Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Команда Смайли - Секретный пилигрим

ModernLib.Net / Детективы / Ле Джон / Секретный пилигрим - Чтение (стр. 9)
Автор: Ле Джон
Жанр: Детективы
Серия: Команда Смайли

 

 


Мы защищали сильных от слабых и совершенствовали искусство публичной лжи. Честных реформаторов мы выдавали за врагов, а омерзительных диктаторов – за друзей. Мы даже не находим времени, чтобы спросить себя, как долго еще сможем пользоваться такими средствами, чтобы защищать наше общество, и оставаться обществом, которое стоит защищать, – снова взгляд на меня. – Поэтому не было ничего удивительного, – правда, Нед? – что наши двери были открыты каждому обманщику и шарлатану, занимающемуся антикоммунистическим рэкетом. У нас были негодяи, которых мы заслуживали. Нед знает. Спросите у него.
      И Смайли, ко всеобщему удовольствию, разразился смехом, а я, секунду поколебавшись, тоже засмеялся и заверил своих студентов, что как-нибудь об этом расскажу.
 

* * *

 
      Возможно, и вам перепало, как говорят в Штатах. Возможно, вы были среди восторженной публики на одном из впечатляющих представлений, которые они дают во время своего неутомимого путешествия по Среднему Западу Америки, когда они пожимали руки и давились резиновой курицей, которую во время лекционного турне подавали на обед по сотне долларов за порцию, – и порции шли нарасхват. Мы называли это шоу Теодора – Латци. Теодором звали Профессора.
      Быть может, и вы присоединились к бессчетному числу аплодирующих стоя людей, пока два наших героя скромно находились в центре сцены – Профессор, высокий и импозантный, в одном из новых дорогих костюмов, специально приобретенных для этой поездки, и маленький Латци, его круглощекий немой, небольшие глазки которого были до краев наполнены идеалами. Овации раздались еще до того, как они начали говорить, и овации – после их речи. Но аплодисменты были недостаточно громкими для “двух великих американских венгров, которые без посторонней помощи пробили себе дырку в Железном Занавесе”. Цитата из талсской “Геральд”.
      Возможно, ваша чисто американская дочь наряжалась в украшавший ее костюм венгерской пейзанки и прикалывала специально для этого случая цветы к волосам – бывало и такое. А может, вы посылали пожертвование в Лигу освобождения, почтовый ящик такой-то, Уилмингтон. Или, может, ожидая в приемной стоматолога, прочитали о наших героях в “Ридерс дайджест”.
      Или, возможно, как и Питер Гиллам, который в то время работал в Вашингтоне, вы удостоились чести присутствовать на их грандиозном приеме, организованном совместно с нашими Американскими Братьями, городской полицией Вашингтона и ФБР, не где-нибудь, а в таком храме благонамеренности, как выдержанный в строгом стиле, обитый панелями отель “Хей-Адамс”, расположенный прямо напротив через площадь от Белого дома. Если так, то вас можно было бы считать серьезным и влиятельным человеком. И вам нужно быть журналистом с переднего края или, по крайней мере, лоббистом, добывающим сведения в кулуарах парламента, чтобы вас допустили в торжественно-безмолвный зал заседаний, где каждое сдержанно сказанное слово обладает силой, словно высеченное на камне, а люди в оттопыривающихся блейзерах напряженно следят, чтобы вам было удобно и покойно. Ведь кто знает, когда Кремль нанесет ответный удар? Это было то еще времечко.
      Или, может, вы читали их книгу, которую Братья незаметно всучили послушному издателю с Мэдиссон-авеню и запустили в производство под фанфары одобрения покорных критиков перед тем, как она заняла нижнюю строку в списке документальных бестселлеров и оставалась там в течение целых двух недель. Надеюсь, вы прочли, поскольку, хоть она и появилась под их двумя именами, на самом деле кусочек написал и я, пусть даже Братья воспротивились моему первоначальному названию. Их название было таким: “Кремлевский убийца”. Позже я назову вам свое.
 

* * *

 
      Кадровик, как обычно, все перепутал. Для любого, кто жил в Гамбурге, Мюнхен Германией совершенно не является. Это другая страна. Я никогда не ощущал даже самой отдаленной связи между двумя этими городами, но, когда настало время заняться разведкой, Мюнхен, как и Гамбург, стал одной из невоспетых столиц Европы. Даже Берлин был оттеснен на всего лишь второе место, когда стал вырисовываться размах деятельности невидимого мюнхенского сообщества. Самой крупной и отвратительной из наших организаций был орган, больше известный по названию места, где он был расположен, – Пуллах, – где вскоре после 1945 года американцы разместили малоприятное общество старых нацистских офицеров под началом бывшего генерала гитлеровской военной разведки. Их задача состояла в том, чтобы подкатиться к другим старым нацистам в Восточной Германии и подкупом ли, шантажом или обращением к товарищеским чувствам переманить их на Запад. Казалось, американцам не могло и в голову прийти, что восточные немцы делали то же самое, но в большем объеме и с лучшими результатами.
      Итак, Немецкая служба размещалась в Пуллахе, американцы сидели с ними, время от времени подбивали на что-то, потом пугались этого и тащили их назад. А где сидели американцы, там сидели и все остальные. Время от времени разражались ужасные скандалы, в основном когда кто-то из этой компании клоунов буквально забывал, на кого он работает, или плакался в жилетку, делая признание, или пристреливал свою любовницу, любовника или самого себя, или же пьяный неожиданно возникал по другую сторону Занавеса, чтобы высказать свою преданность тем, кому предан до сих пор не был. Никогда в жизни не встречал подобного разведборделя.
      После Пуллаха появились расшифровщики и специалисты по обеспечению безопасности, а после них пришли радио “Свобода”, радио “Свободная Европа” и радио “Свободное Все Остальное”, и неизбежно, поскольку в большинстве своем они оставались все теми же эмигрантами-заговорщиками, они стали чувствовать, что судьба обходит их стороной, но не решались сказать об этом. И много времени было проведено среди этих изгоев, которые спорили по поводу таких, например, тонкостей: кто станет королевским шталмейстером, когда будет реставрирована монархия; кто будет удостоен ордена Св. Петра; кто вступит во владение летними дворцами эрцгерцога, как только из его гостиных выметут мокрых коммунистических куриц; кто достанет горшок с золотом, который лежит на дне, как его там, какого-то озера, начисто забывая о том, что это озеро узурпаторы-большевики осушили еще тридцать лет назад и построили на том месте гидроэлектростанцию площадью почти что в два с половиной гектара, прежде чем сообразили, что воды здесь не будет.
      Словно этого было недостаточно, в Мюнхене родились дичайшие всегерманские амбиции, приверженцы которых даже границы 1939 года считали всего лишь началом того, что нужно Большой Германии. Восточные пруссаки, саксонцы, померанцы, силезцы, балты и судетские немцы – все протестовали против причиненной им ужасной несправедливости и, дабы смягчить свое горе, тянули из Бонна толстые конверты с деньгами. Иногда вечерами, когда я устало тащился домой к Мейбл по пропахшим пивом улицам, мне чудилось, что они поют свой гимн, маршируя за призраком Гитлера.
      В деле ли они еще, когда я пишу? Ох, боюсь, что да и выглядят намного менее сумасшедшими, чем в те дни, когда общение с ними было моей работой. Смайли процитировал мне как-то Хораса Уолпола – такое имя само собой не возникло бы у меня в голове. Этот мир – комедия для тех, кто думает, сказал Уолпол, и трагедия для тех, кто чувствует. Что ж, для комедии у Мюнхена имеются баварцы. А для трагедии – прошлое.
      Воспоминания мои обрывочны, когда почти двадцать лет спустя я пытаюсь восстановить в памяти детали политического прошлого Профессора. В то время я воображал, что понимаю его, – может, так оно и было на самом деле, поскольку большую часть вечеров проводил с ним, слушая отрывки из истории Венгрии в период между войнами. И я уверен, мы тоже включили бы их в книгу, по меньшей мере на целую главу, если бы мне только удалось раздобыть где-то рукопись.
      Проблема состояла в том, что о прошлом Венгрии ему было говорить намного приятнее, чем о ее настоящем. Возможно, он научился, что в жизни, где надо постоянно приспосабливаться, мудрее и безопаснее ограничить свои интересы вопросами, имеющими отношение к истории. Помню, были легитимисты, поддерживающие короля Карла, который в 1921 году внезапно вернулся в Венгрию, к великому ужасу союзников, без обиняков приказавших ему убраться. Думаю, что, когда произошло это трогательное событие, Профессору могло быть чуть больше пяти лет, однако рассказывал он об этом со слезами на просветленных глазах и по манерам чувствовалось мимолетное прикосновение королевского величия. А когда он упомянул о Трианонском договоре, его белая холеная рука, держащая бокал с вином, задрожала от возмущения.
      – Это был диктат, герр Нед, – возразил он мне с вежливым упреком, – навязанный нам вами, победителями. Вы украли у нас две трети земель, принадлежащих Короне! Роздали их Чехословакии, Румынии, Югославии. Таким ничтожествам отдали, герр Нед! А мы, венгры, были образованными людьми! Почему вы так с нами поступили? Ради чего?
      Я мог только извиниться за плохое поведение своей страны, а также за Лигу Наций, которая в 1931 году разрушила венгерскую экономику. Как Лига дошла до такого безрассудного поступка, я так и не понял, но помню, что речь шла о рынке пшеницы и жесткой политике Лиги в отношении традиционного снижения цен.
      Однако, когда мы подошли к более современным проблемам, Профессор стал до странного скрытен в выражении своего мнения.
      – Это еще одна катастрофа, – все, что он говорил. – Во всем виноваты Трианон и евреи.
      Лучи вечернего солнца косо прошли сквозь окно в сад и осветили великолепную голову Теодора. Это был храбрый и сильный человек, поверьте, с широким сократовским лбом, похожий на великого дирижера, без пяти минут гения, с хорошо вылепленными руками, ниспадающими кудрями и сутулостью интеллектуала. Невозможно было быть поверхностным, имея такой почтенный вид, даже если ученые глаза, казалось, были немного маловаты для глазниц или украдкой зыркали куда-то в сторону, как у клиента в ресторане, увидевшего, что мимо проносят блюдо повкуснее.
      Нет, нет, это был хороший, благородный человек и вот уже пятнадцать лет – наш джо. Если человек высокий, то, несомненно, он обладает авторитетом. Если у него прекрасный голос, то и слова получаются прекрасными. Если он выглядит, как Шиллер, то он и чувствовать должен по-шиллеровски. Если его улыбка духовна и не от мира сего, то нет сомнений, что такова же его душа. Живем ведь в обществе визуальных образов.
      Бывают изредка исключения, когда, как я теперь думаю, бог развлекает Самого Себя, наделяя нас внутри нашей оболочки свойствами абсолютно другого человека. Одни не выдерживают этого, а другие развиваются, пока не достигнут уровня своего облика. А некоторые не делают ничего, но величие свое несут, словно дар свыше, вежливо принимая почтение, не принадлежащее им по праву.
 

* * *

 
      Повествование о рабочем прошлом Профессора занимает немного времени. Настолько немного, что получилось несколько банальным. Родился он в Дебрецене, недалеко от румынской границы, и был единственным сыном во всем потакающих ему родителей, бедных аристократов, державших нос по ветру. Благодаря им он унаследовал деньги и связи, что в наши дни в так называемых социалистических странах случается чаще, чем можно было бы предположить. Он был литератором, писал статьи в научные журналы, немного поэтом и несколько раз женившимся любовником. Пиджаки носил внакидку, не продевая руки в рукава. Всю эту роскошь он мог спокойно себе позволить ввиду своих привилегий и средств, о которых не очень-то распространялся.
      В Будапеште, занимаясь преподаванием некой расплывчатой философии, он приобрел небольшое количество последователей среди своих студентов, которые нашли в словах Теодора больше огня, чем это было на самом деле, поскольку он красноречием никогда не отличался, считая ораторское искусство чепухой. Тем не менее он стал в какой-то мере понимать их потребности. Он следил за их страстью и, будучи по природе своей миротворцем, ответил тем, что наделил ее голосом – по совести говоря, довольно сдержанным, но голосом, который они уважали заодно с прекрасными манерами и духом старого, лучшего порядка. К тому времени он был в возрасте, когда юношеская лесть воодушевляла, а он всегда отличался тщеславием. И благодаря тщеславию он позволил себе быть подхваченным контрреволюционным течением. Поэтому ужасной ночью 3 ноября 1956 года, когда советские танки повернули от границы и окружили Будапешт, ему не оставалось ничего другого, как спасать свою жизнь, что он и сделал, бросившись в объятия английской разведки.
      По приезде в Вену Профессор первым делом должен был позвонить своему венгерскому другу по Оксфорду, требуя от него в своей безапелляционной манере денег, связей и писем, свидетельствующих о его заслугах. Оказалось, что друг этот тоже дружит с Цирком. В общем, вербовка в этом сезоне удалась.
      Не прошло и нескольких месяцев, как Профессор был зачислен на работу. Ухаживания почти не было, как и заискивания, не было и привычной суеты поклонников. Предложение было сделано и принято как должное. За год с щедрой помощью американцев Профессор Теодор устроился в Мюнхене в удобном доме на берегу реки, с машиной и преданной, но какой-то растерянной женой Хеленой, которая сбежала вместе с ним – похоже, к его огорчению. С этого момента и на невероятно долгое время Профессор Теодор был главным оружием против Венгрии, и даже Хейдону не удалось его подсидеть.
      Его прикрытием была работа на радио “Свободная Европа” – он был настоящим зубром в отношении всего, что касалось венгерской истории и культуры, лучшего для него и не придумаешь. А ничем большим он никогда и не был. Вдобавок он читал немного лекций и давал частные уроки – в основном, как я заметил, девушкам. Его нелегальная работа, которая благодаря американцам прекрасно оплачивалась, состояла в том, чтобы развивать свои отношения с бывшими друзьями и студентами, чтобы стать для них центром, вдохновляющей идеей и под руководством сформировать из них оперативную агентурную сеть, хотя ничего, насколько мне известно, из этого не вышло. Это была нереальная работа и лучше выглядела на бумаге, чем в действительности. Все же она шла и шла. Она шла пять лет, потом еще пять, и к тому времени, когда я принял папку с делом великого человека, она продолжалась вот уже пятнадцать невероятных лет. Таковы некоторые операции, и застой лишь благоприятствует им. Они недороги, они не имеют решающего значения и совсем необязательно куда-то должны вести – как никуда не приводит и политический тупик – и не скандальны. Ежегодно, когда слушается годовой отчет, их принимают без голосования, пока долговечность не становится их оправданием.
      Теперь я бы не сказал, что Профессор за все это время ничего для нас не сделал. Сказать так было бы не только несправедливо, но и унизительно для Тоби Эстергази, который и сам был венгерского происхождения и, восстановившись в своих правах После Провала, стал вести профессорское дело. Тоби дорого заплатил за свою слепую поддержку Хейдона, и, когда ему дали Венгерский отдел – а это никогда не считалось самым высоким постом среди стран Железного Занавеса, – Профессор быстренько стал самой важной фигурой в личной реабилитационной программе Тоби.
      – Я сказал бы, Нед, что Теодор – наша звезда первой величины, – уверял он меня перед моим отъездом из Лондона во время обеда, за который чуть было не заплатил. – Старая школа, полная свобода действий, много лет в седле и предан, как пиявка. Теодор – это наш стопроцентный козырь.
      И конечно, одним из самых замечательных достижений Профессора стало то, что ему удалось избежать хейдоновского сокращения, то ли потому, что ему повезло, то ли, выражаясь менее милосердно, он был не настолько умен, чтобы заслужить интерес деятельного предателя. Готовясь принять дела и находясь в отпуске в Ивисе – предшественник мой умер от инсульта, – я не мог не заметить, что, несмотря на то, что персональное дело Теодора насчитывало несколько томов, папка с результатами его работы была необычайно тонка. Отчасти это можно было объяснить тем, что его главная функция заключалась скорее в том, чтобы выявить талант, чем его использовать, а отчасти тем, что те несколько источников, которые за долгий период времени он добавил к нашей агентурной сети, работали на нас все еще относительно непродуктивно.
      – Я бы сказал, Нед, что Венгрия – чертовски труднодостижимая цель, – заверил он меня, когда я тактично это ему высказал. – Она слишком открыта. А при открытом доступе получаешь много дерьма, о котором и без того тебе известно. Вместо драгоценностей Короны получаешь общедоступную информацию. А кому она нужна? Но вот что Теодор дает американцам – это фантастика.
      Вся суть, казалось, в этом и состояла.
      – А что в действительности он им дает? – спросил я. – Кроме сердец и умов, которые он ловит по радио, и статей, которые никто не читает?
      Улыбка Тоби стала до противного надменной.
      – Извини, старина Нед. “Пределы необходимой информации”. К этому тебе доступ не оформлен.
      Несколько дней спустя, как того требовал протокол, я заявился к Расселу Шеритону на Гросвенор-сквер, чтобы попрощаться. Шеритон был главой Штаб-квартиры Братьев в Лондоне, а также отвечал за их операции в Западной Европе. Я выждал подходящий момент и произнес имя Теодора.
      – Что ж, на этот вопрос, Нед, должен ответить Мюнхен, – быстро сказал Шеритон. – Ты меня знаешь. Никогда не браконьерствую в чужих владениях.
      – Но приносит ли он вам пользу? Это все, что я хочу узнать. Ведь и джо выгорают, так? Все-таки пятнадцать лет.
      – Честно говоря, Нед, мы считали, что он приносит пользу вам. Послушав Тоби, можно подумать, что Теодор в одиночку поддерживает на своих плечах весь свободный мир.
      Нет, подумал я. Послушав Тоби, можно подумать, что Теодор в одиночку поддерживает Тоби на своих плечах. Но я не был циничен. В шпионаже, как в общем-то и в жизни, всегда легче сказать “нет”, чем “да”. Я приехал в Мюнхен и был готов поверить, что Теодор – звезда, которую Тоби вознес на небеса. Единственное, что мне было нужно, – в этом убедиться.
      И я убедился. По крайней мере, сначала. Он был великолепен. Я считал, что мой брак с Мейбл освободил меня от таких поспешных проявлений восторга, что в некотором смысле так и было до той минуты, когда однажды вечером он открыл мне дверь и я решил, что натолкнулся на одну из прекрасно сохранившихся реликвий среднеевропейской истории и все, что мне приличествует сделать, это сесть, как остальные его последователи, у его ног и впитывать в себя его мудрость. Вот для чего нужна Служба, подумал я. Такого человека надо беречь, хотя бы даже ради него самого. Культура, подумал я. Широта. Годы и годы служения.
      Он принял меня тепло, но соблюдая некоторую дистанцию, что соответствовало его возрасту и положению. Он предложил мне бокал прекрасного токайского и доставил удовольствие рассказом о его происхождении. Нет, признался я, о венгерских винах я знал мало, но не прочь был бы поучиться. Он говорил о музыке, в которой я тоже ужасный профан, и проиграл мне несколько тактов на своей бесценной скрипке, той самой, объяснил он, которую привез с собой, когда бежал из Венгрии, и которая была выполнена не Страдивари, а кем-то несравнимо лучшим, чье имя уже давно вылетело у меня из головы. Я думал, что на мою долю выпала потрясающая привилегия общаться с агентом, который бежал со своей скрипкой. Он говорил о театре. На гастролях в Мюнхене в то время была венгерская театральная труппа с удивительным “Отелло”, и, хотя мы с Мейбл спектакля еще не видели, его мнение по этому поводу привело меня в восторг. Одет он был в то, что немцы называют Hausjacke , черные брюки и пару до блеска начищенных ботинок. Мы говорили о боге и мире, ели такой гуляш, какого я в жизни не пробовал, – шепотом извинившись и покинув нас, его подала нам смущенная Хелена. Эта высокая женщина, вероятно, когда-то была красивой, но предпочла перестать за собой следить. В конце обеда мы выпили абрикосовой палинки.
      – Герр Нед, если мне можно вас так называть, – сказал Профессор, – существует один вопрос, который не дает мне покоя и который, с вашего позволения, я хочу поднять в самом начале наших с вами деловых отношений.
      – Да, пожалуйста, – великодушно сказал я.
      – К сожалению, ваш недавний предшественник – конечно, хороший человек, – он запнулся, очевидно, не в состоянии плохо говорить о покойном, – и, как и вы, культурный человек…
      – Да-да, продолжайте, пожалуйста, – повторил я.
      – Речь идет о моем британском паспорте.
      – Я и не знал, что он у вас есть, – удивленно воскликнул я.
      – В том-то и дело. У меня его нет. Кто-то считает, что существуют проблемы. Все бюрократы одинаковы. Бюрократия – самое большое зло из всех человеческих институтов, герр Нед. Самое плохое в нас они бережно сохраняют, а самое хорошее – огрубляют. Венгерский эмигрант, живущий в Мюнхене и работающий на американскую организацию, естественно, не подходит для британского гражданства. Это я понимаю. Несмотря на это, после многих лет сотрудничества с вашим отделом этот паспорт я заслужил. А временный проездной документ – это недостойная альтернатива.
      – Но я так понял, что паспорт вам дали американцы! Не об этом ли было договорено с самого начала? Американцы должны были отвечать за ваше гражданство и переселение? В это, конечно же, входит и паспорт. Так должно быть!
      Я был расстроен из-за того, что человеку, отдавшему нам столько лет своей жизни, отказали в этом простом знаке уважения. У Профессора было к этому вопросу более философское отношение.
      – Американцы, герр Нед, народ молодой и люди корыстные. Вычерпав из меня все лучшее, они вряд ли могут рассматривать меня как человека с будущим. Для американцев я старье, которое годится только для мусорной кучи.
      – Неужели они не обещали – за хорошую службу? Уверен, что обещали.
      Он сделал жест, который я никогда не забуду. Он оторвал руки от стола, словно поднимая невероятно тяжелый камень. Перед тем, как со всей силой уронить руки на стол вместе с воображаемым камнем, он поднял их почти до уровня плеч. Я помню его безмолвно обвиняющие меня глаза с напряженным взглядом. “Хватит ваших обещаний, – говорили они, – и ваших, и американских. Достаньте мне только паспорт, герр Нед”. Как честный разведчик, отвечающий за то, чтобы наилучшим образом заботиться о своем джо, я бросил все свои силы на решение этой проблемы. Зная Тоби еще со старых времен, я решил взять официальный тон с самого начала: никаких половинчатых обещаний, никаких пустых перестраховок. Я сообщил Тоби просьбу Теодора и попросил содействия. В конце концов, он был человеком, который занимался нами в Лондоне. Если то, что американцы не собирались выполнить свое обязательство и предоставить Профессору гражданство, было правдой, то вопрос этот нужно было бы решать не в Мюнхене, сказал я, а в Лондоне или в Вашингтоне. И если по причинам, мне не известным, британский паспорт в конце концов будет предоставлен, это также потребовало бы энергичной поддержки Пятого этажа. Давно ушли те дни, когда министерство внутренних дел предоставляло свободное британское гражданство каждому экс-циркачу, будь то Том, Дик или Теодор. Застой и об этом позаботился.
      Эту просьбу я передал не как обычно, я послал ее диппочтой, чему в Цирке уделяется большее внимание. Я написал боевое письмо и через пару недель еще раз напомнил о себе. Но, когда Профессор спросил меня, как продвигаются дела, определенного ответа я не дал. Дела идут, заверил я его, Лондон не любит, когда его подталкивают. Но я все-таки удивлялся, почему Тоби так тянет с ответом.
      А пока во время моих встреч с Теодором я старался разгадать, что именно он для нас такого сделал, что превратило его в звезду на малонаселенном небосводе Тоби. Колючесть Профессора помогла моим расследованиям, и на первых порах я думал, что он воздерживается от сотрудничества, пока вопрос с паспортом не будет решен. Со временем я понял, что там, где дело доходило до нашей секретной работы, это было его нормальным поведением.
      Одно из его банальнейших дел заключалось в том, чтобы содержать однокомнатную студенческую квартиру в районе Швабинг, которую он использовал для того, чтобы получать на этот адрес почту от некоторых его венгерских знакомых. Я уговорил его взять меня туда. Мы открыли дверь и увидели, что на коврике лежат штук двенадцать конвертов – и все с венгерскими марками.
      – Господи, Профессор, когда вы были здесь в последний раз? – спросил я, наблюдая, как тщательно он их собирает.
      Он пожал плечами, как мне показалось, довольно некрасиво.
      – Сколько писем, Профессор, вы обычно получаете в неделю?
      Я взял у него конверты и просмотрел марки. Самая старая была прокомпостирована три недели назад, а самая недавняя – неделю. Мы прошли в покрытый пылью крошечный кабинет. Вздохнув, он устроился на стуле, выдвинул ящик и достал из тайника несколько бутылочек с реактивами и кисточку. Взяв первый конверт, он мрачно его рассмотрел, затем вскрыл перочинным ножом.
      – От кого это? – спросил я с несколько большим любопытством, чем он, по-видимому, считал оправданным.
      – От Пали, – ответил он мрачно.
      – Пали из министерства сельского хозяйства?
      – Пали из Дебрецена, он был в Румынии.
      – В связи с чем? Случайно не на конференции по химическому оружию? Это была бы сенсация!
      – Посмотрим. Какая-то научная конференция. Он занимается кибернетикой. Так, ничего особенного.
      Я следил, как он обмакнул кисточку в первую бутылочку и обратную сторону написанного от руки письма чем-то смазал. Прополоскал кисточку в воде и нанес второй реактив. И мне показалось, что он решил продемонстрировать свое презрение к такой низкой работе. То же самое он проделывал с каждым письмом, иногда изменяя этот порядок, расклеивая конверт и обрабатывая внутреннюю его сторону или же нанося реактивы между написанных строчек письма. Так же медленно он уселся за старинный “Ремингтон” и стал нудно выстукивать перевод того, что было написано: в новых отраслях промышленности ожидается нехватка ресурсов и энергии… доля бокситов в шахтах в горах Баконь… низкое содержание металла в железной руде, добытой в районе Мишкольца… планируемый урожай кукурузы и сахарной свеклы в каком-то еще районе… слухи о пятилетнем плане по коренной реконструкции государственной железнодорожной сети… подрывные действия против официальных представителей партии в Сопроне…
      Я почти что слышал, как громко зевают аналитики с Третьего этажа, осиливая всю эту напыщенную нудятину. Я вспомнил, как Тоби хвастался, что Теодор интересуется только самыми высококачественными сведениями. Господи, если уж это было высококачественным, то что же тогда называется низкокачественным? Терпение, сказал я себе. Великих агентов следует ублажать.
      На следующий день я получил ответ на мое письмо о паспорте. Тоби объяснял, что проблема заключалась в том, что за последние годы произошли большие изменения в Венгерском отделе Братьев. Сейчас прилагаются усилия, ответил он, как-то подозрительно используя страдательный залог, чтобы установить условия любых гарантий, данных американцами или нами. Я же тем временем должен избегать обсуждения этого вопроса с Теодором, добавил он, словно именно я, а не Профессор начинал об этом разговор.
      Три недели спустя, когда я завтракал в “Космо” с Милтоном Вагнером, вопрос этот все еще висел в воздухе. Вагнер был опытным работником и делал то же самое, что и я, у американцев. Сейчас он завершал свою карьеру в Мюнхене и был начальником Отдела восточных операций. “Космо” был таким местом, которое любили посещать американцы, – там делали картошку с хрустящей корочкой и чесночным соусом и огромные фирменные бутерброды, скрепленные длиннющей пластмассовой шпилькой.
      – Как у тебя дела с нашим выдающимся ученым другом? – спросил он, по-южному растягивая слова, после того как мы разобрались с другими делами.
      – Превосходно, – ответил я.
      – Некоторым из наших людей кажется, что Теодор вот уже неизвестно сколько лет занимается своим бизнесом, – лениво произнес Вагнер.
      На этот раз я не сказал ничего.
      – У мальчиков, которые вернулись домой, была ретроспектива его работы. Ничего хорошего, Нед. Совсем ничего хорошего. Всякая чепуха типа “Здравствуй, Венгрия”, которую он проталкивает на радио. Все это сказано до него. А один абзац просто слово в слово взят из статьи, опубликованной в 1948 году в газете “Дер Монат”. Тот, кто написал это, быстренько узнал свои собственные слова, как только услышал их в эфире, и просто обалдел, – он щедро налил себе кетчупа. – Может, выберем денек, чтобы вызвать его на подробный и откровенный разговор?
      – Наверное, он просто попал в полосу невезения, – сказал я.
      – Пятнадцать лет для такой полосы многовато, Нед.
      – А он в курсе, что вы его проверяете?
      – На радио “Свободная Европа”, Нед? У венгров? Через сплетни! Да ты шутишь.
      Свое беспокойство я больше сдерживать не мог.
      – Но почему никто не предупредил Лондон? Почему ты этого не сделал?
      – Я так понимаю, Нед, что предупреждали. Я так понимаю, что это сообщение пропустили мимо ушей. Для ваших ребят настали плохие времена, мы же знаем.
      К этому времени до меня со всей силой дошло то, что он сказал. Если Профессор хитрит со своим радио, почему бы ему не обмануть и еще кого-нибудь?
      – Милт, можно мне задать тебе глупый вопрос?
      – Я к твоим услугам, Нед.
      – Пригодился ли вам Теодор хоть когда-нибудь! За все это время? В какой-нибудь секретной работе? Может, даже чрезвычайно секретной работе?
      Вагнер задумался над этим, чтобы быть честным по отношению к Профессору.
      – Да, в общем, нет, Нед. Одно время мы считали, что его можно использовать в качестве посредника с одной крупной рыбкой, но нам, как бы это сказать, не понравилось поведение старика.
      – Это правда?
      – Нед, разве я когда-нибудь тебе врал?
      Хватит этой воображаемой работы, которую он делает для американцев, подумал я. Довольно стольких лет преданной службы, о которой никто толком и вспомнить не может.
      Я сразу же связался с Тоби. Я потратил время, составляя разные тексты, поскольку злость моя не утихала. И только теперь я очень хорошо понял, почему американцы отказали Профессору в выдаче паспорта и почему он в свою очередь обратился к нам. Я понял, что происходило с ним в последнее время, в чем причина его апатии, его ярости: он ожидал, что его попрут. Я повторил информацию Вагнера и спросил, известно ли это в Главном управлении. Если нет, значит, Братья нарушили соглашение о взаимной информации. Если, с другой стороны, Братья предупредили нас, почему же тогда не предупредили меня?

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24