Хоровод нищих

– Иди в постель и любись там сколько влезет, а мне дай поспать. Я устал от рождественского веселья. И надо же было ему родиться именно в эту ночь! Родился бы летом, когда спать можно и на улице. Ну, мужик, кончай эту чертову песню! Слушать противно.

Малышка Лехтинен заиграл еще громче, не слушая дружественных замечаний Кафтана. В одной руке он держал свечу, а в другой – губную гармошку и будил одного за другим спящих. Только на кровати, стоящей у самых дверей, никто не пошевелился. Спящий лишь натянул одеяло на голову и продолжал храпеть.

Кафтан почесал свои всклокоченные волосы и положил руку музыканту на плечо:

– Ты слишком расшумелся. Но сейчас, дорогой соседушка, убери свою гармошку в карман, куда лучше видеть сны. Я так устал. Ну, ты кончаешь или твоя музыка будет продолжаться вечно?

Малышка Лехтинен прервал солирование на губной гармошке. Бывший учитель встал, поблагодарил музыканта. В его глазах блестели чистые рождественские слезы, и он, став в позу общественного обвинителя, заявил Кафтану:

– Господин Лехтинен не какой-нибудь заурядный артист, а бывший скрипач-виртуоз. Дайте ему возможность спокойно играть.

– Сейчас ночь, время, неподходящее для музыки, – ответил Кафтан.

– Славить Христа никогда не зазорно, – возразил учитель. – Мы забыли Господа нашего и поэтому оказались сейчас в таком положении.

– Во всяком случае, я чист, как стеклышко.

– Я говорю не о состоянии опьянения, а о душевной муке. Мы должны возблагодарить Господа песней и музыкой.

– Вы можете приветствовать Господа днем, – спокойно ответил Кафтан. – Сейчас не время для пирушки. Плыви, старикашка, в свою люльку и дай поспать. Ну, двигай-двигай. Или тебе помочь?

– Сегодня день рождения Освободителя рода человеческого, – напомнил учитель.

– Да будь их хоть сотня. Следует слушаться майора. Это ночлежка, а не концертный зал. Если песня тебе так дорога, беги на авеню и дери себе глотку сколько влезет.

– Вы издеваетесь над Богом! – вскричал учитель.

– Помолчи, добрый человек, и не думай о себе лишнего, последний раз предупреждаю. Мера моего терпения – всего лишь кружка, а не бочка. Господи, как я устал! От Рождества, от дней рождения!

Воцарилась тишина. Жильцы улеглись отдыхать. Кафтан бросил еще один предупреждающий взгляд на Малышку Лехтинена, отошел в дальний конец зала и завалился на кровать. Но бывший учитель все еще пребывал в рождественском экстазе. Он чувствовал неукротимую потребность спеть еще одну песню. Это была его манера исповедоваться. Как бы презирая правила поведения в ночлежке и призывы Кафтана соблюдать закон, он шепотом сказал Малышке Лехтинену:

– Это ночлежный дом Армии спасения, в котором спасаются от ночных улиц бедные души, попавшие в затруднительное положение. Всемогущий поймет нас и изменит правила в согласии с нашей верой. Для него огромная радость слушать ревностное песнопение в рождественскую ночь. С позволения Господа нашего сыграй «Рождественская ночь, праздничная ночь». Сольемся с хором ангелов.

Постояльцы ночлежки стали бросать с кроватей заинтересованные и настороженные взгляды на Малышку Лехтинена, который начал играть на губной гармошке. Проснулись теперь уже все; недвижным оставался только спящий на кровати у дверей. Малышка Лехтинен заиграл без тени робости, а его музицирование сопровождал надтреснутый тенор бывшего учителя.

Кафтан сбросил с себя одеяло, встал на ноги и с безразличным видом подошел к музыканту. Он вырвал свечу из руки исполнителя и бросил ее к дверям. Музыка и пение тут же прекратились. В темной спальне некоторое время стояла тишина, но внезапно постель возле дверей вспыхнула ярким пламенем.

– Господь наказывает нас! – в страхе воскликнул учитель.

– За что? – спросил Кафтан и бросился искать выключатель.

Поднялся страшный шум и галдеж. Люди вскакивали с постелей и бегом неслись к двери. Сохранявший спокойствие Кафтан включил свет и бросился будить спящего, постель которого со стороны ног уже пылала огнем. Офицер Армии спасения влетел в помещение, но тут же выскочил на улицу с криком о помощи. Кто-то принес ведро воды и протянул его Кафтану, будившему спящего человека. Наконец тот проснулся и завопил от страха. А лицо Кафтана осветилось нежданной радостью.

– Это ты, мой дорогой, ты! И все еще в глубоком сне! Кафтан вылил воду на постель, протянул пустое ведро бывшему юристу и скомандовал:

– Еще воды! Здесь писака, мой братишка! Воды, воды!

Кафтан повернулся к учителю и со злостью крикнул:

– Молись!

Учитель закрыл лицо руками и жалобно простонал:

– Это больше не поможет… Человек уже горит…

Пока остальные стояли неподвижно, Кафтан стащил Йере за ноги на пол и принялся одеялом с соседней кровати тушить загоревшийся соломенный матрац. Йере согнулся крючком, втолкнул руки между коленями и жалобно завыл.

– Да это же мой собрат по искусству! – произнес Малышка Лехтинен. – Скоро он сыграет на небесной гармошке.

– Господи, помилуй его! – воскликнул учитель. – Его одежда в огне!

Юрист принес Кафтану второе ведро воды. Тот половину вылил на постель, а остатки – на голову Йере.

– Тащи еще, – бросил Кафтан юристу, – да лей побыстрее.

Кафтан стащил с Йере брюки, нежно приговаривая:

– Мой любимый дружище! Проснись, черт возьми, я твой ближайший друг! Знаю, что у тебя огненная душа, но мнение хочется, чтобы ты сгорел во сне.

Йере съежился в комок, закрыл лицо руками и завыл еще громче:

– Помогите! Я горю! Ионас… Лидия… Я…

Глава девятая,

в которой Йере с неприятным чувством очнулся от долгого сна, в который погрузился в конце второй главы, и принялся писать повесть о бедняках, обладающих достоинством, которых он встречал и во сне и наяву

– Я тону! Спасите!

Руки Йере крепко сжимали края кровати, ноги сталкивали одеяло, а губы тряслись.

– Помогите! Ионас!

Еремис и Импи-Лена подбежали к кровати. Они уже целых два часа были на ногах, но им было жаль будить Йере, который еще вечером принес в общую копилку сто марок. Они с удивлением смотрели на Йере, колотившего кулаками по подушке.

– У него жар! – с тревогой произнесла Импи-Лена. Но папа Суомалайнен спокойно сказал, что мальчика мучает кошмарный сон. Еремиас склонился над сыном и похлопал его ладонью по щеке. Йере проснулся, сел на кровати и принялся тереть глаза.

– Что случилось? – спросил отец. Йере осмотрелся и ответил:

– Ничего. Видел кошмарный сон.

– Судорога была?

– Была.

– Не следует засиживаться так долго.

Еремиас вернулся к прежнему занятию – продолжил просмотр колонки объявлений в утренней газете. День он начинал с разведки: не требуется ли его персона для чего-либо иного, кроме получения заказов фирме по увеличению фотоснимков? Ответ был таким же, как и вчера: не требуется. Правительство утешало безработных обещаниями дополнительных работ по заготовке древесины предстоящей зимой, а церковь сулила вечное блаженство.

Йере вспомнил сон. Удивительно, что за восемь часов произошли события, равные по объему целому роману. Он почувствовал глубокое облегчение от того, что ему не пришлось обмануть доверие Лидии и при этом еще сохранить личную свободу. Мир был бы намного счастливее, если бы все больше людей вступали в брак только во сне.

Йере встал, умылся, оделся и ожидал чашку крепкого кофе. Он удивлялся молчанию отца и Импи-Лены. Еремиас вдыхал ноздрями запах печатной краски газеты и прятался за ней. Импи-Лена продолжала думать об уходе из дома. Тишина повисла над столом, когда пили кофе.

– Ты сегодня пойдешь в город? – спросил наконец Еремиас сына.

– Едва ли. А ты?

– Возможно, и я не пойду. Вчера безуспешно прошлялся целых одиннадцать часов. Увы, никто не желает увеличивать свои портреты.

– Да и парламент на каникулах, – вставил Йере. Снова воцарилось молчание. Только звякание посуды да проникающие через окно крики детворы нарушали тишину летнего утра.

Еремиас вышел на улицу. Во дворе он встретился с Амандой, которая рассказала ему свежие новости Денатуратной: Сиилен прошлой ночью избил свою жену так, что у нее затек глаз; из кооперативного магазина Эландо украли тачку; младший сын Юрванена вернулся из поездки в Америку и в субботу принял участие в празднике в Долине любви; Тутисева-Аксели купил новый точильный станок, который приводится в движение правой ногой, а собака у Вириляйнена снова принесла щенят.

Еремиас выслушал рассказ, который не требовал комментариев. Он намеревался уйти, но Аманда припасла еще такое, о чем она могла сообщить только шепотом. Еремиас узнал жгучую тайну: у продавца магазина Эландо этой ночью была женщина. Не сделал бы он только женщину несчастной: холостяки настолько непредсказуемы. Они искренне верят, что жить одному дешевле, чем двоим, хотя и не проверили этого на практике. Как говорится, наблюдали, да не танцевали.

Однако самой большой новостью был день рождения Кусти Харьюла. Он прожил уже шестьдесят лет.

– Господин еще не получил приглашение на это торжество?

– Пока нет. Наверное, придет позднее.

– Там крепких напитков не подают.

– Да, не подают.

Аманда толкнула Еремиаса локтем в бок и доверительно продолжила:

– Пропустим по наперсточку? Я не хочу выглядеть навязчивой, но если уж так хочется, то…

Еремиас осмотрелся вокруг и принял предложение. Они вошли в комнаты Аманды. Хатикакис спрыгнул со стола и начал ласково крутиться вокруг ног Еремиаса. Хозяйка наполнила бокалы и доверительно произнесла:

– В честь господина! Здесь все натуральное… господину не следует думать, что у меня такая привычка. Принимаю понемногу только в дни стирки. Интересно знать, кого Кусти пригласит на свой день рождения. Конечно, Юрванена, может позвать Торниайненов. Но крепких напитков там, повторяю, не подают.

Аманда снова наполнила бокалы и продолжила список гостей. Но мысли Еремиаса были уже далеко. Пожалуй, Кусти может пожелать в честь своей знаменательной даты увеличить собственное фото? Блестящая возможность получения заказа для фирмы заставила Еремиаса тут же отправиться в путь. Он поблагодарил гостеприимную хозяйку за угощение и, приятно покачиваясь, покинул ее. День начался почти весело. Но уже в передней утреннее настроение несколько помрачнело. В дверях его встретила Импи-Лена.

– Выпили в честь помолвки? – язвительно спросила женщина.

– Подглядывать в замочную скважину следует тайком, – ответил Еремиас.

Импи-Лена схватили узел с бельем и сердито огрызнулась:

– Это я тебе еще выстираю. Но потом сам будешь стирать свое тряпье. Ты – козел!

Женщина с узлом в руках выскочила на улицу. Еремиас понемногу уверовал, что женщина настроена серьезно. Она говорила со своим хозяином на «ты», а это было, вне сомнения, выражением ненависти. Еремиас потеребил свою бородку и отправился к Кусти, который лучшие дни своей жизни провел в Америке. Он застал Кусти в небольшом саду, где тот насаживал оловянную фольгу на острия палочек. Земляника начала созревать, и ее надо было охранять от хулиганствующих представителей птичьего мира. Кусти во всем следовал обычаям Запада. Человеку, не побывавшему на Западе, возражать ему не было смысла.

Еремиас поинтересовался, есть ли у Кусти фотография, на которой он запечатлен в Америке. Смешной вопрос. Конечно, есть. Спустя мгновение они уже перелистывали старые альбомы. Некоторым людям необходимо показывать старые альбомы с фотографиями, прежде чем они поверят в то, что мода приходит и уходит.

Кусти с удовольствием согласился увеличить два фотоснимка, сделанных в Америке. На одном из них он был запечатлен в спецодежде шахтера, а второй снимок был сделан на празднике «Сбор первопроходцев».

– Увеличим их до размера, принятого на Западе. Только не потеряй их. И не запачкай.

– На них какие-то пятна…

– Это мухи обкакали, но ты пятна не увеличивай. Конечно, в фотомастерской знают, как это сделать, если только бывали на Западе.

Легкой походкой делового человека Еремиас отправился на трамвайную остановку.

Питать большие надежды на будущее не стоит, ибо, едва оно начнется, ему обычно приходит слишком быстрый конец.

Еремиасу через час сообщили, что его премия за услуги составила семь марок девять пенни. Размер премии предсказал будущее во много раз точнее любого пророка.

Этот день был полон неразрешимых столкновений. Импи-Лена, прежде чем приняться за стирку, долго сидела на скамейке в прачечной и думала о крахе всех своих любовных надежд. Она была абсолютно убеждена, что между Амандой и Еремиасом существуют любовные отношения. Аманда Мяхкие, как ей представлялось, была в весьма опасном возрасте. Вдове легко завладеть вдовцом, поскольку ее собственный муж никогда не расскажет о ней всей правды.

А обольщать Аманда умеет: сначала утешит, а потом позволит овладеть ею.

– Нахалка!

Импи-Лена смачно плюнула, выразив этим свое отвращение. Однако это нисколько не повлияло на настроение Аманды, которая сидела на кухне, держа на руках Хатикакиса и изливая свою нежность на общем любимце Гармоники. Прикончив бутылку, она пошла в комнату, предназначенную для стирки, забрать чистое белье. Для Еремиаса она припасла приятный сюрприз: образец труда и умения, свидетельствующий о стремлении женщины к чистоте. Она стащила из груды белья, приготовленного Импи-Леной к стирке, кальсоны и три нижних рубашки Еремиаса и выстирала их рано утром.

Импи-Лена как раз начала замачивать белье, когда в дверях появилась слоновья фигура хозяйки. Аманда схватила массивными руками таз и сказала:

– Я еще утром побывала здесь и выстирала свое белье и кое-какое чужое.

– У меня украли белье, – отозвалась Импи-Лена.

– Не задирайся! Оно у меня в тазу.

– Кальсоны моего хозяина?

– И три рубашки. Я же сказала, что утром стирала и чужое белье, а сейчас пойду и повешу его сушить.

Мгновение стояла тишина. Зрачки глаз Импи-Лены расширились, а жилистые руки сжались в кулаки. Она ухватилась за таз, который держала Аманда, и крикнула:

– Отдай кальсоны! Ты его все равно не получишь!

– Убери руки! – закричала хозяйка Гармоники. – Не притрагивайся к штанам господина!

– Ты бы сначала свои выстирала!

Аманда поставила таз на пол и приготовилась к схватке не на жизнь, а на смерть.

– Что ты сказала, старая кляча?

И вцепилась в волосы Импи-Лены. Началось яростное сражение.

Аманда свалилась животом на пол и лбом ударилась о край лохани. По щеке полилась красная струйка крови, разделившая лицо на две половины. Она прижала руки к выемке, где сходились холмы ее грудей, и заявила, что умирает. Импи-Лена перепугалась и начала безудержно плакать. Ясно дело, ее теперь обвинят в убийстве.

– Ой, дорогая хозяйка! Я нечаянно! Я и не помышляла ни о чем таком. Конечно, вы вправе выстирать за меня даже всю эту кучу.

Аманда вытерла лицо фартуком, отрыгнула и пробормотала в ответ:

– Нет, это была не случайность… и не вино тому причина. Посмотрим, кто теперь стирать будет здесь. В Хяеенлинна, кстати, есть женская тюрьма.

– Простите, простите! – простонала Импи-Лена. Аманда, пытаясь перебороть икоту, продолжала:

– Там стирают совсем иное белье: грубое и в полоску. Аманда с трудом поднялась на ноги и шатаясь ушла в свои апартаменты. Там то ли для разнообразия, то ли по ошибке она хватила камфорного спирта.

Йере все еще продолжал вспоминать сон, увиденный прошедшей ночью. Он являл собой настоящий сюжет для рассказа из реальной финской жизни. Необходимо только изменить имена действующих лиц и характер главного героя. Недотепу бродягу, которого он видел во сне, следует превратить в бодрого, деятельного человека, покорителя женщин, и в героя, сделав его похожим на главного персонажа отечественного кинофильма, сюжет которого позаимствован из иностранной литературы.

Он бросился записывать на память события и имена и дошел как раз до моряка Кафтана, когда в комнату с рыданиями ворвалась Импи-Лена. Женщина подошла к кухонному шкафу, с решительным видом схватилась за пузырек с лизолом и тихо произнесла:

– Прощайте… Я кончаю жизнь самоубийством.

Йере выхватил пузырек из ее рук.

– Дура! Что ты задумала, Импи-Лена?

– Отдай пузырек! Я не в силах больше жить.

«Еще один небольшой эпизод для моего рассказа», – подумал Йере. Он поставил пузырек обратно в шкаф и силой усадил женщину в плетеное кресло. По мнению Йере, хватануть лизола означало бы уж слишком сильно презирать жизнь, особенно когда человеку ничего другого уже не остается.

– Я не хочу препятствовать Импи-Лене уйти из жизни, – сказал Йере, – но для этого существуют иные способы.

– В Выборге хотя бы газ был, – прохныкала женщина.

– Он и в Хельсинки есть. Нужно только пробраться в кухню к кому-либо из знакомых.

– Повеситься не могу…

– Само собой разумеется. Труп будет отвратительный. А что Импи-Лена думает о выстреле?

– Нет, нет, – простонала женщина. – Да и ружья у меня нет…

– У меня есть.

Йере вытащил из кармана ключ, отпер им ящик своего письменного стола и вытащил оттуда небольшой пистолет.

– Этим можно все совершить абсолютно чисто. Все благородные дамы стреляют в себя. Такой пистолет создан специально для самоубийства.

Но Импи-Лена действительно решилась?

– Да… Я не пойду в тюрьму… Хочу умереть…

Йере подвинул свой стул к женщине.

– А завещание Импи-Лена уже сделала?

– Нет. И не сделаю.

– Сколько денег у Импи-Лены в банке?

– А тебе какое дело? – вспыхнула женщина, и на ее щеках появился румянец.

– Меня это, конечно, не касается, но сразу, как только Импи-Лена застрелится, я отправлюсь в банк.

– Немногим более сорока тысяч, – тихо ответила женщина. – Наследство…

– Не очень-то и много, но я проживу на них несколько лет. И за это время закончу роман.

– Ни одного пенни ты не получишь.

– Сберегательная книжка сразу же окажется в моем распоряжении, а остальное имущество достанется отцу. Вот так. Забирай пистолет. Палец кладется на спусковой крючок таким манером. Когда на него нажмешь, пистолет выстрелит.

Йере протянул пистолет женщине, но та не взяла смертельного оружия, а только презрительно посмотрела на мужчину и сказала:

– Мальчишка! Не нуждаюсь я в твоей помощи.

Импи-Лена быстрыми шагами выбежала на улицу, оттуда вошла в прачечную и ожесточенно принялась стирать белье. Она решила продолжать жить. Назло всем.

Статистика показывает, что брак предотвращает самоубийства, и, наоборот, безбрачие их инспирирует.

Йере думал о том, как бы поместить Импи-Лену в будущий роман, и решил объединить в один образ ее и Лидию. Фантазию писателя нельзя винить даже за самые ее неудачные свершения.

Когда Еремиас под вечер вернулся из города, через порог началось судебное разбирательство. Мнимые больные, как правило, получают удовольствие от своего пошатнувшегося здоровья, а у Аманды имелся настоящий повод притвориться больной. Она потребовала, чтобы Импи-Лена тут же выехала из дома, в противном случае расследованием дела займется полиция. На виске Аманды красовалась ранка от ушиба величиной с горошину. Тем не менее она ясно свидетельствовала о том, что ее ударили либо тупым, либо острым оружием. Для ее головы годились оба вида.

У Еремиаса не укладывалось в голове, каким образом из-за стирки его белья могла возникнуть потасовка с пролитием крови, словно во времена религиозных войн. Йере был вынужден просветить отца:

– Вопрос не в белье, а в тебе самом.

– Я не инспирировал спор между ними, – возразил Еремиас.

– И все-таки они дерутся из-за тебя. Женись на одной из них, и делу конец. Жизнь полна глупых поступков, следующих один за другим, любовь – это глупость на двоих.

– Довольно! – со злостью воскликнул Еремиас. – Включай твои дурацкие идеи в свои рассказики, а мне их не высказывай, сумасброд.

– Пожалуй, бываю им только во сне, – признался Йере.

Еремиаса разозлила дерзость молокососа. Негоже, когда дети начитают давать советы своим родителям, которые обладают опытом даже при совершении безрассудных поступков.

Но постепенно Еремиас поверил, что сын все же был в основном прав. Циники, видимо, близки к истине, заявляя, что между существом женщины и предположениями мужчины пролегает всего лишь одна рубашка.

Еремиасу было очень трудно решить проблему. Если он женится на Аманде Мяхкие, Импи-Лена уедет и выставит ему огромный счет, а также серьезное предупреждение о гибельности платежей в рассрочку. Если же он возьмет в жены Импи-Лену, им придется съехать из Гармоники и Аманда потребует выплаты всех долгов за аренду помещения. Самым же плохим было то, что он добровольно ни на ком не хотел жениться. Брак благословляет двух людей стать единым целым, но какая из супружеских пар была единой? К счастью, все они, все трое, находились в том возрасте, когда никому не нужно было опасаться тещи, которая обычно стремится стать членом семьи с правом решающего голоса.

Еремиас беспокойно расхаживал по комнате и больше не спрашивал никаких советов у сына. Наконец он отправился переговорить с Амандой и попросить ее простить Импи-Лену. Владелица Гармоники сидела на краю своей кровати с забинтованной головой и осторожно спросила:

– Правда ли, что она останется у вас только для исполнения обязанностей служанки? Я имею в виду – можно ли полностью доверять такой женщине?

– Сущая правда, – заверил ее Еремиас. – Все останется по-прежнему.

– А если она попытается стать хозяйкой?

– Нет, хозяйкой ей не бывать.

– Я только обратила кое на что свое внимание. Женщинам не всегда можно доверять.

– В данном случае можно. Да и я могу кое-что сказать.

– И я так думаю. Из нее хозяйки не получится.

– Нет… нет…

– Слишком худа.

– Да…

– Посмотрели бы вы на нее в бане. Очень неприятно, когда видишь спину. Она словно забор, сбитый из тонких планок.

– Да, да.

– Наверное, господину известно, что худые женщины сварливы?

– Да, сварливы.

– И поскольку господин сам несколько такой – дородный…

– Совершенно справедливо.

– Поэтому и не может взять в жены такую худобу.

– Не могу.

Возникла минута молчания. Аманда пошарила в шкафу, поставила на стол бутылку и рюмки и через час вынесла решение о судьбе Импи-Лены.

– Ладно, пусть пока живет.

Уже спустились сумерки, когда Еремиас появился дома и, сухо усмехнувшись, произнес:

– Никакого переезда не будет.

Йере, углубившись в свои писательские дела, не обращал ни на что внимания, а Импи-Лена уныло спросила:

– Значит, уезжать мне не надо?

– Я же сказал: никакого переезда не будет.

– Значит, теперь господин женится на Аманде? Еремиас хлопнул женщину по щеке и прорычал:

– Заткнись! Неужели сейчас в этой стране ликвидировали^ свободу выбора жить одному?

Йере оторвался от своих бумаг и вслух прочитал:

– Второй брак – это торжество приобретенного опыта.

– Что?

Редко Еремиаса Суомалайнена видели столь безгранично энергичным. Импи-Лена с восхищением смотрела на своего господина, который прямо вырос на глазах и стал полным достоинства. А Йере вспоминал Лидию Тикканен, забывшую ради него своего богатого князя. Прославим брак и останемся одинокими!

На следующее утро Сантра Харьюла пригласила Суомалайнена на день рождения Куста. Это было замечательное событие, крупнейшее из всего, что могла Денатуратная предложить своим жителям. Но до начала торжества Еремиас и Йере решили поработать. Сын углубился в воспоминания, а отец отправился на поиски новых заказов для заведения, увеличивающего фотоснимки.

Кусти Харьюла был на редкость своеобразным старикашкой. Да так и должно было быть, поскольку половину своей жизни он провел на другом полушарии земли. Уехал он лишь взглянуть на Америку, но разглядывал ее целых тридцать лет.

В Америке он встретил свою Сантру, у которой наиболее выдающимися частями пышного тела были грудь и живот.

Когда Кусти вернулся с Сантрой в свое бедное отечество, он прежде всего купил виллу вдовы Туртнайнен. И заплатил наличными. Такое гусарство было присуще Кусти.

– Они дешевые, как навоз, финские деньги. За тысячу баксов получаешь целый воз бумажек, – говаривал Кусти и дал всем понять, что он не просто болтает и бросается громкими словами.

И вот сейчас должен был состояться юбилей Кусти.

Он родился ровно шестьдесят лет тому назад, в день Уллы, и достиг того возраста, который стоит отпраздновать. Стол с кофе украшали торты и цветы, а также увеличенный портрет Кусти. Были приглашены гости, часть из них уже прибыла. В комнате сидели забойщик скота Мякипяя с женой, столяр Уутела, госпожа Вериляйнен и Тутисева-Ак-сели. В кухне расположились госпожа Линнус, Тену-Эва и Нурмиска. Последняя была массажисткой и раз в неделю посещала Сантру. Пока еще не прибыли семейство Торни-айненов, дед Юрванен, собеседник и ближайший сосед Кусти, а также почетные гости Еремиас и Йере Суомалайнены.

Сантра готовила в кухне угощение, а Кусти развлекал гостей в комнате. Он сидел рядом с кротким столяром Уутелой и рассказывал об Америке.

– Там можно заработать запросто. Если подвернется счастье, то десяток баксов в день прихватишь. А что здесь, в Финляндии? Только натираешь мозоли, а получаешь ногой под зад.

Столяр Уутела подтвердил правильность сведений:

– Да, да. Харьюла поездил и знает многое. И Кусти согласился:

– Повидал, повидал мир. В Сикако и жизнь совсем иная, не то что в крошечном Хельсинки. А уж о Нью-Йорке и говорить нечего. Кое-что узнаешь, когда посмотришь не только свой двор, но и другие страны. Видишь ли, запад – это запад, а этот приполярный район ничего не стоит.

Столяр Уутела вновь подтвердил правильность его слов.

– Да, да, конечно. Харьюле эти дела знакомы. Однако, может, Харьюла не знает, что писатель из нашей деревни – молодой Суомалайнен – бывал в Канаде? Он тоже немного повидал мир.

– Канада – ерунда. О ней и говорить-то не стоит, – заметил Кусти. – Америка всегда Америка, а Си-како – это совсем иное дело. Канада – чепуха.

– Да-да, да-да, – поспешил подтвердить Уутела. – Америка – это мир.

– О'кей, Оскари! – обрадовался Кусти. – Уутела способен понять, хотя и нигде не бывал. Это талант от рождения, бравур, так сказать.

Из передней раздались голоса. Пришли Суомалайнены и старый Юрванен и сообщили, что семейство Торниайненов прибыть не сможет. Господин Торниайнен, муж акушерки, до сих пор не получил костюм из гладильного заведения.

Писателю и его достойному отцу было уделено особое внимание. Единственный, кто считал себя выше их, был человек с Запада, Кусти. Беседа текла несколько вяло и церемонно. Все смущались достойных бедняков. Йере понял это сразу и попробовал сменить тему разговора. Но гости, за малым исключением, не одобрили его попыток. Кто стал бы сейчас говорить об Аманде Мяхкие и ее слабостях, когда два господина в очках пристально следят за движением языка каждого гостя?

Но Кусти не стеснялся, поскольку был гражданином мира, слова произносил с достоинством. Он предлагал гостям конфеты, сунул каждому в руку по одной, а Уутеле – две. Затем завел граммофон и заявил:

– Это вот и есть американский язык.

– Значит, английский, – вставил свое словечко забойщик скота Мякипяя.

– Никакой не английский, а чистый американский, – поправил Кусти. – Его немного научишься понимать, коль поездишь, сколько я. Но говорить не научишься, если ты не иноязычный и не родился на Западе.

Йере слушал грустную песню тенора, лившуюся с пластинки, и тактично заметил, что тот изливает свои чувства на немецком языке.

– Эти пластинки привезены с Запада, а вовсе не из Германии. Не говорите ерунды, когда дальше Канады не бывали. На Западе научишься многому, не только книжки сочинять. Там трудиться приходится в поте лица, но умный свое возьмет.

Столяр Уутела поспешил подтвердить:

– Да-да, да-да! Харьюла и все это должны знать. В Америке же учился.

Йере покраснел, стал кусать губы и подумывать об уходе. Он чувствовал себя сиротой в этом домашнем кругу, над которым вознесся увеличенный портрет Кусти. Последний что-то прошептал на ушко старику Юрванену и столяру Уутеле, и эти трое вышли из помещения.

– Пойдем посмотрим новый верстак. Он сделан из американского твердого дерева.

Кусти провел гостей в подвал своей мастерской, вытащил из кучи стружек бутылку и предложил выпить первым старику Юрванену.

– Приходится немного опасаться, – мимоходом заметил Кусти, – Сантра не очень-то разбирается в такой политике. А что мы, демократы? В этом доме разве баба командует? Она и на Западе не командовала.

Мужчины задержались у верстака около получаса и вернулись в гостиную с покрасневшими лицами н просветленными глазами. Настроение поднималось. Йере заводил граммофон, а Еремиас вел энергичную беседу с Мякипяя об удачных торгах молодыми барашками. Беседа привела к положительному результату: Еремиас был нанят на работу к забойщику скота, но не кровь смывать, а агентом по заготовке корма для скота. Он посчитал, что одновременно сможет получать заказы для фирмы, увеличивающей фотоснимки.

Старик Юрванен, сын которого недавно вернулся из Америки, где гастролировал с куплетами, напевал польку и предложил:

– Можно было бы и потанцевать, когда такое веселье. Не найдет ли писатель сейчас подходящую пластинку?

Своевременная инициатива возымела действие. Сантра начала готовить место для танцев, и наступил кульминационный момент вечеринки. Но Йере чувствовал себя скованно. Он вынужден был танцевать с женщинами, рубашка прилипла к потной спине, а супруга забойщика скота своими неуклюжими движениями несколько раз прошлась по его ногам.