Мозаика Парсифаля

      — Но это всего лишь начало. — Руководитель консульских операций вынул из досье следующий лист. — Гавличек и его сын остались в Пражском секторе. Партизанское движение разрасталось, и профессор был одним из его руководителей. Через несколько месяцев мальчик стал самым юным бойцом детской «бригады» связников. Но они передавали не только сообщения. Столь же часто им приходилось проносить нитроглицерин и пластиковую взрывчатку. Единственный неверный шаг, единственный обыск, единственный немецкий солдат, имеющий склонность к мальчишкам — и все кончено.
      — И его отец все это мог допустить? — недоверчиво спросил Миллер.
      — Он не мог удержать сына. Мальчик узнал о том, что сделали с его матерью. В течение трех лет он наслаждался этим «великолепным», как вы, Пол, изволили заметить, детством. Когда отец был рядом ночами, он давал сыну уроки, обычные уроки, как в школе. Днем же какие-то люди обучали его искусству прятаться, убегать, лгать. Искусству убивать.
      — Та самая подготовка, о которой вы уже упоминали, не так ли? — тихо спросил Огилви.
      — Да. Ему еще не было десяти, он уже хорошо знал, как лишить человека жизни. На его глазах погибали друзья. Ужасно.
      — Неизгладимое впечатление, — добавил психиатр. — Мина замедленного действия, заложенная тридцать лет назад.
      — Не могли ли события на Коста-Брава привести заряд в действие тридцать лет спустя? — взглянув на врача, поинтересовался юрист.
      — Да, могли. Я вижу с полдюжины кровавых образов, витающих в этом деле — несколько весьма зловещих символов. Мне хотелось бы узнать побольше. — Миллер повернулся к Стерну, держа карандаш наготове. — Что с ним случилось после этого?
      — Не с ним, а со всеми ими, — сказал Стерн. — Наступил мир. Или лучше сказать, война формально закончилась, но настоящий мир в Праге так и не наступил. У русских были свои планы, и наступил период нового безумия. Старший Гавличек играл заметную роль в политике. Он стремился к свободе, за которую боролся во время войны вместе с партизанами. Теперь ему приходилось вести иную войну; тоже тайную, при этом не менее жестокую. На сей раз он боролся с русскими.
      Стерн перевернул страницу. — Борьба для него закончилась с убийством Яна Массарика 10 марта 1948 года и последовавшим за тем полным крушением социал-демократов.
      — В каком смысле закончилась?
      — Он исчез. То ли был отправлен в сибирские лагеря, то ли упокоился в одной из безымянных могил под Прагой. Его политические друзья не замедлили приступить к действиям. У чехов и русских есть поговорка: «Сегодня игривый щенок — завтра волк». Они спрятали юного Гавличека и связались с британской секретной службой МИ-6. У кого-то заговорила совесть, и парнишка был тайком вывезен в Англию.
      — Таким образом, воплотилась в жизнь поговорка о щенке и волке, — вмешался Огилви.
      — Да. И в совершенно непредвиденной для русских форме.
      — Как возникли Уэбстеры? — спросил Миллер. — Ясно, что они заботились о нем здесь, в США, но ведь мальчик сперва находился в Англии.
      — Все произошло в результате случайного стечения обстоятельств. Уэбстер был полковником резерва, приписанным к Верховному командованию. В сорок восьмом он оказался по служебным делам в Лондоне. Его сопровождала жена. В один прекрасный вечер за ужином с друзьями военных лет они услышали о юном чехе, вывезенном из Праги и помещенном в сиротский дом в Кенте. Одно повлекло за собой другое: у Уэбстеров не было детей, история мальчика, почти неправдоподобная, заинтриговала их и они отправились в Кент провести с юным Гавличеком беседу. Здесь так и сказано «беседу» — какое холодное слово, не так ли?
      — Но сами Уэбстеры, видимо, не были холодными людьми.
      — О, конечно же нет. Уэбстер принялся за дело. Пришлось сочинить кое-какие документы, обойти некоторые законы, ребенок получил новое имя и был доставлен сюда. Гавличеку повезло. Он попал из английского приюта в комфортабельный дом в богатом американском предместье, рядом с одной из лучших в стране средних школ и Пристонским университетом.
      — Под новым именем, — заметил Даусон.
      — Наш полковник и его супруга считали, — с улыбкой сказал Стерн, — что пребывание в Гринвиче обязательно требует американизации, кроме того, они ссылались на необходимость соблюдать некоторую конспирацию ради безопасности ребенка. Что же, у каждого из нас свои маленькие слабости.
      — Но почему же в таком случае они не дали ему своего имени?
      — Мальчишка не согласился бы. Как я уже заметил, в нем постоянно жили воспоминания. «Неизгладимые впечатления», по выражению Пола.
      — Уэбстеры еще живы?
      — Нет. Сейчас им было бы лет под сто. Оба умерли в начале шестидесятых, когда Хейвелок учился в Принстоне.
      — Там он и повстречался с Мэттиасом? — Вопрос Огилви звучал скорее как утверждение.
      — Да, — ответил начальник консульских операций. — И это смягчило удар. Мэттиас заинтересовался молодым человеком, не только из-за его работы, но еще и потому, что его семья была знакома в Праге с семьей Гавличеков. Они принадлежали к интеллектуальной элите страны — обществу, разгромленному немцами и добитому русскими, которые, преследуя свои цели, похоронили тех, кому удалось выжить.
      — Мэттиас знал историю Хейвелока?
      — Да. От А до Я, — ответил Стерн.
      — В таком случае письмо в досье по Коста-Брава приобретает гораздо больший смысл, — сказал юрист. — Я говорю о записке Мэттиаса Хейвелоку.
      — Он настаивал на том, чтобы ее обязательно включили в набор документов, — сказал Стерн. — Нам это было заявлено весьма четко, дабы избежать недопонимания.
      Предпочти Хейвелок не участвовать в операции, нам предписывалось бы санкционировать отказ.
      — Знаю, — ответил Даусон. — Но прочитав в записке о пережитых Хейвелоком в юные годы страданиях, я решил, что Мэттиас имеет в виду только гибель его родителей во время войны. Я и не подозревал того, о чем услышал сейчас.
      — Теперь вы все знаете. Мы знаем. — Стерн вновь обратился к психиатру. — Ваш совет, Пол?
      — Он совершенно очевиден, — сказал Миллер. — Доставьте его сюда. Обещайте ему все, но обязательно привезите в Вашингтон. Мы не можем допустить нежелательного хода событий, опасных случайностей. Доставьте его живым.
      — Согласен, это оптимальный вариант, — прервал медика рыжий Огилви. — Но Мы не должны полностью исключать и иные возможности.
      — Ни в коем случае, — сказал доктор. — Вы же сами все уже сказали. Нам приходится иметь дело с параноиком. «Чокнутым». События на Коста-Брава носили для Хейвелока чрезвычайно личный характер. Весьма вероятно, что они послужили взрывателем к мине замедленного действия, заложенной тридцать лет тому назад. Какая-то часть его вернулась в прошлое и вновь защищает себя. Он возводит линию обороны против возможного нападения врагов. Снова скрывается в лесу, после казней, увиденных в Лидице, снова действует в детской бригаде с привязанной к телу взрывчаткой.
      — Об этом, кстати, упоминает в своем донесении Бейлор. — Даусон взял со стола телеграмму. — Вот оно: «запечатанные конверты»... «безымянный адвокат»... Он вполне на это способен.
      — Он способен на все, — продолжал психиатр. — Для него не существует никаких правил. Начав галлюцинировать, он может переходить из фантазии в реальность и в каждой фазе преследовать двоякую цель: во-первых, найти новые подтверждения того, что на него ведется охота, и, во-вторых, попытаться всеми возможными способами защитить себя.
      — А как насчет встречи с Ростовым в Афинах?
      — Мы не знаем, был ли вообще в Афинах какой-то Ростов, — сказал Миллер. — Возможно, Хейвелок встретил на улице кого-то, похожего на Ростова, и тогда эта встреча от начала до конца плод его воображения. Нам известно, что Каррас работала на КГБ. С какой стати человек в положении Ростова вдруг направится в Афины, чтобы отрицать очевидный факт?
      Огилви чуть наклонился вперед и произнес:
      — Бейлор сообщает, что Хейвелок расценил действия Ростова как «прощупывание» и при этом утверждал, что русский имел возможность похитить его.
      — Почему же он этого не сделал? — спросил Миллер. — Бросьте, Ред. Вы десять лет на оперативной работе. «Прощупывание» или не «прощупывание», но окажись вы на месте Ростова и зная дела на Лубянке, вы вряд ли упустили бы возможность захватить Хейвелока в обстоятельствах, вытекающих из донесения. Разве не так?
      Огилви задумался, глядя на психиатра, и после некоторой паузы ответил:
      — Нет, не упустил бы. Потому что при необходимости мог освободить его раньше, чем стало бы известно о похищении.
      — Именно. Поведение Ростова представляется нелогичным. Поэтому и возникает вопрос: а был ли Ростов в Афинах или вообще где-нибудь. Не плод ли это фантазии нашего пациента, страдающего манией преследования.
      — Из донесения Бейлора следует, что Хейвелок говорил дьявольски убедительно, — вмешался в разговор юрист Даусон.
      — Галлюцинирующий шизофреник (а мы вне всяких сомнений имеем дело именно с таковым) может казаться чрезвычайно убедительным, потому что сам абсолютно верит в свои слова.
      — И все-таки вы не можете быть до конца уверенным в своем выводе, Пол, — возразил Дэниел Стерн.
      — Конечно, не могу. Но мы уверены в одном... нет, в двух фактах: Каррас работала на КГБ и убита на Коста-Брава. Улики в пользу первого неопровержимы, а второе подтверждается двумя независимыми друг от друга свидетелями, причем один из них сам Хейвелок. — Психиатр обвел взглядом участников совещания. — Основываясь на этом, я имею полное право поставить диагноз, на этом и на сведениях, полученных сегодня о некоем Михаиле Гавличеке. Мне не остается ничего иного. Да и вы в конечном счете просили всего лишь совета, а не установления абсолютной истины.
      — Обещайте ему все, что угодно... — повторил Огилви. — Как в самых паршивых рекламных объявлениях.
      — Но доставьте его сюда, — закончил фразу Миллер. — И сделайте это как можно скорее. Уложите его в клинику, накачайте лекарствами, но выясните, где он запрятал свои защитные средства: «запечатанные конверты» и прочее.
      — Полагаю, нет необходимости напоминать вам, — негромким голосом прервал Миллера Даусон, — Хейвелоку известно многое из того, что, став достоянием гласности, способно нанести нам огромный ущерб. С одной стороны это будет серьезным ударом по нашему престижу как в стране, так и за рубежом, а с другой — великолепным источником информации для Совета. Но даже не здесь таится главная опасность. Коды могут быть изменены, источники информации — агенты, группы — предупреждены... но мы не сможем переиграть те случаи, когда наши люди нарушали существующие договоры и грубейшим образом попирали законы страны своего пребывания.
      — Не говоря уже о нашем пренебрежении к ограничениям, налагаемым на нас законами США, — добавил Стерн. — Я понимаю, что вы и их имели в виду, но хочу еще раз подчеркнуть всю опасность ситуации. Хейвелок знаком с этой кухней, ему не раз приходилось вести секретные переговоры об обмене захваченными агентами.
      — Каждое наше действие оправдано, — резко бросил Огилви. — Если кому-то нужны доказательства, пусть обратится к тем сотням досье, где говорится о наших достижениях.
      — И тем тысячам, где, увы, достижения трудно найти, — возразил юрист. — Кроме того, существует такая штука, как Конституция. Надень, вы понимаете, что я выступаю сейчас адвокатом дьявола?
      — Чушь и дерьмо! — выпалил в ответ Огилви. — Пока мы получим решение суда или другую официальную санкцию, жена работающего на нас парня или его отец окажутся в Сибири в каком-нибудь ГУЛАГе. В противном случае, если мы возьмемся за дело без промедления, человек Хейвелока всегда сможет договориться с ними о каком-нибудь взаимоприемлемом решении, вроде обмена.
      — То, о чем вы говорите, Ред, называется сумеречной пограничной областью, — разъяснил сочувственно Даусон. — Деятельность в этой области допускает даже убийства. Убийства всерьез оправданные. Но так или иначе, многие скажут, что наши достижения не оправдывают наших провалов.
      — Даже один-единственный человек, перешедший на нашу сторону, оправдывает все, — жестко сказал Огилви. Взгляд его стал холоден, как лед. — Всего лишь одна семья, вызволенная из их лагеря, где бы он ни находился, перекрывает все издержки. Да и кого, собственно, наша деятельность может задевать? Горстку жалких, визгливых уродов с гипертрофированным эго, размахивающих своими политическими боевыми топорами? Они не стоят нашего внимания.
      — Закон утверждает обратное. По Конституции они тоже заслуживают внимания.
      — В таком случае срать я хотел на закон и давайте проделаем пару дыр в нашей Конституции. Мне до смерти хочется блевать при виде этих волосатых, горластых говнюков, готовых раздуть любое событие до невиданных размеров лишь для того, чтобы связать нас по рукам и ногам. Я видел тамошние лагеря, мистер юрист. Не только видел, но и сидел в них.
      — Именно поэтому вы так много для нас значите, — поспешил вмешаться Стерн, не давая разгореться пламени спора. — Каждый из нас представляет ценность, если даже позволяет себе высказывания, которых лучше было бы избежать. Просто Даусон хотел сказать, что мы не можем допустить сенатского расследования или разбирательства со стороны наблюдательного совета Конгресса. Они свяжут нас по рукам и ногам куда эффективнее, чем толпа престарелых радикалов или команда любителей экологически чистых пищевых продуктов.
      — С другой стороны, — сказал Даусон, сочувственно и понимающе глядя на Огилви, — в наших посольствах могут появиться представители полудюжины правительств и потребовать, чтобы мы немедленно прекратили некоторые операции. Ведь вам, Ред, пришлось участвовать в нескольких деликатных делах подобного рода, и вы не хотите, чтобы они совсем заглохли?
      — Наш пациент способен добиться этого, — вмешался Миллер. — И, по всей вероятности, приведет свои угрозы в исполнение, если мы его вовремя не перехватим. Без медицинского вмешательства он будет и дальше галлюцинировать и все глубже погружаться в свои фантазии. Все глубже и все быстрее. Мания преследования у него достигнет своего апогея, и тогда он решит, что настало время задействовать все свои защитные механизмы и нанести ответный удар.
      — В какой форме эти механизмы могут проявиться, Пол? — спросил Стерн.
      — Есть несколько возможных вариантов, — ответил психиатр. — В самом крайнем случае он может вступить в контакт со знакомым ему сотрудником иностранной разведки и пообещать поставлять секретную информацию. Здесь, кстати, видимо, и лежат корни его фантазии о «встрече» с Ростовым. Он может начать писать письма, не забывая направить копию нам, или рассылать телеграммы — мы их без труда перехватим. В этих корреспонденциях будут намеки на его прошлую деятельность, а она, с нашей точки зрения, ни в коем случае не должна стать достоянием гласности. Во всех действиях он станет проявлять чрезвычайную осторожность, стремясь максимально обеспечить свою безопасность. Весь опыт, все реалии его прошлой жизни будут служить его фантазиям. Вы сказали, Дэниел, что он может стать опасным. Но он уже опасен.
      — Пообещает поставлять... — произнес юрист, повторив слова Миллера. — Намекнет, что готов поделиться тайнами, не раскрывая их немедленно?
      — Да, первоначально именно так. Он постарается нас заставить или вынудить шантажом заявить то, что желает услышать. А именно: Каррас жива, а против него был заговор с целью подтолкнуть уйти в отставку.
      — Ни то, ни другое мы не сможем ему объяснить с достаточной убедительностью. У нас нет ни черта, что могло бы послужить доказательством, — сказал Огилви. — Во всяком случае, ничего такого, во что бы он поверил. Хейвелок оперативник. Любую нашу информацию он вначале процедит, затем разжует, чтобы выяснить ее подлинность, что надо проглотить, а остатки выплюнет в навозную кучу. Так что же мы ему скажем?
      — Ничего не говорите! — ответил Миллер. — Пообещайте сказать. Делайте так, как сочтете нужным. Скажите, что информация слишком секретна, чтобы доверить ее курьеру, и чересчур опасна, чтобы выпустить ее за стены этой комнаты. Действуйте по его правилам, втягивайте в игру. Надо твердо запомнить одно — Хейвелок страстно желает — или, если хотите — нуждается в том, чтобы его фундаментальная галлюцинация получила подтверждение. Он видел на вокзале женщину, которой якобы нет в живых. Он верит в истинность виденного. Подтверждение можно получить только здесь, и это явится для Хейвелока непреодолимым искушением.
      — Извините, начальник, — рыжеволосый оперативник поднял обе ладони, — он попросту на это не купится. Его... как вы там выразились... «реалии его прошлой жизни»? — отметут такой подход с порога. Ваше предложение так же реально, как находка чужого шифра в коробке купленных крекеров. В реальной жизни так не бывает. Он потребует с нашей стороны более сильных аргументов, более мощных.
      — Мэттиас? — спокойно спросил Даусон.
      — Да, это было бы оптимально, — согласился психиатр.
      — Нет, — возразил Стерн. — Ни в коем случае до тех пор, пока у нас остаются иные возможности. Поговаривают, будто он знает об ухудшении своего состояния и поэтому пытается сохранить силы для переговоров по СОЛТ-3. Мы не вправе создавать ему дополнительные осложнения.
      — Не исключено, что нам придется пойти на это, — стоял на своем Даусон.
      — Может, да, а может, нет, — ответил Стерн и обратился к Огилви: — Ред, почему вы считаете, что мы должны предложить ему нечто совершенно конкретное?
      — Это даст нам возможность подобраться к Хейвелоку поближе и захватить его.
      — А нельзя выдавать информацию порциями? Чтобы каждая следующая была гораздо важнее предыдущей? Таким образом мы сможем вовлечь его в игру, как говорит Пол. Последнюю и самую важную часть сведений он сможет получить, лишь выйдя из подполья.
      — Поиски клада? — рассмеялся Огилви.
      — Он, собственно, только этим и занимается, — спокойно заметил Миллер.
      — Мой ответ будет: «нет». — Рыжий агент подался чуть-чуть вперед и облокотился о стол. — Успех последовательных операций подобного типа зависит от достоверности сведений. Чем сильнее оперативный работник, тем достовернее должны быть сведения. Объект такого калибра, как Хейвелок, будет использовать подставных лиц, действовать через посредников. Он обернет весь процесс против нас, нашпиговав подставных лиц своей информацией и зарядив посредников вопросами, на которые те потребуют ответ на месте. Этим вовлечет вас в свою игру. Точные ответы ему не нужны, они чертовски усилят его подозрения. Поэтому наши сведения не должны расходиться с тем, что он, по выражению оперативных работников, «чует нутром». Такое чутье невозможно ни описать, ни научно проанализировать. Я назвал бы его внутренним ощущение достоверности. У нас не хватит надежных людей для организации целой серии последовательных действий. Малейшая оплошность в одном звене, и Хейвелок исчезнет со всеми своими игрушками.
      — И взорвет мину замедленного действия, — добавил Миллер.
      — Ясно, — процедил Стерн.
      Итак, ситуация для всех сидящих за столом была ясна. Настал момент, когда Огилви, растрепанный, в вечно измятом костюме, еще раз подтвердил свою ценность. Это, кстати, случалось достаточно часто. Он появился здесь из лабиринта, именуемого оперативной работой, его выводы отличались здравым смыслом, а доводы своеобразным красноречием.
      — У нас есть единственный путь, других я не вижу, — заявил бывший агент.
      — Какой же? — поинтересовался начальник Консульских операций.
      — Я.
      — Исключено.
      — Подумайте хорошенько, — заторопился Огилви. — Я смогу внести в информацию необходимую достоверность. Хейвелок меня знает. Более того, ему также известно, что я восседаю за этим столом. Для него я один из «них», один из полоумных стратегов, который, если и не даст ответов на все его вопросы, способен хоть что-то объяснить.
      Кроме того, у меня есть одно преимущество, которым никто из вас не может похвастать. Я был там, где он провел всю свою сознательную жизнь. Ни одному из вас не довелось побывать в его шкуре. Я единственный, не считая, разумеется, Мэттиаса, которого он, возможно, согласится выслушать.
      — Извините, Ред, это исключено. Хотя я полностью согласен с вами. Вы знаете правило. Перешагнув порог этой комнаты, вы навсегда утратили право участвовать в конкретных операциях.
      — Это правило придумано здесь, в данной комнате, и вовсе не является Священным Писанием.
      — Но оно было принято в силу весьма серьезных причин, — сказал юрист. — По тем же причинам наши дома и машины находятся под постоянным наблюдением, а телефоны с нашего же согласия прослушиваются. Если один из нас попадет в руки любой заинтересованной стороны от Москвы до Пекина или до Персидского залива, последствия будут катастрофическими.
      — Не сочтите мои слова проявлением неуважения, мистер советник, но усилия, о которых вы изволили упомянуть, направлены на обеспечение безопасности таких персон, как вы или наш доктор. Они, возможно, распространяются и на Дэниеля. Я же слегка отличаюсь от вас. Они понимают, что, захватив меня, не извлекут из этого никакой пользы и потому не станут этого делать.
      — Никто не сомневается в ваших способностях, — возразил Даусон, но я должен...
      — То, что я сказал, не имеет к способностям никакого отношения, — прервал юриста Огилви, поднимая руку к лацкану своего изрядно поношенного твидового пиджака. — Взгляните-ка повнимательнее, советник. Видите небольшую выпуклость в дюйме от уголка воротника?
      Даусон скосил глаза и произнес безразличным тоном:
      — Цианистый калий?
      — Точно.
      — Иногда, Ред, мне трудно поверить в то, о чем вы говорите.
      — Поймите меня правильно, — просто ответил Огилви. — Я вовсе не хочу использовать эту или другие такие же ампулы, спрятанные в подходящих местах. Я не урод, желающий потрясти чье-то воображение. Я не стану совать руку в огонь, демонстрируя свою храбрость. Точно так же я не стремлюсь убивать и не желаю, чтобы убивали меня. Я ношу яд, потому что я — трус, мистер юрист. Вы сказали, что нас охраняют двадцать четыре часа в сутки. Здорово, конечно, но по-моему это повышенная реакция на несуществующую угрозу. Не думаю, что на вас заведено досье на площади Дзержинского. На вас и на присутствующего здесь доктора. Конечно, там есть досье на Стерна, но захват его столь же маловероятен, как находка секрета шифра в крекерах или похищение нами человека ранга Ростова. Такие вещи не делаются. Там есть досье на меня — можете поставить в заклад на это свою юридическую жопу, и я пока не вышел в отставку. Имеющаяся у меня информация вполне реальна и представляет ценность. Тем более сейчас, после того, как я получил доступ в данную комнату. Именно поэтому я таскаю с собой ампулы. Я знаю, как выбраться из безнадежного положения, и наши визави об этом знают. Как ни парадоксально, яд служит мне лучшей защитой. Противнику известно, что ампулы всегда со мной и что я воспользуюсь ими, потому что трус.
      — Вы весьма четко изложили причины, в силу которых вам не следует принимать участие в операции, — сказал Стерн.
      — Разве? Вы, видимо, плохо меня слушали, и вас следует выгнать за некомпетентность. За то, что не приняли во внимание недосказанного мной. Что вы желаете, шеф? Справку от моего доктора? Хотите освободить меня от всякого рода деятельности?
      Стратеги переглянулись. Каждый из них явно чувствовал себя не в своей тарелке.
      — Бросьте, Ред, — сказал Стерн. — Не стоит об этом толковать.
      — Нет, стоит, Дэн. При принятии решения эта сторона дела обязательно должна учитываться. Нам всем она известна, но мы не хотим о ней упоминать. Так сколько мне еще отведено? Три месяца, от силы четыре? Ведь и своим появлением среди вас я целиком обязан данному обстоятельству.
      — Вряд ли это послужило единственной причиной, — мягко заметил Даусон.
      — Данный фактор никак нельзя было проигнорировать при подборе кандидатур. Ведь у вас были неограниченные возможности подыскать на это место оперативного работника с большей продолжительность жизни? — Огилви повернулся в сторону Миллера. — Наш доктор это наверняка знает. Не так ли, док?
      — Я не являюсь вашим лечащим врачом, Ред, — спокойно ответил психиатр.
      — А это вовсе не обязательно. Вам приходится читать медицинские заключения. Недель через пять появятся боли. Они будут усиливаться... Я, конечно, ничего не почувствую, потому что к тому времени буду лежать в больничной палате. Инъекции способны контролировать боль в наше время. Фальшиво-бодрые голоса вокруг станут утверждать, что дело идет на поправку. Затем наступит период, когда я перестану видеть и слышать, и моим друзьям уже не надо будет что-либо произносить. — Бывший оперативник откинулся на спинку стула и перевел взгляд на Стерна. — Таким образом, создалась ситуация, которую наш просвещенный юрист мог бы охарактеризовать как «совпадение благоприятных обстоятельств». Все говорит за то, что русские меня не тронут. А если бы даже Москва попыталась, я ничего не теряю, а Лубянка ничего не получит. Будь я проклят, если вы не понимаете это лучше меня. Я единственный способен вытащить Хейвелока из норы достаточно далеко, чтобы его можно было схватить.
      Стерн, не отрывая взгляда от рыжеволосого человека, обреченного на близкую смерть, сказал:
      — Вы весьма убедительны, Ред.
      — Я не только убедителен, но и полностью прав. — Огилви неожиданно резко отодвинул стул и поднялся на ноги. — Настолько прав, что немедленно отправлюсь домой упаковать вещи и ловить такси до военно-воздушной базы Эндрюс. Поместите меня на военный самолет, нет никакой необходимости извещать всех о моем присутствии на коммерческом трансатлантическом лайнере. Индюкам из КГБ известны все мои паспорта, все прикрытия, которые мне когда-либо приходилось использовать. Сейчас у нас нет времени на то, чтобы изобретать нечто новенькое. Организуйте мне полет через Брюссель на нашу базу в Паломбара. Затем шлите телеграмму Бейлору, чтобы он меня ждал... называйте меня Апачи.
      — Апачи? — переспросил Даусон.
      — Отличные следопыты.
      — Допустим, вы встречаетесь с Хейвелоком, — произнес медик. — Что вы ему скажете?
      — Немного. Он мой, как только окажется на расстоянии вытянутой руки.
      — Хейвелок многоопытный человек, Ред, — сказал Стерн, внимательно изучая выражение лица Огилви. — Может быть, у него с головой и не все в порядке, но парень он крутой.
      — Прихвачу с собой кое-какое оборудование, — ответил обреченный на смерть, направляясь к выходу. — Я тоже личность многоопытная, что отчасти и объясняет мою трусость. И даже близко не подойду к месту, из которого нельзя выбраться. — Огилви, не произнеся больше ни слова, открыл дверь и вышел. Это был быстрый, легкий уход. Стук закрываемой двери прозвучал как заключительный аккорд.
      — Мы его больше никогда не увидим, — сказал Миллер.
      — Знаю, — ответил Стерн. — Так же как и он нас.
      — Как вы думаете, удастся ему добраться до Хейвелока? — спросил Даусон.
      — Уверен, — ответил Стерн. — Он его захватит, передаст в руки Бейлору и парочке медиков, которые работают на нас в Риме, и после этого исчезнет. Ред нам ясно дал понять, что не желает слышать фальшивые утешения в больнице. Наш коллега изберет свой собственный путь.
      — Он заслужил право на это.
      — Я тоже так думаю, — не совсем уверенно произнес юрист, поворачиваясь к Стерну. — Как мог сказать Ред — «не сочтите мои слова проявлением неуважения»; я молю Господа, чтобы дело с Хейвелоком закончилось должным образом. Его просто необходимо обезвредить. В противном случае к нам начнут привязываться правительства по всей Европе, подогревая страсти у фанатиков самых разнообразных направлений. Посольства превратятся в пепел, будут захвачены заложники и разгромлены наши разведывательные структуры. Мы потеряем массу времени и — давайте не будем себя обманывать — погибнет множество людей. И все это по милости одного-единственного человека, утратившего равновесие. Нечто подобное мне уже приходилось видеть собственными глазами, причем по поводам, куда менее значительным, чем в случае с Хейвелоком.
      — Именно поэтому я и уверен, что Огилви удастся доставить его сюда, — сказал Стерн. — Хотя я тружусь и не в той области, что Пол. Все же могу представить себе, что творится в душе у Реда. Он чувствует себя глубоко оскорбленным. На его глазах умирали друзья. Погибали в разных местах, от Африки до Стамбула, и он ничем не мог им помочь в силу своего нелегального положения. От Огилви из-за его работы ушла жена, забрав троих детей. Вот уже пять лет он не видит своих ребятишек. Он остался один на один со своей болезнью и обречен на близкую смерть. И все же он не тронулся умом и задался вопросом: имел ли на это право Хейвелок? За что ему такая привилегия? Наш Апачи отправился на свою последнюю охоту, чтобы поставить последний в своей жизни капкан. Охотник в ярости и потому охота сулит удачу.
      — И еще, — сказал психиатр. — У него ничего больше нет. Это последняя попытка оправдать все.
      — Что именно? — спросил юрист.
      — Всю боль, — ответил Миллер. — Боль, которую пришлось перенести и ему, и Хейвелоку. Поймите, в свое время он преклонялся перед ней и до сих пор не в силах этого забыть.

Глава 8

      Реактивный самолет нырнул с небес вниз на расстоянии сорока миль к северу от аэродрома Паломбара Сабина. Он держал путь из Брюсселя, старательно избегая обычных маршрутов как гражданской, так и военной авиации. Альпы он пересек в их восточной части. Полет проходил на такой высоте, а спуск совершался так быстро, что шансы быть замеченным практически сводились к нулю. О возможном сигнале на радарах системы противовоздушной обороны достигли предварительной договоренности — его появление и исчезновение не должно было сопровождаться никакими комментариями и уж тем более — привести к расследованию. Приземлившись в Паломбаре, он доставит в Италию человека, тайно поднявшегося на борт в Брюсселе в три часа утра по местному времени. Все называли мужчину Апачи — нормального человеческого имени у него просто не было. Как и многие, подобные ему, этот человек не мог подвергаться риску, проходя формальности у стоек иммиграционных служб или на пограничных пропускных пунктах. Внешность и имя можно изменить, однако упомянутые места находились под постоянным наблюдением людей, которые знали, что искать, и увы, часто добивались успеха. Ум этих людей был натренирован и представлял собой огромный банк данных.