На кухне Борис Луганов рассказывает Шаневичу, как на телевидении готовят победу Ельцина: Тут самое главное - правильно сделанный новостной ролик.
- Двадцать пятый кадр? - спрашивает Ося. - Не удивлюсь - ельциноиды и на такое пойдут.
- Нет, все проще. Мне в "Видео-Интернэшнл" на днях объясняли, что надо, скажем, показать речь Зюганова - а фоном тихо, но отчетливо, дать такой мерзкий звук, чтобы вызвать у зрителя раздражение. И дело в шляпе.
- А газетку "Не дай Бог" тоже с твой помощью изготавливают? - И Ося взмахивает рукой.
- А что за газета? - говорит Шаневич, на лету поймав опрокинутый Осей стакан.
- О, прекрасный ход, прекрасный, - отвечает Луганов. - Антикоммунистическая газета, которую делают журналисты "Коммерсанта". Очень, очень смешная.
- Там была подборка писем, - говорит Ося, почесывая бороду. - Якобы от тех, кто за коммунистов. Пишут, что после победы с дерьмократами сделают. Типа кишки вырежут, яйца оторвут, на улицах развесят, ну и так далее. Понятно, что эта коммерсантовская шушера сама все придумала. Но я подумал: а ведь правда, когда победим, мы с авторами этой газеты так и поступим.
Очень смешно. Коммерсантовские журналисты, висящие на фонарных столбах кишками наружу. Надо совсем не уважать свой народ, чтобы пугать его такими страшилками. Невольно хочется пожелать Зюганову успеха: просто для того, чтобы это были демократические выборы.
- Говори что хочешь, - говорит Настя Снежане, - но мне противно смотреть, как все пьют. Водка - это так не позитивно. Только посмотри, - и она кивает на Антона, который, жестикулируя, что-то излагает Бену.
- Я, конечно, уважаю наркотики, - отвечает Снежана, - но выпить тоже люблю, тут ты не права. - И тут же убегает в офис, потому что кто-то из ее американских друзей должен как раз в это время появиться в IRC и ее поздравить.
Удобно, когда офис находится там, где живешь. Когда я выяснил, что не могу очистить мозг за сорок пять минут дороги домой, я попросту уволился. Это было еще до того, как мы расстались с Сашей - и для меня было важно: по-настоящему быть вместе с женщиной, когда я вместе с ней. Я предполагал: у нас будет семья, двое или трое детей. Не сложилось.
Стол сдвигают к стене, ставят "Жильца вершин", потом "Murder Ballads". Все танцуют и я, потанцевав немного, ухожу искать Снежану и Настю. Сегодня праздник, а в праздник особенно хочется быть рядом с красивыми молодыми девушками, которые еще не думают о детях - или думают только в том смысле, чтоб не залететь. Тут я, конечно, на высоте как партнер.
Снежана и Настя вместе с Беном в офисе слушают Луганова. Сидя на столе, он кидает понты:
- Я решил, хватит заниматься рекламной мелочевкой. Хочу написать серьезный сценарий. Начинается с того, что двое братков, чечен и русский, едут на машине. Русский только что вернулся из Америки, и чечен его расспрашивает. Вот, слушайте.
Словно фокусник, он извлекает из воздуха сложенный вчетверо лист бумаги и начинает читать:
- Правда ли, что там это дело совершенно законно?
- Да. Совершенно законно. То есть, конечно, нельзя подойти на улице к мальчику и трахнуть его в жопу, это да. Но если живешь с кем-то - твое дело. Или если мужик надевает женское платье и идет в кабак - его оттуда не выгоняют.
- Постой. Я не понял - то есть если я сижу в кабаке, и входит пидор, я не могу его вырубить?
- Ага. Ты не можешь его вырубить. Потому что менты тогда вырубят тебя. Потому что мусор тоже может оказаться пидором.
- Круто, - говорит Бен. - пародия на "Палп Фикшн", я понял. Там в начале Сэмюэл Л. Джексон с Траволтой беседуют об Амстердаме.
- Мой любимый фильм, - говорит Настя. - А вы знаете, что было в чемоданчике? Душа Марселуса Уоллеса, вот!
- А я думал, - отвечает Бен, - бриллианты, украденные в "Бешеных псах".
Луганов смотрит на него возмущенно, Бен пожимает плечами и уходит в гостиную. В офис заходят Антон и Глеб, останавливаются на пороге, слушают:
- А бабы? Как бабы это терпят?
- Бабы в Штатах совсем обнаглели. Вот если ты ущипнешь ее за жопу, она волокет тебя в суд, и судья тебя отправляет на зону.
- Блядь.
- Бабы в Америке даже говорят на другом языке.
- Что? Не по-американски?
- Ну, не совсем. Самое забавное - это такие маааленькие отличия. Например, история будет по-английски history, а бабы говорят - herstory, потому что…
- Я не понял, как?
- Ну, это звучит у меня похоже, а пишется по-разному. То Ха - И - Зэ, а то Ха - Е - эР. То есть "его" и "ее".
- У меня была подруга, - говорит Антон, - так она год прожила в Англии. Много мне про феминизм рассказывала. Про феминизм и этот… как его… джендер.
- Интернет, - говорю я, - отменил гендер. Потому что в Сети никто не знает - собака ты, мальчик или девочка.
Я знаю все про Интернет. Все-таки отец-основатель. Хотя, конечно, я бы предпочел быть отцом мальчику или девочке. Я смотрю на Снежану и думаю: еще десять или пятнадцать таких дней рождения - и она тоже захочет иметь ребенка. Полет бабочки оборвется, начнется новая жизнь. Вероятно, я этого уже не увижу - наверное, к лучшему. Буду надеяться, что на мой век хватит молодых девушек, ищущих от жизни только удовольствий.
Оставив Настю дослушивать дурацкую пародию на самый модный фильм года, я возвращаюсь в гостиную. Пьянка достигла апогея. Кто-то лежит на трех стульях, протягивает длинные руки к танцующим, слабо взывает:
- Седьмой, седьмой, поговори со мной! Почему не отвечаешь, почему молчишь, а?
В углу Муфаса раскуривает большой косяк, объясняет: на самом деле у меня другое имя, а Муфаса - это прозвище, в честь Льва-отца. Вероятно, двое других участников группы "Мароккасты" должны быть Львом-сыном и Львом-святым духом.
На кухне разговаривают Глеб и Ося. В квартире душно, и Ося снял свою неизменную рубашку, оставшись в одной майке с надписью "Punk is not dead".
А ты панк? спрашивает Глеб. Я анархо-сатанист, холодно отвечает Ося.
- А чего тогда майку надел? - говорит Шаневич.
- Формально, - отвечает Ося, - майка с надписью "Punk is not dead" не значит, что тот, кто в ней, - панк. Он просто доносит до всех информацию о том, что панк не мертв.
- А он не мертв? - ехидно улыбается вошедший Арсен.
- Конечно, нет, - отвечает Шаневич. - Скажем, Ельцин - настоящий панк. И когда он уйдет - то-то будет пиздец. И мы еще вспомним эти годы как самое свободное время нашей жизни.
- Самое свободное время нашей жизни было при Брежневе, - говорит Ося. - У нас был наш Галич и наш Самиздат. Лучшее время за всю историю России ХХ века.
- Да нет, - говорю я, - Ельцин не панк. Или даже если он панк, то выберут его не потому, что он устроил революцию пять лет назад, а потому, что он обещает: революций больше не будет.
- Я обещаю: революция еще будет, - парирует Ося, - и когда мы победим, уничтожим всю эту мразь, которая осуществила геноцид русского народа.
Удобно, когда офис находится там, где живешь. Я бы никогда не позвал Осю к себе домой - и лишился бы удовольствия видеть его на праздниках. Но задним числом оно выглядит смешно: уволиться с работы, чтобы она не мешала личной жизни - и кончить тем, что попросту поселиться в офисе.
Конечно, будь я по-прежнему с Сашей, все было бы по-другому.
- Будет не революция, а новый порядок, - говорит Шаневич. - Хаос в стране может быть даже не заметен снаружи. Улицы даже можно убирать. Но в любом доме, куда ни зайдешь, творится полный разор, как у меня на кухне, и это никак не связано ни с деньгами, ни с политикой. Это - хаос. И как только людям надоест, что у них в доме нет чистого стула, они проголосуют за сильную руку и новый порядок.
- Тогда по мне лучше пусть грязные стулья, - говорит Глеб.
- Правильно, - соглашается Ося. - Панки грязи не боятся.
- Но панки, отец, и не голосуют, - возражает Арсен.
- А правда, что на выборах панки будут поддержать Зюганова? - спрашивает Глеб. - Я даже типа лозунг читал - "Папа Зю, гаси козлов!"
- Я думаю, его в штабе Ельцина придумали, - говорит Ося.
Однажды Снежана сказала мне: она любит Россию, потому что это страна безграничной свободы и анархии. Бедная Снежана: ее Россия исчезает на глазах. Кто бы ни победил, выборы станут рубежом, разделяющим десятилетие.
В коридоре Шварцер, собиравшийся с Муфасой на какой-то концерт, прощается со Снежаной. Сквозь приоткрытую дверь кабинета Шаневича я вижу Нюру Степановну, вернувшуюся из гостиной, где остаются только Бен, Катя, Ося и Глеб. Катя лениво дотанцовывает под "Death Is Not the End", я убираю со стола грязные тарелки. На кухне Арсен досказывает анекдот, знакомый мне с незапамятных времен:
- И вот он пробует ковшом водку и говорит: "За это нас и не любят!"
- Ну да, - без улыбки говорит Шаневич. - Он должен был прибавить: "Но поэтому мы и выжили".
Я возвращаюсь в гостиную. Ося курит в коридоре, Бен и Катя куда-то исчезли, Снежаны тоже не видно.
- Хорошая вечеринка, - говорит Глеб.
- Обычная, - отвечаю я, - у нас такие - каждый месяц.
Из ванны доносится сдавленный кашель. Открываю дверь, вижу Нюру: согнувшись, она блюет над раковиной.
- Теплой воды, - командую я, - и раскрой рот пошире, сейчас я тебе помогу.
С моим-то алкогольным опытом - и не помочь человеку в такой ситуации!
Через десять минут мы с Глебом выводим ослабевшую Нюру в прихожую - и натыкаемся на двух милиционеров, застывших у самой двери.
- Кто хозяин? - спрашивает один.
- Илья, - кричу я, - к тебе пришли.
Милиционеры неприязненно осматривают прихожую, заглядывают в кабинет Шаневича и в гостиную. Дверь офиса закрыта, к тому же ее загораживают Глеб с Нюрой.
- Все, все, уже закончили, - добродушно говорит Шаневич, - простите, не заметили, уже одиннадцать, но вы видите, гости разошлись, так что, может, вы присядете…
- Присядем потом, - сумрачно отвечает милиционер, - а вас мы попросим на минутку выйти с нами.
На площадке между этажами в луже крови лежит Снежана. Похоже, у нее так никогда и не будет детей - как и у меня.
17
Все высыпали из квартиры и столпились на лестнице. Кружевная резинка виднелась из-под задравшейся юбки. Глеб вспомнил: Снежана говорила, что никогда не носит трусов, захотел одернуть юбку, но понял - менты не подпустят к трупу. Нож - рукоятка замотана изолентой, - валялся в луже крови. На стене, прямо над неподвижным телом, кто-то неумело и поспешно нарисовал кровью несколько черточек.
Это был Танин иероглиф.
Глеб оперся на перила и посмотрел вниз, в лестничный проем. Отчетливо, до головокружения, он почувствовал: Снежана умерла - и почему-то снова подумал о Тане. Они ведь не переписывались, даже ее е-мэйл он давно забыл, так что, может, она тоже мертва - никого из общих знакомых он не видел, вполне мог и не узнать.
Внизу один из ментов спрашивал женщину из нижней квартиры, зачем она перевернула труп. Сухонькая седая старуха отвечала громко, на весь подъезд:
- Молодой человек! Если бы каждый раз, когда я видела раненого, я бы ждала появления милиции, вас бы тут вовсе не было!
- Что вы имеете в виду? - чуть слышно спросил мент.
- В каком году родился? - парировала старушка. - Отец или дед на фронте были?
- Дед был, - ответил мент и добавил: - Под Сталинградом погиб. Тебя, видать, на него не нашлось.
Дед Глеба тоже погиб под Сталинградом. Возможно, мертвые деды знали друг друга, может, их останки перемешались в одной братской могиле.
Глеб вернулся в квартиру. В прихожей стояли Настя и Луганов. Бледная Нюра Степановна, держась за косяк, замерла в дверях кабинета Шаневича. Следом за Глебом вошли Ося и Бен с Катей.
- Какой кошмар, какой кошмар, - повторял Бен, на время утратив улыбку и бодрый голос. Катя держала его за руку и чуть заметно гладила по плечу. Ося неприязненно покосился на Луганова и отвернулся, а вошедший в прихожую Антон спросил:
- Водка еще осталась? - и, пройдя в комнату, быстро налил рюмку.
Остальные последовали за ним. Двое ментов замыкали шествие: разложив на столе бумаги, они переписали собравшихся. Все молчали, и лишь когда за милиционерами закрылась дверь, заговорили: зачем она выходила?… кто же это сделал?… в собственный день рождения… какой ужас… видимо, время ей пришло… какая глупая смерть… Слова казались Глебу лишенными смысла, стертыми: он столько раз слышал их в кино или читал в книгах. Снова навалилась тоска, захотелось уйти, но остаться одному будет невыносимо.
Каштановые волосы до плеч, серые глаза, черный лак ногтей сквозь паутинку чулка.
- Да, отец, - тихо сказал Арсен Шаневичу, - хрен ты теперь узнаешь, кто такая Марусина.
Глеб вздрогнул. И тут же вспомнил валявшийся на ступенях нож - изолента на рукоятке, Глеб его столько раз видел на кухне у Шаневича. Этим ножом убили Снежану. Но раз было убийство - значит, был и убийца. Человек, который взял нож здесь, в квартире, вышел следом за Снежаной и убил. Железные законы логики подсказывали, что сделал это кто-то из людей, несколько часов назад поздравлявших Снежану с днем рождения. Кто-то из нас.
Настя плакала, прижимаясь к Луганову, тот опирался на стол, словно пытаясь от нее отстраниться. Его черный наряд казался траурным. Антон стоял рядом, в руке - недопитая рюмка. Нюра Степановна сидела в кресле - бледное, почти зеленое лицо. Чуть в стороне беседовали Шаневич и Арсен. Возле стола Катя, Бен, Ося и Андрей говорили, перебивая друг друга.
Все выглядели потрясенными и потерянными. Только что Глеб с математической ясностью осознал: один из них полчаса назад убил Снежану.
- Она так и не набрала своих семи гномов, - сказал Андрей.
- Каких гномов? - обернулся Антон.
- Ну, - сказал Бен, - у нее игра была. Она же была Сноубол, Белоснежка.
- Я всегда говорил, что Дисней убивает, - заметил Ося. - Как табак.
- Очень смешно, - буркнул Андрей.
Один из них - убийца, думал Глеб. Когда я видел Снежану в последний раз живой, все остальные уже ушли. Последними - Шварцер с Муфасой. Мог ли кто-то спрятаться на лестнице? Нет, исключено - лифт не работает, его бы заметили. Да и уходили толпой, трудно отстать. Значит - один из нас.
В школе Глеб любил разгадывать в "Науке и жизни" детективные истории: приводятся показания всех подозреваемых и говорится, например, что каждый из них дважды говорит правду, а один раз врет. Путем нехитрых логических операций выяснялось: возможен только один ответ. Глеб неожиданно взбодрился. Так он когда-то собирался на экзамен, каждой клеткой мозга ощущая свою готовность. Перед ним снова была логическая задача.
Итак, Арсен и Шаневич все время были на кухне. Антон, кажется, тоже ушел на кухню вместе со мной. В квартире оставались Ося, Андрей, Бен, Катя, Настя, Луганов и Нюра. Или Нюра уже блевала в ванной? Не помню. Так или иначе - от шести до десяти человек. Думай, Глеб, думай.
И чем больше он сосредотачивался на мысли об убийце, тем бледнее становился образ Снежаны, задранная юбка, иероглиф, написанный кровью на грязной стене подъезда, перекрашенные волосы, черный лак ногтей, паутинка чулка.
Глеб прошел на кухню и стал рыться в мойке, проверяя, не мог ли он перепутать нож. Ножа нигде не было. Сомнений не оставалось.
- Чего ты ищешь? - спросил за его спиной Антон.
- Нож.
- А это был ваш нож?
- Вроде да, - ответил Глеб, хотя минутой раньше вовсе не собирался об этом рассказывать.
- И ты думаешь, - сказал Антон, закуривая, - ее убил кто-то из здешних?
Глеб кивнул.
- А ты так не думай, - сказал Антон. - Я понимаю, ты меня о совете не просишь, но тем не менее. У меня просто был на эту тему довольно неприятный опыт.
- В смысле? - не понял Глеб.
- Когда-то я тоже оказался свидетелем убийства и зачем-то полез его расследовать.
- И что?
- В результате еще три трупа. А я, между прочим, до сих пор не уверен, что все угадал правильно.
- Трупы-то откуда?
- Поубивали они там все друг друга… года два назад дело было, как раз самый разгар всего этого дурного галлюциноза.
Глеб кивнул, на этот раз - привычно.
- Ну, - сказал он, - раз есть убийство, значит, есть убийца. Было бы несправедливо, если бы Снежана так и осталась…
- Она так и останется, - ответил Антон. - Поверь мне, она не оживет.
- Я не это имел в виду…
- Я понимаю. Ты имел в виду воздаяние. По мне, лучше на карму положиться.
- Понимаешь, - вдруг горячо заговорил Глеб, - есть еще одна вещь. Этот иероглиф на стене. Я накануне его нарисовал, когда мы со Снежаной были в "Рози О'Грэдис" - и теперь чувствую, будто накликал. Ты не знаешь, кстати, что он означает? - Глеб быстро чиркнул испачканной в салате вилкой по грязной поверхности стола:
- Неа, - протянул Антон, - но у меня есть приятель, который в таких делах спец. Я тебе дам телефон, скажешь, что от меня. Олегом зовут.
- Спасибо, - растерялся Глеб, - а чем он занимается?
- Тусовщик такой, - без энтузиазма сказал Антон.
Еще пять лет назад это слово было комплиментом, а сейчас звучит совсем пренебрежительно, подумал Глеб и кивнул.
- Ты только с ним поосторожней… он иногда - того… странноват бывает, - пояснил Антон и после недолгого колебания добавил: - И вот еще. Раз уж ты решил лезть в это дело, я тебе дам один мэйл. Моего друга. Он сейчас в Америке, но, наверное, все равно сможет помочь. Его зовут Юлик Горский.
Февраль, 1984 год
Настроить гитару, ударить по струнам, запеть на мотив "Птицы счастья завтрашнего дня":
Где-то где-то где-то вдалеке
Едет Ленин на броневике
На броневике, на броневике
Едет Ленин на броневике
Сбросим, сбросим буржуазный гнет
В руки власть пускай народ возьмет
Пусть народ возьмет, в рот народ возьмет
То-то жизнь тогда у нас пойдет
На словах "в рот народ возьмет" ударить по струнам еще сильнее, заглушить похабель, не смущать девушек. Наверное, зря: Маринку чего стесняться, а Ирка, может, и не поймет ничего. Откуда благопристойной девушке знать про минет: помню, осенью Светка Лунева как-то сказала зубов бояться - в рот не ходить. Вряд ли она понимает, о чем идет речь.
Что значит "взять в рот", Маринка знает, но, конечно, не соглашается. Она и руками трогает неохотно, и сама прикрывается, когда я хочу лучше рассмотреть… рассмотреть что? Лоно? Влагалище? Большие срамные губы? То-что-у-тебя-между-ног? Нет таких слов, и правильно, что нет. Курчавые жесткие волосы, розовеющие сквозь них влажные лепестки. Где-то в складках прячется клитор, но пока мне ни разу не удалось его найти. Ну, ничего. У меня много времени впереди, собственно - вся жизнь.
Мы пришли на день рождения к Феликсу, две девушки - Ирка и Марина - и четверо ребят: Абрамов, Емеля, Глеб и я. Должны еще подойти Оксана и Вольфсон, они оба задерживались - наверное, решили сделать совместный подарок. Сегодня Феликс уже получил книгу "Виды Галича" от Глеба, кассету ORWO от меня и плакат "На страже мира и социализма" с ракетами, напоминающими члены, затянутые в презерватив от Емели. Оксана и Вольфсон живут в соседних домах, редкий случай для нашей школы, куда ездят со всей Москвы. Их родители тоже дружат, и Вольфсон с Оксаной познакомились чуть ли не в ясельном возрасте. Кажется, даже вместе ходили в детский сад.
В детском саду девочки меня не интересовали. Я никогда не играл в известные по литературе игры "покажи мне свою, а я покажу тебе свой". Маринка - первая женщина, которую увидел обнаженной. Если не считать мраморных статуй в Пушкинском музее.
Снова ударить по струнам, запеть про южнокорейский "боинг", сбитый в прошлом году. Я сам сочинил, немного под Высоцкого:
…И вот уже различные эксперты
Раскрыли тайный ЦРУ приказ
"Смотрите, летчики, секретные объекты
Смотрите, летчики, расположенье баз"
Мир возмущен. Мир строго осуждает
Права где человека, трам-пам-пам!
И вот уже бойкотом угрожают…
Но не тому, кому б хотелось нам!
Значит, сегодня будет шесть мальчиков и три девочки - удачный расклад для такого класса, как наш, где всего-то четыре девочки на тридцать шесть учеников. Неудивительно: мужчины гораздо лучше способны к абстрактному мышлению. У женщин, впрочем, есть другие достоинства.
Когда я вырасту, я тоже буду работать в Академии. Буду ездить за границу, одеваться в фирменные шмотки. Побываю в Париже, зайду в публичный дом, пересплю с негритянкой. У меня много времени впереди, собственно - вся жизнь. Мама всегда говорит: мне некуда спешить.
Я пою антисоветские песни, но мне грех жаловаться на советскую власть. Я неплохо живу. У меня все отлично. Я не понимаю тех, кто говорит у нас нет свободы. Я уверен: свобода есть всегда. Достаточно только разрешить себе - и ты свободен. И тогда все становится просто.
Глеб вечно боится, что его арестуют. Шипит, когда по телефону упоминают Галича или Солженицына. Злится, когда я при учителях цитирую Бродского или запретного Мандельштама. Говорит "Медицинский роман", "Извилистая тропка", "История болезни" - вместо "Доктор Живаго", "Крутой маршрут" и "Раковый корпус". Называет журналом "Сельская жизнь" журнал "Посев" и учебником математики - "1984" Оруэлла. Он считает - это и значит "бороться с режимом". А я думаю: надо вести себя так, будто советской власти не существует. Не выдавливать по капле раба, а просто - быть свободным человеком.
Я знаю: нехорошо таскать в школу Самиздат. Можно подставить родителей, да и вообще - опасно. Но я думаю, для свободы не существует нехорошо.
Мама всегда говорит: мне некуда спешить. Но я чувствую, меня что-то подгоняет, будто времени совсем не осталось. Будто я должен успеть сделать все прямо сейчас - спеть песенку, выпить водки, полюбить Маринку. Я повторяю себе: у меня много времени впереди, собственно - вся жизнь, но эти слова не заглушают стука сердца, которое гонит меня вперед.
Мне грех жаловаться на советскую власть, но всякая власть раздражает меня. Мне так много надо успеть - а я должен сидеть на скучных уроках, готовиться к бессмысленным экзаменам по истории, обществоведению и литературе.
Помню, на той неделе Лажа рассказывала о том, что, написав "Иных уж нет, а те далече / Как Саади некогда сказал", Пушкин имел в виду казненных и сосланных в Сибирь декабристов. Все зашушукались, мне стало противно, я громко сказал: "сосланных в Париж диссидентов". И что? Земля не расступилась, КГБ не явилось по мою душу. Все заржали, а Лажа предпочла сделать вид, что не расслышала.
Кстати, об уехавших в Париж. Я поудобнее перехватываю гитару и пою:
Ветерок с востока, ветерок красивый
Перешел в пассаты.
Вся интеллигенция матушки-России
Драпает на Запад.
Едет Рабинович, следом Ростропович,
После Шостакович.
Только поприжали, сразу побежали
Галич и Войнович.
Какая глупость - изымать из библиотек верноподданные книги про "пламенных революционеров" только потому, что автор сменил место жительства! Какая глупость: бояться переписываться с уехавшими друзьями. Я уверен: мои родители находят способ дать о себе знать дяде Саше и тете Ире. Иначе откуда бы у нас были фотографии их роскошной квартиры на Брайтон-Бич, которые я видел у мамы на той неделе?
Прямо из столицы выслан Солженицын,
И в местах неблизких
Щас живет Коржавин, да и Бродский пишет
Нынче по-английски.
Разбрелись по свету, Эткинда уж нету,
Нет и Белинкова.
Лишь там очутились, подданства лишились
Копелев с Орловой.
- Кончал бы ты про политику, - говорит Емеля.
- Майор, мы шутим, - говорю я, нагибаясь к розетке, цитируя анекдот. Емеля пытается отобрать у меня гитару, я убегаю в соседнюю комнату. Ату его! кричит Абрамов, и они припускают следом за мной. Мы падаем в коридоре, куча мала, три здоровых лба, вся жизнь впереди, катаются среди ботинок, забыв уже, по какому поводу потасовка.
Ирка возвращается из ванной, я хватаю ее за ногу, она визжит и падает прямо на меня. Моя рука будто случайно оказывается у нее на груди, и я чуть-чуть сжимаю упругий холмик. У Марины совсем маленькая грудь. Очень красивая, но маленькая, а Иркины полукружья не умещаются в ладони.
Абрамов и Емеля рвут друг у друга гитару, а мы с Иркой замираем на секунду, только пальцы мои продолжают двигаться. Я знаю: нехорошо лапать подругу своей девушки. Но я знаю: для свободы не существует нехорошо. Мама всегда говорит: мне некуда спешить, а мне кажется - если я сейчас не сожму в ладони Иркину грудь, я больше никогда не смогу этого сделать. И никакие другие женщины, которые будут у меня, не восполнят этой потери. И моя любовь к Маринке не имеет к Иркиной груди никакого отношения.
Я смотрю Ирке прямо в глаза, полуприкрытые длинными ресницами, - и вижу, как краска заливает ее лицо. Она убирает мою руку, встает и уходит в комнату, где Емеля, завладев гитарой, уже поет: О Марианна, сладко спишь ты, Марианна, мне жаль будить тебя, я стану ждать! Все смеются, потому что Марианна - это полное имя Марины.
Я ни разу не видел Марину спящей. Это только так говорится мы спим вместе. На самом деле мы только занимаемся любовью, днем, после школы. Маринка живет по дороге к метро, мы доходим до ее дома все вместе, а потом она говорит: Чак, пойдем, попьем чаю, мы оставляем ребят и уходим вдвоем. С легкой руки Глеба выражение "попить чаю" зажило в нашем классе собственной жизнью, но я предупредил: если кто будет на эту тему цеплять Марину - дам пизды.
Мы возвращаемся в комнату, я рассказываю, как на прошлой неделе меня таскали к директору за стихи, написанные на уроке истории. Белуга пиздила про Сталинградскую битву, а я конспектировал в жанре нескладушек. Не помню почти ничего, разве что фрицам всем пришел капут / съел их триппер на яйце. Кажется, это единственные строчки без мата. Впрочем, мне шили не матерщину, а глумление над памятью павших и прочую антисоветчину. Я же отбивался, говоря, что стихи, конечно, похабные, но политически выдержанные. Главное - показать, что не боишься. В крайнем случае, получу выговор с занесением, все равно через полгода снимут - как раз к поступлению в Универ.
Феликс ставит кассету с песнями "Битлз", я обнимаю Маринку, и мы идем танцевать. Джордж Харрисон бесконечно повторяет I Me Mine I Me Mine I Me Mine - вот и учи после этого английский, все и так понятно. На середине песни раздается звонок в дверь: полдесятого, родителям Феликса еще рано, и Глеб бежит в прихожую, надеясь, что пришла Оксана. При этом он, правда, кричит: Вольфсон, ты сестру привел с собой или как? но это не так уж важно.
В самом деле, это Оксана. У нее какое-то совсем незнакомое лицо. Остановившиеся глаза, дрожащие губы, рука судорожно сжимает ремешок сумки. Вольфсона арестовали, говорит она, и в этот момент я понимаю: мама была не права, надо спешить, потому что сердце стучит в груди и подсказывает: не успеть. Я крепче обнимаю Марину и говорю ей: Пойдем, хотя сам не знаю, куда идти и что делать, но просто нельзя так больше, времени осталось совсем немного, и мы должны спешить.
18
Хорошо, что лифт починили, думает Глеб, хорошо, потому что как подниматься теперь по лестнице, мимо пророческой фразы о молодой смерти, как идти по ступенькам, с которых только вчера смыли Снежанину кровь? Хорошо, что все ведут себя, будто ничего не случилось. Как бы мы жили иначе? Что бы мы говорили друг другу при встрече? Ты знаешь, я все думаю: Снежана умерла, а мы остались такими же, как были. Так, что ли?
Нет уж, лучше подняться на лифте, пройти в квартиру, не поворачивая головы, не глядя на лестничную клетку, на ступени, на стену, с которой еще не до конца смыт иероглиф, на Снежанину беду написанный в блокноте два дня назад. Лучше здороваться с ребятами, как ни в чем не бывало, садиться за компьютер, лучше обсуждать концепцию первого номера журнала, словно до этого есть дело хоть кому-то: надо ли нам организовать виртуальную редакцию или достаточно обычной?
Хорошо, что милиции нет дела до убийства. Хорошо, что менты сказали: в подъезде на Снежану напал наркоман, который искал денег на дозу, пьяный подросток, просто маньяк-убийца. Хорошо, что никто не обратил внимания на исчезновение кухонного ножа, никто не прочитал странный иероглиф, выведенный над трупом.
Хорошо, что все идет по плану: в журнал приходят статьи, их нужно верстать, а перед этим можно прочесть. Хорошо, что есть люди, которые не знают, что вчера на лестнице в Хрустальном проезде, дом 5, была зарезана девушка двадцати двух лет, в самый свой день рождения. Хорошо, что можно читать статью на важнейшую тему: что такое "сетература" и почему будущее принадлежит именно ей. Хорошо, что можно подумать об этих новых русских словах: "сетяне" вместо "netizens", "мыло" вместо "e-mail", "гляделка" вместо "browser" и Повсеместно Протянутая Паутина вместо World Wide Web. Хорошо, что при слове "паутина" можно не вспоминать черный лак ногтей за вуалью чулка, можно не думать, связано ли убийство Снежаны с историей Маши Русиной, не думать: Снежана погибла только потому, что могла выдать того, кто лишил Шварцера денег Крутицкого.
- Мы решили некролог в Сети повесить. - В комнату вошел Андрей. - Давай я текст напишу, а ты прикинешь, как это должно на экране выглядеть. Вот, даже фотография есть.
Он протянул Глебу карточку: живая Снежана улыбалась и поднимала к объективу бокал вина, красного, как ее глаза, высвеченные вспышкой.
- Хорошая фотка, - сказал Глеб.
- Да, - кивнул Андрей, - глаза только убрать. А так нормально.
Глеб пошел к сканеру в углу. Под крышкой листок бумаги - видимо, кто-то забыл. Глеб вынул листок, пристроил фотографию Снежаны, закрыл крышку и нажал кнопку. Взгляд скользнул к листку. Теперь он его узнал: та самая страничка с иероглифом, из блокнота Снежаны.
