Рикша

Мужчины и ребята возвращались перед заходом солнца, когда у стен уже лежали тени и веяло прохладой. В дом, раскаленный за день, как печка, не шли: усаживались во дворе, дожидаясь, пока женщины приготовят поесть. В та кие минуты там было оживленно, как на базаре. Изнуренные зноем и голодом мужчины, с воспаленными глаза ми, еле сдерживались, чтобы не выместить зло и досаду на женах и детях, не поколотить их. Но все же рукам воли не давали, только ругались, отводя душу. Шум стоял до тех пор, пока не появлялась еда. Поев, одни ребята засыпали прямо во дворе, другие убегали играть на улицу. Взрослые, утолив голод, становились добрее, любители поговорить собирались кучками и делились горестями дня. Те, кому есть было нечего, несмотря на жару, лежали у себя в комнатах, кто молча, кто громко ругаясь. Если бы даже нашлось что продать или заложить, в это позднее время идти было некуда. Женщины со слезами на глазах выпрашивали взаймы хоть несколько медяков, и иногда им это с большим трудом удавалось. Крепко зажав в руке монеты, они спешили купить немного кукурузной муки и бобов, чтобы сварить жидкую кашицу.

Только Хуню и Сяо Фуцзы жили иначе. Сянцзы уходил с рассветом, а Хуню нежилась в постели часов до девяти-десяти. Она ждала ребенка – на этот раз без обмана – и по распространенному заблуждению считала, что в ее положении не следует много двигаться. Кроме того, ей хотелось почваниться перед соседями. Все вставали очень рано и принимались за дела, а она могла валяться сколько душе угодно. Вечером, захватив маленькую скамеечку, она выходила за ворота посидеть на ветерке и возвращалась, когда почти все соседи спали. Вступать в разговоры с ними она по-прежнему считала для себя унизительным.

Сяо Фуцзы тоже вставала поздно, но по другой причине. Она боялась, что мужчины будут на нее коситься, поэтому ждала, когда все разойдутся. Днем она либо шла к Хуню, либо отправлялась искать клиентов. А вечером, чтобы избежать презрительных взглядов соседок, снова уходила и, лишь когда все укладывались спать, тайком пробиралась к себе.

Сянцзы и Эр Цянцзы не походили на других.

Сянцзы боялся этого большого двора и еще больше – своих комнат. Беспрерывные разговоры о тяжелой жизни нагоняли тоску. А в комнатах он задыхался от жары, от скуки и от Хуню. Она все больше становилась похожей на ненасытную тигрицу. Прежде, чтобы избежать ссор, ему приходилось возвращаться засветло, но в последнее время, подружившись с Сяо Фуцзы, Хуню стала покладистой, и он мог приходить позднее.

Эр Цянцзы старался не появляться во дворе: не увидят – не осудят. Зачем мозолить людям глаза? Он знал, чем занимается дочь, и стыдился, но был бессилен что-либо изменить. Прокормить семью он не мог. Временами в нем пробуждалась ненависть к дочери. Будь у него взрослый сын, не пришлось бы терпеть такого позора. Иногда становилось жаль Сяо Фуцзы: ведь она продает себя, чтобы накормить братьев! А когда напивался, все было безразлично. Он просил у дочери денег, смотрел на нее как на скотину, которая приносит доход, – почему бы и ему не получить свою долю? Он даже упрекал ее в непорядочности! Все презирали Сяо Фуцзы, даже родной отец. Он требовал денег и вопил на весь двор, словно нарочно, чтобы все слышали: он, Эр Цянцзы, ни в чем не виноват! Это дочь от рождения такая бесстыжая!

Он кричал, а Сяо Фуцзы не смела слова сказать. Только Хуню могла утихомирить пьяницу, то уговорами, то бранью. Приходилось, конечно, иной раз сунуть ему монету-другую. Эр Цянцзы тут же пропивал эти деньги – трезвому ему оставалось только броситься в реку или повеситься.

Пятнадцатого июня жара стояла с самого утра. Ни малейшего ветерка! Серая дымка повисла в воздухе, вызывая неприятное ощущение зыбкости всего окружающего.

Сянцзы взглянул на серовато-красное небо и решил выехать с коляской после четырех часов. Если выручит мало, можно будет еще вечером поработать: после заката все же легче дышится.

Однако Хуню торопила его, боялась, как бы Сяо Фуцзы не привела «гостя».

– Что хорошего дома в такую жару? – говорила она Сянцзы. – К полудню здесь невозможно терпеть. Сянцзы молча выпил воды и вышел. Ивы стояли как больные: листья, покрытые пылью, свернулись, ветви безжизненно поникли. Над мостовой дрожало знойное марево. По обочинам клубилась пыль, обжигая лица людей, которые и без того задыхались. Собаки, высунув языки, валялись на земле. Лошади, тяжело дыша, раздували ноздри. Не слышно было выкриков торговцев. Асфальт размягчился, медные вывески лавок, казалось, вот-вот расплавятся.

На улицах царила необычная тишина, лишь из кузниц доносились монотонные удары молота. Рикши, зная, что не побегаешь – не поешь, лениво предлагали пассажирам свои услуги. Некоторые ставили коляски в тень и, подняв верх, дремали. Другие пытались утолить жажду в чайных. А кое-кто вовсе не выезжал, только время от времени выходил на улицу поглядеть, не спала ли жара. Самые здоровые, первоклассные рикши, позабыв о профессиональной чести, едва тащились. Колодцы казались им спасительными оазисами, и, если даже попадались через каждые несколько шагов, рикши ни одного не пропускали и пили жадно, большими глотками, прямо из колод для скота, не удосуживаясь достать свежей воды. Некоторые падали на ходу и больше не поднимались.

Сянцзы и тот струсил. Пробежав несколько шагов с пустой коляской, он почувствовал, что все тело горит, словно в огне, а руки стали влажными от пота. Подвернулся пассажир, Сянцзы не стал упускать его, надеясь, что на бегу от встречного ветерка будет прохладнее. Однако, взявшись за ручки, понял, что в такую жару бежать невозможно. У него сразу захватило дух, во рту пересохло. Пить не хотелось, но, увидев воду, он устремился к ней. В то же время надо было двигаться быстро, чтобы палящие лучи не сожгли руки и спину.

Кое-как дотащил он пассажира до места. Штаны и куртка прилипли к телу. Помахал банановым веером – не помогло: воздух обжигал. Сянцзы снова побежал в чайную, хотя выпил уже очень много воды. Влил в себя два чайника горячего чаю, стало немного легче. Он пил и обливался потом, словно тело не удерживало влагу. Страшно было двинуться с места.

Он долго сидел, даже самому надоело, но не решался выйти, хотя в чайной делать было нечего. Жара как назло становилась все нестерпимее. Неужели он спасует? Ведь не первый день возит коляску, не впервые встречает лето – с какой стати терять целый день?

Сянцзы решил выйти, однако ноги не слушались, тело было каким-то ватным. Пот лил градом, сердце сжималось. Но что толку сидеть: все равно жарко, на улице лучше.

Он вышел из чайной и сразу понял, что совершил оплошность. Серая пелена на небе рассеялась, было уже не так душно, но солнце жгло пуще прежнего. Страшно было взглянуть на разъяренное светило. Его огненные лучи проникали всюду. Небо, крыши домов, стены, мостовая – все было залито белым светом. Воздух казался огромной призмой, сквозь которую проходили солнечные лучи, сжигая землю, раздражая зрение, обоняние. Улицы словно вымерли и стали шире. Вокруг царили зной и пустота.

Еле передвигая ноги, Сянцзы тащился словно в полузабытьи со своей коляской. Не только одежда, даже стельки были липкие от пота, и ему казалось, что он ступает по грязи. Он не испытывал жажды, но, завидев колодец, невольно поспешил к нему и пил долго, не отрываясь, словно надеялся впитать в себя немного прохлады. Вода освежила Сянцзы, он даже вздрогнул, как от озноба. Стало чуть легче. Он несколько раз икнул.

Пройдя еще немного, Сянцзы присел отдохнуть: очень не хотелось возить пассажиров!

С утра он не чувствовал голода, но в полдень, как обычно, захотел есть. Однако при виде пищи его стошнило. Желудок был переполнен водой, в животе урчало, как у опившейся лошади.

Сянцзы всегда боялся зимы, он и не предполагал, что лето может быть таким тяжелым, хотя жил в городе не первый год. Может быть, пошатнулось здоровье? Эта мысль испугала его. Да-да, он ослаб. Но что делать? От Хуню ему не уйти. Неужели он станет таким же, как Эр Цянцзы или тот пожилой рикша, старик, который зашел тогда в чайную со своим внуком? Неужели все кончено?

В час пополудни он снова повез пассажира. Это было самое жаркое время самого жаркого дня лета. Но он решил бежать, не обращая внимания на зной. Если он довезет пассажира и ничего не случится, значит, здоровье его не так уж плохо. А если не довезет – тогда не о чем говорить. Упадет замертво на пышущую огнем землю, и дело с концом!

Пробежав несколько шагов, Сянцзы почувствовал ветерок, словно в душную комнату ворвалась прохлада. Он не поверил себе, взглянул на ветви ив на обочине – они покачивались! Улицы внезапно заполнились людьми, которые торопливо выбегали из лавок, прикрыв головы веерами, и кричали:

– Ветер! Ветерок! Подул ветер!

Все готовы были прыгать от радости. Ивы у дороги словно ожили и зашумели как посланцы неба, возвестившие о прохладе.

– Ветви колышутся! О Небо! Пошли нам свежий ветер!

Жара еще держалась, но на душе полегчало. Ветерок вселял надежду. От его легких порывов зной как будто уменьшился. Внезапно свет померк, в воздухе закружился песок. Ветер усилился. Ивы, словно получив какое-то радостное известие, закачались и зашумели. Потом ветер стих, но пыль все висела в воздухе. Вдруг небо потемнело еще больше: на севере показалась черная, зловещая туча.

Сянцзы немного остыл, посмотрел на тучу и остановился надо было поднять верх коляски: летние дожди обрушиваются внезапно.

Тучи, клубясь, закрыли половину неба. Горячая пыль носилась в воздухе, от земли шел неприятный запах. Было прохладно и вместе с тем душно. Южная часть неба сияла голубизной, но с севера надвигалась черная туча, как вестник бедствия. Началась паника. Рикши поспешно поднимали тенты колясок, лавочники торопились убрать вывески, торговцы складывали лотки, прохожие прятались. Снова налетел ветер, и улицы опустели – всех будто вымело, только ивы размахивали ветвями, как в бешеном танце.

На небе еще кое-где оставались просветы, но землю окутала тьма. Яркий полдень сменился вдруг темной ночью. Пылевые вихри, отягощенные первыми каплями дождя, метались из стороны в сторону, словно отыскивая себе жертву. Далеко на севере, разорвав тучи, вспыхнула кроваво-красная молния.

Ветер выл, нагоняя страх. Каждый новый порыв грозил бедой, даже ивы затрепетали. Снова сверкнула молния, теперь над самой головой. Дождь зачастил, прибивая пыль.

Несколько крупных капель упало на спину Сянцзы, и он вздрогнул. Дождь медлил, но тучи не рассеивались. Снова налетел вихрь. Взметнулись ветви ив, полетела во все стороны пыль, и на землю обрушились потоки воды. Ветер, пыль, дождь все смешалось, зашумело, закружи лось. Земля и тучи слились воедино. Вдруг ветер стих. Холодные стрелы дождя водопадами низвергались на го род. Реки небесные хлынули, реки земные вышли из берегов, и все слилось в одну черно-желтую стену, которую временами пронзали яркие молнии.

Сянцзы весь вымок, с его соломенной шляпы струями стекала вода. Дождь хлестал по лицу, трепал штаны. Сянцзы не мог поднять головы, открыть глаз; он задыхался и едва передвигал ноги, бредя наугад по щиколотку в воде. Холод пробирал до мозга костей. Сердце сжималось, в ушах шумело. Он не мог найти подходящего места, чтобы поста вить коляску. Хотел бежать мешала вода. Еле живой, он медленно тащился вперед. Пассажир скорчился в коляске, предоставив рикше одному бороться со стихией.

Наконец дождь начал стихать. Распрямив спину, Сянцзы проговорил:

– Укроемся на время, господин, переждем!

Но пассажир затопал ногами, заорал:

– Вези скорее! А то бросишь на полдороге!

Сянцзы хотел было переждать грозу, но понял: если остановится, сразу замерзнет и, стиснув зубы, побежал дальше. Небо опять потемнело, сверкнула молния, дождь хлестал в лицо.

Когда приехали на место, пассажир, рассчитываясь, не прибавил ни медяка, но Сянцзы смолчал: ему было все равно!

Дождь то стихал, то усиливался, но уже не был так беспощаден. Сянцзы, не переводя дыхания, добежал до дому. Сел к очагу, но продолжал дрожать, как лист на ветру. Хуню дала ему горячей сладкой воды с имбирем. Он обеими руками схватил чашку, залпом выпил все до капли и забрался под одеяло. В ушах шумел дождь. Сянцзы впал в забытье…

К четырем часам вспышки молнии стали реже, гроза начала терять силу. Вскоре тучи на западе разошлись, по краям окаймленные золотом. Но пелена дождя все еще висела в воздухе. Громовые раскаты становились все тише, удаляясь на Юг. Наконец появилось солнце, и мокрые листья засверкали как малахит.

На востоке в прояснившемся небе вспыхнула радуга, только концы ее еще прятались в низких тучах. Когда же радуга исчезла, не осталось ни облачка.

Все вокруг было омыто дождем. Казалось, из грозового хаоса возник новый, прекрасный мир. Даже над сточными канавами кружились разноцветные стрекозы.

Но во дворе никто, кроме босоногих ребятишек, гонявшихся за стрекозами, не радовался ясному небу и солнцу.

В комнате Сяо Фуцзы обрушилась часть стены; пришлось снять с кана циновку и заткнуть дыру. Во многих местах обвалился забор, но до забора ли было. Одним приходилось то совком, то миской вычерпывать воду, залившую пол, другим – заделывать дыры в стене, вытаскивать промокшие вещи во двор и сушить их на солнце или у огня.

Во время ливня бедняки прячутся в своих каморках, готовых в любую минуту обрушиться и заживо похоронить всех обитателей. Люди словно вверяют себя милости Неба. А после дождя подсчитывают убытки. Возможно, теперь, когда засуха миновала, рис и подешевеет на полмедяка, но это не возместит потерь. Хозяева ремонтируют дома, лишь когда комнаты становятся совершенно непригодными для жилья. Один, в лучшем случае, два штукатура наскоро заделывают дыры глиной и мелким щебнем – до следующего ливня! Но стоило какому-нибудь жильцу хоть на день задержать плату, как его сразу же выгоняли, а вещи отбирали. Никому не было дела до того, что такой дом может в любой момент рухнуть и погибнут люди – на лучшее жилье у бедняков не было денег.

Больше всего обитатели этих нищих лачуг страдают после дождей от простуды. Весь день и ребята и взрослые проводят на улице, тяжелым трудом зарабатывая на жизнь. Когда потные и разгоряченные, они попадают под дождь, обычно очень холодный на севере, а то и под град величиной с грецкий орех, то сразу заболевают и долго валяются в жару на сыром кане. Лекарство им купить не на что.

Для урожая дождь благо – поднимаются кукуруза и гаолян, но в городе он уносит в могилу сотни детей бедняков. Когда заболеет взрослый, еще тяжелее. Поэты воспевают жемчуг брызг на лотосе и двойную радугу после дождя, но беднякам не до красот. Если заболеет кормилец, в дом входит голод. Недаром после дождей возрастает число проституток, воришек и вообще всяких преступников: когда болен отец, сыновья идут воровать, а дочери торгуют собой. Все лучше, чем умереть с голоду! Дождь идет для всех: для богатых и бедных, для праведников и злодеев, но одним он приносит богатство и радость, другим – смерть и горе, ибо изливается на землю, лишенную справедливости.

Сянцзы заболел. Слегли и многие соседи.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Двое суток Сянцзы проспал мертвым сном, и Хуню забеспокоилась. Она отправилась в храм Императрицы, раздобыла всякие чудодейственные травы, растертые с пеплом от благовоний. Когда в Сянцзы влили это снадобье, он открыл глаза, огляделся, но вскоре снова впал в забытье и начал бредить. Тогда Хуню решила пойти за врачом. Два укола, лекарство – и Сянцзы пришел в себя.

– Дождь еще идет? – первым делом спросил он.

Лекарства Сянцзы решил больше не принимать: жаль денег. Он очень досадовал, что заболел. Незачем пить всякое зелье из-за какой-то простуды! Сянцзы храбрился, но когда попытался встать, перед глазами поплыли огненные круги, и он снова упал. Делать нечего, пришлось глотать лекарства.

Сянцзы пролежал десять дней. И с каждым днем все больше расстраивался. Уткнется в подушку и плачет. Сейчас за все платит Хуню. Но что будет, когда кончатся ее деньги? Ведь он не может обеспечить семью. Хуню чересчур расточительна, любит полакомиться. А скоро появится ребенок!…

Сянцзы поправлялся медленно. Его грызло беспокойство, и это усугубляло болезнь.

– Что с коляской? – спросил Сянцзы, когда ему полегчало.

– Не волнуйся, отдала Динсы напрокат!

– Ай-я!

Сянцзы боялся, как бы не сломали коляску, однако Хуню поступила правильно: не стоять же коляске без дела! Он подсчитал, что зарабатывал пять-шесть мао в день. Этого хватало на плату за жилье, на рис, топливо, масло для лампы и еще оставалось ему на чашку чая. На жизнь достаточно, если, конечно, тратить расчетливо, не так, как Хуню. А сейчас они получали всего мао в день, да еще покупали лекарства. Что, если болезнь свалила его надолго? Не удивительно, что Эр Цянцзы пьет, да и остальные рикши живут сегодняшним днем. Рикшу на каждом шагу подстерегает смерть! Как бы усердно он ни работал, каким бы упорным ни был, он не имеет права обзаводиться семьей, не имеет права болеть – словом, ни на что не имеет права!

Сянцзы вспомнил свою первую коляску, вспомнил пропавшие деньги, добытые с таким трудом… Кого винить в этих несчастьях? Не из-за болезни и не из-за семьи он потерял тогда все. Видно, как ни бейся, толку не будет. Да, неизвестно откуда придет погибель.

Тоска уступила место полному безразличию. Пропади все пропадом! Будет валяться, пока не поправится!

Несколько дней он лежал спокойно, ни о чем не думая, но вскоре им вновь овладело желание поскорее приняться за дело: бегать, трудиться в поте лица. Пусть он погибнет, но человек, пока жив, до последнего вздоха надеется на лучшее. Вот только никак он не поправится.

– Помнишь, я говорил, что эта коляска несчастливая! – без конца твердил он Хуню.

– Ты лучше выздоравливай скорей! Совсем помешался на своей коляске…

Что тут скажешь! Он и в самом деле помешан на коляске! До сих пор верит, что она может принести счастье. Да, видно, зря верит…

Почувствовав себя немного лучше, Сянцзы поднялся, поглядел в зеркало и не узнал себя: щеки впали и обросли щетиной, глаза провалились, возле шрама прибавилось морщин.

В комнате было нестерпимо душно, но выйти во двор он не решался. Первоклассный рикша, а худой и бледным, как привидение, еле ноги волочит. Пусть лучше его не видят таким. Экая досада! Нет у него пока сил взяться за коляску! Увы! Болезнь приходит и уходит, когда ей вздумается.

Сянцзы провалялся с месяц. Потом снова впрягся в работу, хоть еще не окреп. Он надвигал шапку поглубже, чтобы его не узнали. Он не мог теперь бегать быстро, как раньше, и боялся вызвать презрение.

Сянцзы из кожи вон лез, чтобы наверстать упущенное, ни одного пассажира не упускал. Но через несколько дней опять слег. На этот раз с дизентерией. От досады он хлестал себя по щекам – но что поделаешь! Болезнь окончательно измотала Сянцзы. Он до того обессилел, что не мог даже подняться без помощи. О работе не могло быть и речи. Снова месяц прошел впустую. Деньги Хуню были на исходе.

Лишь в середине августа он решился наконец выехать с коляской: если опять заболеет – поклялся себе Сянцзы, – бросится в реку.

Во время первой болезни Сяо Фуцзы заходила проведать Сянцзы. С женой он не любил разговаривать, а с Сяо Фуцзы перебрасывался словом-другим. Это злило Хуню. Когда Сянцзы работал, Сяо Фуцзы была для нее хорошей и выгодной подругой. А теперь ей казалось, что бесстыжая соседка заигрывает с ее мужем. Хуню потребовала, чтобы Сяо Фуцзы уплатила ей все, что задолжала, и не смела больше переступать их порог.

Теперь Сяо Фуцзы негде было принимать «гостей». В ее комнате даже циновку сняли с кана, чтобы законопатить стену. Куда ей было деваться? Разве только зарегистрироваться на бирже живого товара. Но там предпочитали девушек «образованных» или «из богатых семей» – товар посолиднев, подороже. Кому нужны такие, как она? Можно, конечно, пойти в публичный дом, но там она навсегда потеряет свободу. А кто будет заботиться о братишках? Лучше смерть, чем вечная неволя.

Сяо Фуцзы не боялась смерти, но ей хотелось совершить в жизни что-то большое, достойное. Вот поставит на ноги братьев, тогда и умереть можно. Рано или поздно смерть все равно придет, но, пока жива, она должна спасать братьев!

Сяо Фуцзы думала, думала и наконец решила принимать самых простых клиентов. Кто согласится войти в ее лачугу, разумеется, заплатит немного! Зато она сэкономит на одежде, на креме, на пудре: в такой каморке не до моды, хватит и того, что она молода. По деньгам и удовольствие.

Между тем Хуню становилось все труднее двигаться: она даже боялась выходить за покупками. Сянцзы пропадал целыми днями, Сяо Фуцзы не показывалась, и Хуню чуть не скулила от тоски, словно собака в конуре. Она решила, что это ей назло Сяо Фуцзы стала принимать самых простых гостей. Хуню открывала дверь, садилась на пороге и ждала. Как только появлялся клиент, Хуню начинала выкрикивать всякий вздор, чтобы досадить бывшей подруге. «Гостей» у Сяо Фуцзы становилось все меньше, а Хуню злорадствовала.

Сяо Фуцзы понимала, что вскоре все соседи последуют примеру Хуню и тогда ей совсем не станет житья. Однако сердиться не смела. В ее положении гневом беде не поможешь. И вот Сяо Фуцзы пришла с младшим братом к Хуню на поклон. Она ничего не сказала, но молчание было красноречивее всяких слов.

Хуню поняла, что несчастной уже и смерть не страшна. Но страшнее смерти – позор. А сколько можно терпеть позор? Даже самого робкого человека нельзя доводить до отчаяния!

Хуню растерялась: теперь ей нельзя ни скандалить, ни браниться. Лучше, пожалуй, уступить. Кто мог подумать, что дело примет такой оборот? Глупышка Сяо Фуцзы не поняла: Хуню ведь шутила!

Подруги помирились, и Хуню, как прежде, принялась во всем помогать Сяо Фуцзы.

Сянцзы снова взялся за коляску, но стал более осторожен, понял, что и он не железный. Конечно, желание заработать побольше не исчезало, но теперь он знал, что надо беречь себя. Человек, каким бы сильным он ни был, не всегда может выдержать удары судьбы.

После дизентерии у Сянцзы часто болел живот. Хочется подналечь, побежать быстрее, но вдруг ни с того ни с сего так скрутит, что приходится замедлять шаг, останавливаться и переводить дух. Ладно, когда один везешь пассажира! Но если несколько рикш бегут вместе, напарники удивляются, и это ранит самолюбие Сянцзы. Ему только двадцать с небольшим, а жизнь так над ним подшутила! Что же будет с ним в тридцать лет, в сорок? От этих мыслей прошибал холодный пот.

Чтобы сберечь здоровье, он охотно взялся бы возить коляску помесячно у одного хозяина. Конечно, на такой работе бегать нужно быстро, зато чаще отдыхаешь. Это куда легче, чем возить случайных пассажиров. Но Хуню на это ни за что не согласится. С тех пор, как Сянцзы женился, он потерял свободу. И за что ему досталась такая жена? Злосчастная судьба!

Прошло еще полгода. Наступила зима. Сянцзы почти смирился со своей долей и по-прежнему работал из последних сил. Он ни о чем больше не мечтал, ни к чему не стремился, но бездельничать не мог. Работал вяло, по привычке опустив голову. Это уже не был прежний беспечный рикша, которому все нипочем! Он зарабатывал больше других, потому что никогда не стоял без дела, за исключением тех случаев, когда мучали колики. Возил любых пассажиров, не только выгодных, и не хитрил, как другие, не набивал цену, не перехватывал клиентов. Сянцзы сильно уставал, но не было дня, чтобы он не принес домой хоть немного денег.

Однако заработка его не хватало. Дневную выручку Хуню тут же тратила всю, до последнего медяка. Он умел экономить, но еще лучше умела тратить Хуню. О покупке второй коляски нечего было и думать.

Родить Хуню должна была в начале февраля. Уже к Новому году живот ее стал заметен. К тому же она выпячивала его, словно желая подчеркнуть всю значительность своего положения. Теперь она больше лежала. О еде заботилась Сяо Фуцзы. Хуню отдавала ей для братьев остатки пищи. Это увеличивало расходы.

Хуню считала, что ей полезно есть побольше вкусных вещей, постоянно что-то жевала. Накупит всякой всячины, да еще Сянцзы заказывает то одно, то другое. Она тратила все, что зарабатывал муж. Сколько бы он ни принес. А Сянцзы слова не смел сказать. Когда он болел, она тратила свои деньги, теперь пришло время расплачиваться. Стоило Сянцзы попридержать хоть медяк, жена тут же начинала причитать:

– Ничего ты не понимаешь! Беременность – это болезнь, и продолжается она девять месяцев.

Сянцзы и в самом деле ничего в этом не понимал.

Хуню становилась все капризнее, не вставала с кана и по нескольку раз на дню посылала Сяо Фуцзы за покупками, досадуя, что не может выйти сама. Она любила бывать на людях. Сидеть дома ей было скучно, и она забавлялась тем, что накупала всякой всячины. Какое ни на есть – а развлечение! При этом она уверяла Сянцзы, что заботится только о нем.

– Весь год ты без отдыха, не окреп еще после болезни, почему же тебе не полакомиться?! На праздник да не поесть вволю? Эдак ты скоро станешь сухим, как заморенный клоп!

Сянцзы не возражал – он не умел спорить. А Хуню почти все съедала сама. Наестся – и сразу спать, а потом жалуется, что пучит живот, и сваливает все на беременность.

После Нового года Хуню запретила Сянцзы выходить по вечерам: она не знала точно, когда начнутся роды, и очень боялась. Только теперь она вспомнила о своем возрасте. Она так и не сказала Сянцзы, сколько ей лет, но больше не уверяла, что лишь немногим старше его. Она столько говорила о родах, что у Сянцзы трещала голова. Но дети – это продолжение рода. И Сянцзы испытывал невольную гордость. Конечно, им не следовало заводить ребенка. Но какое сердце не смягчится при мысли, что у тебя будет сын или дочь, что кто-то ласково назовет тебя отцом! Великое это слово!

Теперь Сянцзы ни о чем другом не мог думать. Огромная ответственность ляжет на его плечи, жизнь приобретет смысл. Ему хотелось дать Хуню все, что та пожелает, окружить ее любовью и заботой – ведь в ней зарождалось новое существо! Пусть она противная, несносная – в этом деле ей принадлежит главная роль. И все же терпеть ее выходки порой становилось невмоготу.

Каждую минуту Хуню приходила в голову какая-нибудь блажь, и она поднимала такой шум, словно в нее вселялась нечистая сила. А ведь Сянцзы нуждался в отдыхе. Он примирился с тем, что она транжирит деньги, но ему нужен был хотя бы ночью покой, чтобы на следующий день снова взяться за коляску. Она не позволяла ему отлучаться из дому вечерами и не давала как следует отдохнуть по ночам. Сянцзы ни о чем не мог думать, кружился целыми сутками, словно в тумане. Радость сменялась тревогой, тревога – печалью.

Это смятение чувств порой вызывало в нем стыд. Однажды он так расстроился, что доставил пассажира совсем не в то место, и не мог смотреть ему в глаза.

Перед праздником фонарей [18] Хуню послала Сянцзы за повивальной бабкой. Но бабка заявила, что еще не время, и рассказала о предродовых признаках.

Хуню потерпела еще два дня и опять подняла шум. Она плакала, кричала, призывала смерть. Сянцзы ничем не мог ей помочь, но все же согласился на время прекратить работу.

Хуню промучилась еще с неделю, и даже Сянцзы понял, что пришел срок: Хуню изменилась до неузнаваемости. Повивальная бабка после осмотра сообщила Сянцзы, что опасается трудных родов. Хуню уже не молода, роды первые, плод большой – во время беременности она мало двигалась и много ела. Вряд ли роды пройдут нормально. Хуню не показывалась врачу, но положение плода, видимо, было не совсем правильное.

Во дворе часто рассказывали, что бывают случаи, когда роженица умирает и ребенок остается сиротой. Такое могло случиться и с Хуню.

Жены бедняков до последнего дня занимались тяжелой работой, недоедали и роды проходили легко. Опасность появлялась потом, после родов. У Хуню получилось наоборот. Ее преимущества обернулись для нее несчастьем.

Сянцзы, Сяо Фуцзы и повивальная бабка три дня и три ночи не отходили от роженицы. Каких только святых Хуню не призывала на помощь, каких не давала обетов. Под конец она совсем охрипла и лишь тихо звала:

– Мама! Мама!

Никто не мог ей помочь. Тут Хуню попросила Сянцзы сходить за ворота Дэшэньмэнь к тетушке Чэньэр, одержимой духом святой лягушки.

Тетушка Чэньэр потребовала пять юаней. Хуню выложила последние деньги.

– Хороший мой! – умоляла она Сянцзы. – Беги скорее! Деньги – пустяк! Поправлюсь, заживем на славу!

Тетушка Чэньэр пришла почти в сумерки со своим «помощником» – высоким желтолицым мужчиной лет сорока. На тетушке Чэньэр, несмотря на преклонный возраст, был голубой шелковый халат, в волосах цветок граната и позолоченные гребни. Она вошла в комнату, огляделась, вымыла руки и поставила курительную свечу. Отвесив поклон, села за столик и уставилась на тлеющее пламя свечи. Потом вдруг забилась в судорогах. А успокоившись, уронила голову на грудь и долго сидела не двигаясь, с закрытыми глазами. Наступила такая тишина, что, казалось, упади иголка, и то будет слышно. Даже Хуню стиснула зубы и перестала кричать. Наконец тетушка Чэньэр медленно подняла голову и обвела всех взглядом. «Помощник» дернул Сянцзы за рукав.

– Поклонись, поклонись добрым духам! – прошептал он.

Сянцзы сам не знал, верит он в духов или нет, но решил, что от поклонов вреда не будет. Словно одержимый, он кланялся и кланялся, опустившись на колени. Затем поднялся, вдохнул сладковатый аромат курительной свечи, и в душе его затеплилась надежда. Сянцзы стоял неподвижно, обливаясь холодным потом.

Не открывая глаз, «святая» заговорила, немного заикаясь:

– Ни… ни… ничего! На… на… нарисуем…

«Помощник» поспешно протянул ей желтый листок бумаги. «Святая» скомкала его, послюнявила и пробормотала, что Хуню обидела ребенка, потому он и причиняет ей боль.

– Нынче тетушка Чэньэр добрая, ишь как разговорилась! – шепнул «помощник».

Сянцзы стоял как завороженный; он ничего не понимал, но ему стало страшно.

Тетушка Чэньэр протяжно зевнула, посидела еще немного и открыла глаза, словно пробудилась после долгого сна. Затем объяснила, как заставить Хуню проглотить заклинание вместе с пилюлей, сказав, что хочет посмотреть, как подействует заклинание. Пришлось устроить для нее угощение. Сянцзы поручил это Сяо Фуцзы. Та купила горячих лепешек в кунжутном соусе и мясо в сое. Тетушка Чэньэр обиделась, что ей не подали вина.