Вейская империя (Том 1-5)

      Причина нынешних бедствий, - продолжал Ханалай, - в кознях колдунов и бунтовщиков, в несогласии частей государства. Обязуюсь усмирить все!
      Не одной чистосердечной преданностью руководствовался Ханалай, зарубив Лахута на глазах государя и войска. Все отряды Лахута, до последнего человека, были истреблены в этот день. Ханалай, видя себя у ворот столицы, поспешил расправиться с жутким союзником, смущавшим многих, кто мог бы стать на его сторону. В войсках Ханалая, в которых имя государя было более почитаемо, нежели того Ханалаю хотелось, полагали, что Лахут получил по заслугам. Кроме того, все знали, что Лахут и истинный пророк, яшмовый араван, жили друг с другом, как кошка с собакой.
      Варназда отвели в его собственную спальню. В ней было все, как неделю назад: сверкало солнце у потолка и луна у полога, и горели пять светильников по числу пяти добродетелей, подле кровати под атласным пологом дымились золотые курильницы на крепких ножках, - только кто-то насрал у столика для лютни. Пригнали откуда-то тычками дворцового чиновника, скорее мертвого, чем живого. Тот убрал мерзость и, плача, удалился. Государь сел на постель и уткнулся лицом в подушку. Вдруг зашевелилось изголовье, и из-под него выполз маленький белый щенок, любимец государя, стал тыкаться в нос и слизывать шершавым язычком слезы.
      Вечером государя переодели и повели в голубую трапезную: там пировал Ханалай, его командиры и советники. Было заметно, что среди советников много образованных людей: больше половины пользовалось вилками.
      Государя со всевозможными почестями усадили под балдахин. Справа сел Ханалай. Государя с любопытством косился на изящного, худого и белокурого человека, сидевшего слева. Это был Ханалаев пророк, лже-Арфарра. В нем было действительно что-то не от мира сего, и он ел мало и чрезвычайно опрятно.
      - Государь, - сказал Ханалай, - кланяясь и указывая на изящного человека, - вот истинный Арфарра, мудрец и твой советник. Клянусь, я поймаю и распну того самозванца, который сейчас помирает в столице! Подпишите указ о его измене, как вы подписали указ об измене Киссура Белого Кречета!
      Кто-то поднес государю готовые свитки: указ об измене Арфарры и указ о назначении Ханалая первым министром.
      - Вы не знаете этикета, - сказал государь Варназд, - указы нельзя подписывать на пиру. Чтобы указ был действителен, он должен быть подписан в зале Ста Полей.
      Ханалай расхохотался и хлопнул себя по лбу.
      - Ах я невежа, - вскричал он. - Что возьмешь с простолюдина, кроме преданности! Действительно, разве можно подписывать государственные указы на пиру!
      Государю стали представлять гостей. Что за рожи!
      Вдруг, в самый разгар пира, Ханалаю принесли записку. Тот долго шевелил губами, читая ее, а потом вышел. Потом вышел яшмовый араван, еще кто-то из командиров. Начальник варварской конницы полез прямо через стол, даже не сняв сапоги, и раздавил по пути утку. Впрочем, засмущался, поднял утку и сунул ее за пазуху.
      Ханалай вернулся, улыбаясь, а записка пошла по кругу. Государь следил за ней завистливым взглядом. Сосед его слева, лже-Арфарра, до сих пор сидевший безучастно, вдруг наклонился к государю и тихо сказал:
      - В записке сказано, что Киссур не поверил указу о своей измене, а, поверив, вышел из лагеря, желая смертью доказать свою верность. Конница его опрокинула осаждавших, утопила в Левом Канале несколько тысяч мятежников и прошла в столицу. Так что вашему будущему министру Ханалаю теперь не так легко взять город: ведь он рассчитывал иметь Киссура у себя в лагере и поступить с ним сообразно обстоятельствам.
      Лже-Арфарра говорил что-то дальше, но Варназд уже не слышал. Кто-то схватил его за рукав: Варназд опамятовался. Перед ним, на коленях, стоял Ханалай и протягивал кубок вина.
      Варназд поблагодарил и осушил кубок.
      - Да, - сказал кто-то за столом, - на пиру не подписывают документы, но почему бы нашему государю не пожаловать своего спасителя Ханалая кубком вина из своих рук?
      - Кто я такой, - почтительно откликнулся Ханалай, - чтоб пить вино из рук государя?
      - Не скажи, - возразили ему, - государь жаловал вино изменнику и колдуну Киссуру, поднесет и тебе.
      - У государя, - осторожно сказал Ханалай, - свои желания и планы.
      - Государь, - сказал кто-то гнусным голосом, - восемь лет мог быть волен в своих желаниях, а вместо этого потакал лишь желаниям своих министров, столь скверных, что их каждый год приходилось казнить. И вот страна лежит в г.... и крови: и теперь государю поздно и трудно иметь свои желания.
      А Шадамур Росянка развязно добавил:
      - Ханалай! Этот человек не посмел сегодня покончить с собой! Убудет ли от его трусости, если он поднесет тебе вина?
      Варназда вздернули на ноги и вложили ему в правую руку кубок. Кубок был тяжелый, серебряный с каменьями: на нем были вырезаны птицы в травах и олени в лесах, и по искусности работы он походил на небесный сосуд. Ханалай, улыбаясь, протянул руки. Все притихли.
      Варназд размахнулся и выплеснул кубок в лицо Ханалаю.
      Двое человек схватили Варназда за левую руку, и двое - за правую. Ханалай вытер лицо, усмехнулся и сказал:
      - Я, простолюдин, расстроил государя неуместной просьбой. Уведите его.
      Поздно вечером в государеву спальню вошел Свен Бьернссон, он же яшмовый араван. Государь лежал на постели и глядел в лепной потолок, где были нарисованы солнце, звезды и прочий годовой обиход государства. Так он лежал уже третий час. У двери сидели стражники, весело ругались и резались в карты.
      Бьернссон постоял-постоял над Варназдом, окликнул его. У него не было особой жалости к этому человеку. И, в отличие от Киссура, Нана и даже Ханалая, он совершенно не мог себе представить, по какой причине он должен относиться к этому слабохарактерному, вздорному и, вероятно, неумному юнцу как к живому богу.
      Вдруг Варназд повернулся к нему, уцепился за рукав и сказал:
      - Зачем я не мертв! И почему за ошибки мои должен страдать мой народ!
      Бьернссон перекосился от отвращения, выдернул рукав и закатил Варназду пощечину.
      После этого с государем случилась истерика.
      - Самозванец, - кричал Варназд, - я отрублю вам голову!
      На крик сбежались разрозненные придворные. Пришел и Ханалай с десятком командиров. Посмотрел, как государь катается по ковру, ухмыльнулся и ушел.
      Лекарь, Бьернссон и еще один стражник стали ловить Варназда, завернули в мокрые простыни и уложили в постель. Лекарь боялся приступа астмы, но астма, странное дело, пропала совершенно. Варназд поплакал и заснул.
      Бьернссон хотел было уйти, но увидел, что лекарь куда-то утек, стражники пьяны, и кроме него о Варназде вроде бы позаботиться некому, и, несмотря на некоторое омерзение, остался. Свен Бьернссон не без оснований полагал, что этот человек сильно виноват в бедах своей страны: но стоит ли из-за этого рубить ему голову?
      Варназд немного заснул, а потом проснулся ночью и долго лежал, не шевелясь. Он вдруг с беспощадной ясностью понял, что жить ему - до тех пор, пока Ханалай не возьмет столицу, ну, и еще две-три недели. Потом он стал думать о Киссуре. Он думал, что Киссура убьют, пожалуй, раньше. Ибо Киссур имел еще надежду оправдаться в глазах государя: но не в глазах той своры, что оставалась в столице, знала о его верности государю, и за эту-то верность и ненавидела. Варназд вытер глаза и вдруг чрезвычайно удивился, что думает о Киссуре, а не о себе. И тут же подумал о Нане: и тот был ему предан, и, очевидно, погиб. И опять государь удивился, что думает не о себе. А Андарз? Ведь тот был его наставником, таскал десятилетнему Варназду сласти, подрался из-за него с Рушем, - сколько же горя он причинил Андарзу, чтобы тот повел себя так, как повел?
      Тут он подумал о Мнадесе; об Ишнайе; o Руше - эти были мерзавцы, эти думали лишь о власти и выгоде, казнь их была заслужена, весь народ ликовал. Однако скольких же это он казнил?
      Луна зябла за решеткой в небе, как потерявшийся белый гусь, и Варназд вдруг заплакал, поняв: Великий Вей, - как же это получается? Ведь он не Иршахчан, не Киссур даже, чтобы рубить головы как капусту, - но вот ему двадцать семь лет, и он подписал четыре приговора четырем своим первым министрам!
      Варназд посмотрел в угол и испугался. Там, не шевелясь, сидел давешний проповедник. Теперь, в темноте, было видно, что это действительно не человек, а большое светящееся яйцо, посаженное в грубую рясу. Свет понемногу просачивался сквозь ткань, как сыворотка - через холстинку, в которую завернули свежий творог, и скапливался лужами на неровном полу. Скоро весь пол был залит сиянием, и оно поднималось все выше. Какие-то светящиеся нити протянулись к Варназду. Это было так страшно, что Варназд не выдержал и закричал, - и проснулся.
      Было уже утро.
      Никого рядом не было, только самозванец, лже-Арфарра, сидел рядом с мокрым полотенцем наготове. Варназд понял, что все это было сновидение, и о других он думал во сне.
      - Зачем вы меня напугали ночью, - жалобно сказал Варназд.
      Бьернссон положил ему на лоб полотенце и ничего не ответил.
      - Зачем вы рассказали мне о Киссуре?
      Опять ни звука.
      - Как вас зовут на самом деле?
      - Это больше не имеет значения. Я потерял имя, как вы потеряли власть.
      - Вы, - прошептал государь, - не любите Ханалая. Этот указ о Киссуре у меня выманили обманом: я хочу написать, что он подложный. Еще я хочу написать указ, чтобы в городе не слушались никаких указов, на которые меня вынудит Ханалай.
      "Да, - подумал Бьернссон, - этот человек так и будет искупать свои грехи не раскаянием, а указами". Усмехнулся и сказал:
      - За такой указ Ханалай вас - выпорет, а меня - повесит. Я мало что могу: Ханалаю в нас обоих нужно только имя.
      Варназд глядел искоса на яшмового аравана. Он видел, что этот человек его презирает. Это было обидно: ведь если Ханалай их обоих употребляет сходным образом, то чем один умнее другого?
      - Это неправда, - сказал Варназд, - я сам видел ночью... Великий Вей, как вы меня напугали! И потом, - от ваших слов плачут тысячи, как же мог неграмотный разбойник перехитрить вас?
      Бьернссон вдруг захихикал:
      - Перехитрить? Меня? Да я его насквозь вижу! Только мне теперь все равно, какая крыса съест другую крысу последней.
      - А мне не все равно, - возразил Варназд.
      Свен Бьернссон был не совсем прав, утверждая, что столица была спасена, так как конница Киссура налетела на семитысячный отряд мятежников и утопила его: мятежники задержались на берегу канала потому, что увидели с другой стороны неизвестно откуда взявшееся городское ополчение.
      Дело в том, что едва в городе огласили указ об измене Киссура, глупый народ счел указ подложным. Поползли самые вздорные слухи: говорили, что государя умыкнули и держат силой, что в указе имя Чареники было подменено именем Киссура, что Арфарра не болен, а отравлен, что Чареника в сговоре с мятежниками, и что вообще у Чареники рыбья чешуя на боках.
      В городе стали собираться, как год назад при бунте, отряды самообороны, поймали одного из гонцов Чареники, - и подняли тревогу. Представители от цехов и лавок явились к Арфарре, потребовали с него клятвы не умирать до победы над Ханалаем, и высыпали еще целую корзину слов.
      Арфарра вздохнул, понимая, что войск у него нет, а те, которые есть, вооружены не мечами и копьями, а орудиями собственного ремесла, кому как сподручней - булочник - ухватом, а кожевник - кочедыком.
      Делать нечего, - Арфарра повел своих лавочников к Левому Орху, половину посадил в засаде на вражеском берегу, а другую половину посадил в реке, на лодках, и велел жечь прямо на лодках костры. Арфарра рассчитывал, что передовые отряды Ханалая, незнакомые в деталях с местностью, в темноте примут костры на воде за костры на суше, и храбро кинутся в атаку, - и как он рассчитывал, так оно и получилось.
      Два ханалаевых полка, Мелии и Аххара, утопли в реке и перетоптали друг друга, а тех, кто остался в живых, зарезали разъяренные ополченцы. И хорошо же потрудились ремесленники! Булочник работал ухватом, а сапожник кочедыком, а красильщики построились в полк и лупили теми железными прутьями, которыми мешают индиго в чанах, и многие потом признавались, что со своим-то ухватом сподручней, чем с незнакомым мечом.
      Возможно, Ханалай был неправ, приказав эту ночь войскам отдыхать, а к столице послав лишь две отборные части. Будь он сам во главе солдат, а не на пире по правую руку государя, кто знает, чем бы кончилось дело? Но войска наместника Ханалая прошли семь дневных переходов в два дня, не спали и не варили каши, а войдя в богатые пригороды, перестали слушаться командиров и начали грабить и... да что тут говорить! Не то что Ханалай, а сам государь Иршахчан не смог бы остановить грабеж и веселье.
      Но самое главное - в глазах Ханалая и его войска война, с пленением государя, была закончена. Так оно, собственно, до сих пор и бывало. И поэтому Ханалай попридержал свои войска, чтобы дождаться на следующей день депутации из столицы, войти в нее мирно и спасти ее от потока и разграбления. И поэтому Ханалай безумно удивился, когда выяснилось, что лавочники в столице вовсе не считают войну законченной.
      Да, признаться, и лавочники удивились тоже.
      Через три дня Арфарра, покинувший постель, показал Киссуру погребальную корзинку. Корзинку доставили вчера вечером от яшмового аравана, лже-Арфарры, в порядке обычного обмена дипломатическими любезностями. В корзинке лежал протухший кролик, а к ручке был привязан указ самозванца. Указ, с самыми непристойными проклятиями, извещал, что если поганый Арфарра не положит свои гнусные кости в корзинку и не уберется из города, то будет превращен в протухшего кролика.
      Арфарра спросил Киссура, что он об этом думает. Киссур сказал, что проклятие вряд ли подействует, потому что в указе многовато грамматических ошибок.
      "Да, - подумал Арфарра, - а меж тем соглядатаи уверяют, что этот самозванец весьма учен". Он выписал все ошибки, и некоторое время ломал над ними голову. Потом он позвал одного из людей, которым он доверял, и они вместе вспороли протухшего кролика. Они вытащили из кролика пакет из пальмовых листьев, а из пакета, - письмо государя, написанное якобы до того, как государь попался в плен. В письме было сказано, что указ против Киссура - подлог и подделка изменников; что, узнав об этом указе, государь приказал арестовать Чаренику; что, услышав об измене Чареники, государь понял, что погибнет или попадет в плен, и в последнем случае он запрещает всем подданным слушаться любого его указа, вырванного у него в плену насилием.
      Арфарре эта бумага показалась весьма ценной, и, что еще важнее, - в пакете, помимо бумаги, лежала личная печать государя, - та самая печать, чей шорох разносится от дворцовых покоев до тростниковых хижин, и чей стук заставляет трепетать богов и демонов.
      Арфарра был поражен, что у государя достало силы духа написать такую бумагу. Но этот самозванец, яшмовый араван! Он что - сумасшедший? И притом, откуда такое знание науки о шифрах?
      В это время в провинции Чахар жил парень по имени Каса. В конце лета разбойники сожгли его дом, а Каса уцелел. Каса не знал, куда идти, и решил пойти в столицу, в правительственные войска. Он дошел до столичной области и стал спрашивать, чьи войска правительственные - Ханалая или Арфарры.
      В одной пустой деревне крестьянин сказал ему:
      - Не знаю, но думаю, что правительственные войска, - это там, где государь.
      Молодой Каса пошел к Ханалаю и дошел до следующей пустой деревни.
      В следующей пустой деревне крестьянин ему сказал:
      - Думаю, что правительственные войска, - это которые взимают налог, а разбойники, - это которые грабят подчистую. И я, конечно, не знаю, а только приходили от Арфарры, забрали десятину и заплатили, а люди Ханалая выгребли все, и с досады порубили собак и коз.
      Каса растерялся и не знал, куда идти.
      Он пошел куда глаза глядят и за околицей увидел молодого человека в конопляных туфлях с завязочками, зеленой куртке и красной пятисторонней шапке. Тот сидел на камне, резал большим ножом вяленую собачью ногу, заворачивал куски в лепешку и ел. Это был не кто иной, как Шаваш, бывший секретарь Нана. Каса подсел к нему и сказал, что не понимает, чьи войска правительственные, и поэтому не может решить, куда идти.
      - Если не можешь решить, куда идти, - пошли со мной, - сказал Шаваш и дал ему кусок лепешки с сыром и мясом. Крестьянин обрадовался, что больше ему не надо решать, и пошел за ним.
      Вскоре к Шавашу присоединились другие люди, и отряд Шаваша вырос до тридцати человек. Шаваш предложил им уйти из разоренной столичной области в Голубые Горы. Шаваш сказал своим людям, что все они - верные слуги государя, но так уж повелось, что во время смуты людям искренним надо быть подальше от столиц и управ. Он сказал, что когда в государстве хорошее правление, стыдно быть в тени; а когда в государстве смута, стыдно быть на виду.
      Голубые Горы, где искренние люди обосновались вдали от столиц и управ, были очень удобным местом: они разделяли провинции Чахар и Харайн, ими кончалась серединная равнина и начиналась западная, в них брали начало Левая и Бирюзовая река.
      Отряд Шаваша рос медленно, так как начальник соблюдал строгую дисциплину. Как-то в одной деревне крестьяне пожаловались Шавашу, что он-де велел брать одно зерно из десяти, а людей не трогать. Между тем двое его ребят сначала испортили девку, а потом задушили.
      Шаваш приказал привести этих двоих к местной речке. Крестьяне навалили на них камни и бревна, так, чтобы они не могли пошевелиться, и Шаваш лично отсек обоим головы.
      Крестьяне принесли из речки воды и вымыли меч Шаваша. Шаваш поцеловал чистый меч и сказал:
      - Никто из людей нашего отряда не имеет права чинить зло и насилие; среди людей нашего отряда нет ни больших, ни малых; и все мы должны быть как братья, то есть делить добычу поровну.
      После этого Шаваш ввел должности ответственных за доставку сведений и за продовольствие, учредил наблюдающих за наказаниями и провиантом, и велел изготовить соответствующие печати, потому что все в его отряде сражались за справедливость, а за справедливость нельзя сражаться без дисциплины.
      Вскоре об отряде Шаваша прошел хороший слух. Многие сильные люди и крестьянские общины, учредившие отряды самообороны, предложили ему союз.
      Шаваш никому не открывал своего настоящего имени.
      Со дня ареста первого министра Шаваш не сомневался в смысле происходящего. Страна Великого Света часто расширяла свои владения, способствуя, словами и деньгами, сварам между варварскими племенами и дожидаясь, пока ее пригласят в миротворцы. Шаваш не сомневался, что именно люди со звезды были причиной опалы первого министра Нана и смуты. В противном случае они были бы пареные жуки, разгильдяи, и лишены очевиднейших понятий о выгоде государства. А что они не вмешиваются в смуту до поры до времени, - это умно, чем меньше жителей в ойкумене - тем выгодней для людей со звезд, легче брать землю у умерших, чем у живых. Шаваш понимал, что миротворцам будет удобно сохранить в ойкумене пять-шесть государей: почему бы не быть одним из них?
      В конце осени Шаваш вошел в столицу провинции Чахар и взял себе имя Чахарского князя. Он очень изменился, - брови его стали гуще, плечи шире, и на поясе он теперь носил не тушечницу, а старинный меч Чахарских князей. Часто вспоминал он о красной сафьяновой книжечке, отправленной им в столицу как подарок самому себе: в сафьяновой книжечке была последняя уцелевшая копия хитроумных устройств, придуманных яшмовым араваном, но... что вспоминать! Чахарский князь не мог захватить столицу, а если бы мог, то и книжечка была б ему не нужна.
      Приближалась зима. Ханалай, так и не сумев взять столицу, расположился под ее стенами лагерем, надеясь на голод и измену.
      И, действительно, к зиме государев Малый Дворец был не так уж пуст. Сотни столичных чиновников перебрались, изменив Арфарре, в стан Ханалая. Впрочем, измена тут - слишком громкое слово, а просто точки зрения горожан и чиновников на то, в чем состоит конец войны, разошлись. Большинство чиновником, особенно из связанных дружбой с Чареникой, рассудило, что раз Ханалай захватил государя, - это и есть конец войны. И они поехали в Ханалаев городок. А большинство лавочников рассудило, что конец войны наступит тогда, когда Ханалай захватит их лавки. И лавочники стали прилагать все усилия к тому, чтобы этого не произошло.
      Дело в том, что бывший разбойник Ханалай так и не сумел справиться со своей сказочной репутацией. Войско росло, подобно заброшенному саду, за счет сорняков, и у Ханалая не было ни желания запретить ворам и шельмам приходить в его войско, ни силы их перевоспитать. Чем больше росло его войско, тем больше оно съедало, чем больше оно съедало, тем меньше пищи оставалось в округе, чем меньше пищи оставалось в округе, тем больше люди Ханалая разбойничали.
      Все амбары под столицей опустели; избы свезли в зимний город, и некоторые из военачальников обзавелись пятью-шестью избами, которые, впрочем, то и дело меняли хозяев, проигранные в карты. Люди Ханалая гостили в дальних селах, и после их гостевания из окошек глядели мертвые мужики. Женщин люди Ханалая убивали редко, а чаще брали в лагерь и держали у себя на постели. Дальние села опустели, жители побежали в леса или маленькие городки, и в этих городках оборонялись от Ханалая.
      В это время все городки вокруг столицы разделились на дружеские и враждебные Ханалаю, а различие между ними было вот какое: дружеские городки были те, которые присылали деньги для содержания армии, а враждебные городки были те, которые платили дань, чтобы избежать разграбления.
      Жители ойкумены замечательно обучились летать. Летали и перелетали из столицы к Ханалаю и обратно. В стычках бились брат с братом и отец с сыном. Брат бился с братом вот отчего: в этот год держали много семейных советов, и старые женщины посылали одного брата в один лагерь, а другого в другой. И если один из братьев попадался в плен к противнику, другой брат приходил, скажем, к Ханалаю и говорил:
      - Господин министр! Мой брат - ваш пленник. Освободите же его: он станет вашим дружинником, а я - вашим рабом. Или казните меня вместе с ним, ибо я не прощу его смерти.
      И Ханалай освобождал брата. Словом, если бы в этот год брат не бился с братом и дядя - с племянником, мертвецов было бы гораздо больше.
      В провинциях между тем наместники выясняли отношения с араванами. Те, кто кончили со своими домашними делами, обратили взоры к столице и вели себя по-разному. Одни по-прежнему тянули к столице. Трое послали Ханалаю хлебные обозы и предложения союза. Но большинство ждало, кому достанется столица и собирало собственные войска, полагая, что победитель с большим уважением отнесется к тем, кто может постоять за себя.
      Но, как уже выше было сказано, во многих провинциях объявились новые чиноначальники, из разбойников или простолюдинов. Таким людям Ханалай и Арфарра наперебой давали чины и звания, и в это время любая деревенщина могла за год стать чиновником девятого ранга. Эти простолюдины охотно получали чины и заключали с Ханалаем и Арфаррой договоры, обещаясь во всем помогать союзнику, если, как бесхитростно гласило дополнительное условие, "господин союзник будет в силах меня к тому принудить".
      В этом году у многих детей в ойкумене были седые волосы.
      Ханалай, следуя указаниям своего пророка и Айцара, признал право собственности священным и неотъемлемым, но вслед за этим, из-за военных тягот, был вынужден ввести такие налоги, что было б правильней их назвать конфискациями.
      Богачи в его совете раскудахтались, и Ханалаю показалось нужным арестовать их для предотвращения измены. А вскоре ему пришлось издать указ, что тот, кто не пожертвует своим священным и неотъемлемым имуществом для борьбы с врагами государства, подлежит казни.
      Так что и Ханалай и Арфарра одинаково нуждались в деньгах, но разрешили свою нужду по-разному, - Ханалай взял зажиточных людей и стал выжимать их, как губку, а Арфарра распродал зажиточным людям все государственные земли, - и они теперь держались за Арфарру когтями и зубами, опасаясь, что при победе Ханалая земли отберут обратно в казну.
      И вот, по мере того, как чиновники и воры перебегали к Ханалаю, степенные люди из цехов и лавок сплачивались вокруг Арфарры. Словно им и дела не было, что позапрошлым летом одно его имя вызвало бунт!
      Теперь, наоборот, люди достаточные полагали, что Ханалаева шушера, ворвавшись в город, учинит резню и грабеж, а потом, чего доброго, разбежится.
      Запасов продовольствия в осажденной столице могло хватить года на два-три. Те склады, что могли достаться Ханалаю, Арфарра успел сжечь. Рынки, однако, были почти закрыты. Рис отпускали со складов степенным людям и начальникам цехов, а те продавали зерно по справедливым ценам.
      Господин Нан, несомненно, помер бы со смеху при слове "справедливая цена" - это в осажденном-то городе!
      И тем не менее это было так. Гм... Почти так.
      Чиновников, воров и бездельников в городе было мало, а были большею частью лавочники и ремесленники, издавна организованные в цехи и крепко державшиеся за свое имущество. И те же самые механизмы солидарности внутри малой группы, которые год назад толкнули степенного человека, несмотря на его любовь к покою, на восстание, теперь вынуждали каждого степенного человека не пользоваться черным рынком и не торговать на нем, несмотря на его любовь к прибыли и вкусной жизни.
      Люди сами организовывали комитеты, сами наблюдали и сами доносили: и горе было тому, на кого общественное мнение указало как на спекулянта или контрабандиста.
      Из-за всесилия этих комитетов, и бегства чиновников, обязанности последних волей-неволей взял на себя Городской Совет. Арфарра часто совещался с его депутатами, - он научился этому искусству еще четверть века назад, в свободном городе Ламассе, - и опять-таки те самые механизмы внутренней солидарности цехов и граждан, которые даже при Нане работали против государства, теперь работали на Арфарру. И, с одной стороны, горожане беспрекословно слушали Арфарру, так что это был лишь по видимости совет, а по сущности - единовластие. А, с другой стороны, взяв в руки власть, суд и налоги, горожане вряд ли бы так просто отдали все это обратно. И трудно было сказать, чем кончится борьба между Ханалаем и столицей, однако ясно было, что если она кончится победой столицы, то это будет совсем не тот Небесный Город, что прежде, и населен он будет не лавочниками, а гражданами. И что новый Добрый Совет уже не устроит такого бардака, как прежний, и не допустит в Залу Пятидесяти Полей ни сумасшедшего Лахута, ни Киссура.
      А Арфарра владел сердцами этих граждан так же безраздельно, как Киссур - сердцами своих конников.
      В третий день после весеннего праздника, перед рассветом, Киссур выехал проверять посты и увидел, что под стеною его дворца сидит с узлом какой-то человек. Всадники спешились и подняли человека. Они увидели, что это старуха-нищенка и что она от страха сделала под себя кучку. Киссур спросил:
      - Ты что здесь делаешь в такое время?
      - Ах, сыночек, - отвечала старуха-нищенка, - три дня назад у меня умер сын, и когда мне стало нечего есть, я решила отнести вот эти вещи на рынок. Я проснулась ночью, так как у меня подвело живот от голода, и решила, что уже рассвет, потому что утром у меня куриная слепота, и я не могу отличить рассвета от ночи. Я взяла узел и пошла, а когда я поняла, что еще ночь, я села под эту стену и заплакала.
      Киссуру стало жалко старуху. Он спросил, что она умеет делать, и услышал в ответ, что она умеет стряпать и гадать. Он велел одному из дружинников взять ее и отвести на кухню. Неделю старуха жила при кухне, и многие приходили к ней гадать.
      Вот минуло несколько дней, и старуха пошла в город продать старые тряпки. У самых ворот она увидала здоровенного парня, с ягодицами, похожими на два круга бобового сыра, и с большим мечом с рукоятью цвета баклажана. Старуха прошла мимо парня, а тот вдруг зацепил ее и спросил:
      - Эй, старая репа! Ты, по цветам, из дома первого министра?
      Старуха согласилась, и тогда парень сказал:
      - А не поступал ли недавно в дом первого министра на услужение один молодой человек: ему лет двадцать восемь, у него вьющиеся белокурые волосы и прекрасные золотые глаза, он тонок в стане и широк в плечах, и он мастерски владеет мечом, хотя предпочитает лук и стрелы.
      Старуха сказала, что о таких вещах говорят не на рынке; вот она завела его в какой-то кабачок, и парень купил ей вина и засахаренных фруктов.
      Старуха стала угощаться в свое удовольствие, а парень все приставал и приставал к ней с вопросами.
      Старуха сказала:
      - А нет ли у этого человека, о котором ты говоришь, каких-нибудь особых примет?
      Парень ответил:
      - Он никогда не снимает с левой руки серебряное запястье в виде двух переплетенных змеек, и над запястьем у него - родинка.
      - Клянусь Исией-ратуфой, - сказала старуха, - те приметы, которые ты называешь, - это приметы чахарского князя, наглого мятежника!
      - Ба, - изумился парень, - откуда ты знаешь?
      - Я колдунья, - ответила старуха, глядя в чашку с винной гущей на дне, - и все, что было с тобой, а вижу в этой гуще.
      - И что же ты видишь?
      - Я вижу, - ответила старуха, - что ты слуга чахарского князя, и что тебя зовут Каса Полосатый. И что чахарский князь сказал тебе и еще одному человеку, что он идет в столицу и вернется через месяц с вестями, которые сделают Чахар самой сильной страной в ойкумене. Он ушел один, но ты пустился за ним и нагнал его через день. Вы остановились в лесу, и князь сказал тебе: "Клянусь тем, по чьей воле солнце крутится, как деревянный волчок, и кто выводит ребенка из утробы матери, о Каса! Ума в тебе меньше, чем весу, и если ты увяжешься за мной, то испортишь мое дело, и сделаешь так, что мне наденут венок на шею и отрубят голову!" И ты пошел обратно, но сердце твое не выдержало, и вот ты явился в столицу.
      - Клянусь божьим зобом, - сказал Полосатый Каса, - все верно! Что же - видела ты моего князя? Скажешь ли ты ему обо мне?