Воин Заката - Дай-сан

      Между ними пропорхнула коричневато-оранжевая бабочка.
      — Если он развлекается, то найдем.

* * *

      Они прошли по совершенно прямой, как стрела, улице с двухэтажными деревянными домами, уходящими в перспективу. Их тени как будто плыли в предвечернем аметистовом тумане. Мимо стайками семенили женщины в пышных узорчатых одеждах, с хрупкими бумажными зонтиками, с белыми лицами и красными губами: они хихикали, перешептывались и украдкой, не поворачивая головы, бросали на них любопытные взгляды. В воздухе разливался аромат мускуса и цветов вишни.
      — Добро пожаловать в Иошивару, — сказал Оками, пропуская Ронина в дверь. Красивые женщины, подобные только что распустившимся лилиям, наблюдали за ними с балконов на втором этаже.
      Их с поклоном встретила полная женщина в халате из лилово-розового шелка с рисунком из треугольников и с затейливой блестящей прической — волосы подняты вверх и заколоты двумя длинными булавками из слоновой кости. В ее бесхитростном плоском лице не было ничего, что обращало бы на себя внимание, за исключением пытливых и умных глаз. Она улыбнулась, наклонив голову. Оками представил Ронина, и все опять обменялись поклонами.
      Она протянула руку. Оками снял сандалии, Ронин — сапоги. По пружинистому татами они прошли к низкому деревянному столику, не покрытому лаком и без резьбы, расселись вокруг него на полу, скрестив ноги. Две женщины в стеганых халатах принесли дымящийся ароматный чай и рисовое печенье. Где-то, наверное на втором этаже, тихонько потренькивали колокольчики, звук которых напоминал о снежинках, сверкающих в морозном воздухе.
      Слева раздвинулось соджи, и к Ронину с Оками вошли три женщины. Все, как одна, были очень юными, с изящными лицами в форме сердечка, черноволосыми и черноглазыми, с алыми округлыми губами. Они приветливо улыбались, шурша шелковыми халатами.
      — Не сейчас, Дзуку, — с тоской протянул Оками.
      Она кивнула и махнула рукой. Женщины скрылись.
      — Тогда чем могу служить? — поинтересовалась она, как только они остались одни.
      — Азуки-иро был здесь сегодня?
      Дзуку улыбнулась и на мгновение накрыла руку Оками нежной ладошкой.
      — Ах ты, мой сладкий. Из всех домов Иошивары ты выбрал именно этот, чтобы спросить об Азуки-иро. — Она засмеялась. — Ты хорошо знаешь куншина, Оками. Да, он здесь был, но пораньше, наверное… да, во второй половине дня. Он не сказал… подожди-ка…
      Она подняла руку и позвала негромко, но отчетливо:
      — Онджин!
      Почти тут же открылось соджи. Женщина в шелковом пепельно-сером халате подошла к столику и опустилась на колени рядом с Дзуку. Она была хрупкого сложения, с такой нежной кожей, что она казалась прозрачной.
      Дзуку взяла ее руки в ладони, нежно погладила их.
      — Скажи мне, Онджин, когда сегодня куншин был с тобой, не говорил ли он, куда собирался пойти потом?
      Онджин бросила быстрый взгляд на двоих мужчин, потом ее темно-карие глаза снова остановились на лице хозяйки.
      — Он упомянул Камейдо, госпожа, уже… после.
      — Ага. И больше ничего?
      Онджин немного подумала, сморщив лоб, но даже эти морщины не портили ее потрясающую красоту.
      — Нет, госпожа.
      — Хорошо, — Дзуку погладила ее по щеке. — Можешь идти.
      Грациозно поднявшись, Онджин удалилась легкой походкой. Когда соджи задвинулось за ней, Дзуку заметила:
      — Хороша, верно?
      Оками кивнул.
      — Если у нас будет время, мы сегодня еще вернемся, чтобы самим убедиться.
      Его глаза блестели в неярком свете.
      — Я буду рада, Оками.
      — Спасибо.
      Женщина склонила голову.
      — Ваше присутствие делает честь этому заведению.
      Они снова вышли на шумную улицу. Оками свернул направо, потом еще раз направо, и они оказались на небольшой рыночной площади. Сразу за площадью начинался сад, протянувшийся примерно на две сотни метров; в основном здесь росли корявые сливы. Среди деревьев виднелись два небольших чайных домика с покатыми крышами и с открытыми стенами со стороны сада, огибавшего их домики полукругом с юга и запада. По саду были разбросаны широкие деревянные скамейки, на которых сидели люди. Большинство из них что-то писали.
      — Камейдо — сад литераторов Эйдо, — пояснил Оками. — Сюда приходят поэты и драматурги, чтобы черпать вдохновение от мудрости этих древних слив и чтобы отвлечься от городской суеты.
      Оками заговорил с хозяином чайного домика, но тот сам только что появился здесь, а дневная прислуга ушла на ужин. Он предложил им чаю.
      Они стояли на ступеньках, попивая чай из фарфоровых чашечек. К ним подошел молодой человек, высокий и худой, с яркими черными глазами и улыбчивым чувственным ртом.
      — Вы ищете Азуки-иро? — В его голосе явственно звучали металлические нотки.
      Оками кивнул:
      — Да.
      — Вы — сасори?
      Оками, казалось, слегка опешил от такой — слишком прямой — постановки вопроса.
      — Вовсе нет.
      — Тогда у меня нет причин говорить вам…
      — Вы сами к нам подошли.
      Молодой человек огляделся с несколько озадаченным видом.
      — Да, подошел. Я думал, вы, может быть, захотите послушать стихотворение, которое я…
      — Послушать ваше…
      Но Ронин сжал руку Оками.
      — Я хотел бы послушать стихотворение.
      Он отпустил руку буджуна только после того, как почувствовал, что мышцы Оками расслабились под его пальцами.
      — Чудесно!
      Молодой человек заглянул в листок рисовой бумаги и вскинул голову:
 
      И наступает утро.
      Просыпается ворон,
      еще усталый.
 
      — Ну как?
      — А я еще думал, что я как поэт никуда не гожусь, — буркнул Оками себе под нос.
      — Что это означает? — спросил Ронин.
      — Я сасори, — сказал молодой человек. — Скоро сасори развернут крылья и отправятся в свой ночной полет, забрав с собой то, что им принадлежит. Больше нам не придется жить на этом маленьком, скудном острове. Скоро богатств хватит на всех жителей Ама-но-мори, буджунов и иноземцев.
      — Хватит! — окликнул Оками.
      На этот раз Ронин даже и не попытался его остановить. Буджун схватил поэта за грудки. Листок упал на землю.
      — Больше я этого слушать не буду. Если вы знаете, где сейчас куншин, вам лучше об этом сказать!
      Молодой человек покосился на Ронина, и тот безучастно заметил:
      — Думаю, он говорит серьезно. Лучше скажите, вам будет спокойнее.
      Поэт перевел взгляд на Оками, который еще сильнее потянул за отвороты его халата. Ткань начинала трещать.
      — Сегодня у Асакусы представление ногаку, — выдавил он. — Возможно, там вы его и найдете.
      Большой фонарь из промасленной бумаги, качнувшийся на ветру, издал осуждающий звук. Ржанки скрылись за вишневыми деревьями. Верхушка Асакусы уже утонула в лазоревом бархате ночной темноты.
      Последние посетители Камейдо скрылись за широкими деревянными дверями алого здания. Мощеный двор опустел.
      Оками подошел к Ронину.
      — Пора.
      Они прошли через двор мимо качающихся вишен.
      — Асакуса — самый известный на Ама-но-мори театр ногаку.
      — Ногаку — это пьесы? — уточнил Ронин.
      — Вроде того.
      Они вошли внутрь. Полированная деревянная сцена занимала большую часть пространства. Перед ней, тремя ступеньками ниже, проходила полоса грубого гравия метра три шириной, за которой начинались полированные зрительские ложи с низенькими стенками.
      Оками выбрал ложу у центрального прохода, поближе к сцене. Там они и уселись, скрестив ноги.
      Оками перегнулся к соседней ложе, пошептался с сидевшим там человеком и сообщил:
      — Сегодняшняя ногаку — Хагоромо.
      — А что это значит?
      — Плащ из перьев.
      Театр был полон.
      — Он здесь?
      Оками повертел головой.
      — Пока что-то не видно.
      Тонкие пронзительные звуки флейты объявили о начале ногаку. Представление напоминало скорее не пьесу, а стихотворную декламацию. Ведущий актер, наряженный в затейливые парадные одежды, играл женскую роль. Еще на нем был замысловатый парик и маска тончайшей резьбы с нежными чертами небывалой красоты. Ронину сразу вспомнилась Онджин. Второй актер был без маски.
      Сначала они просто сидели на полированной сцене и то ли пели, то ли декламировали на языке, непонятном Ронину, сопровождая слова только жестами рук. И все же благодаря отточенному мастерству актеров Ронин уже очень скоро начал разбираться в сюжете.
      Некая богиня, потерявшая свой плащ из перьев, спускается в мир людей, чтобы вернуть пропажу. Плащ найден простым рыбаком, который не знает, что именно он нашел, но все-таки понимает, что это — единственная в своем роде, очень ценная вещь. Богиня пытается уговорить рыбака вернуть ей плащ, но ее доводы не убеждают его. Он упорно отказывается расстаться со своей добычей.
      В конце концов они заключают сделку. Рыбак готов вернуть плащ из перьев, если богиня согласится станцевать для него.
      Подходит кульминация ногаку, полностью основанная на движении, без слов.
      Начинается танец богини. Причудливые движения, исполненные эмоций. Неземное, завораживающее искусство. Неудивительно, что все до единого зрители не могут глаз оторвать от актера. Танец продолжается, и вот уже самый воздух заряжается напряжением, порожденным красотой, непостижимой для смертных. Богиня танцует — отчаянно, исступленно. Богиня желает вернуть свой плащ.
      И именно в этот момент, когда танец богини достиг предельной вершины, когда исчезли стены Асакусы, растворились границы реальности, и ощущение бесконечности вторглось в душу Ронина, он услышал, как всколыхнулась вселенская тишина:
       Ронин.
 
      Под ними неспешно текла река, широкая и голубая. Тростник по ее берегам был срезан, и жирная рыба, довольная и ленивая, апатично поклевывала водоросли, приставшие к подводным камням. В сумраке мелькали светлячки.
      У дальнего берега по воде растянулось на многие метры зыбкое отражение трактира — перевернутый зеркальный образ, симметричный и точный. Сооружение из деревянных секций, укрепленное на сваях над струящейся водой.
      В конце Оками пришлось буквально тащить Ронина за собой, протискиваясь сквозь толпу.
      Над Эйдо все еще нависал туман, укрывая вершину Фудзивары. На промасленных соджи, отделяющих друг от друга компании, которые предпочли в этот вечер поужинать в трактире, висели красные бумажные фонари. Алый свет фонарей создавал ощущение уюта, не достижимое никакими другими средствами — слишком большим был обеденный зал.
      «Жива! — думал Ронин. — Жива!»
      Гул негромких разговоров и шуршание шелка сопровождало мужчин и женщин, перемещающихся по залу. Кто-то входил, кто-то, наоборот, выходил. Послышался короткий вскрик цапли, промелькнувшей белым пятном на сине-черной воде; отсветы фонарей создавали на ней причудливые искрящиеся узоры. Движение не прекращалось.
      Ронин вскочил, повернулся. Но публика непрерывно ходила туда-сюда. Все вокруг шевелилось. Безбрежное море шорохов, безразличное к тому, с какой жадностью переводил он взгляд от одного лица к другому. Где-то там…
      — Рисового вина?
      Над ними склонилась молодая женщина. Оками бросил взгляд на Ронина.
      — Да, — сказал он. — На двоих.
      Ронин тревожно смотрел ей вслед. Оками о чем-то спросил его, он не услышал. В зале Асакусы, когда электризующее представление ногаку открыло его разум, он услышал, как она зовет его. Он думал, что уже никогда не услышит этого зова. Моэру… В трактир вошли трое мужчин и женщина и направились к деревянной секции на воде. Его блуждающий взгляд совершенно случайно упал на них, и его словно пронзило током.
      — Ронин?
      Он вскочил на ноги, глядя во все глаза на женщину, как раз усаживающуюся за столик.
      — Мороз меня побери!
      Он больше не сомневался. Это была Моэру. Чудом выжившая и оказавшаяся здесь, в Эйдо. Но как?
      — Ронин!
      На его руку легла широкая ладонь Оками. Он наклонился.
      — Та женщина.
      — Где?
      — В розово-серебристом халате. Рядом с высоким мужчиной в синем…
      — Это Никуму. А что…
      — Я ее знаю, Оками.
      — Знаете? Но это невоз…
      Ронин исчез.
      — Ронин, нет! Только не Никуму! Подождите!
      В душную ночь Эйдо напоминал прозрачный самоцвет в тумане — город во мглистом свете фонарей, раскинувшийся в отдалении зыбким застывшим морем. А рядом — богато украшенные одежды. Воздух, насыщенный ароматом сжигаемого угля. Туда — к ней. Через лабиринт тел, мимо улыбающихся женщин с блестящими волосами и белыми лицами, сквозь смешавшиеся ароматы их духов, мимо мужчин с длинными косами и в халатах с широкими подкладными плечами, мимо служанок с крошечными лакированными подносами, на которых в строгом порядке расставлены чайнички с чаем и рисовым вином, тарелки с сырой рыбой и овощами, похожими на миниатюрные садики.
      Низко, почти касаясь воды, взлетала белая цапля, волоча за собой длинные ноги.
      — Моэру, — позвал он, подходя. — Моэру.
      Сердце у него сжалось.
      Птица неторопливо поднялась в туман над Эйдо. Она подняла к нему лицо, бледное и прекрасное. Глаза — цвета штормового моря. На мужчинах, в компании которых она сидела, были халаты с жесткими подкладными плечами: у двоих — темно-серые, с уже знакомым Ронину рисунком из синих колес, у третьего, которого Оками назвал Никуму, — темно-синий, с серыми колесами. Они все, как один, повернулись к нему.
      Далеко-далеко в тумане белым пятном растворилась цапля.
      Он смотрел на нее.
      — Моэру.
      Его мозг ждал ответа.
      — Как вы…
      Никуму поднялся. Он был высоким и крепким. На широком его лице выделялся тонкий, аскетичный нос. Его тонкие губы напряглись.
      — Разве мы с вами знакомы?
      В ее глазах цвета сумрачного моря — пустота: Все дальше и дальше, исчезая в тумане.
      — Моэру?
      — Вы что, не умеете себя вести?
      — Я знаю эту женщину.
      Ее бледное лицо по-прежнему обращено к нему, на губах — призрак улыбки. А какой еще призрак — быть может, он сам — уплыл в сине-зеленые глубины ее глаз?
      — Совершенно очевидно, что она вас не знает, — заметил Никуму и обратился к ней: — Вам знаком этот человек, дорогая?
      После недолгого колебания она отрицательно мотнула головой. Это было похоже на болезненную конвульсию, как будто кто-то дернул ее за ниточку.
      — Вы, должно быть, ошиблись.
      Резкий голос. Тон, означающий, что разговор окончен.
      — Нет, я…
      Ронин слегка наклонился к ней. Что-то неопределенное промелькнуло в ее взгляде, возможно, отражение какой-то внутренней борьбы.
      Никуму сел, дернув щекой.
      — Кеема, — тихо произнес он.
      Один из мужчин в темно-сером поднялся и схватил Ронина за предплечье.
      Ронин не отводил взгляда от глаз Моэру; в душе у него нарастало смятение.
      Ничего.
      — Оставьте нас, — «темно-серый» усилил нажим.
      Совершенный овал ее лица.
      Кеема изо всех сил сдавил руку Ронина.
      Мерцание серебра вокруг ее тонкой белой шеи…
      Темно-серый пихнул Ронина. Тот отступил на шаг и ударил левым локтем, одновременно перенеся упор на левую ногу. Теперь он ударил ребром правой ладони, прямой и жесткой, как доска. Треск сломанной кости. Рот, открытый в беззвучном крике. Тело, падающее спиной в реку.
      Никуму поднялся. В его лице не было ни кровинки. Другой человек в темно-сером шагнул к Ронину.
      А потом рядом с ними возник Оками. Он быстро заговорил, негромко и проникновенно. Он быстро увел Ронина. Мимо поворачивающихся к ним любопытных лиц, подальше от шума и суеты, навстречу вечернему туману.
 
      — Вы с ума сошли?
      — Я ее знаю.
      — Что-то не верится.
      — Вы должны поверить.
      — Она — жена Никуму.
      — Что? Не может этого быть!
      — И все же, друг мой, это так.
      — Ее зовут Моэру.
      — Да, — озадаченно нахмурился Оками. — Верно. Он тряхнул головой.
      — Жена Никуму! Но как…
      — Оками, на ней серебряная сакура, которую я ей подарил…
      Какое-то время они молчали. Оками сверлил пристальным взглядом лицо Ронина, пытаясь найти ответ на невысказанный вопрос. Еще даже не ясно — какой вопрос. Ронин хорошо понимал, что сейчас происходит. Именно сейчас их дружба, зародившаяся на Кисокайдо, в припорошенном снегом горном приюте, в высоком ущелье с водопадом, дружба, испытанная металлом и смертью, подвергается настоящему испытанию.
      Ветер усиливался. За соджи из промасленной бумаги качался высокий бамбук. Яркие камелии ночью казались черными. Послышалось кваканье одинокой лягушки.
      Оками вышел через раскрытое соджи навстречу жаркой темноте. Ронин поплелся следом. Небо было кристально чистым. Казалось, что звезды прожигают небесную твердь прямо у них над головами.
      — Цветок вишни с Ама-но-мори? — спросил Ока-ми. — Как к вам попала сакура?
      Ронин вздохнул, понимая, что должен сказать ему все. Ему ничего больше не оставалось.
      — Когда я был в Шаангсее, — медленно начал он, — это такой большой город на континенте человека, я совершенно случайно наткнулся на одного человека. На него кто-то напал в переулке. Дело близилось к вечеру, там было темно. Я разглядел только, что их было четверо или пятеро. Против одного. Я собирался помочь ему, но не успел. Я прикончил двоих, но они все же его достали. Когда я к нему подошел, он был уже мертв. В руке он сжимал серебряную цепочку с сакурой. Не знаю почему, но я взял ее у него.
      Они пошли по направлению к пруду.
      — Наверняка он был буджуном, но почему он оказался так далеко от Ама-но-мори, остается тайной.
      — Какое отношение это имеет к Моэру?
      — Я подобрал ее в Шаангсее. Она пришла в город, больная, голодная, в толпе беженцев с севера. Ее так и оставили бы валяться на улице, если бы я не забрал ее с собой в Тенчо. Потом мы с ней вместе отправились из Шаангсея на поиски Ама-но-мори, и уже на корабле я подарил ей сакуру. Я думал, она погибла… На нас напали странные воины на необычных обсидиановых кораблях, которые плыли над волнами. Понятия не имею, как она сюда попала.
      — А почему бы ей здесь и не быть? Ведь она буджунка, — сказал Оками.
      Их разделял молчаливый пруд.
      — Вы мне не верите?
      — Зачем бы ей было покидать Ама-но-мори?
      — А зачем было буджуну торчать в Шаангсее?
      — Потому что…
      Оками стоял спиной к свету, так что его лицо оставалось в тени.
      — Ронин, Никуму — вождь сасори.
      Лягушка вдруг перестала квакать, услышав приближающиеся шаги. Только цикады стрекотали во тьме.
      — Кроме того, он влиятельный человек, пожалуй, самый влиятельный из членов дзеген-сору, совета куншина по важнейшим вопросам политики. Движение сасори возникло у нас недавно. Все они милитаристы — буджуны, недовольные жизнью на Ама-но-мори. Они хотят вторгнуться на континент человека.
      — Значит, буджун в Шаангсее был шпионом.
      Оками кивнул.
      — По предложению Никуму, одобренному дзеген-сору, его заслали туда, чтобы выявить сильные и слабые стороны этого города.
      — Но не все буджуны хотят войны.
      — Нет, конечно. Только меньшинство. Но за последнее время сасори стали гораздо сильнее. А теперь, когда их возглавляет Никуму…
      — А что по этому поводу думает куншин?
      Оками только пожал плечами.
      — Он ничего не предпринял, чтобы закрыть их движение.
      — Оками, вы должны мне поверить. Я знаю Моэру.
      — Хорошо. Я допускаю, что и ее тоже могли послать на континент человека.
      — Вы не понимаете, друг мой. Что-то здесь не так.
      — То есть?
      — Она меня не узнала. В ее глазах не было ничего. Ничего.
      Шепот бамбука. На поверхность пруда выскочила рыба, мелькнув бледным светящимся пятном.
      Оками поднялся.
      — Пойдемте.
      В доме он приказал собрать еды и подать дорожные плащи.
      — Куда мы едем?
      — За город. Подальше от Эйдо. На какое-то время.
      — Но свиток…
      — Никуму будет искать вас, пошлет людей. Мы должны опередить их, уехать раньше.
      — Но должны быть и другие…
      — В Эйдо он нас найдет, — ровным голосом проговорил Оками.
      — Я не стану бежать от него. Я должен вернуть Моэру.
      Оками повернулся к нему:
      — Вернуть? Она его жена, Ронин.
      И снова — приступ отчаяния. К'рин, Мацу, а теперь… Нет! Еще не все потеряно.
      — Оками, я ее знаю. Она на себя не похожа.
      Оками уже надевал длинный плащ.
      — Тогда вы уезжайте, а я останусь.
      — Нет, не останетесь. — Глаза у Оками сверкнули, а в голосе появились жесткие, повелительные нотки. — Вы поедете со мной и будете делать все, что я вам скажу.
      Он схватил Ронина за руку. Лицо его смягчилось.
      — Подумайте, друг мой! Если у вас с Моэру и появится какой-то шанс, то только в том случае, если мы оба сейчас уедем.
      Одна из женщин Оками набросила на Ронина плащ. Лягушка в саду опять затянула свою печальную песню.
 
      Они направлялись на юг по широкой дороге Токайдо, гораздо более людной, чем горная Кисокайдо. Вскоре город оказался далеко позади, и его желтый свет отсвечивал туманной зарей над плоским горизонтом.
      На западе уже начался дождь; здесь же воздух был влажным, тяжелым и неподвижным. В нем явственно чувствовалось напряжение. Звезды на небе быстро исчезали за пеленой набегающих черных туч. Ронин с Оками поплотнее закутались в дорожные плащи и надвинули ниже плетеные шляпы. Они шли пешком, хотя поначалу Ронин и возражал, но здравый смысл Оками все же взял верх над его нетерпением. Отправься они верхом, их было бы проще приметить. Пешими они выглядели как обычные путники на Токайдо.
      Шипящий в ночи косой дождь застиг их как раз в тот момент, когда они вышли из сосновой рощи у подножия крутого холма. Хорошо еще, в этом месте вдоль Токайдо рос высокий бамбук, дававший пусть жалкую, но все же защиту от дождя. Посередине дороги возвышался огромный валун.
      — Это Ниссака! — прокричал Оками сквозь шум дождя, когда они миновали камень.
      Он наклонился поближе к Ронину. Края их шляп соприкоснулись.
      — Говорят, у этого камня один горный разбойник напал на женщину, отвергшую его домогательства. Женщина была беременна. Она погибла, но ребенок остался жив, потому что камень вдруг возопил и призвал добрую богиню Каннон, которая вырастила ребенка.
      Перед ними поднимался крутой склон холма. Дорога пошла наверх. Было очень темно, а дождь еще больше ограничивал видимость.
      — Когда мальчик вырос, он разыскал разбойника и отомстил за смерть матери.
      Во всем мире не было ничего, кроме дождя.
      — И вы верите в эти сказки?
      — Неважно, насколько правдиво то, о чем рассказывает легенда. Главное — дух предания. Это нечто такое, чем живут все буджуны.
      — Вы — народ мстительный, — заметил Ронин, почти не скрывая иронии.
      Оками смахнул с лица капли дождя.
      — Месть и честь — разные вещи, друг мой. Потеряв честь, нельзя жить дальше.
      — В чем же разница?
      — В том, как ты умираешь. Нельзя омрачать правду жизни. Никогда.
      Подъем был нелегким, особенно в непогоду, и оба они с облегчением вздохнули, наконец дойдя до гребня. Чуть дальше, за поворотом, в ночи показалось пятно желтого света — благословенный маяк в кромешной тьме.
      На высоком, крутом склоне холма стоял небольшой постоялый двор, где их радушно приветствовали. Ронин с Оками повесили промокшие плащи сушиться перед очагом, в котором весело потрескивали кленовые поленья. Оками попросил подать им горячего чая — на балкон. Нимало не удивившись и не отпустив никаких замечаний насчет неподходящей погоды, хозяйка лишь поклонилась и повела их через теплое помещение.
      Они, естественно, были одни на балконе с навесом, который тянулся вдоль заднего фасада гостиницы и выходил на поросшую густым диким лесом долину без всяких признаков цивилизации. Даже сюда долетал зычный голос хозяйки, велевшей приготовить чай.
      При свете зажженных фонарей они наблюдали за серебристым дождем. Где-то вдали раздавались раскаты грома, напоминающие рокочущий голос какого-нибудь сказочного великана. Сняв намокшие шляпы, они присели за низкий столик под успокаивающий шум дождя, барабанящего по навесу. Принесли горячий, ароматный чай. За чаем Ронин рассказал Оками все, что знал о Макконе, о пришествии Дольмена и Кайфене, который уже развернулся под Камадо. Принесли еще чаю. После того как уже глубокой ночью они попросили еще, к ним вышла позевывающая хозяйка и, извинившись, сказала, что отправляется спать и что на кухне остаются две служанки — на тот случай, если гостям захочется поесть или еще попить чаю.
      — Если все, о чем вы говорите, правда, тогда надо предупредить куншина, — заметил Оками, когда Ронин закончил свой рассказ. — У каждого человека есть определенные обязательства, которые надо выполнять. Несмотря ни на что. А это как раз такой случай.
      — Буджуны никогда ничего не забывают.
      Оками улыбнулся одними губами, но взгляд его остался серьезным.
      — Никогда. Ничего.
      — А как же Никуму, которому хочется завоеваний для Ама-но-мори?
      В глазах Оками отразился дождь.
      — Я знаю его не лучше, чем все остальные буджуны, за исключением куншина. Он человек многогранный. Много времени проводит в своем замке в Ханеде. Обладает большим умом и является, кстати, одним из первейших почитателей и покровителей ногаку, как и куншин. Когда я в первый раз услышал о том, что он возглавил сасори, я не поверил. Еще год назад все над ними смеялись.
      Из дождя на свет фонаря вылетел мотылек и закружился вокруг теплой промасленной бумаги.
      — А теперь?
      Оками содрогнулся.
      — Теперь — как в старину, — прошептал он.
      Ронин наблюдал за мотыльком, порхающим над открытым верхом фонаря, где свет был ярче.
      — Куншин мог бы их остановить, почему же он бездействует?
      Оками пожал плечами:
      — Наверное, мы видим лишь часть от целого. Никуму наверняка не какое-то чудовище… хотя, как мне кажется, за последнее время он сильно изменился.
      Попав в поток горячего воздуха, мотылек угодил в огонь. Ронин не услышал даже хлопка.
      Дождь продолжал барабанить по бамбуковому навесу у них над головой и по листьям кленов в долине, раскинувшейся внизу.
      — Время этого мира уже истекает, Оками. Все закончится для человека, если мы не остановим Дольмена, если мы не найдем никого, кто сумел бы прочесть свиток дор-Сефрита. — Ронин показал на долину. — Ничего не останется. Сгинет вся красота, словно ее и не было никогда.
      Он умолк на мгновение, потом спросил, понизив голос:
      — Где Ханеда, Оками?
      — На юге, — буджун даже не повернулся к нему.
      У Ронина екнуло сердце: ведь они шли на юг.
      — Далеко?
      — День пути, — отозвался Оками. — Всего один день.
 
      К тому времени, когда они добрались до моста Яхаги, ландшафт сильно изменился.
      Они вышли к извилистой реке ранним утром. Левый, ближний, берег зарос высоким, качающимся на ветру тростником, а на болотистом правом простирались ровные, блестящие на солнце рисовые поля. На горизонте в голубой дымке вырисовывались туманные горы — суровые, непреклонные стражи.
      Они прошли по длинному мосту из камня и дерева, чувствуя себя уязвимыми и не защищенными на открытом пространстве. Внизу по болоту чинно расхаживали белые цапли, взбиравшиеся иногда на небольшое скопление гранитных камней слева от моста.
      Перебравшись на другой берег, они свернули налево, к отдаленному скоплению высоких криптомерий. Темный остров сплетенных деревьев на голом болоте.
      Далеко на востоке маячили белые паруса рыбачьих лодок, державших курс в сторону моря. В небе над криптомериями кружила стая гусей. Вскоре они устремились к югу, перекликаясь между собой.
      Они зашагали по размокшей тропинке, петлявшей между тихими, безлюдными полями. По ровной поверхности стоячей воды скользили водяные пауки, напоминавшие яркие ногти, царапавшие натянутый шелк.
      Они добрались до густых бамбуковых зарослей, откуда уже была видна квадратная голубая арка, а за ней — угловатые крыши замка Никуму. Ханеда.
      — Наверное, он еще в Эйдо, — сказал Ронин.
      — Едва ли. В Эйдо он приезжал на ногаку.
      — Он будет искать нас в городе.
      — Нет, этим займутся его люди.
      Оками пристально вглядывался вперед.
      — Видите, вон там? — Он показал направление. — Нет, левее. Лошади. Он вернулся, и Моэру с ним. Он не стал оставлять ее в Эйдо.
      Белые паруса исчезли, и теперь ничто не нарушало ровной плоскости пейзажа, кроме замка Ханеды среди криптомерий. Воздух еще оставался сырым и вязким после ночного ливня. Серые тучи плыли по небу на запад, словно потрепанные воины отступающей армии. Небо за ними было расцвечено полосами бронзово-коричневатых оттенков. Солнце уже скрылось за горизонтом. На землю стремительно опускалась ночь. В Ханеде наблюдалось какое-то движение.
      — С этого места, — прошептал Оками, — и пока не доберемся до зарослей, будем пользоваться только знаками, потому что звуки по болоту разносятся очень далеко. А теперь наблюдайте за мной и делайте, как я.
      Он стащил с себя плащ и вывернул его на другую сторону. Ронин увидел, что с изнанки плащ отделан черной тканью, и последовал примеру Оками. Потом они намазали грязью лица и тыльные стороны ладоней. Темнота окутала мир.
      Вспугнутый ими гусь захлопал крыльями и взмыл в воздух. Хоть звук и не был таким уж громким, но, как и предупреждал Оками, в застывшей тишине болота он разнесся громоподобным рокотом.
      Они замерли под сенью высокого клена. Ронин быстро огляделся и увидел, что рисовые поля заканчиваются. За ними тянулись однообразные луга, усеянные невысоким кустарником и редкими рощами кленов. Они уходили в сторону цепи высоких гор на востоке. Из-за дальнего расстояния горный кряж напоминал нарисованный задник сцены, плоский и неживой.
      Послышались хлюпающие шаги на тропе через болото. Ронин затаил дыхание. Было так тихо, что он слышал удары собственного сердца, отдающиеся в ушах.
      Мимо них, шагах в двенадцати, не больше, прошли четверо воинов в темно-серых одеждах с рисунком из синих колес. Вооружение их составляли мечи и длинные бамбуковые пики с металлическими наконечниками. Держались они осмотрительно и осторожно.