стыда: я поняла, насколько глупой была моя выдумка, что город может разместиться в пещере; а может быть, меня, усталую после долгого путешествия, просто ошеломило увиденное. Бабушка взяла мою правую руку, крепко сжала ее обеими руками и внимательно осмотрела. С тех пор как мой дед с новым именем Порча пропустил мне сквозь руку свою лопатку, ни мать, ни бабушка не сказали об этом ни слова.

— Старый он дурак! — вырвалось у бабушки, когда она рассматривала мою руку. — Да и я тоже хороша. — Она сняла свой серебряный, в форме полумесяца браслет, который всегда носила, и легко надела мне его на правую руку. — Ну вот, — сказала она удовлетворенно. — Не бойся. Северная Сова, ты его не потеряешь.

Бабушка была такая худенькая, что браслет-полумесяц оказался мне лишь чуточку великоват, хотя рука у меня была еще совсем тонкая, детская; но бабушка имела в виду вовсе не то, что браслет может свалиться. Я тут же перестала плакать. И в гостинице у Горячих Источников в ту ночь я спала крепко, но и во сне чувствовала, что на руке у меня серебрится месяц, прямо под моею щекою.

На следующий день я впервые увидела людей Кондора. Все в Кастохе было для меня необычным, все было новым, все было иным, чем дома; но стоило мне увидеть этих людей, и я поняла, что Синшан и Кастоха — это, в общем, примерно одно и то же, а вот люди Кондора — совсем из другого мира.

Наверное, в этот миг я была похожа на кота, учуявшего гремучую змею, или на собаку, которая видит привидение. Ноги у меня стали как ватные, а волосы поднялись дыбом. Я резко остановилась и прошептала:

— А это кто такие?

— Это люди Кондора. Они не принадлежат ни к одному Дому, — ответила бабушка.

Мать, которая шла рядом со мной, вдруг неожиданно быстро прошла вперед и заговорила с четырьмя высокими мужчинами, которые тут же обернулись к ней. У них были клювы и крылья; на нее они смотрели сверху вниз. Тут ноги мои совсем подкосились, и мне вдруг страшно захотелось в уборную. Я видела, как эти черные стервятники пристально глядят на мою мать своими глазами, обведенными белыми кругами, вытягивают красные шеи, а потом, конечно же, своими острыми клювами расклюют ей рот, горло, вытащат из живота кишки…

Однако мать, живая и невредимая, вернулась к нам и по дороге к Горячим Источникам сказала бабушке:

— Он был на севере, в Стране Вулканов. Эти четверо говорят, что люди Кондора возвращаются сюда. Когда я назвала его имя, они сказали, что он у них важный начальник. Нет, ты видела, как внимательно они меня слушали, стоило мне назвать его имя? — Мать засмеялась. Я никогда прежде не слышала, чтобы она так смеялась.

— Чье имя? — спросила бабушка.

— Имя моего мужа! — ответила мать.

И они остановились, глядя друг другу в глаза.

Потом бабушка пожала плечами и отвернулась.

— Я же говорила: он непременно вернется! — сказала мать.

А я вдруг заметила, что вокруг ее лица так и вьются белые огненные искры, похожие на светящихся мушек. Я громко закричала, согнулась пополам, и меня вырвало.

— Не хочу, чтоб они тебя съели! — все время повторяла я.

Мать на руках отнесла меня обратно в гостиницу. Я немного поспала, а в полдень мы с бабушкой отправились на Горячие Источники и долго лежали в целебной воде. Вода была какого-то коричневато-синего цвета — даже не вода, а просто жидкая грязь — и пахла серой. Сперва показалось не очень-то приятно, но стоило недолго в этой воде побыть, и начинало казаться, что можно проплавать в ней вечно. Бассейн был неглубоким, но довольно широким и длинным, и выложен голубовато-зелеными изразцовыми плитками. Стен вокруг него не было, только высокая деревянная крыша; впрочем, можно было поставить ширмы, если хотелось укрыться от ветра. Очень хорошее место! И все люди пришли туда специально, чтобы лечиться; они разговаривали друг с другом вполголоса или лежали поодиночке в воде и пели тихие исцеляющие песни. Сине-коричневая вода скрывала их тела, так что если смотреть на бассейн сверху, то видны были лишь головы, спокойно плававшие на поверхности бассейна или прислонившиеся затылками к изразцовым бортикам. Некоторые люди лежали, закрыв глаза, некоторые тихонько пели, полускрытые туманной пеленой, что висела над этим местом.

Лежу и лежу, Лежу неподвижно На мелководье в теплой воде.

Плывет и плывет, Плывет непрерывно Над теплой водою легкий туман.

В гостинице на Горячих Источниках мы прожили целый месяц. Бабушка принимала целебные ванны и каждый день ходила к Целителям и учила Песнь Щитомордника. Мать ходила одна на Гору-Прародительницу, к истокам Великой Реки На, а еще — в Вакваху и к перевалу, тропой пумы. Ребенку трудно целый день торчать в горячем бассейне или у Целителей, но я боялась людных площадей большого города, а родственников среди здешних жителей у нас не было, так что я почти все время проводила на Источниках и помогала тем, кто работал там. Когда я узнала, где находится Большой Гейзер, то стала часто ходить туда, а старик, который там жил, водил посетителей по святым местам и пел им песни, посвященные истории Подземных Рек, охотно беседовал со мной и даже разрешал мне ему помогать. Он научил меня Грязевой Вакве, первой священной песне, которую я узнала сама. Даже тогда очень немногие знали эту лечебную песню, и, должно быть, она была очень древней. Она сложена по старинному образцу, ее поют только в сопровождении барабана, выбивающего простой ритм, и большая часть ее слов связана с праязыком, так что записывать ее не имеет смысла. Тот старик говорил мне:

— Может быть, жители Небесных Домов тоже поют эту песню, когда приходят сюда принимать грязевые ванны, а?

А в одном месте этой песни вдруг откуда-то выныривали совсем другие, понятные слова:

Там, где горы, как чаша, Склоняют края к середине, Все сюда поспешают, Как всегда приходили…

Я думаю, тот старик был прав: это песнь о рождении Земли. Таков был самый первый серьезный дар, который я получила в жизни; а уж потом я сама передала его многим.

Держась подальше от города, я больше ни разу не встречала людей Кондора и позабыла о них. Через месяц мы отправились домой, в Синшан, чтобы успеть к Летним танцам. Бабушка чувствовала себя хорошо, и мы за одно утро успели спуститься вниз, в Телину, и уже к вечеру добрались до Синшана. Когда мы проходили по нашему мосту, мне казалось, что я вроде бы воспринимаю все как-то наоборот: северные холмы почему-то оказались там, где должны были быть южные, дома Правой Руки оказались слева, и даже внутри нашего дома все тоже выглядело иначе. Я повсюду обнаруживала такие странности, будто предметы были перевернуты с ног на голову. Но мне это нравилось; хотя я надеялась, что особенно долго оно не продлится. Утром, когда я проснулась от мурлыканья кошки Сиди, свернувшейся у меня на подушке, все уже вернулось на свои прежние места: север был на севере, левая сторона слева, и больше уже ни разу даже на мгновение не видела я, чтобы мир вот так переворачивался с ног на голову.

Когда закончился последний из Летних танцев, мы переселились в нашу летнюю хижину в горах, и там бабушка сказала мне:

— Северная Сова, уже года через два ты станешь женщиной и, как у взрослой женщины, у тебя будут месячные, а ведь всего год назад ты казалась длинноногим кузнечиком. Теперь ты на середине пути, это очень хорошее время, самые ясные годы. Что бы ты хотела совершить сейчас?

Я целый день думала над ее словами, а потом пришла к ней и сказала:

— Я бы хотела пойти в горы тропой пумы.

— Хорошо, — кивнула головой бабушка. Моя мать ничего у меня не спросила и ничего мне не сказала. С тех пор как мы вернулись из Кастохи, она все время к чему-то, замирая, прислушивалась, словно ждала какой-то весточки издалека.

Так что готовила меня к походу бабушка. A течение девяти дней я совсем не ела мяса, а последние четыре дня из этих девяти мне давали только сырую пищу и всего один раз, в полдень, а еще четыре раза давали выпить воды — по четыре глотка зараз. В назначенный день я поднялась еще до рассвета и взяла приготовленную заранее сумку с дарами. Бабушка спала, но, по-моему, мать моя притворялась и просто лежала с закрытыми глазами. Я пожелала им счастливо оставаться, тихонько пробормотала хейю за них и за наш дом и ушла.

Наша летняя хижина стояла на лугу, на склоне горы, чуть выше того места, где начинался Ручей Каменного Ущелья, то есть что-нибудь в миле от Синшана. Мы всегда, сколько я себя помню, переселялась туда на лето и жили там в соседстве с семьей из Дома Обсидиана. Мы вместе пасли своих овец, там для них было вдоволь травы, и ручей бежал совсем неподалеку и почти во все годы был полон воды, благодаря обильным дождям. В северо-западной части луга возвышалась большая Священная Скала. Я прошла мимо этой скалы. Вообще-то я собиралась остановиться и поговорить с ней, но скала сама со мной заговорила и велела мне:

— Не останавливайся. Иди дальше, поднимись высоко в горы еще до восхода солнца.

И я пошла дальше, все выше и выше по холмам. Сперва, пока еще не рассвело, я просто шла, а когда начало светать, побежала и добралась до вершины Горы Синшан, как раз когда из-за горизонта выглянул краешек солнца. Я увидела, как осветились горы и как тьма отступила в сторону моря.

Там, на вершине горы, я пропела священную хейю и двинулась по самому гребню на юго-восток — по козьим тропам, сквозь чапараль, а где кустарник не был особенно густым, я шла просто так, без дороги, особенно в лесу, где росли сосны и ели. Шла я, никуда не торопясь, все время останавливаясь и прислушиваясь, старательно выбирая направление, присматриваясь к разным знакам и приметам. Весь день меня не покидала мысль о грядущем ночлеге в горах. Тропа вилась то вверх, то вниз, а я все думала: «Нужно найти подходящее место для ночлега, нужно непременно его найти до наступления темноты». Но ни одно место не казалось мне подходящим. Я сказала себе: «Это наверняка будет особенное, святое место. Ты его сразу узнаешь, когда подойдешь ближе!» Но на самом деле — хоть я и старалась об этом не думать

— меня преследовали страхи: я боялась горного льва и медведя, боялась диких собак и мужчин с побережья. Так что, если честно, то искала я ре «святое место», а убежище, где можно было бы спрятаться. Чтобы не очень бояться, я весь день шла без отдыха, ибо стоило мне остановиться, как я тут же начинала дрожать от страха.

Поскольку я уже поднялась выше тех мест, где били ключи, то к вечеру очень захотела пить. Я достала из своей сумки четыре маковые головки, полные семян, и, вытряхнув мак на ладонь, съела его, но после этого мне только больше захотелось пить да к тому же начало подташнивать. Сумерки окутали гору, прежде чем я успела найти то место, какое искала, так что пришлось ночевать там, где меня застигла темнота — в ложбинке среди низкорослой манзаниты. Мне показалось, что здесь будет вполне безопасно, а эти деревца я приняла просто как святой дар. Я довольно долго сидела там, скорчившись. Хотела спеть хейю, но мне был неприятен даже звук собственного голоса. В конце концов я легла. Но стоило мне хоть капельку пошевелиться, сухие листья подо мной словно начинали кричать, оповещая всех кругом: «Слушайте! Вот она! Она шевельнулась!» А если я пробовала лежать неподвижно, то моментально замерзала, так что приходилось без конца ворочаться и поджимать под себя ноги; ночь действительно была холодной, да еще ветер зачем-то принес с моря туман и окутал им горную вершину. Туман и ночная тьма мешали мне что-либо разглядеть, но я упорно продолжала смотреть во тьму. Одно было ясно: я на самом деле хотела подняться в горы и пройти тропой пумы, однако ничего у меня не получилось; весь день я только и делала, что пыталась от пумы спрятаться. А все потому, что я явилась сюда не из желания самой стать похожей на бесстрашную пуму, а всего лишь мечтая доказать детям, которые называли меня полукровкой, что я лучше всех, что я самая смелая и почти что святая. И что мне уже целых восемь лет. От этих мыслей я горько заплакала, уткнувшись лицом в грязные листья, и, честное слово, наплакала целую грязную лужицу с соленой водой на холодной щеке горы. И тут я вдруг вспомнила старинную лечебную песню, которой меня научил старик с Гейзеров, и про себя пропела ее. Это немного помогло. Я успокоилась, и ночь потекла дальше. Однако жажда и холод мешали мне уснуть, а усталость никак не оставляла меня.

Чуть стало светать, я напролом, сквозь густой кустарник спустилась в одно из ущелий, чтобы найти воду. Искать родник пришлось довольно долго. Ущелья разветвлялись, подобно лабиринту, и я совсем заблудилась, так что, снова поднявшись наверх, обнаружила, что стою где-то между Горой Синшан и Горой-Сторожихой. Я полезла еще выше и наконец выбралась, только вершина оказалась совершенно лысой, а Гора Синшан, оставшаяся позади, теперь почему-то была обращена ко мне своей внешней, «дикой» стороной. То есть я сейчас находилась вне Долины!

Дальше весь день, как и вчера, я шла очень медленно, все время останавливалась и прислушивалась, однако мысли мои совершенно переменились. Собственно, даже не мысли, ибо я ни о чем не думала; просто голова вдруг стала ясной. Я приказала себе: «Постарайся идти все время так, чтобы обойти Гору-Сторожиху, и не слишком отклоняйся от этого курса, тогда снова придешь на ту плешивую вершину холма». Мне очень хотелось опять попасть туда, там я чувствовала себя хорошо среди бледно-желтого от солнечных лучей дикого овса. Я была уверена, что непременно снова выйду на это место, и продолжала идти вперед. Все, что попадалось мне навстречу, я называла вслух подлинными именами или приветствовала молитвой-хейя — ели и карликовые сосны, конские каштаны и секвойи, заросли дикой вишни и земляничные деревья и, конечно, дубы, а еще птиц — соек, синиц, дятлов, горлинок, ястребов — и какие-то незнакомые травы и цветущие колючие кусты, и череп горной козы, и кроличьи катышки, и ветер, дующий с моря.

Там, на охотничьей стороне горы олени не слишком стремились попадаться человеку на глаза. Я видела их раз пять, а один раз — самку койота. Оленям я говорила: «Благословляю вас, как умею, о Молчаливые! Благословите же и вы меня!» А ту койотиху я назвала Певицей. Я и раньше видела, как койоты подкрадываются к отарам овец во время окота и как они воруют еду из летних хижин, видела и мертвых койотов, лежавших на земле комком грязноватой шерсти — таких я видела часто, но никогда за всю свою жизнь не видела я самки койота в ее собственном Доме.

Она стояла между двумя невысокими сосенками примерно в десяти шагах от меня, потом еще чуточку приблизилась, чтобы получше меня рассмотреть. Потом села, обвив хвостом лапы, и уставилась как на чудо. По-моему, она никак не могла понять, что я такое. Может, она никогда человеческих детей не видела? Может, она совсем молодая и вообще никогда не видела людей? Мне она нравилась — чистая, аккуратная, с шерстью цвета дикого овса в зимнее время, со светлыми глазами. Я сказала ей: «Певица! Я ведь все равно пойду по твоей тропе!» Она сидела, по-прежнему внимательно глядя на меня и словно улыбаясь, потому что у койотов пасть так устроена; потом встала, немного потянулась и… исчезла — как тень. Я не успела заметить, куда она исчезла и исчезла ли, так что по ее тропе я пойти все-таки не решилась. Но в ту ночь она со своим семейством пела мне койотские песни совсем рядом со мной почти до рассвета. В ту ночь туман не принесло: небо было ясным, и звезды ярко светили в вышине. Я лежала с легким сердцем на краю небольшой поляны под старыми лаврами и рассматривала созвездия и отдельные звезды; я словно плыла по этому бескрайнему звездному небу, словно принадлежала ему целиком. Так Койотиха позволила мне войти в ее Дом.

На следующий день я успешно выбралась на тот заросший диким овсом лысый холм, откуда была видна оборотная сторона Горы Синшан, и там, вытряхнув все из своей сумки, принесла этому священному месту дары. Я не стала перебираться через холм, чтобы не замыкать круг полностью, а просто спустилась по ущелью вниз, намереваясь обойти Гору Синшан с юго-востока и тем самым завершить свое путешествие по хейийя-иф. Однако в лабиринте ущелий я вновь заблудилась и дальше пошла по течению какого-то ручья; идти по его берегу было несложно, однако все вокруг заросло ядовитым дубком, а стены ущелья были очень крутыми. Я все шла и шла вдоль ручья и понятия не имела, куда наконец попаду. Этот лабиринт называется Лощиной Старого Лиса, однако никто, кого я потом ни спрашивала — ни охотники, ни члены Общества Благородного Лавра, — никогда в этом месте не бывал и того ручья не видел. Наконец ручей влился в какое-то продолговатое озерцо с темной водой. Вокруг озера росли невиданные мною прежде деревья с гладкими стволами и ветвями и с треугольными, чуть желтоватыми листьями. На темной воде виднелось множество желтых пятнышек — упавшие листья. Я опустила руку в воду и спросила у нее, куда мне идти дальше. Я почувствовала ее силу, и сила эта немного меня напугала. Вода была почти черная и какая-то неподвижная. Это была не та вода, какую я знала, — незнакомая, страшная и тяжелая, как кровь. Я не стала пить из этого озера. Присела на корточки в жаркой тени под голыми деревьями и стала ждать какого-нибудь знака, пытаясь понять, что со мной происходит. Потом что-то появилось на поверхности воды и направилось ко мне: водомерка. Очень крупная, она легко мчалась по сверкающей темной глади. Я сказала: «Благословляю тебя, как умею, о Молчаливая! Благослови же и ты меня!» Насекомое на мгновение застыло как бы между водой и воздухом — там, где воздух и вода соприкасаются друг с другом, там, где и существуют водомерки, — а потом скользнуло прочь, в тень крутого озерного берега. И все. Пропало. Я встала, напевая хейю застывшей воде, и тут же обнаружила путь наверх: тропа вела мимо зарослей ядовитого дубка, через Лощину Старого Лиса на обратную сторону горы, откуда я через ущелье вышла прямо на склон, глядящий в Долину, освещенную палящими лучами летнего полуденного солнца; кузнечики звенели, точно тысяча колокольчиков; пестрые, с черно-голубым оперением сойки кричали и ругались мне вслед, когда я проходила по лесу. В ту ночь я спала крепко, улегшись под огромными дубами на своей родной стороне горы. На следующий день, четвертый день моего путешествия, я связала пучками перья, подобранные в пути, в зарослях, и привязала их к дубовым веткам; а потом на берегу крошечного ручейка, пробивавшегося среди камней и могучих корней деревьев, спела столько песен Речек и Ручьев, сколько знала. Совершив этот маленький обряд, я отправилась домой и добралась до нашей летней хижины уже на закате. Матери дома не было; бабушка пряла шерсть перед хижиной у земляного очага.

— Ну вот и хорошо! — сказала она. — Только, по-моему, тебе сперва нужно вымыться как следует, а?

Я понимала: она ужасно рада, что я вернулась домой живой и невредимой, но не может не посмеяться надо мной — ведь я забыла вымыться после того, как пела священные песни на берегу ручья, потому что очень спешила поскорее попасть домой и поесть. Так что я с ног до головы была в поту и в грязи.

Спускаясь к ручью в Каменном Ущелье, я чувствовала себя ужасно повзрослевшей, словно меня не было дома не четыре дня, и даже не месяц (столько мы провели в Кастохе), и не восемь лет (столько я прожила на свете), а гораздо дольше. Я вымылась в ручье и вернулась обратно уже в сумерках. Священная Скала была на месте, и я подошла к ней. Она сказала: «А теперь коснись меня». И я коснулась ее, и почувствовала, что действительно вернулась домой. Я чувствовала, что в душу мою вошло нечто, мне еще непонятное и, может быть, даже вовсе нежелательное — что-то из того странного места, из того черного озера и от той водомерки; но вершиной моего путешествия все-таки был золотой от солнца холм; и та ночь, когда койотиха пела для меня свои песни; и пока я касалась Священной Скалы, я понимала, что шла по верному пути, несмотря даже на то, что первоначальной цели так и не достигла.

Поскольку у меня во всей Долине была только одна бабушка и один дедушка, человек из Дома Синей Глины по прозвищу Девять Целых попросил разрешения быть моим побочным дедом. Так как мне вот-вот должно было исполниться девять лет, он перебрался к нам из своей летней хижины в Ущелье Медвежьего Ручья, чтобы научить меня песням наших предков. Вскоре после этого мы все вместе вернулись в Синшан — готовиться к Танцу Воды, а наши соседи из Дома Обсидиана остались пасти овец. В тот год я впервые вернулась в город летом. Там почти никого не было, кроме некоторых людей из Дома Синей Глины. Целые дни проводя в пении и молитвах в опустевшем городе, я постепенно почувствовала, как душа моя раскрывается, становится шире, стремится соединиться с душами других танцоров, чтобы заполнить царящую вокруг пустоту. Выливаемая в бассейн хейимас вода из сосуда синей глины и песни, которые мы исполняли, казались мне ручьями и реками среди великого летнего зноя. Постелено стали возвращаться люди других Домов, а потом мы все праздновали Танец Воды. В Тачас Тучас ручей, снабжавший этот город водой, совершенно пересох, так что его жители перебрались к нам и праздновали вместе с нами; те, у кого были родственники в Синшане, поселились в их домах, остальные на скорую руку построили себе шалаши в полях Синшана или спали на чьих-то балконах и верандах. Собралось так много народу, что Танец как бы вовсе и не думал кончаться, а хейимас Синей Глины была так полна громким пением и священным могуществом, что крыша ее, казалось, вибрировала, дрожала, точно шкура пумы, напрягшейся перед прыжком. Да, это был большой праздник! На третий и четвертый день даже жители Телины и Мадидину услышали о Танце Воды в Синшане и стали приходить и танцевать с нами. В последнюю ночь балконы всех домов были прямо-таки забиты народом, а площадь для танцев полна танцующими; в жарких небесах сверкали-танцевали молнии — казалось, по всему горизонту, — и невозможно было отличить грохот барабана от далеких еще громовых раскатов; а мы все танцевали и танцевали, то устремляясь к морю, то поднимаясь в гору, к темнеющим облакам.

Как-то раз, между Танцами Воды и Вина я встретилась со своими троюродными братом и сестрой из Дома Красного Кирпича, которые жили в Мадидину; мы собирались вместе пойти за черной смородиной к Скале Перепелки. В кустах уже повсюду были протоптаны тропинки, и ягод осталось не так уж много, и в итоге мы перестали собирать смородину, а принялись играть. Пеликан и я изображали диких собак, а Хмель — охотника, и мы охотились друг на друга, ползая среди густых и довольно колючих кустов. Я поджидала, пока Хмель пройдет мимо того места, где я притаилась, и нападала на него сзади, громко рыча и лая, и сбивала его с ног. От неожиданности он охал и некоторое время лежал совершенно неподвижно, пока я не начинала поскуливать и лизать ему руку. Наигравшись, мы втроем уселись и долго болтали на разные темы. Вдруг Хмель сказал:

— А вчера в нашем городе появились люди с птичьими головами.

— Ты хочешь сказать, собиратели перьев? — спросила я.

— Нет, — сказал он, — у них самих были настоящие птичьи головы — головы хищных птиц, стервятников, такие черные с красным.

Пеликан раскричалась: «И вовсе это не он их видел, а я!», но мне почему-то стало грустно и нехорошо на душе. Я сказала:

— Мне теперь домой надо, — и пошла прочь. Им пришлось догонять меня, потому что я даже забыла взять корзинку с собранными ягодами.

Потом они отправились к себе, в Мадидину, а я побрела куда глаза глядят, через луг, через ручей, и была уже недалеко от винокурен, когда, подняв голову, увидела в небе, на юго-западе, высоко парившую птицу. Я решила, что это канюк, но потом разглядела, что птица гораздо крупней канюка, прямо-таки огромная. Девять раз она описала круг над моим городом, а потом, словно завершив в воздухе какой-то священный танец, медленно заскользила на северо-восток прямо у меня над головой. Крылья ее, каждое из которых было длиной со взрослого человека, казалось, совершенно не двигались; чуть шевелились только маховые перья на концах крыльев, направляя полет по ветру. Когда эта птица пролетала над Холмом Рыжей Коровы, я бегом бросилась в город. Повсюду на балконах было полно народу, а на городской площади несколько человек из Дома Обсидиана били в барабаны, чтобы придать людям мужества. Я пошла прямо в наш дом Высокое Крыльцо и спряталась в дальней комнате, в самом темном углу за свернутыми постелями. Я была уверена: этот кондор высматривал именно меня.

Вскоре пришли моя мать и бабушка и, не подозревая о моем присутствии, продолжали сердито спорить.

— Я же говорила тебе, что он вернется! — сказала моя мать. — Он непременно придет и найдет нас здесь! — Она говорила одновременно и сердито, и радостно; я никогда прежде не слышала, чтобы она разговаривала таким тоном.

— Лучше б этого не было никогда! — сказала моя бабушка тоже сердито, но совсем не радостно.

И тут я вылезла из своего темного угла и бросилась к бабушке со слезами:

— Не позволяй ему приходить сюда! Пусть он нас никогда не найдет!

Но мать сурово сказала:

— Подойди сейчас же ко мне, дочь Кондора.

Я сделала шаг, остановилась и осталась стоять меж ними, повторяя:

— Это не мое имя! Меня совсем не так зовут!

Мать, несколько опешив, умолкла, но потом тихонько проговорила:

— Не бойся. Ты сама увидишь. — И как ни в чем не бывало принялась готовить ужин. Бабушка взяла свой праздничный барабан и удалилась в нашу хейимас. В тот вечер изо всех хейимас доносился барабанный бой.