Земноморье (№2) - Гробницы Атуана

Урсула Ле Гуин

Гробницы Атуана

ПРОЛОГ

— Домой, Тенар, домой, скорее!

Вечер. В глубокой долине вот-вот расцветут полным цветом яблони. Кое-где первые цветы уже появились — маленькие розовые звездочки на черных ветках. Между деревьями по упругой, свежей, мокрой траве бежит девочка, бежит просто так, ради удовольствия, которое дает бег. Услышав зов матери, она делает широкий круг и только после этого поворачивает к дому. Мать стоит в дверях и смотрит на подпрыгивающую маленькую фигурку, похожую на пушинку над темнеющей травой.

Отец у крыльца очищает от прилипшей земли мотыгу и говорит:

— Ну что ты так привязалась к ней? Все равно через месяц ее заберут. Навсегда. Это все равно, что похоронить ее. И забыть. Какой смысл любить того, кого потеряешь? Она для нас ничто. Если бы за нее хоть заплатили, а то ведь не получим ни гроша… Ее просто увезут и все. Конец.

Мать молчит. Она не сводит глаз с дочери, которая остановилась и сквозь ветви деревьев смотрит на небо. Над высокими холмами пронзительно-ярко горит вечерняя звезда.

— Она не наша, она перестала быть нашей дочерью в тот день, когда к нам пришли и сказали, что ей предназначено быть Жрицей Гробниц Атуана. Неужели ты до сих пор не поняла этого? — В голосе отца горечь и обида. — У тебя есть еще четверо. Они останутся, а эта исчезнет. Не цепляйся за нее, отпусти!

— Когда придет время, — произносит женщина, — я отпущу ее.

Она нагибается и смотрит, как Тенар мчится к ней на своих маленьких, перепачканных землей ножках. Она подхватывает дочь на руки, заходит в дом и прижимается лицом к ее черным волосам. При свете очага видно, что у самой женщины волосы светлые.

Отец, уверенно попирая босыми ногами холодную землю, все еще стоит снаружи и наблюдает, как темнеет чистое весеннее небо. Взгляд его полон печали, унылой и одновременно яростной, которая никогда не найдет слов, чтобы выразить себя. Он пожимает плечами и входит вслед за женой в дом, звенящий детскими голосами.

1. СЪЕДЕННАЯ

Рожок пронзительно запищал и смолк. Наступившая тишина нарушалась только шумом множества ног, двигавшихся почти под неслышимый рокот бьющего в ритме сердца барабана. Через трещины в крыше Тронного Зала, через проемы в тех местах, где между колоннами обрушились целые секции кирпичной кладки, в помещение пробивались косые солнечные лучи. После восхода солнца прошел час. В холодном воздухе не ощущалось никакого движения. Сорняки, вылезшие сквозь щели в мраморном полу, покрылись инеем и ломались, задетые мантильями жриц.

По четыре в ряд шли они по огромному залу между рядами колонн. Глухо бил барабан. Факелы в руках закутанных в черное женщин ярко горели в темноте и бледнели, попадая в столбы солнечного света. Снаружи, на ступенях Тронного Зала остались мужчины, стражники, трубачи, барабанщики. Только одетые в черное женщины могли войти в эти огромные двери, чтобы по четыре в ряд подойти к Пустому Трону.

Появились еще две высоких жрицы, тоже в черном. Одна — худая и изможденная, другая — тяжелая и массивная. Между ними шла девочка лет шести, одетая в белоснежный хитон, оставляющий открытыми руки и босые ноги. Казалось, она совсем еще малышка. У ведущих к Трону ступеней, где их уже ждали черные ряды жриц, великанши остановились и вытолкнули девочку вперед.

Трон стоял на высоком помосте, и казалось, был окутан со всех сторон свисавшей с потолка черной паутиной. Непонятно было, то ли это занавес, то ли густые тени. Сам Трон был черным, только тускло светились вделанные в спинку и подлокотники драгоценные камни. И был он огромен — человек показался бы на нем карликом. И был он пуст — ничто не восседало на нем.

Девочка взобралась на четвертую из семи ведущих к Трону ступенек. Вырубленные из черного с красноватыми прожилками мрамора, они были настолько высоки и широки, что девочке приходилось вставать обеими ногами на одну, прежде чем ступить на следующую. На средней ступеньке, прямо перед Троном стояла большая деревянная плаха с углублением для головы. Девочка опустилась на колени и, слегка повернув голову, вложила ее в углубление, после чего застыла в неподвижности.

Некто в туго перепоясанном белом хитоне, со скрытым белой маской лицом вышел из теней справа от Трона. В руке его был пятифутовый сверкающий стальной меч. Молча занес он его над головой ребенка. Барабан смолк.

Когда кончик лезвия достиг высшей точки, из тьмы слева от Трона к палачу метнулась черная фигура и схватила его за руки своими изящными руками. Острие меча блестело в темноте. Словно танцоры, балансировали безликие силуэты над ребенком, потом отпрыгнули и исчезли в темноте за Троном. Из рядов жриц вышла одна и вылила чашу какой-то жидкости на ступеньку рядом с плахой. В темноте Тронного Зала пятна, оставленные ей, выглядели черными.

Девочка поднялась и с трудом спустилась по лестнице, у подножия которой уже ждали ее две жрицы-великанши. Они одели на нее черный плащ, капюшон, мантию и повернули лицом к лестнице, плахе, Трону.

— О, Безымянные, взгляните на девочку, которую мы отдаем вам! Она рождена истинно безымянной! Примите ее жизнь и те годы, что осталось ей прожить! Смерть ее будет и вашей смертью. Примите ее! Съеште ее!

Другие голоса, пронзительные и хриплые, ответили:

— Она Съедена! Она Съедена!

Из-под черного капюшона девочка еще раз посмотрела на Трон. Вделанные в него драгоценности покрылись слоем пыли, и сверкание их было едва заметно в полутьме, на спинке видна была паутина и совиный помет. На три самых высоких ступеньки, прямо перед Троном никогда не ступала еще нога смертного. На них скопилось столько пыли, что они казались одним землистым склоном — мраморные плоскости совсем скрылись под вековым слоем грязи.

— Съедена! Съедена!

За дверями снова застучал барабан, быстрее, чем прежде. В молчании, нарушаемом только шарканьем ног, процессия двинулась к яркому и далекому прямоугольнику выхода.

Двойные ряды колонн, как ноги великанов, уходили в полумрак под потолком. Среди жриц, такая же черная, как они, шла девочка, торжественно ступая босыми ногами по замерзшей траве и ледяным камням. Когда на ее пути сверкнул пробившийся сквозь разрушенную кровлю солнечный луч, она и не подумала глянуть наверх.

Черная процессия вышла из Тронного Зала и окунулась в холодный, призрачный утренний свет. Солнце только что появилось над горизонтом и осветило горы на западе и стену Тронного Зала. Остальные здания все еще лежали в красновато-пурпурной тени, если не считать блестящей, только что заново позолоченной кровли храма Богов-Братьев, стоящего на невысоком холме. По четыре в ряд процессия черных жриц двинулась по тропе, спускавшейся по склону Холма Гробниц, и в ней родилась молитва. В мелодии ее было только три ноты и одно-единственное слово, потерявшее от бесконечного повторения всякий смысл, как верстовой столб на заброшенной дороге. Снова и снова повторяли его жрицы, и День Возрождения Первой из них заполнился тихим речитативом, нескончаемым жужжанием.

Девочку водили из храма в храм, из зала в зал. В одном месте ей дали лизнуть соли, в другом — заставили встать на колени и остригли голову, после чего смазали оставшиеся короткие волосенки маслом и душистым уксусом. Потом она легла лицом вниз на исполинскую мраморную плиту и пронзительные голоса пропели над ней поминовение усопших. Ни девочка, ни жрицы ничего не ели и не пили весь этот день. На заходе солнца девочку, прикрыв овчиной, уложили спать в комнате, которой она прежде никогда не видела, в доме, простоявшем запертым много лет. Потолок в этой комнате был очень высок, но окон не было и чувствовался застоявшийся запах смерти. Здесь молчаливые женщины оставили девочку в темноте.

Она лежала неподвижно, с широко раскрытыми глазами.

На стене затрепетал отблеск света. Кто-то шел по коридору, загораживая рукой свечу так, что она давала света не больше, чем светлячок. Послышался хриплый шепот:

— Ну, как ты, Тенар?

Девочка не ответила.

В дверь просунулась голова, странная голова — лысая, как очищенная картошка, и такого же желтоватого цвета. Глаза на этой голове напоминали картошку неочищенную. Нос, утонувший среди свисавших щек, казался крошечным, безгубый рот походил на щель. Девочка лежала, не двигаясь и не сводя глаз со странного посетителя.

— Эй, Тенар, моя маленькая пчелка!

Голос хотя и был хрипловатым, походил на женский, но исходил не от женщины.

— Мне нельзя здесь быть, мое место на крыльце, я сейчас уйду. Просто мне хотелось взглянуть, как там моя маленькая Тенар после такого утомительного дня, как там моя маленькая пчелка.

Пришелец бесшумно подошел к девочке и протянул руку, чтобы погладить ее по голове.

— Я больше не Тенар, — сказал она, пристально глядя на собеседника. Рука замерла, так и не коснувшись волос девочки.

— Нет… — прошептал он и через минуту добавил: — Знаю, знаю. Теперь ты маленькая Съеденная Арха. Но я…

Девочка молчала.

— Трудный день был для малышки, — сказал человек со свечой.

— Тебе нельзя входить сюда, Манан!

— Нельзя… Знаю. В этот дом нельзя. Спокойной ночи, малышка… Спокойной ночи…

Манан, не торопясь, повернулся и вышел. Отблески света на стенах постепенно угасли. Девочка, имя которой теперь было Арха, Съеденная, лежала молча, неотрывно глядя в чернильную тьму.

2. СТЕНА ВОКРУГ МЕСТА

Она росла и, не сознавая того, забыла мать. Ее место было здесь, у Гробниц, и так было всегда. Лишь иногда, июльскими вечерами, когда девочка смотрела на окрашенные закатом в желтоватый цвет горы на западе, вспоминала она огонь в очаге того же самого цвета. Ей казалось, что когда-то ее держали на руках, что было странно, потому что здесь к ней и прикасались-то редко, и вспоминался ей чудесный запах вымытых в душистой воде волос цвета заката и огня.

Конечно, знала она больше, чем помнила — всю историю ей уже рассказали. Когда ей было лет семь или восемь и ей захотелось узнать, кто же она такая, девочка подошла к своему телохранителю, стражнику Манану и спросила:

— Манан, расскажи, как меня выбрали.

— Но ведь ты и так все это знаешь, малышка.

Она и в самом деле знала. Высокая и сухая жрица Тар рассказывала ей об этом пока Арха не заучила все наизусть, и теперь она повторила ее слова:

— Когда умирает Первая жрица, церемонии похорон и очищения занимают месяц по лунному календарю. После этого Жрицы и Стражники Гробниц переходят пустыню и идут по городам Атуана, расспрашивая народ. Они ищут девочку, родившуюся в ночь смерти Первой Жрицы. Найдя ее, они ждут и наблюдают. Ребенок должен быть здоровым физически и умственно, не болеть оспой и рахитом, не получать увечий. Если девочке исполнилось пять лет и она совершенно здорова, становится ясно, что ее тело — это тело умершей Первой Жрицы. Ее привозят в Место и учат целый год. В конце этого года ее вводят в Тронный Зал и отдают ее имя Хозяевам — Безымянным. Она и есть Безымянная, Вечно Возрождающаяся Жрица.

Так рассказала ей Тар, слово в слово, и девочка не осмелилась расспросить ее поподробнее. Тар нельзя было назвать жестокой, хотя и была она сурова и жила по железным законам. Арха благоговела перед ней. К Манану же она таких чувств не испытывала и потому скомандовала бы:

— Расскажи, как меня выбрали!

И он снова, в который раз, поведал бы ей:

— Мы вышли отсюда в третий день новолуния, потому что Жрица-Которая-Была умерла именно в третий день новой луны. Сначала мы пошли в Тенабах. Он считается большим городом, хотя те, кто видел и Авабат, говорят, что Тенабах в сравнении с ним все равно, что блоха рядом с коровой. Для меня-то он достаточно велик, ведь в нем десять тысяч домов! Потом мы направились в Гат, но никто в тех местах не слыхал о девочке, рожденной в третий день прошлого новолуния. Были мальчики, но мальчики не подходят… Так что мы двинулись в холмистые места на север от Гата. Я сам из тех краев, где текут реки и на земле растет трава… Не из этой пустыни…

На этом месте хриплый голос Манана приобрел бы странный оттенок, а поросячьи глазки совсем скрылись бы в складках век. Он помедлил бы чуть-чуть, а потом продолжал:

— Мы нашли всех родителей, у кого месяц назад родились дети. Некоторые врали: — «Ну конечно, наша девочка родилась как раз в третий день месяца!» Бедняки, как ты знаешь, рады воспользоваться любым случаем, чтобы избавиться от лишнего рта. Были и другие, такие нищие, что жили в своих одиноких хижинах, не вели счета времени и не знали, когда же именно рождались их дети. Мы не отступались и в конце концов всегда докапывались до истины. Но до чего же утомительная эта работа! Но вот в маленькой деревушке из десяти домов, среди садов к западу от Энтата, мы нашли нужную нам девочку. Восемь месяцев было ей — вот как долго мы искали… Она родилась не только в ту ночь, когда умерла Первая Жрица, но и в тот же самый час. Чудесный ребенок! Она сидела на коленях у матери и яркими глазами смотрела на нас, набившихся в единственную комнату, как летучие мыши в пещеру. Отец ее был бедняком, ухаживал за яблоневыми садами помещика, а своего у него было — пятеро детей и коза. Даже дом не принадлежал ему. Мы столпились в комнате и потому, как жрицы смотрели на девочку и переговаривались меж собой, поняли, что перед нами сама Возрожденная. Поняла это и мать. Она молчала и только крепче прижимала дочь к себе. На следующий день мы вернулись. И что же мы увидели? Ясноглазая малышка лежит в кроватке и плачет, все ее тело в красных пятнах. А мамаша вопит еще громче дочери и причитает: «О, горе нам! Ведьмины пальцы схватили мою малышку!» Она имела в виду оспу. В моей деревне оспу тоже называли ведьмиными пальцами… Но Коссил, она сейчас Верховная жрица у Божественного Короля, вышла вперед и взяла девочку на руки. Остальные отпрянули, и я вместе с ними… Нельзя сказать, что я высоко ценю свою жизнь, но кто же по доброй воле заходит в дом, где есть оспа? Но Коссил не испугалась. Подержав девочку на руках, она сказал: «У нее нет жара». Потом она послюнявила палец, потерла красное пятно, и оно исчезло. Клубничный сок! Глупая мать вознамерилась обмануть нас и сохранить для себя ребенка!

Тут Манан непременно бы расхохотался. Лицо его при этом почти не менялось, только начинали тяжело вздыматься бока.

— Муж поколотил ее за это, потому что боялся гнева жриц. Скоро мы вернулись в пустыню, но каждый год наши люди приходили в тот дом и смотрели, как растет девочка. Так прошло пять лет, а потом Тар и Коссил под охраной храмовых стражников и королевских солдат в красных шлемах совершили последнее путешествие, Они привезли с собой девочку, потому что это и в самом деле оказалась Возрожденная Жрица, и ее место было здесь. И кто же эта девочка, а, малышка?

— Я, — ответила бы Арха, всматриваясь в даль, словно в попытке увидеть что-то уже невидимое, только что исчезнувшее.

Однажды она спросила:

— А что делала… что делала мать, когда девочку забирали?

Этого Манан не знал, в тот раз жрицы не взяли его с собой. А она не помнила. Что хорошего в воспоминаниях? Все, все ушло. Она там, где и должна быть. Из всех мест в мире она знает только одно: Гробницы Атуана.

В первый год своего пребывания здесь она спала в одной большой комнате с другими новичками — девочками от четырех до четырнадцати лет. Уже тогда Манана выделили из Десяти Стражников как ее персонального телохранителя, а кровать Архи стояла в алькове, частично отделенном от большой комнаты с низким потолком, где девочки хихикали и шептались перед сном, а утром, позевывая, заплетали друг другу косы. Когда имя забрали у нее и дали в замен другое, Арха переселилась в Малый Дом, в комнату, которая отныне будет принадлежать ей до конца жизни. Весь Малый Дом, жилище Первой Жрицы, стал ее домом, и никто не мог войти в него без разрешения. Когда Арха была совсем еще маленькой, ей нравилось слушать, как люди почтительно стучат в дверь, и говорить: «Я разрешаю вам войти». Раздражало ее только то, что две Верховные Жрицы, Тар и Коссил, не считали это правило обязательным для себя и входили без стука.

Летели дни, летели похожие один на другой годы. Девочки-ученицы проводили свое время в классах и мастерских. Они не играли ни в какие игры

— для игр не было времени. Они изучали священные песни и танцы, историю Империи Каргад, ритуалы и таинства богов, которым были посвящены сами: Божественного Короля, правившего в Авабате, или Близнецов — Арваха и Валуаха. Из всех них только Арха занималась обрядами Безымянных и обрядам этим учила ее только Тар — Верховная Жрица Богов-Братьев. Эти занятия отрывали ее от других девочек на час-полтора в день, но все остальное время было посвящено работе. Девочки учились прясть овечью шерсть и ткать из нее холсты, возделывать всяческие растения и готовить повседневную пищу: чечевицу, кукурузные зерна, грубо измолотые для каши и тонко — для выпечки хлеба, лук, капусту, козий сыр, яблоки и мед.

Единственным развлечением была ловля рыбы в мутной зеленоватой реке, протекавшей в полумиле от Места. Как хорошо было взять с собой яблоко или ячменную лепешку и сидеть весь день, глядя на неторопливую зеленоватую воду и постоянно меняющиеся тени, отбрасываемые облаками на склоны гор. Но стоило только завизжать от удовольствия, когда леска натягивается и ты выбрасываешь на берег бьющуюся серебристую рыбку, тут же раздавалось похожее на змеиное шипение Меббет:

— Тише, дурочка, чего развопилась!

Меббет, жрица из храма Божественного Короля, была еще молодой женщиной, но жесткой и острой, как кремень. Рыбалка была ее страстью. С ней нужно было поддерживать хорошие отношения и ни в коем случае не шуметь, иначе она никогда не возьмет тебя на рыбалку и ты никогда не попадешь снова на реку, кроме тех случаев, когда начинали пересыхать в жару источники и нужна была вода. Ужасное занятие — прошагать полмили по опаляющей жаре вниз до реки, наполнить два ведра на коромысле и как можно быстрее вернуться. Первые сто ярдов были еще ничего, но потом ведра начинали тяжелеть, а коромысло жечь плечи как раскаленный железный прут. Солнечный свет молотом бьет по пыльной дороге, и каждый шаг дается все труднее. Наконец, ты добираешься до огорода за Большим Домом и с плеском выливаешь ведра в бак… Потом нужно вернуться и проделать всю эту процедуру снова. И снова. И снова.

Внутри стен, окружающих Место — это было единственное имя, которое оно имело и в котором нуждалось, потому что оно было самым древним и священным местом во всех Четырех странах Каргада — жило около двухсот человек и стояло множество зданий: три храма, Большой и Малый Дома, жилища евнухов-стражников, а сразу за стеной, прилепившись к ней — солдатские казармы и хижины рабов, склады, овчарни и загоны для коз. Если глядеть на Место издалека, оно походило на небольшой город, стоящий в кольце опаленных солнцем холмов, на которых росли только шалфей, какие-то сорняки да пустынные колючки. Издалека, с Восточных Равнин казалось, что золоченая крыша храма Богов-Братьев подмигивает, словно пластинка слюды в базальте.

Сам храм представлял собой побеленную каменную кладку без окон, с низким крыльцом и дверью. Куда более привлекательно выглядел храм Божественного Короля, стоящий немного пониже, с высоким резным крыльцом и двумя рядами толстых белых колонн с раскрашенными капителями. Каждая из них была сделана из целого кедрового ствола, которые везли морем с Гур-ат-Гура, где еще сохранились леса, а потом тащили на себе рабы по иссушенным пустыням Атуана. Только после того, как идущий с востока путешественник разглядит эти два храма, он заметит, почти на вершине холма, приземистый полуразрушенный Тронный Зал, самый старый храм Империи Каргад.

Окружая всю вершину холма, стояла на его склонах массивная, обвалившаяся в нескольких местах каменная стена. Внутри нее торчали из земли несколько двадцатифутовых каменных столбов, походивших на грозящие небу пальцы. Заметив их, глаз был уже не в силах оторваться от этого зрелища. Они стояли, полные тайны, и никто не знал, в чем смысл их существования. Их было девять, почти все покосились, и только один стоял прямо, а один совсем упал. Столбы были покрыты серым налетом, поросли мхом и разноцветными лишайниками, кроме одного, обнаженного и черного, тускло поблескивающего под лучами солнца. Наощупь он был совершенно гладким, в то время как на остальных под мхом можно было нащупать, а иногда и увидеть таинственную резьбу — знаки, символы. Эти девять каменных столбов и были Гробницами Атуана. Говорили, что они стоят здесь с тех времен, когда Архипелаг поднялся с морского дна. Они были старше Божественного Короля, старше Богов-Братьев, старше самого света. Они были гробницами тех, кто правил миром, когда людей еще не было. Гробницами Безымянных, и у той, что служила им, тоже не было имени.

Нечасто приходила она сюда, и кроме нее никто не входил в пространство за Тронным Залом, окруженное каменной стеной. Дважды в год в полнолуния, ближе к весеннему и осеннему равноденствиям перед Троном приносилась жертва, и она выходила из задней двери Тронного Зала с чашей, полной дымящейся козлиной крови. Половину ее она выливала к подножию стоящего прямо монумента, половину на один из упавших, покрытый ржавыми пятнами прошлых жертвоприношений.

Иногда ранним утром, когда косые солнечные лучи позволяли лучше рассмотреть резьбу на Монументах, Арха приходила сюда и бродила между них, вглядываясь в таинственные символы. Потом она садилась и смотрела на далекие горы, на крыши и стены Места, наблюдая за первыми признаками дневной активности вокруг Большого Дома и в казармах, за стадами овец и коз, которых гнали на скудные пастбища у реки. Среди Монументов нечего было делать, и она шла сюда только потому, что ей это было разрешено и давало возможность побыть в одиночестве. Что и говорить, место было жуткое. Даже в самые жаркие дни пустынного лета здесь чувствовалась прохлада. Ветер свистел между двумя столбами, которые стояли ближе всего и наклонились к друг другу, словно поверяя соседу какую-то тайну.

От стены Гробниц отходила еще одна каменная стена, делая длинный неправильный полукруг вокруг холма и уходя дальше на север, к реке. Она не столько защищала Место, сколько делила его на две части: на одной стороне

— храмы, дома жриц и стражников, на другой — казармы и жилища рабов. Никто из них не переходил на другую сторону, кроме дней священных праздников, в которых участвовали солдаты, барабанщики и трубачи. Но внутрь храмов они не допускались никогда: никто из посторонних не имел права входить во внутренние дворы. Когда-то Место посещалось паломниками, королями и вождями Четырех Стран. Первый Божественный Король, например, полтора века назад лично освятил ритуалы поклонения своей персоне в своем собственном храме. Но даже ему не разрешили подойти к Гробницам, даже он вынужден был спать и принимать пищу за окружавшей Место стеной.

По трещинам и выбоинам легко было забраться на стену. Как-то весенним днем Съеденная сидела на ней вместе с другой девочкой по имени Пенте. Обоим было по двенадцать лет. В это время им было нужно находится в ткацкой мастерской Большого Дома, среди гигантских станков, опутанных черной шерстью, на которых ткался холст для одеяния жриц. Они выскочили оттуда попить из родника, а потом Арха сказала:

— Пойдем со мной! — и повела подругу по склону холма вниз, к стене. Теперь они сидели на ней, в десяти футах от земли, свесив босые ноги и разглядывая пустынные равнины, уходившие от Места на север и восток.

— Как хотелось бы мне увидеть море! — воскликнула Пенте.

— Зачем? — спросила Арха, жуя сорванную по дороге горькую травинку.

Пустыня только что отцвела. Все маленькие цветочки рассыпали теперь свои семена, пуская на ветер пушинки или зонтики. Почва под яблонями покрылась бело-розовым ковром лепестков, а сами деревья стояли зелеными, единственная зелень на много миль от Места. Все остальное, от горизонта до горизонта, было грязного желто-бурого цвета, только горы слегка отливали голубым из-за цветущего шалфея.

— О, я не знаю зачем… Просто мне хочется увидеть что-нибудь другое, ведь здесь всегда одно и тоже. Ничего не меняется.

— Все, что случается в других местах, берет свое начало здесь, — сказала Арха.

— Да, конечно… Но мне хочется посмотреть, как это случается!

Пенте, мягкая, какая-то особенно домашняя девочка, улыбнулась. Почесав пятки о нагретые солнцем камни, она продолжила:

— Ты знаешь, что когда я была маленькая, то жила у моря. Наша деревня стояла прямо за дюнами, и мы часто играли на пляже. Однажды мы увидели много кораблей, целый флот, они плыли далеко в море. Мы прибежали в деревню, рассказали про это, и все вышли на берег посмотреть. Корабли выглядели как драконы с красными крыльями, а у некоторых и в самом деле были длинные шеи с драконьими головами. Это корабли из внутренних стран, не из Каргада, объяснил нам староста. Плыли они с запада. Они просто прошли мимо, и никто так и не узнал, куда же они направлялись. Подумать только, они и в самом деле явились из страны волшебников, где кожа у людей цвета грязи и где мигнуть не успеешь, как на тебя наложат заклинание!

— Только не на меня! — яростно воскликнула Арха. — Мне даже смотреть не хочется на них! Все они — нечистые, проклятые маги! Как они осмелились подплыть так близко к Священному острову!

— Божественный Король скоро завоюет их всех и превратит в рабов. А море мне и правда хочется увидеть. В лужицах после отлива остаются маленькие осьминожки, и если крикнуть на них: «Бу!», они становятся белыми. Смотри, Манан идет, тебя ищет!

Слуга и телохранитель Архи медленно шел вдоль стены. Иногда он нагибался, срывал росток дикого лука, которого накопился у него порядочный пучок, потом выпрямлялся и озирал окрестности маленькими мутными глазками. За последние годы он еще больше растолстел, и его лысая желтоватая голова блестела на солнце.

— Спускайся на мужскую половину, — прошептала Арха, и девочки, точно маленькие ящерки, соскользнули по внешней стороне стены так, что изнутри их не стало видно. Шаги Манана приближались.

— У-у, у-у, нос картошкой! — едва слышно проворковала Арха, словно ветер прошелестел в ветвях яблони.

Шаги стихли.

— Эй, там, — произнес неуверенный голос. — Малышка? Арха?

Тишина. Манан пошел дальше.

— У-у, у-у, нос картошкой.

— У-у-у, живот картошкой! — в свою очередь прошептала Пенте и застонала, пытаясь сдержать рвущийся наружу смех.

— Кто тут?

Тишина.

— Ну ладно, ладно, — вздохнул Манан и медленно зашагал дальше. Когда он скрылся за склоном, девочки снова забрались на стену. Пенте была вся красная от пота и сдерживаемого смеха. Арха была в ярости.

— Глупый старый баран! Нигде от него покоя нет!

Пенте рассудительно ответила:

— Но ведь это его работа, ходить за тобой по пятам и следить.

— За мной следят те, кому я служу! Я радую их и мне незачем радовать своим поведением кого-то еще! Пусть все эти старухи оставят меня в покое! Я — Первая Жрица!

Пента в изумлении уставилась на нее и пробормотала:

— О, я знаю, знаю это, Арха…

— Пусть они отстанут от меня и перестанут говорить, что мне делать!

Пенте вздохнула и продолжала молча сидеть, пристально всматриваясь в безбрежную равнину, однообразие которой нарушалось только вздымающимися на горизонте горами. Наконец, она сказала:

— Скоро ты сама начнешь приказывать. Через два года нам исполнится четырнадцать, и мы перестанем быть детьми. Я пойду в Храм Божественного Короля, и для меня мало что изменится. А ты… ты станешь настоящей Первой Жрицей. Даже Коссил и Тар должны будут слушаться тебя!

Съеденная ничего не ответила. Рот ее был упрямо сжат, глаза под черными бровями горели упрямством.

— Пора возвращаться, — сказала Пенте.

— Нет.

— Но мастерица может рассказать про нас Тар и, кроме того, наступает время Девяти Молитв.

— Я остаюсь здесь. И ты тоже оставайся.

— Тебя-то не накажут, достанется мне одной, — спокойно сказала Пенте.

Арха не ответила. Пенте снова вздохнула и осталась. Солнце постепенно погружалось в туманную дымку, хотя стояло еще довольно высоко. Вдалеке зазвенели колокольчики, заблеяли ягнята. Пахучий ветер налетал внезапными порывами.

Девять Молитв уже подходили к концу, когда девочки вернулись. Меббет заметила, что они сидели на «мужской» стене и доложила об этом своей начальнице, Коссил, Верховной Жрице Храма Божественного Короля.

У Коссил были громоздкие ноги, громоздкое лицо. Без всякого выражения в голосе она приказала девочкам идти за ней. Они поднялись на холм, к храму Арваха и Валуаха, а там Коссил поговорила с Верховной Жрицей этого храма, Тар, высокой и сухой, словно нога косули.

Коссил сказала Пенте:

— Снимай хитон!

Она выпорола девочку пучком тростника, который немного резал кожу. Пенте перенесла наказание терпеливо и молча, после чего ее отослали в мастерскую, оставив без ужина сегодня и без еды на следующий день.

— Если тебя еще раз увидят на той стене, наказание будет суровее, — сказала Коссил. — Ты понимаешь это, Пенте?

— Голос ее был тих, но недобр.

Пенте ответила: — Да, — и убежала, вздрагивая, когда грубая ткань хитона задевала свежие порезы на спине.

Арха наблюдала за поркой, стоя рядом с Тар, которая по окончании экзекуции сказала ей:

— Нехорошо, когда видят, что ты бегаешь и карабкаешься по стенам с другими девочками. Ты — Арха!

Арха угрюмо молчала.

— Будет лучше, если ты не станешь нарушать определенные для тебя правила поведения. Ты — Арха!

Девочка быстро посмотрела в глаза сначала одной жрице, потом другой, и во взгляде ее сверкнули ненависть и злоба. Но Тар сделала вид, что это ее не касается. Она наклонилась к девочке и прошептала, словно в подтверждение своих слов:

— Ты — Арха! Ничего не осталось, все съедено!

— Все съедено, — повторила девочка, как повторяла каждый день, все эти дни своей жизни, начиная с шести лет.

Тар слегка поклонилась ей, то же самое сделала и Коссил, отложив в сторону кнут. Девочка не ответила на поклон, но покорно повернулась и пошла.

День закончился ужином из вареной картошки с луком, молча съеденным в узкой, мрачной трапезной, вечерними гимнами, наложением священных слов на дверь и коротким ритуалом Невыразимого. Девочки ушли в спальню, чтобы поиграть там перед сном в кости и палочки и пошептаться, пока не погаснет единственный факел. Арха удалилась в Малый Дом, где спала в одиночестве.