Киевские ведьмы - Ангел Бездны

Лада Лузина

Ангел Бездны

Начало XX века

Мужчина сделал шаг и замер на пороге – глаза не верили, сердце застыло, надеясь на безумие. Его девушка лежала на диване в нелепой, неприличной позе – с расставленными ногами, выгнутой спиной, запрокинутым горлом. Черные чулки были спущены, запертая в корсет грудь тяжело вздымалась, из горла вылетал стон. А рядом с ней лежала высокая черноволосая дама. Рука дамы терзала девичью грудь, губы жадно впились в ее губы.

Он не смог бы сказать, что испытывает сейчас – ужас, отвращение, восхищение? Он просто стоял и смотрел до тех пор, пока черноволосая не подняла лицо, не взглянула прямо на него.

В этот миг его сердце остановилось…

* * *

Начало XXI века

…свернув на середине Андреевского спуска, женщина поднялась на Лысую Гору. Киевляне знали Гору как Замковую – но она была Лысой. А женщину в общественном месте наверняка бы окликнули: «Девушка…». Но она была женщиной, и Гора знала об этом.

Гора знала: женщина идет сюда, потому что не может не идти – ее ведет нечто, неподвластное ей. Гора желала б не пустить ее, и на литых металлических ступенях многомаршевой лестницы, ведущей на Замковую, сиял охранный узор. Но со временем узорные ступени изнашивались, их заменяли обычными – последних стало больше – и теперь лестница не могла сдержать женщину, идущую на Лысую Гору.

За женщиной шел туман. Туман окутывал ее фигуру, как бесплотная белая шуба, как огромный кокон сладкой ваты – туман делал ее невидимой для других. Иначе кто-нибудь непременно задал бы вопрос, зачем женщина, взбирающаяся на Лысую Гору, тащит с собой лопату и труднообъяснимый продолговатый предмет, завернутый в темную ткань.

Взобравшись на вершину, женщина перешла по узкой тропинке на дальний отрог. Послушный туман рассеялся, и она огляделась. Слева Киев головокружительно падал на 200 метров вниз – к засыпающему серому Днепру, справа – взлетал вверх, к подпирающим низкое октябрьское небо Андреевской церкви и тяжеловесному музею истории Украины. За спиной женщины киевскую Лысую Гору обнимала фешенебельная, как крохотный европейский городок, новая элитная улица Воздвиженская, перед пришедшей, на вершине горы, стоял круглый каменный алтарь родноверов и камни с надписями: «Громадський жертовник», «Пожертва ваша хліб і молоко…».

Возвышенное и земное, языческое и святое, гламурное и гранитное – сошлись в древней точке силы. Но женщину не интересовала сила Горы. Не обнаружив вокруг ни одного человека, она пошла дальше – в крохотную пегую рощу, где умирало старое церковное кладбище.

Давным-давно некрополь окружал Троицкую кладбищенскую церковь Флоровского монастыря. Но церковь не устояла на Лысой Горе – была разрушена в 30-е годы, и ныне заброшенное дореволюционное кладбище имело вид затаившийся и зловещий. Его можно было и не заметить – стволы тонких, оголенных осенью темных деревьев сливались с такими же тонкими, потемневшими металлическими крестами. Лишь на немногих могилах сохранились таблички с полусъеденными временем буквами, большинство оградок казались пустыми – могилы, которые они защищали, давно сровнялись землей, землю скрыл ворох листьев. К монастырю бежала узкая дорога, почти стертая с лица ведьмацкой Горы.

Женщина переступила поваленное бурей дерево, остановилась, подняла глаза вверх. Кроны деревьев уже не заслоняли свинцовое небо, а земля во влажных и желтых осенних сугробах стала вязкой от многослойной листвы. Шорох ее шагов мешал пришедшей на Гору услышать нечто, доступное ей одной… Она замерла, а секунду спустя бросилась, вздымая листья, к оскверненному разноцветным граффити серому склепу.

Рядом с ним стояла косая, сплющенная временем оградка, утопшая в рыжей листве, – как и во многих других, внутри нее не просматривался даже холмик могилы. Пришелица перешагнула через тонкие низкие прутья ограждения, расчистила ногой уже покоричневевшие листья… Постояла, вглядываясь в освобожденную землю.

– Да, – взбудораженно сказала она. – Это ты… Как долго я тебя искала, любимый!

Она воткнула в землю лопату, аккуратно поставила продолговатый предмет и, сдернув черную ткань, установила на могиле большое старое зеркало в почерневшей серебряной раме.

Все прочее скрыл туман, рухнувший на Лысую Гору, как громадное, сброшенное с неба пуховое одеяло.

* * *

– Ты представляешь, мужу приснилось, что жена ему изменяет. Так он проснулся и задушил ее спящей! – Даша Чуб помолчала, ожидая реакции.

Катя молча поправила перед зеркалом тяжелый узел темных волос.

– Или вот, представляешь… Муж бросил жену после того, как она родила ему тройню. Пока та лежала в роддоме, подал втихаря на развод и слинял в другой город. Ничего себе сволочь?!

Катерина приподняла руки и, выпрямив пальцы, взыскательно осмотрела свои бесценные кольца-модерн.

– Так того, убийцу, хоть посадили в тюрьму, – примолвила Чуб. – А сбежавшему что вообще будет?.. И весь этот беспредел в нашем Городе, Киеве! Тебе не кажется, что мы должны им заняться?

– Кажется, – подала голос Катерина Дображанская. – Мне кажется, что ты лезешь на стену от безделья. Ты вроде победила на каком-то песенном конкурсе. И где твой жених, наш бесценный Демон?

– Сама знаешь, что Киевский Демон пропал. И во-още он не мой, он Машку любит. А про конкурс… Скоро узнаешь, – загадочно посулила Землепотрясная Даша.

– Ясно, – поняла ее по-своему Катя. – Тебе стоит подыскать себе серьезное дело. Например, найти работу…

– Значит, дело брошенной матери троих детей не кажется тебе серьезным? – отбила выпад Чуб.

– Мне кажется, – отпарировала Катерина Михайловна, – если человек начинает выискивать свои проблемы в газетах, то это уже диагноз.

– Ах, вот как?! – обиделась Землепотрясная Даша. – Тогда послушай вот это… «Белую фигуру толстой Дамы видят в окнах Башни на Ярославовом валу, 1. Городская легенда рассказывает, что первый владелец дома шляхтич Подгорский построил его для своей любовницы. Видимо, он предпочитал крупных женщин. Но любовь вскоре прошла, и с горя женщина наложила на себя руки. С тех пор ее бедный дух бродит по дому-замку…»

– Что за гадость ты читаешь? – не выдержав, Дображанская подошла к Чуб и, вынув газет у из ее рук, взглянула на первую полосу.

«Неизвестный Киев» – интриговало название издания. Под ним красовалось с десяток мелких и четыре жирных заголовка: «Через неделю начнется застройка Пейзажной аллеи?», «На Замковой горе неизвестные раскопали могилу монаха», «В окне дома на Ярославовом валу, 1 видели привидение Белой Дамы», – а также фото с призывом «Помогите найти» и сообщением «В свой день рождения пьяная дочь бизнесмена зарезала отца».

– Точно, диагноз, – окончательно уверилась Катя. – Как ты могла купить такую бульварную чушь?

– Как ты носилась с газетой про апокалипсис, так это нормально. А как я, так сразу «брось каку»… Интересно ж, они про нашу Башню писали. И почему ты считаешь, что у нас не может жить привидение?

– Достаточно того, что здесь живем мы. Киевицы, ведьмы, черти, Демон. По-моему, жилплощадь занята. – Катерина взглянула на готические окна Башни Киевиц и сощурила глаза.

Осень овладела Городом. Погода была по-осеннему сонной. И вроде не туман, а соседний дом за окном казался размытым как акварель. Улица Ярославов вал точно затихла в предчувствии последнего – смертельного – акта. Природа умирала. Осеннее Макошье вот-вот должно было смениться часами Коротуна.

– И то, что Пейзажную аллею скоро застроят, тебя тоже не волнует? – нанесла Чуб удар слева.

– Нет, раз это не волнует наш Город. – Дображанская бросила газет у обратно на стол и вернулась к высокому зеркалу. – Если б Киеву грозила беда, он дал бы нам знать. А раз он дал нам отгулы, значит, либо статья – газетная утка, либо так надо… Ты ж знаешь, добро не всегда отличимо от зла. Ой… – Катя положила руку на грудь. – Что-то в сердце кольнуло.

– А я что говорю! – подняла палец Даша. – У нас в Башне происходят паранормальные явления.

Словно в подтверждение ее слов, три кошатины – белая, рыжая и черная, – мирно спящие на диване и креслах, разом вскочили, выгнули спины и зашипели.

– Видишь! Вот видишь! – возликовала Землепотрясная. – Кошки всегда реагируют на привидения. Тут ходит призрак Белой Дамы. Пуфик, ты видишь ее? – обратилась она к рыжей кошке.

– Мя-уууу, – недружелюбно сказала Изида Пуфик, хотя обычно предпочитала французскую или, на худой конец, русскую речь.

– Ждите гостей! – выгнув спину коромыслом, прошипела обычно уравновешенная блондинка Белладонна. – Зовите Васю-у-у…

Черный кот Бегемот издал целую россыпь недовольных звуков и с топотом бросился в кухню. Кошки помчались за ним – там их поджидала открытая форточка.

– Слыхала я, что крысы бегут с корабля, но чтоб кисы из дома… – проводила их Чуб озадаченно-заинтригованным взглядом. – Что ж тут происходит?

– Что ж, звони Василисе, пускай объяснит, – сказала Катя. – У меня важное дело.

– И куда ты так вырядилась?

Слово было не особо удачным – наряд раскрасавицы Кати был дивно простым: темный костюм с длинной юбкой и приталенным пиджаком. Но блуза с воротником из жемчужно-серых винтажных кружев и десять громоздких колец в магическом стиле Модерн, утяжелявшие Катины пальцы, делали облик Дображанской почти вызывающе прекрасным.

– Я иду на антикварный аукцион. – Катерина поправила спикировавшую на лацкан ее пиджака модерновую брошь-бабочку с крылышками из разноцветной эмали.

– Новая? – заценила Даша.

– Только купила, – Дображанская скосила глаза. – Надо же, я и не заметила, что у нее в центре бриллиантик.

– Бриллианты, они вообще такие незаметные, скромные, – активно закивала Чуб, – особенно если у тебя их целый шкаф. Дай угадаю, на аукционе продается еще одна цацка-пецка в стиле Модерн?

– Нет, две картины Вильгельма Котарбинского, – с ноткой капризности произнесла Катерина и завершила с сомнением: – Может, куплю Маше в подарок. Ты хоть помнишь, что сегодня у нее день рожденья?

– Я что, склеротичка? А кто такой Котарбинский?

– Один из художников, расписавший ее любимый Владимирский собор. Маша тебе лучше расскажет.

– И это твое важное дело?

– Ну, если у тебя есть дела поважней…

– Конечно, – Чуб выпрямилась с оскорбленной газетой в руках – загнать уже забурлившие намерения Землепотрясной под лавку было непросто, точнее – невозможно вообще. – Я – Киевица. И если у меня в Киеве бросают и душат женщин, это имеет ко мне прямое отношение!

* * *

– Рад вас видеть!

Едва Катерина Дображанская взяла со стола каталог, рядом с ней образовался хозяин Аукционного Дома – Вадим Вадимович Водичев. Избранных, посещавших его антикварные аукционы в маленьком дореволюционном особнячке над Подолом, было немного, и он считал своим долгом обхаживать каждого:

– Жаль, что вас не было в прошлый раз…

Левый глаз хозяина прикрывала черная шелковая повязка. Говорили, что в свое время он чересчур увлекся опасной охотой, иные судачили, что он просто интересничает, желая привлечь внимание прессы. Но дороговизна вещей, с которыми он имел дело, мешала Кате уличить его в столь дешевом пиаре.

– Однако сегодня я не сомневался, что вы придете, – сказал Вадим Вадимович.

– Отчего же?

– Вильгельм Котарбинский, – хозяин выговорил фамилию так смачно, словно успел облизать языком каждую букву. – Мистическая личность. Один из ярчайших символистов стиля Модерн. Модерн, – произнес он так, словно был влюблен в это слово и собирался сделать ему предложение на днях. – Ваше пристрастие.

– Хотите сказать, мой бзик? – саркастично спросила Катерина. – Об этом уже знают все?

– Круг истинных ценителей живописи очень узок…

– Признаюсь, я не жалую живопись, – сказала Дображанская.

– А как же акварель княжны Ольги Романовой, которую вы купили у нас?

– Просто я знала ее лично. И у меня сохранились хорошие воспоминания о ней…[1]

Хозяин встретил ее «шутку» положенной улыбкой и вежливо погладил взглядом Катину золотую бабочку-брошь.

– Отменная вещь. Стрекозы и бабочки – два главных символа Модерна. Насколько я знаю, бабочки символизировали женскую душу… Но, боюсь, сегодня у вас есть соперница, – он улыбнулся, приглашая Катю взглядом налево.

У обитой темно-синим шелком стены, перед одной из выставленных на аукционе картин, стояла молодая огненноволосая дама в маленьком черном платье. На ее шее висел, заключенный в нарочито простую оправу, неприлично огромный голубой бриллиант размером с голубиное яйцо. На придерживающей раскрытый каталог правой руке сияло кольцо с бриллиантом цвета утренней зари. Но больше всего Катю пленили ее серьги – десятикаратные бриллианты чистой воды.

До сих пор Катерина не увлекалась камнями, интересуясь сугубо магическим мастерством ювелирной работы. Но сережки огненной дамы произвели на нее странное воздействие. Рыжая стояла в профиль, и в данный момент Дображанская видела лишь одну серьгу – прозрачный сверкающий камень. Он смотрел прямо на Катю, как обращенный к ней глаз живого существа. И этого проникновенного взгляда было достаточно, чтобы понять – она влюбилась!

Получить их… Причем сейчас и немедленно! Купить за любую сумму, отдать за них все, что есть. Желание было слепящим, как вспышка света, острым, как желудочный спазм, – неуправляемым.

– Кто она? – хрипло осведомилась Катерина Михайловна. Ей казалось: она знает всех богатых людей страны и их жен. Но, видимо, ошибалась. Один розовый бриллиант на руке незнакомки тянул на миллионы.

– Виктория Сюрская. Человек мира, – представил хозяин. – Известная художница. Большую часть времени живет за рубежом. Ее картины покупают в Европе, в Америке… Несомненно, что-то в них есть. Возможно, она и впрямь гений… Ну а в промежутках между занятием живописью она меняет богатых мужей и бриллианты. Познакомить вас?

– Да… то есть нет, – преодолела соблазн Катерина.

В тот самый миг медноголовая дама повернула голову и Катя заметила, что бриллианты в ее серьгах отличаются по размеру: второй пусть и малозаметно, но все-таки меньше.

– Простите, не буду мешать вам заниматься другими гостями.

Сунув каталог в сумку, Дображанская подошла к небольшому застекленному стенду, демонстрирующему коллекцию дореволюционных открыток с полотнами Вильгельма Котарбинского. Она не лгала: живопись, в том числе и эпохи Модерн, не была ее профилем. И, выбирая подарок Маше, Дображанская еще не приняла окончательного решения.

– Если хотите знать мое мнение, – послышался презрительный мужской голос сзади, – Котарбинский – это Врубель для бедных.

Голос презрительного был Катерине знаком: на позапрошлом аукционе она увела у его обладателя, генерального директора банка, кофейный сервиз семьи Романовых.

– Взгляните, вроде бы все то же самое… Но Михаил Врубель был гением, а Вильгельм Котарбинский – нет.

И, поразмыслив, Катерина согласилась со своим неудачливым соперником. Разглядывая большеглазых Вильгельмовых девушек, муз, души цветов и русалок, она невольно вспоминала врубелевских див: Музу, Сирень, Царевну-лебедь. Фантастические темы, волновавшие их, были похожи, и девушки были порой так похожи, что какую-нибудь не самую яркую работу Врубеля не знатоку можно было легко перепутать с сюжетом Котарбинского.

Катя загляделась на черно-белую открытку, изображавшую двух девушек-стрекоз с тонкими крылышками за спиной. На деву-волну, лобзающую труп утопленника. На разбившегося о землю мертвого ангела и обезглавленную красавицу, прекрасная голова которой висела у нее на руке, как жуткая сумочка… Котарбинский был, несомненно, талантлив. Но в том, верно, и разница между талантом и гением. Даже если твой гений, как гений Врубеля, засасывает душу в темную бездну.

Вот и еще вопрос: приятно ли Маше напоминание о Врубеле? Понравится ли ей такой печальный подарок? Или картина Котарбинского напомнит ей лишь о любимом Владимирском соборе?

– Впрочем, Вадим Вадимович может не беспокоиться, – продолжил презрительный директор за Катиной спиной. – Я точно знаю, кто это купит. Тот, кто подбирает весь мусор… если он в стиле Модерн.

Неудачливый соперник стоял слишком близко, чтоб не понимать – Дображанская слышит его. И его слова повернули ее мысли в иную сторону: «Любопытно… Он пытается унизить меня из-за прошлой обиды? Или унизить лот с дальним прицелом – чтобы купить “мусор в стиле Модерн” самому?»

* * *

Прижимая к груди полугодовалого сына, Маша Ковалева подошла к Владимирскому собору, поднялась по ступеням на крыльцо, обернулась…

Дунул ветер. Листья полетели так медленно, что на мгновение показались ей висящими в воздухе, – Киев получил расцветку в желтый листочек. В миг, когда она преодолела последнюю ступень, включилось солнце. Но в кронах деревьев университетского ботанического сада напротив гнездился туман.

«К вечеру туман накроет весь Город, – подумала она. – Так и должно быть сегодня…»

– Иди сама, – сказал ей Мир Красавицкий. – Я подожду. Сегодня такой день. Ты должна помянуть его.

Помедлив, Маша отдала ему сына. Мальчик привычно обвил шею Мира двумя руками – как и многие дети, он чувствовал себя куда комфортней на руках у отца. Только Мир не был отцом ему…

– Миша еще слишком маленький, чтобы идти туда, – в голосе его матери звякнула неуверенность.

Она быстро повернулась к Миру спиной, не заметив, что даже здесь, на площадке перед собором, появление Красавицкого произвело обычный фурор. Часть выходящих и спешащих в храм светских богомолок застыли, напрочь забыв про Бога при виде прекрасного, как языческий бог, темноволосого и темноглазого юноши с голубоглазым и беловолосым малышом на руках.

– Не знала, что Мадонны бывают мужского пола, – сказала своей спутнице девушка в шифоновом платке с серебристыми блестками.

– Я вообще не знала, что такие мужчины бывают, – отозвалась вторая. – И явно не голубой!.. А эта рыжая с ним, неужели жена? Ой, где она?

– Именем Отца моего велю, дай то, что мне должно знать, – вымолвила Ковалева и, сделав шаг, прошла сквозь столетие.

…Владимирский Собор был новым и ярким. Маша перекрестилась, купила две свечки, поставила к иконе и прочитала молитву, но не за упокой – за покой. Здесь, в конце XIX или в начале XX века, отец ее сына – Михаил Врубель – был еще жив.

Мир знал, что, перешагнув порог собора, Киевица перешагнет сто лет, оказавшись в Прошлом – в только-только построенном, открытом и освященном Свято-Владимирском. Но не знал, что она мечтает встретить здесь другого. И прося «дай то, что мне должно», надеется: Город сочтет должным дать ей час, когда расписывавший этот собор Врубель будет здесь.

Сейчас Маша почти не помнила своих смятенных чувств к нему – лишь знала, что когда-то любила его, и от этой любви появился их сын[2]. Но с тех пор ей довелось прожить еще одну жизнь, обрести покой и мудрость… Мудрость и покой царили в душе до тех пор, пока ее шести с половиной месячный сын Миша не сказал в первый раз «Ма…». А еще не произнесенное «Па…» повисло в воздухе без адресата.

Сжимая вторую свечку в руках, Маша поднялась на хоры. С детства она любила любоваться храмом с «балкона» второго этажа – здесь всегда было тихо, покойно. Здесь она была с самым прекрасным в мире Владимирским собором один на один. Над головой сияло сотворенное Вильгельмом Котарбинским «Преображение Господне» – стоящий в яйце сверкающего света Иисус являл ученикам свою истинную небесную суть.

Она тоже преобразилась – стала иной, Киевицей, властительницей Вечного Города. И теперь подумала вдруг: «Как это странно…» Она могла разговаривать с Киевом, воскрешать мертвых, и сама умирала и воскресала, карала и миловала. Она дважды спасала мир, победила Змея… И любая загадка мироздания, над которой ломали умы сотни лет сотни мудрецов, казалась ей нынче простой в сравнении с вопросом… Кому мой сын должен сказать «папа»?! Миру? Или своему настоящему отцу? Стоит ли рассказать ему об отце, умершем за сто лет до его рождения? И должна ли она рассказать его отцу о сыне?

Больше всего Маше хотелось, чтоб на вопросы ответил кто-то другой, чтобы она почти случайно столкнулась здесь с Врубелем и не смогла не сказать ему правды…

Но на ее тайную просьбу Киев ответил ей «нет». Она не знала, какой нынче год и день, но точно знала, что в этот день Михаила Врубеля не было в соборе, – она ощущала его отсутствие всем телом. И оттого ей вдруг страшно захотелось поступить против воли Отца – по воле своей щелкнуть пальцем, увидеться с Мишей и открыть ему все…

«Именно так я и сделаю…» – Ковалева подняла повелительную руку, подняла глаза вверх, – ее взгляд ласково коснулся щедро изукрашенных стен. Врубель написал здесь только орнамент (единственную написанную им композицию «5-й день творения» заставили позже переписать Котарбинского!). Но теперь собор кичился его именем, и никто из историков не забывал помянуть: Владимирский расписывал не только Васнецов, Нестеров, Котарбинский, Сведомские, но и гений серебряного века – Михаил Врубель. Хотя на деле его эскизы не приняли. Да и не могли принять…

Маша вспомнила, что здесь, во Владимирском, ночью в крестильне сумасшедший гений нарисовал Божью Матерь с изуродованным лицом, с когтями, как у кошки, а потом закричал…

Ковалева вздрогнула: «Нет, я не хочу… не хочу, чтоб мой сын!..»

– …Вы уже слышали? – раздался чей-то насмешливый голос. Два человека поднимались на хоры. – Она пришла в собор под черной вуалью. Никому не сказала ни слова. И вуаль не подняла… Так и ушла. Вот такая у него жена – никто ее лица не видел. Он ни с кем ее не знакомит. Ходит всюду как черный дух… Видно, его супруга – такая рожа, что стыдно людям показать. – Голос вдруг запел на разудалый бульварный мотивчик:

Жена моя, красавица,

По улицам шатается.

Извозчики ругаются,

Что лошади пугаются…

– Полагаете, она так дурна собой? – откликнулся его спутник.

– Что же еще? Ну, разве эта кузина и впрямь некий незримый дух… Как раз в его вкусе! – засмеялся рассказчик.

Они были совсем рядом, и, не желая встречаться с людьми, Маша щелкнула пальцами, чтоб вернуться в свой ХХІ век.

* * *

– Ты – Киевица! И все беды, происходящие в Киеве, имеют к тебе отношение. И если ты хочешь эту беду поиметь, кто вправе запретить тебе? – поддержала Дашу Акнир.

Дочь предыдущей Киевицы и первая помощница Главы Киевских ведьм была рада ее приходу.

– Хочешь, – предложила юная ведьма, – приворожим сбежавшего отца тройни обратно? Выберем и сварим Присуху прямо сейчас…

– Присушим к жене! Землепотрясная мысль! – Чуб достала из сумки газету. – Правда, жена сказала, – она заглянула в статью, дабы убедиться в собственной памятливости, – «…даже если он вернется назад, после такого поступка я его ни за что не приму». Но бабы обычно только так говорят.

– А если и правда не примет, – подпела Акнир, – будет ему по заслугам. Пусть присушенный всю жизнь вокруг бегает и все желания ее исполняет. Так и вину искупит, и у детей все же будет отец.

– Здорово, – настроение Чуб мигом улучшилось. Она кокетливо поправила на шее новый черный платок с черепами – на носу маячил Хэллоуин! – Ты правда-правда-правда думаешь, я могу это сделать?

– Ты – Киевица. Ты можешь все, что не противоречит 13 Великим запретам.

– Ага, Киевица… – настрой Чуб вновь рухнул вниз. – Мы сегодня даже на Горе не дежурим. Киев сказал Маше, что у нас отпуск… Две недели! Даже 14 дней. Выходит, он сделал ей отпуск в подарок ко дню рождения. А почему он не сделал отпуск ко дню рождения мне? Выходит, я хуже?

– Не о том заморачиваешься. – Акнир никогда не нужно было объяснять слишком долго. – Ты тут вообще ни при чем, и твоя Маша тоже. Дело не в ней, а в том, когда она родилась. 21 октября – на ваши Деды.

– На наши… кто-кто?

– Деды. Так слепые называют день поминовения усопших. Мы, ведьмы, называем их Бабы или Мамки. Вы празднуете их в ближайшую субботу к 21 октября. Мы в женский день – пятницу. Соблюдение обряда занимает 14 дней. А поддерживать хорошие отношения с родом очень важно – в любую минуту Киевице может понадобиться сила предков. Вот почему Город счел себя не вправе отвлекать вас…

– Отвлекать от чего? Что нужно делать?

– Сидеть дома, принимать гостей, угощать их ритуальной едой. Да не переживай, Василиса зайдет к вам сегодня и все расскажет про кормление Душечек.

– В смысле – хорошеньких девушек? – перестала понимать ее Чуб.

– Душечки – души милых тебе людей, – растолковала дочь Киевицы.

– Это такой древнеславянский языческий праздник?

– Не только славянский и не только языческий. Все отмечают его в конце октября – начале ноября, хотя и называют по-разному. Христиане празднуют родительскую Дмитриевскую субботу перед 26 октября. А древние кельты, как и современные люди, отмечали в ночь с 31 октября на 1 ноября. Только первые называли этот праздник днем мертвых – Самхейн. А вторые – Хэллоуином. Ты знаешь, в этот день в Америке дети переодеваются во всякую нежить, ходят по домам и клянчат: «Trick or Treat!»

– «Проделка или угощение!»

– И не знаю, как американцы, а наши предки, славяне, точно знали, если на Бабы да Деды не угостить своих Душек, они устроят тебе дурную проделку. Обидятся на невнимание, нашлют на тебя хворь и тоску, беду на дом, падеж на скотину…

– На скотину? – вмиг запаниковала Даша. – А кошки считаются?

– Кстати, о кошках. На Мамки их удаляют из дома. Они не выносят ни духов, ни призраков, бросаются на них, как на мышь. Это инстинкт…

– Наши кошки уже ушли.

– Значит, к вам уже приходили…

– Белая Дама! – подорвалась Даша Чуб. – А мы ей вместо угощения – дулю. Что же теперь?

– Ничего. Я сказала, на исполнение обряда 14 дней и Василиса вам поможет. Вы ж все равно собирались готовить что-то на день рождения Маши. Кстати, – резко снизила пафос Акнир, – что ты ей подаришь?

– Еще не знаю…

– И я, – на этот раз обеспокоенной стала юная ведьма. – А я ведь Помощница Главы Киевских ведьм, я обязана принести дар Киевице. А Катя уже придумала?

– В процессе пока. Пошла на аукцион покупать картину художника, который расписывал Владимирский.

– Значит, сегодня аукцион «Libra». – Акнир открыла свой ноутбук.

– А ты откуда знаешь?

– А он у нас только один такого уровня…

Ведьма щелкнула мышкой, и Даша увидела на экране небольшой, заставленный стульями зал старинного особняка.

– Это че, онлайн? – восхитилась Землепотрясная. – О, смотри, смотри, в третьем ряду наша Катя! Вот стерва, какая она у нас все же красивая… А ты в курсе, – повернулась она к Акнир, – что ее мама красивой во-още не была. И папа, и бабушка с дедушкой тоже. А прабабушка – вообще типа уродина. Она одна такая в роду… Везет же некоторым!

– Или наоборот – не везет, – сказала юная ведьма.

* * *

– А сейчас два долгожданных лота, – объявил ведущий аукциона – облаченный в черный смокинг малоизвестный театральный артист с сединами «благородного отца», – Вильгельм Котарбинский – один из ярчайших символистов Модерна, – почти слово в слово продублировал он определенье хозяина. – Поляк по происхождению. Окончил художественную Академию в Риме. Жил в Киеве. Участвовал в росписи Свято-Владимирского собора. Особенно высоко искусствоведы оценивают его шестикрылых серафимов на хорах. Вместе с Павлом Сведомским написал «Суд Пилата», «Тайную Вечерю», «Распятие», «Въезд Господень в Иерусалим». Работы художника хранятся в Третьяковской галерее, Русском музее, Национальном музее в Варшаве. Однако, – «благородный отец от искусств» сменил темпоритм, – особой популярностью у публики Серебряного века пользовались его работы иного плана – полные магии, символов и фантастических видений. Отпечатанные в киевском издательстве «Рассвет» почтовые карточки с изображением мистических сепий летали по всей Империи. Коллекционеры открыток с его работами знают, что он часто переписывал один и тот же полюбившийся сюжет много раз, меняя лишь отдельные детали…

– То есть занимался самоплагиатом, – шепнул своей спутнице Катин соперник – и непосредственно на аукционе генеральный директор банка сел прямо позади Дображанской.

Помимо его дамы, Катерины, рыжей художницы и двух дочек богатых пап, женщин в зале не было – только мужчины. Все держали в руках круглые таблички с номером.

– Вильгельм Котарбинский был чрезвычайно плодовит, – продолжал «благородный» ведущий, – рисовал много и быстро. Потому точное количество созданных им работ не известно до сих пор. Киев постоянно открывает нам новые и новые чудные находки… С тем большим удовольствием я представляю вам две никому не известные «жемчужины», найденные в городе совсем недавно. Лот № 22. Вариация на тему сюжета «В тихую ночь», начало ХХ века, бумага на картоне…

Милая девушка в черной юбке и белой блузе вынесла и поставила на возвышение небольшое полотно размером 34x68. Одновременно изображение появилось на киноэкране над головою ведущего. Катерина перевела взгляд на каталог аукциона.

Здесь новоявленная и не известная ранее работа «В тихую ночь» была опубликована рядом с известной – растиражированной в виде дореволюционной открытки издательства «Рассвет», Киев. Разница между двумя «ночами» была небольшой. И та, и другая представляли собой синее звездное небо над туманным озером. Из водного тумана выплывала облаченная в длинную светлую рубаху дева-душа. Ее принимал в объятия спустившийся с неба темнокудрый ангел. Профиль девы был обращен к нему. Губы ангела касались ее бледного чистого лба.

Но на открытке левая рука девушки плетью висела вниз, в то время как выставленный на продажу шедевр представлял туманную деву в другой позе – рука красавицы обнимала ангела за шею.

На строгий вкус Катерины Михайловны сюжет был нестерпимо слащавым, и она перевернула страницу, чтобы взгляну ть на следующий лот – № 23. Вариация на тему «Духа Бездны».

Здесь все было наоборот. Ангел был женщиной с огромными черными крыльями, с обращенным в анфас страшным и прекрасным лицом – с суровым ртом и большими застывшими глазами.