Сборник

 
      – Скажите, пожалуйста, – обратился к нему Эмиль, – сколько симфоний написал Чайковский?
 
      Эффект оказался неожиданным. Человек, сперва спокойно ожидавший вопрос, услышав его, вдруг выразил невероятное изумление и почти испуг. После паузы он спросил:
 
      – А почему вы с этим вопросом обратились именно ко мне?
 
      – Мы поспорили. Она утверждает, что семь симфоний, я – что шесть. И ведь на улице больше никого нет.
 
      Человек уже пришел в себя и, снова помолчав, сказал:
 
      – Вообще-то Пётр Ильич Чайковский написал шесть симфоний. Но кроме этого у него есть симфоническая поэма "Франческа да Римини", которую в некотором смысле можно считать симфонией. И вы, молодой человек, – тут он тонко улыбнулся, – как джентльмен, я думаю, согласитесь, что ваша дама выиграла это пари…
 
      В один из дней они перешли по Парковому мосту на Труханов остров и отправились в его глубину, и он допускал любой исход этой прогулки. Но как только они отошли от берега, на них набросились тучи комаров, и пришлось бесславно отступить обратно в цивилизованные места. Правда, они нашли неплохую беседку, вдали от нескромных взглядов, и долго оставались там, и она, закрыв, как обычно, глаза и всё с той же словно непроизвольной улыбкой, позволяла ему всё – в тех пределах, какие были возможны при данных обстоятельствах…
 
      Местом их встречи обычно был Николаевский сад перед университетом. Правда, теперь он так не назывался, и в его центре стоял великолепный Тарас Шевченко, но власти зорко следили, чтобы студенты и прочий ненадёжный народ не устраивали у памятника никаких националистических сборищ. Она часто опаздывала, и он относился к этому снисходительно. У неё как раз была экзаменационная сессия, приходила она либо после экзаменов, либо после консультаций, или же из библиотеки. Университет свой она пренебрежительно называла "уником". Как он понял, главной проблемой в процессе обучения было удержаться после окончания в Киеве. В общем она была разговорчива, но почему-то контакт у них устанавливался не сразу, обычно первые минуты после встречи проходили в несколько неловком – так ему, по крайней мере, казалось – молчании, пока он не улавливал волну её настроения, так бывает, когда с середины начинаешь слушать музыку и первое время она кажется сумбуром, пока не уловишь тональность, ритм и идею. Ко времени расставания от этого не оставалось и следа, тогда даже молчание было совместным, насыщенным и не тяготившим.
 
      Лёгкий "западынский " акцент выдавал, что её родной язык – украинский. Желая сделать ей приятное, он иногда переходил на украинский язык, щеголяя своим, по его мнению, свободным его знанием; но при этом ямочки в углах её губ становились ещё лукавее, и через некоторое время она предлагала ему "не мучиться".
 
      Экзамены подходили к концу, её ожидала практика в редакции "Молодi Украпни". Она обещала дать ему телефон в редакции, по которому к ней можно будет звонить.
 
      Но не только телефона она не дала, но и вообще исчезла. Недели через две он сам позвонил в "Молодь Украпни" и спросил, в каком отделе проходит практику студентка КГУ такая-то. Ему сказали, что у них сейчас нет практикантов из КГУ.
 
      Ещё через неделю он вечером поехал в студенческий городок. На входе в корпус общежития дежурная спросила, куда он идёт. Пользуясь тем, что в руке у него был "кейс", он сказал, что его пригласили настроить пианино в клубе (он знал из её рассказов про клуб и про расстроенное пианино). Дежурная показала ему, как пройти в клуб. Взяв на расстроенной "Украине" несколько глухих аккордов, он закрыл крышку и пошёл искать комнату номер 236. Сердце у него стучало немного сильнее обычного. После путанного хождения по длинным коридорам он оказался у нужной двери и постучал. Дверь открыли. Её в комнате не было, где она – точно не знали, может быть уехала домой. Он вынул из "кейса" и оставил на её полке "Метаморфозы" Овидия в новом чудесном украинском переводе и ушёл.
 
      Наступила осень, а затем зима. И снова – встреча у Сомовых. Он приветливо поздоровался и спросил, как прошла её летняя практика. Она, замявшись, сказала, что ей изменили место и время практики. Уходили они, как попутчики, само собой разумеется, вместе. На холодной и тёмной зимней улице тоже сначала было молчание, но не такое, как в те далёкие летние дни. Потом он спросил её, почему она так бесследно пропала. Она невнятно начала объяснять, что решила больше не встречаться с ним, что тогда это было просто потому, что она хотела забыть одного парня. Эмиль постарался, чтобы не получилось стандартного выяснения отношений, чтобы разговор принял лёгкий, шутливый характер. Она приняла этот тон, только отстранилась от него и показала глазами на ожидающих, когда он попытался на троллейбусной остановке обнять её плечи.
 
      Всё-таки она согласилась встретиться с ним в следующую пятницу, оставив, однако, без ответа его предложение сделать пятницу их традиционным днём.
 
      Перед пятницей был обильный снегопад, город занесло снегом. В пятницу после работы, в шесть часов, он вошёл в Золотоворотский садик, условленное место встречи. Уже темнело, вернее синело, и подступающая синева смешивалась на снегу с золотом зажжённых фонарей. И это изысканное сочетание цветов, и невероятные, выше человеческого роста, сугробы, в которых были прокопаны аллейки, и расчищенные скамьи, стоящие в оснеженных нишах как в отдельных ресторанных кабинетах, и доносящийся с улицы, смягчаемый снегом, транспорный шум, и нависшая молчаливая громада реставрированных Золотых ворот – всё это, вместе с ожиданием встречи, в которую он не верил, но которая была нужна ему ради самого ожидания, ради возможности видеть всё окружающее другими, восторженными глазами, ради надежды поделиться всем этим, как она говорила – подарить всё это, – всё это запало в его душу, надолго оставив впечатление чего-то необычайного, праздничного и немного прощально-грустного.
 
      Её не было ни в шесть ни в пол-седьмого, ни в семь. То ли мороз усилился, то ли он просто промёрз, но ему уже трудно становилось ждать в давно наступившей полной вечерней темноте, неизвестно в который раз обходя занесенный до чугунных львов старинный фонтан. Он не удивлялся и не сердился, он говорил себе, что он знал это заранее и пришел сюда ради себя самого. И продолжал ждать, помня, что она часто опаздывает.
 

Он ушёл после восьми часов.

 
      И опять помчалось время, и прошла зима, и прошла весна. И однажды в начале лета он снова услышал в трубке знакомое "З-здравствуйте". После работы они встретились на шумной Сенной площади и пошли рядом, как когда-то, сначала в скованном молчании, пока он еще не расслышал её внутренней мелодии.
 
      Его неприятно поразило то, что она вынула пачку сигарет и закурила. Потом, усмехнувшись, показала ему забавное сочетание предупреждающей проповеди Минздрава и названия сигарет: "Давай закурим". Видя его неодобрение, она объяснила, что курит для того, чтобы не толстеть. Из предложенных способов времяпрепровождения Алёна выбрала кафе на крыше новопостроенного на Сенной площади высотного дома. Там, подчиняясь скудному меню, им пришлось есть жаренного цыплёнка и пить почему-то шампанское. С шумящим в голове шампанским, они после кафе отправились на днепровские склоны и попытались вернуть прошлое лето. Ни он, ни она ничего друг у друга не спрашивали.
 
      Встреча эта оставила у него чувство неопределённости и немного тягостного недоумения. Тем не менее, когда через день она позвонила снова, они опять договорились увидеться.
 
      Он предложил ей пойти посмотреть картины ранее не выставлявшегося художника-авангардиста в доме культуры железнодорожников. Они пошли от Вокзальной площади по длинному поднятому над путями переходу, направляясь к тихим завокзальным переулкам. На переходе он то и дело останавливался, любуясь выстроившимися под ним в необычном ракурсе или проплывающими, как огромные рыбы, длинными крышами пассажирских вагонов, разлившимся морем блестящих рельсов, которые чем дальше, тем теснее соединялись в пучок, уходящий так далеко, как только может представить воображение, туда, где мы уже никогда не будем. Алёна была в этот раз сосредоточена и несколько отрешена, как будто ей нужно было что-то сообщить или принять какое-то решение. Он это ясно уловил, и это передалось ему некоторым волнением предчувствия, но он старался никак не обнаружить своей настороженности.
 
      После выставки, которую оба, очевидно, вряд ли заметили, она решила, что наступило время, и сказала, что ей нужна помощь. Дело в том, что Валентина со своим Андреем сняли квартиру и живут сейчас отдельно, но она не знает их телефона и никак не может с Валентиной связаться. Она хочет, чтобы он позвонил к Сомовым и под каким-нибудь предлогом узнал её телефон, сама она к ним не может позвонить, потому что они на неё злы, считают, что она плохо на Валентину влияет.
 
      – А ты не была в их снятой квартире?
 
      – Была один раз.
 
      – Так ты же можешь просто пойти к ним.
 
      – Не могу! Ведь я же была пьяная и совершенно не запомнила, где это…
 
      По ближайшему таксофону он позвонил Сомовым. Услышал голос оказавшейся там Валентины и сразу же передал трубку Алёне, выйдя из будки. Через стекло он смотрел на изменившееся, оживлённое её лицо. Всё стало так просто и ясно.
 
      Она вышла из будки, неся на лице еще не стёртое радостное выражение от прошедшего разговора. Она опять была отстранённа, но в этот раз по-другому, вся во власти предстоящих встреч и дел. Они вернулись по переходу на вокзальную площадь, и здесь её внимание сумел привлечь киоск с мороженым. Она спросила, не хочет ли он мороженого.
 
      – Конечно, конечно, – заторопился он, вспомнив, что мороженое является одной из главных детских радостей.
 
      – А себе вы почему не берёте? – спросила она, держа стаканчик.
 
      – Я не хочу, ешь сама. Мне сейчас, к сожалению, нужно срочно ехать в одно место.
      Если не возражаешь, я провожу тебя до троллейбуса.
 
      – Хорошо… Так вы точно не хотите мороженого?
 
      – Совершенно точно. Идём.
 
      Вот и конец. Как всё чудесно стало на свои места, какя законченная картина, как легко и свободно. Великолепная символическая порция мороженого, как заключительная точка, – и всё уже понеслось в прошлое, с каждой минутой дальше по этой реке, в убежавшие струи которой можно войти снова только в воспоминаниях.
 
      Он остался на остановке, ожидая следующий троллейбус, идущий по тому же маршруту.
      Они ведь были почти соседями…
 
      "Знаешь, почему тигр громко рычит, выходя на охоту? Он угрожает соперникам. И не боится спугнуть добычу, она от него не уйдёт. Пусть молодые убегают, он не тратит силы на погоню за ними, всегда есть те, кто уже не в состоянии бороться за своё существование. А за ним следом идут шакалы, которые ждут, когда он сам постареет и обессилеет. И шакалов ждёт тот же конец, и нет разрыва в этом вечном кружении, и в этом вся суть"…
 
 

ВЕРА ДАНИЛОВНА

 
      Вера Даниловна – интересная женщина, но возраст уже понемногу начинает брать своё. Вроде и цвет лица хороший, и фигура прекрасно сохранилась, сзади можно принять за молодую девушку, но всё же нет уже той лёгкости, стремительности и уверенности в себе. Особенно когда рядом вся эта молодая поросль, эти румяные девчонки, с каждым годом всё новые, крепкие и свежие, словно почки на ветках.
      Может быть, это соседство невольно навевает на лицо уныние и ещё больше подчёркивает неумолимый возраст.
 
      Но возможно, что немного виною и характер Веры Даниловны, несколько меланхоличный, склонный к пессимистическому резонёрству. Она непрочь туманно порассуждать об общей непорядочности, падении нравов и тому подобном. В личной жизни её вроде нет поводов для такой мрачности. Хорошая семья, муж научный работник, растёт сын, квартира отдельная… Я всё это знаю потому, что мы часто вместе обедаем в столовой инженерного корпуса, да ещё можно поговорить по дороге в столовую и обратно.
 
      Я люблю иногда подшутить, задавая Вере Даниловне каверзные вопросы, смущающие её праведную душу. Слишком уж тверды, с моей точки зрения, догматы её морали, а это мне всегда кажется подозрительным. И я начинаю атаковать бастион её теоретической добродетельности лукавыми вопросами: а что, Вера Даниловна, может быть такая любовь, из-за которой не жалко наделать глупостей? А вы вот, например, могли бы сейчас влюбиться в кого-нибудь и забыть про мужа – и прочее в том же духе. Вера Даниловна очень серьёзно относится к поставленным вопросам, даже краснеет, старается отвечать обдуманно и искренне, а потом, посмотрев мне в лицо, начинает одновремённо и сердиться, и смеяться и грозит мне пальцем: "Ох, уж вы вечно что-нибудь такое…"
 
      И получилось так, что на один из моих легкомысленных вопросов ответ оказался не таким, как обычно. Кажется, я спросил, верит ли Вера Даниловна в любовь с первого взгляда. А она задумалась и сказала, что не знает, что, наверное, может быть такая любовь, только неизвестно, чем она кончается. А я понял, что за этим что-то есть, и начал расспрашивать, и узнал вот что.
 
      Она выросла в провинции, в селе, недалеко от железнодорожной станции. Во время войны там одно время формировались воинские части, отправлявшиеся на фронт.
      Однажды у их калитки остановился солдат и попросил напиться воды. Мать позвала его в дом, усадила, велела семнадцатилетней Вере накрыть на стол. Потом долго его не отпускала, сказала дочери, чтоб та взяла гитару и спела, и солдат, молодой парнишка, засиделся, пока не надо было уже спешить к отправке. Прошло сколько-то времени – и вдруг прибывает им треугольник с фронта. Пишет этот солдат, пишет, что не мог не написать письмо, пишет, как много значили для него те минуты, которые он провёл в их доме. Если бы вы знали, писал он, как я вышел из вашей калитки и, отойдя за угол, плакал навзрыд, прислонясь к дереву…
      Разрешите мне писать вам, ваши письма и мысль о вас будут оберегать меня в бою…
      И письмо адресовано Вере. Она не знала, что делать, но мать велела ответить обязательно, и с того дня и до конца войны длилась эта переписка.
 
      "Ну, а что было потом?" – спросил я Веру Даниловну. Что ж потом, отвечала она, потом война кончилась. Он прошёл её без единой царапины и вернулся к себе в Ленинград. Он был, кажется, из семьи музыкантов. Переписка продолжалась, и вскоре он приехал к ним в гости. Потом ещё иногда писали письма, а потом она уехала поступать в институт, и они потеряли друг друга из виду.
      Так ответила Вера Даниловна на мой случайный вопрос.
 

 

 
Далёкий Остров Пасхи

 
      Если уж начинаться, то делать всё добросовестно. А то – и отпуск пропадет, и результата не будет, лучше было бы тогда на юг куда-нибудь съездить. Так что пришлось старательно выполнять все предписания, а их было достаточно, чтобы сделать и без того унылую санаторную жизнь совсем нудной. Не бегать, не прыгать, ничего не поднимать, спать на доске, не сидеть – чтобы не сгибать спину, не купаться – чтобы не переохлаждаться, не загорать – чтобы не хотелось купаться, и еще ванны, и еще массаж, и еще подводное вытяжение – что-то вроде распятия, этой процедурой оказывают честь тем, кто еще не совсем рассыпается и имеет относительно крепкое сердце.
 
      И я добросовестно ходил с махровым полотенцем в воняющий сероводородом "бальнеологический" корпус, и висел на ремнях со свинцовыми гирями на поясе, и лежал под щипками и шлепками равнодушно-доброжелательных массажисток. И ещё – неспешное, как в коровьем стаде, хождение в столовую и из столовой, ленивое чтение на свежем воздухе среди дивной природы, ради которой сюда приезжают со всех концов страны.
      Говорят, здешний лес сам по себе является самым мощным лечебным фактором. Вот и бродил я по этому фактору каждый день, так как погода всё время была чудесной, придумывал себе маршруты для развеивания скуки. А потом даже и со скукой примирился и стал считать её ещё одним лечебным фактором.
 
      Вообще-то вначале, когда впереди целый летний месяц, всегда кажется, что тебя ждёт что-то интересное, волнующие знакомства и приключения. Принимаешь решения в этот раз вести себя поактивнее, не сторониться людей, сразу, не теряя времени, заводить приятелей, создать компанию и прожить месяц так, чтобы нехватало дней и вечеров, чтобы надолго осталось приятное воспоминание. Но программа действий начинает разваливаться сразу по приезде, чему способствуют занятый своей гипертонией сосед по комнате, бесцветная публика на санаторских дорожках, состоящая из развалившихся на скамьях мужчин в сиреневых майках и соломенных шляпах да дебелых женщин в крепдешиновых платьях, степенно прохаживающихся по-двое и по-трое, а также объявление в столовой о том, что сегодня в 18.30 состоится лекция главного врача санатория на тему "Соблюдение санаторного режима – важнейшая предпосылка эффективности санаторно-курортного лечения". И так остаются твоими единственными собеседниками соседи по столу, с которыми ты обсуждаешь достоинства сегодняшней запеканки и недостатки вчерашнего печенья. А вечером можно пойти на танцплощадку, которая призывно светится из-за деревьев, как костёр человечьего стойбища, и где шаркают сандалетами по засыпанному сосновыми иголками цементу уже примелькавшиеся пары, и на скамьях сидят, сложив руки на животах, мамаши и бабушки с малолетними отпрысками, и пластинки все уже выучены наизусть, и только никогда не надоедает смотреть вверх, где небо блекнет постепенно и неравномерно, сначала густо синеет на востоке, оставляя запад светиться призрачным зеленовато-розовым сиянием, и сосны превращаются в тёмные величественно-неподвижные силуэты. А потом, когда небо вовсе почернеет, верхушки сосен начнут слабо светиться отраженным оранжевым светом, идущим снизу от фонарей и окон… Ах, эти верхушки сосен! Когда приходится много работать и утомляться, я просыпаюсь среди ночи и не могу заснуть, и раз я решил лежать и думать о чём-нибудь спокойном и самом лучшем в жизни, и перебирал долго, потому что лучшие воспоминания все были самые неспокойные, и потом обнаружил, что осталось одно – это солнечный день, и шумящие под бегущим там, наверху, ветром вершины сосен на фоне глубокого-глубокого неба, и запах смолы, и дробный стук дятла, и вниз летят, кружась, легкие чешуйки коры. А потом можно перевернуться лицом к теплой земле и рассматривать иголки и травинки, и ползущих муравьёв, и листик земляники…
 
      Конечно где-то рядом, в курортных закоулках завязываются романы, и на лавочках возле столовой соломенные шляпы и крепдешиновые платья обсуждают, кто с кем после обеда пошёл в лес, к кому приехала с проверкой жена или заявился бдительный муж. Но проблемы большого футбола и разгрузочной диеты преобладают.
 
      А я регулярно укладываюсь на массажный топчан и занимаю очереди на ванны. И рассматриваю других ожидающих. Вот эта появилась как-будто всего пару дней назад.
      Ждет кислородную ванну, наверное сама надумала себе болезнь, вид совершенно здоровый. И фигура очень даже в норме. Почему-то я раньше её не рассмотрел.
      Волосы рыжевато-тёмные и коротко стриженные. Немножко скуластая, чуть-чуть курносая, но нос не короткий, и лоб округлый и выпуклый, так что всё вместе оригинально. И глаза такие тёмные и горячие, хотя сидит совершенно спокойно и вроде ни на кого не смотрит. Подойти к ней и сказать: "У вас профиль, как у скульптур острова Пасхи…" – что бы она ответила? Но осталась всего неделя, и вообще – зачем?
 
      Во время обеда обнаруживаю, что её место недалеко, но наблюдать за ней неудобно, нужно поворачивать голову назад. За столом она оживлённа, видно, что она там "царит".
      Движения у неё быстрые, характер, очевидно, темпераментный. Рыжие волосы и красноватый загар, кажется, что она всё время освещена закатным солнцем или раскалена изнутри.
 
      К обеду я опоздал из-за массажа и поэтому выхожу из уже пустой столовой. Она сидит на корточках перед входом и кормит котлетой котёнка. Когда я замедляю шаги, она поднимает голову и говорит, что привыкла к животным, у них дома есть собака, кошка и белка. Мы выясняем, что живут эти зверюшки дружно, но главной у них считается кошка, они все её слушаются. И еще она говорит, что хочет узнать, когда будет открыт зал, что ей нужно добраться до фортепиано, что ей нельзя терять формы, так как музыка – её профессия. Всё это я выслушиваю с большим интересом, и одновремённо вяло себе говорю: "Ну же, ну, давай!", но себе на это я ничего не ответил, а для неё подбираю подобающую к случаю закругляющую фразу и иду лечь на доску для послеобеденного отдыха.
 
      А вечером были не только танцы, но ещё и "вечер отдыха" с культмассовиком, и все столпились вокруг танцплощадки, и она со своей соседкой по столу стояла рядом, и мне казалось, что их реплики были адресованы не только друг другу, но я никак не забывал о последней неделе и только дал ей разъяснения на вопрос, как отсюда надо лететь самолётом в Сочи. И спросил, когда она должна лететь, а она сказала, что не знает, это зависит от письма, которое она должна получить.
 
      А на следующий день наши графики в бальнеологическом корпусе не совпали, и днём я лежал в солнечном лесу и читал одну из тех чудесных книг, что стоят нетронутыми в санаторской библиотеке, и смотрел на волшебные сосны, и в обед тоже её не встретил, а к ужину она сильно опоздала, и я, выворачивая шею, видел, что стол её уже опустел, и только соседка ждёт её, карауля прислонённое к её тарелке письмо. И потом быстрой походкой пришла она, и осталась за столом одна со своим письмом, а я растягивал до невозможности свой стакан с кофе и краем глаза смотрел, как она, не притрагиваясь к ужину, читает письмо на нескольких густо исписанных страницах, и вся её фигура выражает захватывающее внимание и интерес, и она даже раз сдержанно рассмеялась, а потом кофе всё-таки кончился, и я вышел из столовой, а она всё читала. И я ходил по аллеям из конца в конец, а потом придумал пойти к административному корпусу, позвонить в город – узнать, как там дома, а у корпуса она шла навстречу рядом с сестрой-хозяйкой, объясняя, что ей нужно оформить свой отъезд как можно скорее. И я долго дозванивался в город, потом дозвонился и узнал, что всё в порядке, а потом решил пойти в дом отдыха "Передовик", там танцплощадка красивее и вместо пластинок играет баянист.
      И подходя к воротам санатория, увидел, как по другой дорожке тоже к воротам идёт она, я сразу узнал её в сумерках, словно кто-то умышленно вёл меня вдоль её пути, и с ней ещё две женщины, они её провожали и несли чемодан, наверное одна из них, подруга по комнате, будет пересылать ей получаемые на её имя письма, а она была с дорожной сумкой и в светлом брючном костюме, я их пропустил вперёд, и они шли по другой стороне улицы, а я шёл следом, наблюдая, как раздваивается эта женщина, одновремённо оставаясь здесь и исчезая, и потом она попрощалась с провожавшими и зашла в выстаивающий своё время на конечной остановке автобус. А я пошёл по улице к "Передовику", и уже совсем стемнело и зажглись фонари, а потом меня обогнал автобус, он был ярко освещён изнутри и почти пуст, и я даже здесь сразу увидел её, она не сидела, а стояла, или, возможно, шла к водителю менять деньги для билетной кассы – не знаю, но она никак не отпускала меня, а потом автобус долго ещё светился уменьшающимся золотым квадратом в глубине улицы, а я шёл себе дальше и видел, как её уносит огромный сверкающий самолёт, и видел залитые лунным светом вершины гор, и пенистое море у скал, а потом стало слышно, как в "Передовике" уныло звучит баян, а на стволы задумчивых сосен легли отблески электрических ламп, и они стали похожи на освещённые закатным солнцем таинственные каменные статуи далёкого острова Пасхи.
 
 

 
Двадцать Четыре Часа В Дороге

 
      В темноте я нащупываю коробку и зажигаю спичку. Внутренние часы не обманули меня – без восьми пять. Встаю, включаю свет, умываюсь, одеваюсь. Для завтрака с вечера приготовлены бутылка фруктовой воды и пачка печенья. Сегодня у меня большой день, предстоит проехать автобусом до Куйбышева, а оттуда поездом в Горький, куда я попаду поздно вечером. Автобусный билет из Тольятти у меня на первый рейс, иначе не успеть к скорому поезду.
 
      Надеваю шапку, шарф, пальто, со своим небольшим чемоданом выхожу в коридор, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить спящих в другой комнате соседей по ведомственной гостиничной квартире. Защелкивается дверь – и я уже в дороге. На улице пустынно, до автобусной станции нужно идти пешком по ледяным кочкам, которые вчера вечером были кашей из талого снега. Холодный и пронзительно свежий воздух раннего марта. Окраина молодого города, выросшего возле нескольких промышленных великанов. За автобусной станцией вплотную чернеет строй сосен.
      Плавно подходит тёмновишнёвый "Икарус", и я спешу устроиться на своём драгоценном месте – переднее сиденье у двери, передо мной огромное стекло, за которым развернётся начало моего путешествия. Что поделаешь, никак не иссякает любопытство, до сих пор жадно тянусь ко всем окнам и иллюминаторам, даже в самолётах на огромной высоте боюсь пропустить что-либо из облачных чудес или туманных картин далёкой земли.
 
      …Дверь заполненного автобуса захлопнулась, погас свет, отчего, как в кинотеатре, засветились экраны окон, автобус стал медленно выворачивать на шоссе.
      И вот уже ровно шумит мотор, слева набегают освещенные фарами сосны, а справа – чёрная пустота, за которой скрывается берег Волги. Блестят красные и зелёные лампочки на пульте у водителя, слегка подсвечен его неподвижный силуэт. Меня обволакивает непредвиденная и неодолимая дрёма, и я погружаюсь в теплоту и темноту. Просыпаюсь только на короткое время, почувствовав остановку, и, по выступающим из темноты зданиям, угадываю аэропорт Курумоч, находящийся на середине дороги. Затем просыпаюсь окончательно, когда автобус уже въезжает в город, и в рассветной серости чередуются однообразные многоэтажки промышленной Безымянки.
 
      Я не люблю этот город. Что-то в нём не так. Его не может украсить ни просторная набережная, ни пустынная река, за которой тянется унылая и безликая равнина, ни несколько центральных бывших купеческих улиц, соседствующих с казёной парадной площадью, на которой всё, как положено: пара здоровенных зданий в стиле конструктивизма и громадный многофигурный памятник в честь героических революционных событий. Может быть, на меня давит угадывающееся за всем этим море деревянных одноэтажных домишек, составляющих большую часть города, а за ними – беспорядочно разбросанные окраинные многоэтажные массивы при заводах… Не знаю почему, но единственное здесь приятное мне место – прямоугольный скверик в конце главной улицы, окружённый со всех сторон невысокими старыми домами. Я и был там за всю жизнь не более трёх раз, с болшими перерывами, и каждый раз с удивлением обнаруживал, что это совершенно забытое место до сих пор существует и – что самое удивительное – существовало всё это время не только в непосещаемых закоулках моей памяти, а в самой настоящей действительности, и жило своей нормальной жизнью отдельно и независимо от меня все эти годы…
 
      Автобус остановился на привокзальной площади, где меня ждала первая новость: вместо бывшего здесь базара посреди площади громоздился стеклянный куб нового универмага. Спрыгнув на раскисший снег нерасчищенного тротуара, я поспешил к вокзальным кассам, и здесь, у обшарпанной и обтёртой кассовой бойницы, меня ждала вторая новость – вопреки ожиданиям и прошлому опыту билетов на скорый горьковский поезд не было.
 
      – Скажите, пожалуйста, может быть еще будет броня перед самым отходом?
 
      – Нет, брони уже никакой нету.
 
      – И ничего, даже бесплацкартных?
 
      – Я же ясно говорю, никаких билетов нет. Раньше надо было покупать.
 
      – Так я здесь проездом, в командировке, с автозавода.
 
      – Почему же предварительно не заказывали? Там принимают заказы заранее.
 
      – Так вот срочно понадобилось выехать… Может быть, найдётся всё-таки что-нибудь?
 
      – Да нет же, ничего нету.
 
      – А чем ещё я могу добраться?
 
      – Можете только взять на пассажирский московский поезд в общий вагон и ночью делать пересадку в Разувайской. Там легко сесть на поезд.
 
      – Только в общий вагон? Ну что ж давайте…
 
      Расстроенный, я снова вышел на площадь. Полностью наступивший день не добавил ни яркого света, ни прелести окружающему. До отхода поезда было ещё много времени, надо было где-то поесть, тем более что моё пребывание в дороге затягивалось.
      Здесь же на площади я нашёл так называемое кафе, где, стоя в пальто, съел дрянную котлету с вермишелью и запил чуть тёплым кофе. Времени всё равно оставалось много, я сдал чемодан в камеру хранения и без всякой цели направился к универмагу, скорее всего – чтобы укрыться от зябкой сырости. Проходя мимо витрин, остановился взглядом на лице молодого парня, вернее, привлекла внимание оправа его очков. Потом оглянулся ещё раз и подумал, что эта интеллигентная оправа не соответствует остальному его облику: ушанка со спущенными ушами, чёрный ватник и грубые кирзовые споги. Я завернул за угол витрины и остановился, продолжая, движимый непонятным чувством, наблюдать сквозь два витринных стекла, следить за парнем, который попрежнему стоял спиной к витрине. Потом, убедившись, что поблизости никого нет, он наклонился и вынул из стоящей рядом урны недоеденный пирожок – такие жареные пирожки с мясоподобным фаршем продавались здесь на площади. Оторвав и выбросив надкушенную часть пирожка – я обратил внимание на его длинные пальцы – он принялся доедать остальное, не подозревая, что за ним наблюдают. А я не мог смотреть и не мог уйти. Но длилось это недолго, и затем парень тоже обогнул угол и прошёл мимо меня ко входу в универмаг. У меня потемнело в глазах: для чего голодный человек без единой копейки может туда идти?!
      Торопливо, чтобы не упустить его, я отыскал в бумажнике три рубля и кинулся следом. Догнал я его посередине зала первого этажа. С замирающим сердцем я тронул его за рукав, он обернулся.