Смерть Агасфера

      Но в глазах у Дианы стояли слезы, она смотрела на паломников, на девушку, которая даже не обернулась, а смотрела вперед, как и все они. Он слышал, как Диана всхлипнула.
      Впереди шествия несли большой некрашеный деревянный крест, поднятый высоко над головами. Он выделялся на фоне горного перевала, а когда шествие поднялось на перевал, крест стал четко выделяться на фоне неба. Незнакомец стоял и смотрел ему вслед, смотрел, как он плыл над этим величественным ландшафтом, словно ему принадлежала вся земля, все эти люди, идущие за ним по пути к маленькому городу, к незаметному холму, где он когда-то был воздвигнут. Вот он уже остался один и все смотрел... Неужто он никогда не забудет!..
      Он думал об этом и позднее, блуждая в одиночестве по окрестностям, в широкой части долины, где стоял странноприимный дом.
      Поистине странно. Так много людей было распято на Голгофе, на этом маленьком холмике, куда теперь устремлялся поток паломников. Да, на том же кресте, что и Он, на кресте, который теперь называют Его крестом, которому поклоняются как самой большой святыне, на нем мучилось и страдало столько людей и после Него, покуда крест не истлел. А сколько крестов стояло там до и после Него и сколько людей страдало на них... Но помнят только о Нем, остальные не в счет. О них давно забыли, никому нет до них дела, никто не думает о том, за что они страдали, были виноваты или невиновны. Помнят лишь Его одного. Они мучились так же, как Он, но их страдания не имели смысла и потому были забыты. Только Его страдания имели смысл. И Он знал это. Знал, в чем этот смысл. Смысл для всех времен, для всех людей; верно, душа Его была полна этой мыслью, когда Он шел, чтобы принести Себя в жертву и умереть. Верно, не так уж тяжко было вынести то, что должно было вынести. Если ты полон сознания того, что с тобой творится нечто чудесное и важное. Верно, легче нести свое бремя, если тебе суждено совершить нечто столь великое, столь высокое. Да и не самое это тяжкое на свете: подняться на гору и дать себя распять.
      Его страдания и смерть, говорят они, есть самое великое, что когда-либо случалось на земле, самое важное. Да, быть может, так оно и есть, так оно и есть. Но доколе будут страдать люди, мучения которых ничего не значат?
      Так он размышлял, блуждая в одиночестве. Он шел наклонясь вперед, не глядя по сторонам. Да и к чему ему было озираться? Но вот он немного приподнял голову. И тут он увидел в лощине с левой стороны Товия, который ходил вдоль ручья. Берег ручья был усыпан хвоей, по этой хвойной дорожке он и ходил. Товий беспокойно шагал взад и вперед, а за ним по пятам бежала грязно-рыжая собака. Видно, он пришел сюда, чтобы побыть в одиночестве. Незнакомец решил было оставить его в покое, но после недолгого колебания спустился к нему по заросшему сухим кустарником склону.
      Увидев его, человек, казалось, хотел сперва быстро удалиться. Однако он не ушел, а только отвернулся, сделав вид, будто не замечает, что кто-то идет к нему. Незнакомец спустился на засыпанную хвоей дорожку и подошел к Товию. Хотя он стоял отвернувшись, можно было догадаться, что он взволнован. Видно, появление незнакомца отнюдь не успокоило его. Да и сам незнакомец не был совершенно спокоен, он угадывал причину волнения этого человека, отчасти он и сам был причиной этого волнения.
      - Почему ты не отправился вместе с паломниками? - спросил он.
      Товий резко повернулся и впился в него взглядом.
      - А для чего? Я не паломник и никогда им не стану!
      Незнакомец опустил глаза, не желая встречаться с ним взглядом. Но он успел заметить, каким возбужденным было его худое угрюмое лицо.
      - А твой обет?
      - Какой обет?
      - Данный ей...
      - Той женщине? И что мне эта женщина? Какое мне до нее дело!
      - Нет... Ведь ты рассказывал...
      - Рассказывал! Может, и рассказывал. Ну и что из того, мало ли что расскажешь, сидя там... Не пойму, что тебе-то надо! Тебе-то уж до этого никакого дела нет.
      - Твоя правда. Не мое это дело.
      - А раз так, зачем ты пришел, зачем бегаешь за мной по пятам?...
      Незнакомец не ответил. Некоторое время оба молчали и избегали смотреть друг на друга.
      Может быть, - начал Товий, - у меня и была мысль стать паломником. Да только я выбросил ее из головы, передумал. Не гожусь я на это. Ведь я ни во что не верю, нет для меня ничего святого, насколько я знаю. Какой же тогда из меня паломник? Держать путь к местам, которые святы для них, но не для меня? Чтобы идти на богомолье, нужно знать, кому молиться. А я не знаю.
      - Понимаю. Ты прав. Но ведь ты собирался идти ради нее.
      - Разве я должен это делать? Кто может меня к этому принудить? Каждый решает сам за себя! По крайней мере, я это делаю! Надо мной никто не властен, ни они, ни... Может, Распятый над тобой имеет власть, похоже на то, но не надо мной! Какое мне до Него дело! До Его ран! Меня от них тошнит, от всего этого меня лишь тошнит... И перед ними я должен преклонять колени! Я? Думаешь, из-за них Он заставит меня встать на колени? Я не преклоню колени ни перед чем, ни перед чем, этого я не делал никогда!..
      Он был настолько взбешен, что не помнил себя, он сжимал жилистые волосатые руки, словно от кого-то защищался, от кого? Глаза у него были совершенно безумные.
      Собака у его ног потихоньку заскулила, может быть, оттого, что он говорил так громко и горячо. Она смотрела на него водянистыми печальными глазами, словно упрекала. Услышав тихое повизгивание, он взглянул на нее. Охваченный внезапной яростью, он так сильно пнул ее ногой, что она отлетела в сторону. Это случилось неожиданно, в один момент.
      Мгновение спустя он стоял, онемевший от своего поступка, не в силах понять, зачем это сделал. Стоял, беспомощно опустив руки.
      Потом он бросился к маленькому телу, лежавшему на земле. Удар был страшный и пришелся ей по голове, куда он и метил бессознательно, ведь оттуда смотрели на него ее глаза. Череп треснул, из уха и разинутой пасти текла кровь, маленькие белые зубы обнажились, и верхняя челюсть в болезненном оскале еще дрожала. Один глаз вытек и висел, окровавленный и запачканный, на худой грязно-рыжей шее.
      Товий с ужасом уставился на изуродованное животное. Тяжело дыша, он нагнулся над собакой, встал возле нее на одно колено, потрогал ее, словно желая удостовериться, издохла ли она, хотя это и без того было ясно. Собака не подавала никаких признаков жизни, не дышала, грудь ее не шевелилась. Челюсть перестала дрожать. Задние лапы дернулись несколько раз, и тело замерло. А Товий все еще стоял преклонив колено, хотя помочь ей уже ничем не мог. Он сам не знал, что делает, да и сделать уже ничего было нельзя.
      Наконец он поднялся. Бросил взгляд на незнакомца, отчаянный взгляд, говорящий о том, насколько он потрясен. Но он не сказал ни слова. Незнакомец тоже молчал. Но и он был сильно взволнован. Оба они стояли молча. Слышалось лишь журчание ручья.
      Так они стояли долго, не решаясь сделать что-нибудь. Под конец Товий затащил тело собаки в заросли сухого дрока на склоне горы и положил на него несколько веточек. Потом они медленно побрели прочь.
      Когда они вернулись, на постоялом дворе уже никого не было. Здесь не было видно ни души. Все паломники удалились, даже знатные люди укатили в своих каретах, большой дом был пуст, и в распахнутые двери врывался ветер.
      Товий вошел в комнату, лег, растянувшись во весь рост, на скамье и лежал, глядя в пустоту. Незнакомец сел чуть поодаль. Они не говорили друг с другом.
      Некоторое время спустя в комнату, по которой гулял сквозняк, вошла Елизавета и увидела их. Она удивилась, что Товий остался, зная, что он собирался идти в Святую землю, она думала, что он ушел вместе с остальными. Она заговорила с ним об этом, стала расспрашивать. Но он не отвечал. Даже она не могла заставить его сказать что-нибудь. И она ушла.
      Он пролежал так несколько часов, было уже далеко за полдень, и солнце светило в окна с запада, когда он поднялся со скамьи, с виду совершенно спокойный, и начал укладываться. Собираться ему было недолго, и он скоро управился. Бросив мешок на плечо, он вышел из дома.
      Незнакомец последовал за ним. Он не мог оставить его одного в столь странном расположении духа, он сильно упрекал себя и чувствовал ответственность за этого человека с опасным взглядом, какого он никогда не видел в глазах других людей. И то, что случилось у ручья, сильно взволновало его, потрясло, словно разверзло пропасть внутри него, объяснить этого он не мог, просто чувствовал это. И теперь, когда этот человек неизвестно из-за чего - из-за того, что он убил собаку, - решил идти на богомолье, он тоже должен был отправиться с ним. Казалось, теперь что-то связывало их.
      Товий тоже был не против такого спутника и даже хотел, чтобы, после того что случилось, незнакомец не покидал его, ведь тогда ему не пришлось бы оставаться наедине с воспоминанием об этом. Может быть, он тоже чувствовал, что у них есть нечто общее после того непостижимого поступка в горах, хотя не понимал, почему незнакомца это так глубоко тронуло.
      Они покинули постоялый двор и отправились в путь вместе, как будто так ими и было задумано.
      Но тут кто-то окликнул их. Они оглянулись и увидели, что к ним бежит Диана. Значит, она все время оставалась здесь. Товий, не видевший ее целый день, не мог скрыть удивления, что она не ушла со своими, с кем водила компанию. Когда же она стала просить их взять ее с собой, он ни за что не соглашался. Она пришла в отчаяние и рассвирепела, то горько упрекала его и осыпала бранью, то молила взять ее с собой.
      - Но ведь ты не собираешься идти на богомолье! - воскликнул он под конец.
      - Нет, и не думаю. Вовсе нет! Но я хочу быть с тобой!
      Эти слова его не убедили. Но когда она стала винить его за жестокость, за то, что он поступает безжалостно, оставляя ее на этих негодяев, принуждает ее оставаться с ними, он заколебался.
      - И ты хочешь сказать, что ты христианин! - крикнула она с глазами полными слез ему в лицо.
      Тут он понял, что она права, что он не должен так поступать, должен взять ее с собой.
      Они подождали, пока она наскоро собиралась в дорогу, и наконец отправились вместе с ней.
      Солнце все еще светило, но оно уже успело так низко склониться к западу, что подниматься на перевал было уже поздно, но Товий, по-прежнему погруженный в собственные мысли, не подумал об этом, а его спутники этого не понимали. Небо было безоблачное, погода стояла прекрасная, безветренная.
      При подъеме на перевал не случилось ничего примечательного, разве что женщина, идя рядом с Товием, вдруг воскликнула:
      - А что ты сделал с этой паршивой собакой?
      Ответом ей был свирепый взгляд, заставивший ее замолчать, она поняла, что об этом говорить не следует, хотя и не знала почему. Во всяком случае, она порадовалась, что жалкой псины с ними не было, что она не мельтешила перед глазами.
      Они уже поднялись высоко, здесь повсюду лежал снег, они прошли по заснеженной долине и вошли в ущелье, которое становилось все уже. До перевала оставалось совсем немного. Когда они наконец, уставшие от нелегкого подъема, достигли его, уже начало смеркаться; холодный, пронизывающий ветер сдувал со скалистых склонов свежевыпавший снег и кружил его, образуя маленькие смерчи, казавшиеся безобидными тем, кто не знал, что они могут означать здесь, в горах. Они продолжали путь, еле различая дорогу, занесенную снегом. Но там, где дорога повернула за скалу, на них налетел леденящий ветер, густой снег завихрился и бил в лицо так, что они не могли ничего различить перед собой. Это случилось столь внезапно, что они остановились, ослепленные снегом, и стали окликать друг друга, чтобы не потеряться. Они стояли, беспомощные, не зная, куда податься. Но Товий, который бывал здесь прежде, знал, что где-то неподалеку есть хижина, в которой останавливаются паломники, застигнутые непогодой. Он думал, что они еще не миновали ее, что она где-то впереди. Правда, он, идя по дороге, был до того занят своими мыслями, что не был уверен, так ли это. Однако теперь он наконец очнулся и стал командовать. Они останутся на месте, а он пойдет искать хижину. Но женщина об этом и слышать не хотела. Они стояли и спорили, стараясь перекричать завывание бури, и тут женщина решила одна отправиться на поиски хижины и ушла в темноту. Темнота сгустилась настолько, что почти ничего разглядеть уже было нельзя. Женщина исчезла, и Товий не знал, как ему быть, ведь незнакомца он тоже не мог оставить одного. Потом оба пошли в темноту, в ту сторону, куда отправилась она, чтобы найти хижину и не дать женщине заблудиться в горах. Но они не нашли ни хижины, ни женщины.
      Немного погодя они услыхали ее крик издалека, она кричала, что нашла хижину, потом она вернулась к ним и провела их туда. Это был бревенчатый домишко, стоявший вплотную к горе с подветренной стороны, она догадалась, что здесь он и должен быть, в надежном укрытии. Они с трудом открыли дверь и чуть ли не повалились на пол от усталости и волнений.
      Это была небольшая хижина, выстроенная из грубых, нетесаных бревен. Пошарив в темноте, женщина поняла, что на земляном полу лежал толстый слой чего-то похожего на еловые ветки. Ветер завывал в щелях между бревен, но все же это был надежный приют. Видно, эту хижину построили недавно, здесь так славно пахло свежим деревом. Это место казалось ей прекрасным. Приключение в горах оживило ее, давно ей не было так хорошо. Давно...
      Она лежала, вдыхая запах свежего дерева, чувствуя под собой колючую и пахучую хвою. Лежала и улыбалась в темноте... Потом она уснула, усталая и довольная, почти счастливая.
      Все они спали.
      Они проснулись поздно, было уже совсем светло. Однако, как высоко поднялось солнце - они понять не могли: метель продолжала бушевать, все, что они могли видеть, был снег, с воем круживший над перевалом. Он завалил избушку, чуть ли не похоронив их. Женщина, усердно пытавшаяся разглядеть в маленькое оконце, что творится на перевале, радостно заявила, что в окно уже не так сильно дует. Казалось, ее радовало, что они не могут продолжать путь и вынуждены остаться здесь, засыпанные снегом, раньше с ней такого не случалось. Она достала из мешка немного хлеба и козьего сыра, который успела прихватить с собой на постоялом дворе, собираясь в дорогу, и поделила между ними. Еда показалась им удивительно вкусной, верно, оттого, что ее было так мало, никто из них не наелся досыта. Было очевидно, что женщине хорошо здесь, очень хорошо. Лицо ее посвежело, ясные глаза сияли. Казалось, она была всем довольна. Видно было, что она рада быть снова с Товием, на воле, вдали от людей. Ей но нравилось лишь, что он собирается идти паломником в ту страну, что он упорствует на том. Что ему там делать? Ей это казалось глупым.
      - Верно же, я правду говорю? - спросила она незнакомца.
      Но тот не отвечал. Они оба умолкли, когда она заговорила об этом.
      - Ты тоже туда пойдешь? - удивилась она, глянув в его поистине древние глаза, такие чужие и непонятные, такие непохожие на ее зоркие, земные глаза охотницы.
      Он и на этот раз не ответил.
      - Ты тоже идешь туда ради Распятого? Какое тебе до Него дело?
      Снова не получив ответа, она пожала плечами:
      - А Товию? Что ему-то там делать? Никак не пойму!
      Товий молчал, но, казалось, думал над ее словами, и они беспокоили и тяготили его.
      Потом она начала говорить о чем-то совсем другом, и он явно почувствовал облегчение.
      Наконец метель немного унялась, по крайней мере ветер дул уже не так сильно, и они начали подумывать, не пора ли продолжать путь. Они попытались было открыть дверь, но она никак не поддавалась: груда снега, державшая ее, только плотнее сжималась. Наконец им понемногу удалось приоткрыть ее настолько, чтобы можно было протиснуться в эту щель. Им пришлось прямо-таки прорывать себе путь сквозь сугробы между хижиной и дорогой. На дороге же снег был не столь глубокий, и они могли потихоньку двигаться по ней вперед.
      Ветер поутих и дул теперь им в спину, но дорогу они по-прежнему видели плохо - снег слепил им глаза, или они почти наугад ступали туда, где проще было пройти. Казалось, женщине было легче находить дорогу, и она шла впереди; теперь они брели по ровной земле, почти не поднимаясь. А после недолгой ходьбы дорога пошла под уклон. Снежинки падали все реже, и по обеим сторонам дороги стали проступать горные склоны, а рядом, на дне ущелья, слышалось слабое журчание воды под тонким покровом льда, веселые, игривые ручейки стали проглядывать по мере того, как корочка льда становилась все тоньше, они стремились спуститься туда же, куда шли путники.
      Внезапно снегопад прекратился, и небо прояснилось. Ущелье стало расширяться, и они вдруг увидели далеко внизу перед собой просторную долину, залитую ярким солнцем. Она казалась неожиданным и долгожданным преддверием счастливой страны, в существование которой трудно поверить. Однако она, кажется, действительно существовала: возделанные поля, деревушки, карабкающиеся вверх по склонам гор, теперь уже не столь крутым и непомерно высоким. Страна, созданная для счастья и вечного солнца.
      Женщина была восхищена этой картиной. Она шла молча, непривычно долго для нее не говорила ни слова и лишь смотрела вдаль со странной тоской во взгляде. В самом деле, перед ней расстилался иной мир, совершенно иной. Он казался далеким-далеким, хотя был виден отчетливо. Туда, в самом деле, можно было стремиться...
      Там же, где они шли, ландшафт еще оставался суровым, и хотя ущелье стало намного шире, горные склоны по его сторонам были еще крупными, между моренами и валунами проглядывал кустарник, росший там, где ему хватало земли. Вот дорога снова пошла вверх по склону, внизу под ними слышался шум небольшого водопада, падавшего со скалы, вода здесь была уже свободной от льда. Снега здесь тоже не было, и снизу, из этой приветливой страны, струилось вверх мягкое тепло. Они шли легко, почти без усталости и вдыхали этот сладостный воздух. Вдруг они увидели впереди большую дорожную карету, сорвавшуюся с крутизны, лишь несколько камней на полпути к пропасти не дали ей свалиться туда. Они поспешили вниз по склону, цепляясь за кусты, выбивая ногами мелкие камни, осыпавшиеся вниз, и таким образом добрались до кареты. Ее передняя часть была сильно изуродована, на разбитых оглоблях висели мертвые лошади с переломанными ногами и страшными ранами, в которых запеклась кровь. Людей здесь не было видно, вокруг царило молчание, что само по себе можно было понять, и в то же время после этой страшной катастрофы тишина казалась странной. Видно, свидетели этого несчастья бросили все, оставили на произвол судьбы.
      Но, осмотрев все пристальнее, они обнаружили в полузакрытой карете дворянина знатного рода, лежавшего на спине, с перерезанным горлом. Он все еще восседал в своей карете, откинувшись назад, мертвый. Сундука с деньгами не было, он исчез, как исчезли многочисленные слуги и лакеи, которые так старательно прислуживали ему, угадывая каждое его желание, прежде чем он успевал высказать его. Ни одного из них с ним не было, он был совсем один.
      Женщина сразу поняла, как это случилось, была почти уверена в том, что это было именно так. Когда напали бандиты, все слуги пустились в бегство, погнали лошадей изо всех сил, им вовсе не хотелось жертвовать жизнью для того, перед кем они прежде ползали, делая вид, что живут только ради него. А бандиты, зарезав его и забрав сундук, над которым он так дрожал, что не расставался с ним, держал его в своей карете, погнали лошадей, и они вместе с каретой сорвались с обрыва, чтобы это выглядело как несчастный случай, хотя перерезанное горло говорило о другом, ну да они никогда не продумывали все до мелочей.
      Так она все объяснила и была права.
      - Да, все-таки этот сундук с деньгами так и не попал в Иерусалим, закончила она. - Что я говорила!
      Они стояли и смотрели на уничтоженное величие. От него не осталось ничего, только обломки и смерть. Товий подошел к камням, задержавшим карету от падения, чтобы поглядеть на застрявшую между ними лошадь, ему показалось, что она еще жива, он не хотел, чтобы животное мучилось. Но Товий ошибся, жизнь в ней уже угасла.
      Женщина стояла, оглядывая дикое ущелье, один склон, другой, ничто не ускользало от ее зоркого взгляда. Вдруг она увидела, что чистый горный воздух пронзает стрела, пущенная кем-то с противоположного склона, скорее всего из кустов. Видно, стреляли в них, в тот же момент она поняла: целились в Товия, мишенью был он. Она вскрикнула, но Товий, смотревший в другую сторону, не понял, в чем дело, и к тому же он, почти зажатый между двумя камнями, не мог сразу же отскочить. С быстротой молнии она рванулась к нему и закрыла его как раз в тот момент, когда просвистела стрела.
      Все произошло очень быстро. Незнакомец первый понял, что случилось, и поспешил к ней. Когда Товий обернулся, он с удивлением увидел ее, окровавленную, лежащую на земле со стрелой в груди. Он бросился к ней и вытащил стрелу. Она застонала и поглядела на него с упреком, - видно, это причинило ей сильную боль. А ведь когда стрела впилась в нее, ей не было больно. Он огляделся по сторонам диким взором, словно желая понять, откуда прилетела стрела, что же все-таки случилось. Но вокруг все было тихо и недвижимо. Стрелка нигде не было видно; как и прежде, ничто не шевелилось ни на этом склоне, ни напротив. Просто прилетела стрела. В этом и заключалось непонятное. Откуда она взялась? Кто послал ее?
      Он наклонился над ней, потрясенный, вне себя от отчаяния, над той, что спасла ему жизнь, принеся свою в жертву ради него. Когда он, захлебываясь от волнения, стал говорить ей об этом, она лишь улыбнулась в ответ бледною улыбкой. Теперь она была очень бледна, и бледность сделала ее лицо прекрасным. Таким же прекрасным, как когда-то, давным-давно. Все в ней снова было прекрасно, никаких следов усталости и порока, ничего безобразного, того, что не было ей присуще, что на самом деле не было ей присуще. Никаких следов.
      Она провела ослабевшей рукой по его худой щеке, заросшей щетиной, и сказала тихо низким грудным голосом:
      - Я надеюсь, ты попадешь в эту страну, о которой так мечтаешь.
      Он гладил ее растрепанные волосы, обрамлявшие бледное лицо густой рыжей гривой. Но не мог вымолвить ни слова.
      И тут она прошептала совсем тихо, видно силы ее покидали:
      - Назови меня Дианой... еще... еще раз...
      Он пригнулся ниже и поглядел ей в глаза, чего не делал давно. Почему он не делал этого? Почему?..
      - Диана... Диана... богиня охоты...
      Она улыбнулась почти счастливой улыбкой, он понял, что она услышала его слова. И испустила дух. Но продолжала улыбаться.
      На склоне, ближе к долине, рос старый дуб. Они похоронили ее под этим дубом, чтобы она вкушала покой под своим собственным деревом, деревом Дианы. Товий отнес ее туда на руках, он не хотел, чтобы она лежала в ущелье, где свершилось злодейство. Крона дуба была необычно темная, это был вечнозеленый дуб, настоящий дуб Дианы. Его древняя зелень резко выделялась на фоне остальных деревьев.
      После они сидели возле могилы и разговаривали. Товий был угнетен и без конца упрекал себя в том, что виноват в ее смерти, что был несправедлив к ней, не уберег ее, не думал о том, какой она была на самом деле, - да, ему было в чем упрекать себя.
      К его удивлению, незнакомец сомневался в том, что Товий виноват в ее смерти. Да, конечно, она пожертвовала собой, поспешила заслонить его своим телом, но все же вряд ли он был виновником ее смерти.
      - Что ты хочешь сказать? Я не понимаю.
      - Думается, стрела эта была послана не в тебя.
      - А в кого же? Он хотел убить меня за то, что я отнял ее у него, как он думал. Это ясно, нечего и гадать.
      - Но ты же не заметил никаких следов человека, когда был на той стороне, ничто не говорило о том, что там кто-то был.
      - Да, это правда. Это и в самом деле очень странно, скажу я тебе.
      - Кто бы из них стал сидеть так долго после нападения? И почему бы он вздумал дожидаться тебя именно в этом месте?
      - Да, твоя правда. А кто же тогда стрелял?
      - Кто может знать? Я не знаю. Думаю только, что стрела была предназначена ей.
      - Ей? Ей? Нет, целились в меня. Ты сам видел.
      - Да, так оно и было. Если бы он целился в нее, она не смогла бы умереть за тебя. А это ей было предназначено сделать.
      - Ты хочешь сказать?..
      - Я ничего не хочу сказать. Говорю, что не знаю. Не могу найти настоящего объяснения. Да, может, его и вовсе нет. Так часто бывает.
      - Но ведь не думаешь же ты, что она сама хотела умереть?
      - Нет, я думаю, стрела хотела, чтобы она умерла. И чтобы она приняла счастливую смерть. И она приняла ее, разве нет?
      А про себя он подумал: 'Ведь это счастье - принять смерть. Это и значит попасть в страну, куда ты на самом деле стремишься. Страна смерти. Святая земля'.
      Они сидели молча.
      Потом поднялись и пошли дальше.
      Когда они дошли до возделанных полей, уже начало смеркаться.
      Невысоко на склоне горы раскинулось селение, а быть может, даже городок, - во всяком случае, оно было окружено стеной. Стайка домов прилепилась к горе и друг к другу, все одинаковые, почти без окон, с белыми стенами и бледно-желтыми крышами. В лучах весеннего солнца дома казались ослепительно белыми. Они решили заночевать здесь, на небогатом постоялом дворе. За незатейливой трапезой они узнали, что паломники прошли здесь вчера, не останавливаясь на отдых, что они, должно быть, уже ушли далеко. Услышав это, Товий решил было тут же продолжать путь, но это было невозможно - уже наступила ночь, к тому же они слишком устали. Он спал беспокойно, метался во сне. Утром, расплачиваясь за ночлег, он был так сильно взволнован, что руки у него тряслись, когда он протягивал хозяину деньги; незнакомец понял, в чем дело, но сделал вид, будто ничего не замечает.
      Когда они были уже в пути, он сам завел об этом речь.
      Она была совершенно права, говоря, что деньги на паломничество он не заработал честным трудом. Они попали к нему бесчестным путем. Он собирается плыть в Святую землю на ворованные и награбленные деньги, если, конечно, сумеет добраться до морской гавани. Ему хотелось бы выбросить эти деньги, отделаться от них, это поистине деньги греха и разбоя, на них кровь... но, если он выбросит их, ему никогда не переплыть море, не попасть в Святую землю, куда он так стремится. Вот какой он паломник.
      Он страшился этой мысли, сознавая собственную ничтожность, неверие, тщетность задуманного им. Он страдал, думая об этом.
      - Можно ли назвать меня паломником? Настоящим паломником?
      Он сел у дороги, опустив голову на руки, подперев руками костистое, исхудавшее, заросшее бородой лицо, он больше никуда не торопился, а сидел молча, уставясь на дорожную пыль.
      Незнакомец пытался помочь ему, слушая его, - чем еще он мог помочь ему? Он слушал, как тот говорил ему о своих сомнениях, неуверенности, колебаниях. Да, он поистине сомневался во всем.
      - Скажи мне, чего я жажду? Сам я этого понять не могу.
      Он страдал, мучимый тем, чего сам понять не мог. Не ведая покоя. Внезапно он поднялся и пошел вперед. Теперь он горел нетерпением идти к цели. Казалось, его сомнения и явились причиной этого нетерпения. А быть может, он этим нетерпением хотел заглушить в себе сомнения.
      Таким образом, они медлили не раз и двигались намного медленнее, чем следовало. И в каждом месте отдыха, на каждом постоялом дворе, они узнавали, что паломники прошли здесь уже довольно давно.
      Наконец в один прекрасный день они увидели внизу перед собой море, огромное, бескрайнее, и гавань, откуда отправлялись паломники, в бухте, обрамленной высокими горами. Вид этот наполнял столь многих паломников радостью и страстным ожиданием.
      Путь к морю еще был не близкий, но они надеялись к вечеру дойти туда. Товий так загорелся, что торопился изо всех сил. Он шел, не спуская глаз с необъятного водного простора, он никогда прежде не видел моря, и оно поразило его. Оно было темное и довольно бурное, подальше от берега по воде ходили белые гребни - ветер дул с суши. День клонился к вечеру, и, когда они пришли в город, было почти темно. Едва они успели войти туда, как городские ворота заперли на ночь.
      Они знали, что здесь был монастырь, где останавливались паломники в ожидании отплытия корабля. Он находился где-то неподалеку от гавани, и они, расспросив прохожих, добрались туда.
      У ворот перед образом Богоматери горела маленькая свеча. Путники постучали, и к ним вышел один из братьев. Они спросили про корабль, который должен был скоро отплыть с паломниками в Святую землю; монах ответил, что корабль этот уже отплыл в тот же день вскоре после полудня, ветер был умеренный, и все паломники, каких ожидали, прибыли вовремя. То был последний корабль, наступает время осенних штормов, и в зимние месяцы корабли туда тоже не ходят.
      Товий стоял убитый этой новостью. Губы его дрожали, и он едва мог вымолвить слово. С трудом заставил он себя сказать спасибо монаху за его объяснение, за приговор, который тот вынес ему, сам того не зная.
      Ибо то был приговор. Безжалостный приговор, иначе истолковать это было невозможно. Именно в тот день, когда он пришел к морю, в гавань паломников, корабль с настоящими, истинными паломниками поднял паруса и отплыл в неведомые моря, к земле, которую они увидят и которой он никогда не достигнет.
      Ничего не поделаешь, так оно и должно быть.
      Ничего не поделаешь, так оно и должно быть... Он повторил про себя эти слова, и они наполнили его таким отчаянием, какого он раньше не испытывал и не подозревал, что может испытать. То, что было для него потеряно, чего он не сможет достичь, что ему не дано было узреть, казалось ему теперь единственно важным, единственным, ради чего стоит жить и умереть. Лишиться этого - все равно, что лишиться души, перестать существовать и здесь, и в загробной вечности, потерять всякую надежду. Он смотрел в темноту, и глаза его были дикими от одиночества и безнадежности, они горели огнем, который не желал затухать, хотя должен был потухнуть отныне и навсегда.