В футбольном зазеркалье

Женившись, Скачков моментально получил квартиру в центре города, на проспекте, в большом, на целых два квартала доме, увенчанном с угла скульптурою работницы. Тогда это был лучший дом. Анна Степановна с дочерью, сестрой Скачкова, остались жить на старом месте, в железнодорожном поселке, недалеко от станции. Поселок вырос в середине тридцатых годов, когда завершилось строительство железнодорожной магистрали. В то время в новеньких двухэтажных деревянных домах получили квартиры передовики производства.

Отец Скачкова, паровозный машинист, воспитывал детей без баловства, добиваясь серьезного отношения к жизни. Само собой, когда отца не стало, Скачков, как единственный мужчина, должен был возглавить семью. Однако футбол, а затем женитьба на Клавдии отдалили Скачкова от матери, и обязанности его перешли к Лизе, сестре.

Бывая в городе наездами, Скачков удивлялся, как быстро изменяется его облик. Сначала город был привязан к станции, к вагоноремонтному заводу, к локомотивному депо, но мало-помалу стал расти в сторону от железной дороги, приобретать важное значение в стране. Один за другим появлялись предприятия: завод горного оборудования, завод точных приборов, ТЭЦ, домостроительный комбинат. Помимо серого вместительного овала стадиона поднялся куб зимнего дворца спорта, на центральных улицах вознеслись прямые грани многоэтажных жилых домов. Прежняя станция с черной металлической грязью на путях, с гремучей сутолокой вагонов, с пронзительными свистками маневровых постепенно превратилась в рабочую окраину, преддверие большого индустриального центра. Старый железнодорожный поселок совсем утонул в тополях, которые Скачков помнил тоненькими прутиками, посаженными на воскресниках. В обветшалых скрипучих домах с верандами, затянутыми хмелем, доживали на покое некогда самые знаменитые люди города. Теперь они появлялись лишь на праздничных трибунах и в президиумах.

Наравне с рабочей, индустриальной известностью города рос и набирал силы футбол. Команда «Локомотив» вот уже несколько лет выступала в высшей лиге.

Получив прописку в «избранном обществе» нашего футбола, «Локомотив» стал предметом болезненной гордости горожан. Директора предприятий боролись за право влиять на судьбу любимой команды. Рытвин, в силу того, что железная дорога оставалась самым старым предприятием города, традиционно главенствовал на «чистилищах».

После городского шума и движения старый железнодорожный поселок казался спокойной обителью пенсионеров. Дачи не дачи, – что-то полугородское, полудеревенское: частокол телевизионных антенн на крышах, у крыльца две-три яблони и грядка крыжовника, млеют в горячей пыли куры, обморочно стонет на карнизе голубь. Анна Степановна жаловалась Скачкову, что город ее утомляет и если бы не Маришка, век бы она туда не показалась. «Ты хоть воздух сравни! Тут ребенок день всего побегает – и сразу видно…»

Открывая калитку, Клавдия не то спросила, не то напомнила:

– Мы не надолго, да? Автобус в десять?

– В одиннадцать.

Под просторной, с плоскими балясинами верандой стоял по колена в зелени Максим Иванович Рукавишников, жилец на первом этаже. В закатанных брюках, в майке и галошах старик из шланга, протянутого в окошко кухни, поливал цветочную грядку и несколько помидорных лунок. Завидев Скачкова с Клавдией, он замахал свободной рукой и радугой пустил вверх по листве упругую шелестящую струю.

Каждый раз, когда Скачков видел старика-соседа, ему вспоминался отец. До войны Максим Иванович ездил у отца помощником машиниста, они дружили, жили рядом, и Скачкову запомнились вечерние возвращения отца с помощником из поездок: оба в машинном масле и мелкой саже, будто части горячей маслянисто-черной машины. В те времена, мальчишкой, Скачкову почему-то всегда казалось, что поезда, которые водил отец с помощником, обязательно идут против плотного равнинного ветра. Зимними днями, ожидая отца из поездок, сидел у окошка и завороженно смотрел на редкий малокровный снежок – в такой тихий сумеречный день каждая снежинка, казалось, несет с собой великую тишину бездонного белесого неба. Ему виделся тяжелый разогнавшийся поезд, торопящийся домой, ветер хлещет паровозу в лоб, но тот упрямо ломится сквозь этот вал и ревет, победно оглашая пустые огромные пространства.

Горячая, блистающая лаком машина во главе состава представлялась Скачкову одушевленным существом, назначенным для того, чтобы распарывать встречный ветер. В памяти остались впечатления от мощных усилий всех движущихся частей паровоза, толстых, обильно залитых машинным маслом, страшноватых своей слаженностью друг с другом. В одном случае паровоз, силясь сорвать состав с места, несколько раз пробуксовывал всеми колесами, сердился, трясся от напряжения и блестел рабочим потом; но вот в очередном усилии состав поддался, тронулся, и паровоз, все прибавляя ходу и ярясь, поволочил этот послушный бессловесный хвост и вскоре удовлетворенно заревел вдали… Вся жизнь паровоза проходила в непрерывном мускульном усилии, и, может быть, поэтому, когда Скачков встречал отца с помощником на станции, ему казалось, что машина вся лоснится от довольства сделанной работы, нисколько не стесняется одышки и потихонечку смиреет, как человек, закончивший свой труд.

После поездок у отца с соседом считалось обязательным посещение жаркой поселковой бани. Наступали сумерки, продолжал роняться неприметный реденький снежок. Скачков тащил общий сверток с чистым бельем и, заглядывая в лица, слушал, о чем там негромко переговариваются до смерти уставшие отец с помощником…

На громадном дворе вагоноремонтного завода стояла «Чаша скорби», памятник погибшим рабочим дороги, и на гранитной плоскости пьедестала среди других фамилий была выбита и фамилия Ильи Скачкова… Она стояла самой последней, внизу, потому что война продолжала уносить и после 45-го, добираясь до уцелевших солдат последствиями фронтовых ранений и контузий. Скачкову казалось, Максим Иванович испытывает перед осиротевшей семьей какую-то неловкость, словно он сам был виноват, что война пощадила его и оставила жить. Старый друг, он принимал в семье погибшего посильное участие. Это он привел Скачкова на вагоноремонтный, в механический цех, учеником слесаря. Он же провожал его и в армию, проявляя сострадание к плачущей Анне Степановне. Новобранца старик напутствовал как опытный, бывалый солдат, деликатно сдерживая чрезмерность своих чувств, потому что признавал их лишь за настоящим, пусть и отсутствующим в этот день отцом…

Максим Иванович бросил шланг в грядку и, вытерев руку о штаны, протянул Скачкову.

– Что там у Полетаева? Перелом, говорят?

Заядлый болельщик, старик считался завсегдатаем стадиона. Их там целая колония на западной трибуне, почетных железнодорожников, помнивших времена, когда команда мастеров только создавалась и затем трудно пробивалась в высшую лигу.

К крыльцу, избегая капель с мокрых листьев, опрятно пробиралась Клавдия. Она поздоровалась, старик в ответ кивнул.

– Комов этот ваш… – проворчал он. – Костолом. Из-за него гол-то схлопотали.

Наверх пошли все вместе. По узкой лестнице с мелкими ступенями Клавдия поднималась бочком, часто перебирая стройными, затянутыми в брючки ногами. Максим Иванович скинул внизу сырые галоши и остался босиком.

В соседнем огородике, за редким штакетником оградки, возился суровый старик Поляков, худой, в майке и форменной фуражке. Старика бил кашель, он мотал головой и страдальчески прижимал к груди руку. В другой руке у него дымилась неизменная цыгарка. В своем огородике Поляков выращивал какой-то особый сорт табака, которого не выносили даже самые отчаянные курильщики.

С крылечка, поднимаясь с сумкой, Скачков поздоровался с соседом. Поляков, мотая сизыми щеками и заходясь от кашля, помахал рукой.

– Вчера вместе сидели, – сказал Максим Иванович. – Жалко Полетаева. В сборную-то теперь кого вместо него поставишь? – Он подумал и сам себе ответил: – Некого.

Первой услышала голоса на лестнице Маришка. Скачков присел ей навстречу, подхватил и сделал несколько кругов по комнате.

– Пап, – кричала она, – а почему вы вчера не пришли? Вы же вчера обещали!

– Дела там всякие… Некогда, – мурчал Скачков, щекоча животик ребенка.

Маришка смеялась и визжала:

– А я ждала! Знаешь, как ждала?

– Мариш, – пристыдила ее Анна Степановна, – ну как тебе не стыдно? Разве тебе здесь плохо было?

Обхватив отца ручонками за шею, Маришка притихла и больше не сходила с рук.

В лице матери, истонченном постоянными недомоганиями, Скачкова, как всегда, тронули сдержанная радость и покорное ожидание его скорого ухода.

Осматриваясь в старой отцовской квартире, Скачков не находил никаких перемен. Вещи, необходимые в хозяйстве, экономно занимали места вдоль стен, оставляя хозяевам середину комнаты. За окошечком громоздкого деревянного буфета выставлены рюмки и стопочки с золотой каемкой, – последний раз их ставили на стол в день поминок по отцу. Телевизор с вышитой накидкой, детская кроватка, – это специально для Маришки, если останется ночевать, пианино (Лиза вела в клубе железнодорожников занятия по музыке). Раньше на буфете, под потолком, скапливались и пылились залистанные учебники, газеты и номера журналов «Костер». Сейчас там чисто, хотя Скачков знал, что самые дорогие номера газет матерью отобраны и спрятаны, – в них траурное сообщение о смерти, соболезнования, а в одном, совсем уж ветхом, довоенном, Скачков нашел заметку: «Передовые машинисты депо широко применяют метод знатного машиниста страны тов. Лунина. Машинист, член партии тов. Скачков со своим напарником тов. Рукавишниковым с 1-го января работают на пассажирском паровозе № 216-93 без межпоездного ремонта. На промывке они сами ремонтировали локомотив». Окраску времени, эпохи, жизни целого поколения перед большой войной сохранили эти скудные, сухие строчки.

Из кухни вернулась Клавдия, неся перед собой вазу с цветами. Несколько капель уронилось на пол, она оглянулась, проговорила:

– Извините, сейчас подотру.

Поставив цветы на подоконник, Клавдия критически отступила, затем переставила вазу на комод, – так ей понравилось больше.

Пришла из магазина Лиза, тяжело поднялась по неудобной лестнице с поклажею в обеих руках: сетка с пакетами, бидон с молоком.

– О, у нас гости!

Сложив продукты на кухне, она ласково ущипнула Маришку за спинку.

– Обрадовалась? Уже уходишь?

Маришка спрятала лицо на плече отца и прижалась еще крепче.

– Завтракали? – спросила Лиза.

– Да, спасибо, – ответила Клавдия. – Вы не беспокойтесь, пожалуйста. Разве только Маришку покормить.

Лиза улыбнулась.

– Она сегодня чуть свет на ногах. Даже Максима Ивановича разбудила. И оделась сама, и поела… Ну, уходишь, стрекоза? А когда опять приедешь?

– Сиди, Максим, – тихо попросила Анна Степановна, заметив, что сосед собирается уходить.

– Да, сидите, нам уже пора, – решительно вмешалась Клавдия. – Геннадий, где наша сумка?

– Погостили, называется! – упрекнула Лиза.

Целуя мать в щеку, Скачков пробормотал: – Мы действительно можем опоздать.

Он заставил поцеловаться с бабушкой и Маришку.

– Скажи: приходи, бабушка, к нам, – подсказывал он дочке.

– Вместе с тетей Лизой…

Анна Степановна теребила в руках передник. Тоскуя по сыну, не видя его неделями и месяцами, она всю свою любовь перенесла на внучку. Время от времени, не обращая внимания на недовольство Софьи Казимировны, она приезжала и забирала Маришку к себе.

Вниз Анна Степановна спускаться не стала. Она потянулась и поцеловала сына в лоб.

– Ну, сынок, с богом. Только не деритесь вы там. Сердце кровью обливается глядеть на вас на всех! Ума не приложу – что и за футбол такой пошел? Раньше-то… ходили мы с отцом. Играют и играют. А теперь того и гляди голову проломят.

– Я осторожно, мам, – пообещал Скачков.

– Ген… Генка, – окликнул его Максим Иванович. – Говорят, Комова выгнали из команды? Правда, нет?

«Дошло уже!»

– Треп. Мало ли бывает…

Он в самом деле был уверен, что скандал в раздевалке не будет иметь больших последствий. По крайней мере сейчас, перед Веной.

Боясь оступиться на крутой и узкой лестнице, Скачков прижимал к себе Маришку и напряженно глядел под ноги.

Внизу он спросил у сестры:

– Мама не больна? Бледная какая-то…

– Вроде нет. Так, разве, – немного… Напоследок Лиза попросила:

– Гешка, когда по телевизору показывают, ты уж поосторожней. Она же смотрит все до самого конца и переживает. Я валидол наготове держу. Пожалей ее.

– Куда осторожнее-то? И так…

– А, говорить с тобой!

Шланг, брошенный на грядку, урчал и пошевеливался, как живой, вода переливалась на дорожку, и Скачков засмотревшись наверх, ступил в холодную лужу. В окне наверху виднелись два лица, затем появилась Лиза.

– Я еще забегу! – крикнул Скачков и ручонкой Маришки замахал на прощанье.

Заметил: мать отвернулась и уголком фартука промокнула глаз. Лиза сделала ему успокаивающий жест: ничего, пройдет. Возвращайся поскорее!..

Всю дорогу, пока добирались до площади, Скачков удрученно молчал. Бывая у матери, он каждый раз уходил от нее с чувством большой, вполне осознанной вины. Давно следовало что-то сделать, чтобы у него в доме мать не чувствовала себя чужой. Но что? Он понимал – виной была Софья Казимировна. К футболу тетка Клавдии относилась, как к увлечению мальчишек, не больше. Детская игра. В свое время она положила немало сил, чтобы прекратить знакомство племянницы с футболистом, однако – нашла коса на камень. Зато потом, после свадьбы, быстро осмотревшись в доме, стала открыто презирать Скачкова. Взрослый человек, только и умеющий, что на потеху публике гонять ногами мяч, – какой это глава семьи? Свое презрение она переносила и на Анну Степановну.

Любовь к внучке примирила Анну Степановну и с Клавдией, и с надменной Софьей Казимировной. С одним она не могла примириться до сих пор – с футболом, который заменял Скачкову все: дом, жену, друзей, а иногда и единственного ребенка. Ох, этот футбол! Одним он в радость, а другим в досаду. Для Анны Степановны футбол был постоянным наказанием. Прежде увлечение сына означало вконец разбитые ботинки, которых никак нельзя было напастись, ободранные колени и синяки, плохие отметки и жалобы директора школы. А сейчас… сейчас, как понимала Анна Степановна, у сына была не жизнь, а какая-то долгая, затянувшаяся командировка, и она терпеливо дожидалась дня, когда наконец скажутся годы, и жизнь Скачкова потечет ровным, установленным порядком, – «как у всех нормальных людей», которые ходят на стадион из одной простительной невредной слабости.

Нынешней зимой Анна Степановна не могла нарадоваться: давно бы так! Но приехал Каретников, и футбол снова забрал Скачкова у семьи.

Футбол ли виноват был во всем домашнем укладе Скачкова? Порой ему самому казалось, что да, именно футбол, целиком отнимавший его мысли, силы и время. Но попробовав нынче спокойной размеренной жизни, какой давно дожидалась Анна Степановна, он был рад возвращению в команду и гнал мысль о том черном дне, когда футбол обойдется без него, и место его в команде займет какой-нибудь молоденький, нетерпеливый и старательный парнишка. Хоть и не сахар эти утомительные перелеты и игры, игры без конца: на первенство, на Кубок, товарищеские у себя и за границей, хотя нагрузка порою становилась не по силам, все же еще можно было жить так, как он давно привык и как хотелось. У него оставалось любимое занятие, которому он отдал молодость, свои счастливейшие годы.

Врач Дворкин, прислонившись к автобусу, задумчиво покуривал и отвечал на приветствия подходивших футболистов сдержанным на-клоном головы. Аккуратно пуская вверх порции дыма, он поднимал голый, с длинными залысинами лоб и следил, как дым пробирался в густой, начинающей обвисать листве. Автобус, спасаясь от раннего зноя, въехал одной стороной на тротуар, под узенькую тень деревьев, где сохранилась влажная кромка политого утром асфальта.

Толкая впереди себя сумку, Скачков с ребенком на руках бойко влез в раздвинутые дверцы. На его громкое, дружелюбное «Здравствуйте!» отозвались лишь молодые игроки из дубля, набившиеся на задние сиденья. Головы ребят едва виднелись из-за высоких спинок в чехлах. Шофер Николай Иванович, подняв на лоб темные очки, подперся кулаком и безучастно наблюдал, как в центре площади старушка в теплом плаще сзывала голубей, рассыпая из бумажного кулька пшено. Рядом с шофером в одиноком вращающемся кресле, распустив брюхо, мрачно восседал массажист Матвей Матвеич.

Скачкову стало неловко за свою бойкость: все, кто находился в автобусе, еще не отошли от вчерашней стычки в раздевалке.

– Давай-ка сядем здесь, – шепотом сказал он Маришке, устраиваясь с нею на свое привычное место с правой стороны.

– Мама… – громко сказала Маришка и показала пальцем в окно. На ее голос оглянулись и шофер, и массажист.

Оживленно поднялись в автобус Клавдия с подругой: одинаковые прически, очки на пол-лица, брюки в обтяжку, – словно сестры-близнецы. Валерия пришла на условленное место заранее и дожидалась у витрины закрытого ювелирного магазина. Сынишка Звонаревых, ровесник Маришки, порывался подойти к автобусу, Валерия, стесняясь незнакомой обстановки, отвлекала его, показывая на витрину.

Вскочил в автобус Владик Серебряков, коротко буркнул общее приветствие. Он сунулся было на свое обычное место, потом вспомнил и прошел в самый конец. По традиции места впереди оставлялись для семейных, с женами и детьми, все холостые ребята проходили и усаживались сзади.

Владик сел, пристроил под ногами сумку и, ни с кем не заговаривая, уткнулся в книжку. Скачков не глядя мог сказать, что – стихи. Кроме футбола, у Владика было две страсти, два увлечения: стихи и магнитофонные записи. Прошлой осенью он поступил на факультет журналистики…

Неторопливо поднялся Павел Нестеров и, положив руку на плечо массажиста, некоторое время изучал: куда бы сесть? Обычно он ездил на базу с женой и сыном, занимал семейные места. После южных сборов у них с женой что-то разладилось, Павел ушел жить в общежитие к холостым ребятам. С хмурым лицом он миновал первые ряды и где-то сзади зашелестел газетой, разворачивая книгу. Эту книгу, детектив Сименона, добыл на юге кто-то из ребят, в команде ее читали по очереди и истрепали так, что давно потеряли обложки.

Автобус постепенно наполнялся, но тяжелая обстановка действовала сегодня даже на детвору: помалкивали. Так бывало всякий раз: отвратительное чувство разобщенности, словно перессорилась вся команда. В общем-то вроде бы никто ни перед кем ни в чем не виноват, но в то же время каждый ведет себя так, будто чувствует свою унылую вину. Но – какую? Перед кем? В чем? Скачков заметил, что в таких случаях, как вчера, организм коллектива реагирует немедленно: его уже нет, этого коллектива, он рассыпался на такое количество осколков, сколько номеров в команде. В неприятном отчуждении каждый из ребят старается держаться сам по себе.

Вспомнились вчерашние поздние гости. «Интересно, были они у кого-нибудь еще или нет?»

Ни тот, ни другой покамест возле автобуса не появлялись.

«Не придут! – решил Скачков. – До самого «чистилища» не покажут глаз».

В автобус, одним прыжком махнув на верхнюю ступеньку, влетел Виктор Кудрин, возник как ясное солнышко: задорный нос, рыжие щеголеватые бачки на щеках, румяные губы сами тянутся в улыбку. Вот уж возле кого никакая печаль не засидится!

– Э-э!.. – протянул Кудрин, одним бегучим взглядом уловив мрак и угрюмость в автобусе. Остановился возле Скачкова и затормошил Маришку: – Эй ты, девка! А ну-ка здравствуй.

И, странное дело, Маришка доверчиво заулыбалась и протянула ручонку.

– Да не так. Ты хлопни. Крепче. – Виктор подставил раскрытую ладонь. Маришка размахнулась и ударила.

– Чего один? – спросил Скачков.

– А!.. – по рыжеватому лицу промелькнула легонькая тучка.

– Не знаешь, что ли? Поцапались.

– В консерватории опять?

– Ну да!

Пересаживая Маришку на другую ногу, Скачков с веселым пониманием кивнул: все ясно.

В команде секретов не бывает, и ребята знали о долгом ухаживании Виктора за студенткой консерватории Стеллой, худенькой, черной как грач, не то чтобы красивой, но… что-то привлекало же и тянуло к ней парня! Девушка презирала футбол и всеми силами старалась приобщить Виктора к высокому искусству. После матчей часто прямо со стадиона, с сумкой, Виктор покорно тащился в концертный зал и удобно заваливался в кресло. Помогала ему привычка к постоянным долгим переле-там, переездам. Иногда, если прошедший матч был слишком трудным, случались с ним конфузы, и тогда на следующий день на базе Виктор потешал ребят, изображая посмешнее что вчера произошло.

– Опять заснул? – спросил Скачков.

– Ты что! – ужаснулся Виктор. – Там уснешь! Постой, приедем – расскажу.

Ровно в одиннадцать появился Арефьич, второй тренер, пропустил впереди себя запыхавшегося Мухина с женой и ребятишками, глянул на часы и приказал трогаться. Лязгнула дверца, и автобус, пугая ленивых, раскормленных голубей, сделал плавный круг по раскаленной площади.

Удивляло, что к назначенному часу не явились ни Комов с Суховым, ни сам Иван Степанович. Оставалась надежда, что они приедут на базу на собственных автомашинах. У Федора Сухова был много раз битый, доживающий свой век «Москвич», Комов недавно обзавелся «Волгой». Иван Степанович привез с собой старенький, надежно работавший в его руках «Запорожец».

За городским рынком, на углу возле театра подобрали Маркина и Семена Батищева. Вся группа еще издали замахала руками, Алексей Маркин проворно подал в двери детвору: двоих своих беленьких девочек-двойняшек и толстого мальчишечку Батищева, насупленного, с пальцем во рту. Семен влез с сумками в обеих руках и с облегчением плюхнулся на переднее сиденье. Сразу же завертел головой, оглядываясь: добрый, радостный, счастливый. Простой и славный парень Сема: что в душе, то на лице… Каждый раз, когда тренер называет состав на ближайшую игру, Семен сжимает кулаки и бледнеет: поставят, не поставят? Комов на него в игре орет, как на мальчишку. Семен все терпит. За футбол он, если надо, не пожалеет ничего: фанатик. Скажи ему: умри – умрет. Прибавить бы ему еще чуть-чуть соображения на поле, и был бы он защитник хоть куда! Но все-таки Семен надеется, что самый золотой матч у него впереди, он еще сыграет так, что ахнут, и уж тогда не на него, а он станет орать, и на трибунах будут узнавать его фигуру с двойкой на спине, кричать ему, приветственно свистеть, – все это еще будет, будет…

Соскучившийся Виктор Кудрин полез вперед и стал тыкать его в спинку, задирать: «Сем, а Сем…». На базе они с Татищевым жили в одной комнате, в поездках занимали вместе номер, и Семену от пересмешника-сожителя не было спасения. Выручало его терпение, воловья невозмутимость.

– Эй, земляк, – затормошил Виктор батищевского карапуза, так и сидевшего с пальцем во рту, – откусишь палец-то. Или ты его вместо щетки приспособил? А? Да ты скажи, чего молчишь? Есть у тебя щетка, нету? Тогда у батьки забери, мы ему общественную найдем.

На балагурство Кудрина обернулись, усмехнувшись, массажист и шофер Николай Иванович: вот балабон! А дело было давнее. Когда-то, только взятый в дубль и поселившийся на базе, Батищев вышел утром умываться. На подзеркальнике над раковиной лежали чьи-то мыло, щетка и паста. Семен помылился, потом принялся неторопливо чистить зубы. Внезапно появился Шевелев, капитан команды, тогда еще игравший, не ушедший на покой.

– Ты!.. – заорал он на Батищева. – У тебя что, глаза вылезли? Это же моя щетка!

Семен спокойно вынул щетку изо рта и подал:

– Я не знал. Думал, она общественная.

С тех пор прошло много лет, но случай со щеткой не забывался.

– Вить, отстань! – терпеливо отбивался от приятеля Батищев.

Кончилось все тем, что Кудрин перетащил к себе батищевского пацана, устроил его на коленях и, наклоняясь, стал что-то ворковать и показывать в окно.

Алексей Маркин рассадил возле себя дочек и привстал, чтобы подвязать трепетавшую на окне занавеску. Тугой ветер ударил в счастливые рожицы девчушек, они хватались ручонками за огромные банты на головах и наперебой смеялись.

По лицу вратаря Скачков пытался угадать, добрались ли до него вчера поздние гости и какой у них состоялся разговор. «Да нет, – успокаивал он себя, – пустой номер. Алексей не клюнет».

Пока ехали по городу, автобус часто останавливался, пережидая трамваи или перед светофорами. Прохожие узнавали футболистов и восторженно пялились в окна. Милиционеры на перекрестках улыбались и брали под козырек. В ответ Николай Иванович коротко рявкал клаксоном и салютовал рукой.

За городом, выбравшись из переулков, разогнались и набрали скорость. Автобус возносило и опускало, будто на отлогих незаметных волнах, и в такт неровностям прямой однообразной автострады нежно колыхало пассажиров. В напряженном трепыханье занавесок стало слышно комариное зуденье рассекаемого на равнине ветра.

Соприкасаясь головами, оживленно разговаривали Клавдия с подругой. О чем? – не разобрать. Они вдвоем не замечали никого. Мальчишка Звонаревых стоял на коленях и поверх спинки сиденья исследовал Скачкова круглыми упорными глазенками.

Раза два Клавдия обернулась и мазнула взглядом по нему с Маришкой, убеждаясь, что они на месте, все у них без перемен. Чем она живет сейчас, чем вообще жила все это время, пока он был на юге? Странно, что именно он ничего не знал об этом или же знал гораздо меньше других. Футбол накрепко отгородил его от всей жизни.

Кто-то тронул Скачкова за плечо, он обернулся: Павел Нестеров.

– Геш, треп идет, что Кому в Ленинград берут.

– Кто сказал?

– Да говорят…

Обдумывая новость, Скачков с сомнением покачал головой. Он-то знал, что у Комова и Сухова совсем другой расчет. Однако что им стоило распустить слух и о приглашении в Ленинград? Дескать, смотрите какой ценный игрок, не пропадает и без «Локомотива!»

В Ленинград! Зачем он, спрашивается, там? Если по большому счету, то Комову с его репутацией не найти места ни в одной команде. Однако где он, большой счет, если те, что сидят в центральной ложе стадиона, весь свист и улюлюканье трибун воспринимают как собственное оскорбление? Переглядываются, кривят губы и – тренеру каюк. «Ничего что-то у него не получается». В прошлогоднем осеннем матче с австрийцами Рытвин и его внушительное окружение явились в перерыве в раздевалку. Тренер был готов порвать фуфайку на груди. «Вы же сами видите, у нас Стороженко на одной ноге играет. Мениск!» И требовал, чтобы тот встал и показал распухшее колено. Кто-то из свиты, кажется, директор домостроительного комбината Феклюнин похлопал Владика Серебрякова по плечу и дал отеческий совет: «Ты рвись в штрафную. Чего ты? Снесут тебя – пенальти. Просто же!» И когда Федор Сухов вколотил ответный гол, это было принято, как результат руководящего воздействия. «Ну вот! А то, подумаешь, чикаются. Совсем же другое дело!» Хозяева команды, они знать ничего не знают о слагаемых настоящего, большого спорта, да и не желают знать. От каждого нового наставника команды они требуют немедленно, буквально в нынешнем сезоне пробиться в лидеры, никак не меньше! «Смогла же стать чемпионом страны ворошиловградская «Заря»! А чем мы хуже?» Ради этого они не скупятся на условия, переманивая игроков из других команд, ради этого они хватаются за телефоны и дружно нажимают на ректора института, если подошла пора экзаменов, а у команды ответственный матч. «Потом, потом он осилит всю вашу науку, – увещевают они ректора, добиваясь для парня оценки без экзамена, – сейчас ему играть надо. Встреча-то предстоит какая!» Кажется, они сделали все, чтобы обеспечить успех команды, остальное – дело тренера. И горе тому, кто обманет их старания, их честолюбивые надежды. Потому-то тренер, боясь за свое место, махнет рукой на воспитание молодых ребят и берет игроков со стороны, берет, если даже и видит, что «товар» с гнильцой: существует целая категория игроков, которые кочуют по городам и республикам, из клуба в клуб…

Занавески на окнах автобуса вдруг прекратили трепыханье и обвисли, исчезли освежающие сквозняки и сразу ощутилась духота полуденного зноя. Пассажиры сбросили оцепенение, зашевелились. Автобус, скрипя гравием, сползал с асфальта на проселок. Скоро показались кущи тополей, шиферные крыши домиков, незагороженное поле с сиротливыми воротами, в стороне блеснуло озеро с купальней – приехали.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В одних трусах и босиком, с простыней через плечо, Скачков проводил женщин с детворой до калитки. Ступал он, поеживаясь от ощущения горячих мелких камешков под ногами, – совсем отвык ходить без обуви.

– Пап, а ты? – спросила Маришка, когда он приготовился уйти.

– Я в баню, маленькая. Париться.

– А я? – Маришка плаксиво надулась.

– Тебе нельзя, малыш. Иди с мамой. Смотри, как вас много. А я скоро приду.

– Геш, мы будем в купальне, – сказала Клавдия. – Ты же недолго?

– Посмотрю там…

Он помахал дочке рукой, Маришка в ответ подняла скрещенные пальчики: все тот же условный знак о скорой встрече, которым в свое время они с Клавдией обменивались украдкой от Софьи Казимировны.

Условная сигнализация Скачкова с дочерью заставила Клавдию покраснеть. Она дернула Маришку за руку.

– Ладно, ладно вам!

Валерия, вежливо улыбаясь, дожидалась в стороне: в купальнике, под зонтиком. Так же, как Клавдия, она тащила сумку и свернутую валиком подстилку, свободной рукой вела ребенка.

Распрощались, и Скачков поспешил к приземистому вытянутому зданию с забеленными окнами – бане. В окно дежурки его увидела Марковна, сторожиха, приветливо заулыбалась. Старуха жила на базе безвыездно. Муж Марковны, рабочий литейного цеха, пропал на фронте без вести. Почему-то в голову ей запала уверенность, что муж жив, но страшно покалечен, без рук, без ног и не хочет объявиться, чтобы не стать для молодой жены тяжелой унизительной обузой. Несколько лет она собирала слухи о покалеченных солдатах и ездила по госпиталям. Калеки были, действительно отказывались давать о себе весточку родным, но своего она так и не нашла. На остаток своей жизни одинокая Марковна прилепилась к команде, и ребята, зная все ее мытарства, любили добрую старуху. Да и то – в ее отношении к запертым на базе футболистам было что-то матерински трогательное, неизрасходованное.

Перед крылечком бани Скачков чертыхнулся и запрыгал на одной ноге, выковыривая из подошвы впившийся колючий камешек.