Жизнь замечательных людей - Татищев

      Параллельно с розыском Геннин занимался и изучением положения уральских казенных заводов. Нашел он их, естественно, в крайне запущенном состоянии, что усугублялось бестолковым руководством Михаэлиса. Следуя путем Татищева, Геннин приходил к тем же выводам, которые ранее излагал в своих записках Татищев. Была лишь одна разница: многое, о чем безуспешно просил Татищев, Геннин мог теперь сделать собственной властью. В этом и заключался порядок, когда не «законы», а «персоны» осуществляют власть. Геннин был доверенным лицом императора, и навстречу любым его пожеланиям спешили все административные и финансовые службы.
      Татищев всюду в поездках сопровождал Геннина, так как должен был давать пояснения, как он предлагал решить тот или иной вопрос. И во всех случаях, когда, например, мнения Татищева и Михаэлиса расходились, Геннин оказывался на стороне Татищева. Это ярко проявилось на одном из главных спорных вопросов — о постройке завода на Исети. Геннин не только решительно поддержал татищевский проект, но немедленно начал строительство здесь завода и крепости, куда им был истребован из Тобольска целый полк солдат. В июне 1723 года здесь уже был Екатеринбург. Сюда же (соответственно замыслу Татищева) были переведены и административные службы, «понеже, — как пояснял Геннин, — здесь новостроющиеся Катеринбургские заводы между всех других в самой середке лежат».
      Зная об отношении Петра к Геннину, и Черкасский вел себя значительно смелее. Он без колебаний выделил Геннину тридцать тысяч рублей на строительство города и отпускал практически все, что просил у него Геннин. Правда, тот все-таки отмечает в письме к Петру, что Черкасский «человек добрый, но не смел». Он советует императору: «Дай ему мешочек смелости и судей добрых людей».
      Поддержал Геннин и многие другие проекты Татищева. Воспользовавшись проездом через Уктус губернатора Черкасского, он подал ему ряд предложений, в том числе о перенесении Ирбитской ярмарки на Исеть. Согласился он также с предложением закрыть медный завод в Кунгуре, как не обеспеченный близко лежащими медными рудниками, и открыть таковой на реке Мулянке (близ нынешней Перми), что и было осуществлено. Попытался Геннин начать и реализацию татищевского плана соединения приуральской и северной водных систем. По его заданию была осуществлена съемка местности, и в конце 1724 года он направил Петру проект сооружения канала, который должен был соединить обе системы. Но Петр 28 января 1725 года скончался, не успев принять какое-либо решение.
      Геннин во многом был человеком иного склада и иных воззрений, нежели Татищев. В отличие от Татищева он избегал «поротых ноздрей», полагая, что «непристойно таких людей под командой иметь». Он устраивал жестокие расправы над беглыми, вешая их целыми партиями, и угрожал, что «ежели не перестанут бегать, то и жесточе буду поступать». Геннин и действительно вводит такие наказания (вешание за ребра, колесование), которые не только Татищеву, но и привыкшей ко всему администрации казались чрезмерными. Явное предпочтение оказывал он и иностранным специалистам перед русскими (при прочих равных данных), что нашло отражение и в переименовании созданного Татищевым управления — Высшего горного начальства — в Обер-бергамт. Но он умел ценить знания и добросовестность как в ближайших сотрудниках, так и у работных людей.
      Геннину удалось сделать кое-что из того, на что у Татищева не находилось средств, в частности, несколько поднять жалованье сотрудникам. С просьбами подобного рода он обращается непосредственно к Петру. Необходимость увеличения жалованья управителям он обосновывает тем, что «здесь деревень ни у кого нет, а есть всяк хочет». Некоторую прибавку с санкции опять-таки самого императора получили и работные люди. Жалуется Геннин и на собственную неустроенность: «Никогда я жалованья без злобы и спора, а фуража и весьма лет с 10 получить не мог». Именно такое положение очень часто вынуждало администрацию к незаконным поборам с населения. «В Петербурге, — писал Геннин, — для нужды до жалованья занять можно, здесь же не у кого». Петр положительно рассмотрел жалобу своего эмиссара, настаивая на выплате казной начиная с 1724 года твердого жалованья уральским сотрудникам. Но казна не в состоянии была распространить это решение на все категории служащих.
      Отношения между Татищевым и Геннином оставались довольно сложными. Сначала вынужденные, а затем и непроизвольные беседы с Татищевым несколько рассеяли предубеждение, существовавшее ранее у Геннина. Он все более проникается уважением к его знаниям и сноровке. Уже в декабре 1722 года он просит Брюса отменить указ об отстранении Татищева от дел, «понеже здесь людей, способных к строению заводов, не имею, наипаче же ежели отлучусь или, волею божиею, занемогу, то дела моего приказать некому. А его вины такой, для чего б весьма отрешить надлежало, не нахожу. К этому ж он здесь о всем известен и к строению заводов удобен, и вижу его в том радение и искусство». Геннин уведомляет, что «того ради определил я его к оному делу, до указа».
      Решение Геннина вряд ли особенно воодушевляло Татищева. Ему было, конечно, нелегко оставаться в столь ложном положении, когда другим людям оказывали честь за реализацию его предложений, а иные его начинания гибли из-за того, что он теперь был. отнюдь не первым человеком на Урале. Многого Геннин делать и не умел, во что-то ему не хотелось вмешиваться. В письмах к Брюсу Татищев выражает тревогу по поводу хода дел на Урале. Он заверяет, что не сомневается в благополучном исходе розыска, но весьма беспокоится по поводу усугубления беспорядков в заводском хозяйстве. «На здешние Горного начальства дела, — пишет он, — с сожалением смотрю, ибо многие указы и дела, решения и исполнения требующие, лежат и исполнять некому: советник (то есть Михаэлис) не хочет, бергмейстер (Блиер) також опасается, яко чужеземец, дабы неведением не попасть в погрешность, а берг-фохг Патрушев болен, и русскаго такого, кто б вместо меня в денежных расходах и приказных делах им помоществовать, никого нет, а генерал-майор (то есть Геннин) також вступаться не хочет. И хотя мне дела до онаго бы не было, однакож, опасаясь большего непорядка, не мог удержаться, чтобы вашему сиятельству не донести, дабы заблаговременно определением добраго управителя вредам предлежащим предуспеть соизволили прекратить сие».
      Беспорядок в финансовых и административных делах, помимо прочего, приводил к огромному перерасходу средств и удорожанию себестоимости продукции. Геннин действительно не слишком следил (и не умел следить) за тем, во сколько обходится то или иное производство или строительство. Но он, конечно, понимал, что это важно и что это умеет делать Татищев. Поэтому он вновь и вновь просит возвращения в строй Татищева.
      Петр, стремясь как-то удовлетворить Геннина, направил ему сержанта Преображенского полка Украинцева на должность «директора». Поездка Геннина мыслилась как кратковременное мероприятие по «исправлению» положения и розыску между Демидовыми и Татищевым. Украинцев должен был затем сменить Геннина. Но сержант вовсе не обладал качествами, необходимыми управителю столь сложным хозяйством.
      Поскольку затягивалось рассмотрение дела Татищева в Петербурге, затягивалось и пребывание Геннина на Урале. Геннин продолжает просить в письмах к разным лицам (в частности, кабинет-секретарю Макарову и Петру) ускорить рассмотрение этого дела, а также прислать людей, сведущих в рудном и металлургическом производстве. Время от времени пополнение поступало. Но оно редко удовлетворяло самым насущным требованиям. Советник Берг-коллегии Рейзер был послан в Саксонию для набора «мастеров» и за крупную сумму направил в Россию группу «охочих» иноземцев. Но оказалось, что дела они не знали. Как писал об этом Геннин, «саксонские мастера, или, как их назвать, ученики сюда прибыли, и я их определил куда следует. То-то надлежало бы там людей хотя бы словами экзаменовать и потом принять, чтоб время и деньги не пропадали, а которые нужны мастера, Рейзер позабыл привести».
      Не побоялся Геннин осудить и выбор Петра: «Ваше величество изволили мне дать от гвардии сержанта Украинцева, чтоб без бытности моей быть ему над всеми заводами директором. И хотя он человек добрый, но не смыслит сего дела, и десятеро в Украинцеву меру не смыслят. Того ради Вашему величеству от радетельного и вернаго мне сердца, как отцу своему объявляю: к тому делу лучше не сыскать, как капитана Татищева».
      Геннин излагает царю и причины, по которым Татищев отказался принять на себя какие-либо обязательства по службе без разрешения спорного дела: поскольку царь имеет на него «гнев и подозрение», он не сможет действовать с необходимой для администратора смелостью, а без смелости ничего путного не выйдет. Не мог Татищев рассчитывать и на достойную оценку труда, «особливо в таком отдалении, где и великого труда видеть не можно». Заводы были государственные, а государство мыслилось все-таки как вотчина государя. Формальное отстранение от должности наносило, естественно, и большой материальный ущерб Татищеву, на что Геннин также обращал внимание.
      Занятый разными делами, Петр не всегда даже и отвечал на письма Геннина. Геннина это не могло не беспокоить, поскольку он подозревал в этом форму несогласия царя с представленными доводами. В середине июня 1723 года он обращается за содействием в Берг-коллегию. Татищев, настаивал Геннин, «здесь зело нужен и, кроме его, всех сибирских горных и заводских дел некому здесь в команду отдать; понеже он искусен и скоро может горных и заводских дел признать; такожде и в приказном и в земском деле довольно порядки знает, и при нем приказные и прочие не могут так делать, как в прежних управителях бездельничали. Он же действительно может отправить, для того что губернатор и воеводы против его представлений будут чинить решения без остановки, а препятствовать опасутся...». Татищев не хотел брать на себя обязательств «без указу», и Геннин боялся назначить его на прежнюю должность своей волей. «Понеже я о Татищеве, чтобы ему быть и оную команду надо всеми в Сибири горными и заводскими делами иметь от самого государя не получил, того ради опасно его определить, чтоб его величество во гнев не привесть. И того ради я не смею определить его без указу от самого или из кабинета его величества. Того ради Государственной Берг-коллегии прошу, чтоб об указе от его величества изволила приложить старание... Ибо я прошу не для интересу моего, но для лучшей пользы Берг-коллегии».
      Слушание дела в Сенате состоялось в июле в отсутствие Татищева. На суд сенаторов выносились обвинения Демидова, ответы Татищева и заключения Геннина. Положение тяжущихся сторон было неравноправным: Демидов обвинял — Татищев оправдывался. Нарушения законов и злоупотребления заводчиков, вскрывавшиеся по ходу разбирательства, рассмотрению не подлежали. Но сенаторы, видимо, хорошо уловили настроение главного заинтересованного лица — Петра. А потому целиком приняли заключения Геннина и вынесли решение: за пренебрежение обычными судебными инстанциями и за то, что заводчик «дерзнул его величество в неправом своем деле словесным прошением утруждать, вместо наказания взять штраф 30 000 рублев». Правда, Петр вскоре «отошел» и распорядился отложить окончательное решение вопроса. В конечном счете дело ограничилось взысканием с Демидовых шести тысяч рублей за «оболгание» в пользу Татищева. За все годы службы Татищев не получил такой суммы в качестве жалованья. Но Демидовы и от этого наказания стремились уклониться, рассчитывая, видимо, на новый поворот в настроении царя. Уже после смерти Петра Акинфий Демидов, наследовавший уральские заводы отца, справлялся у всесильного тогда Меншикова, обязан ли он уплатить Татищеву, очевидно, недоданные ранее двести рублей.
      О решении Петр известил Геннина специальным письмом, написанным на борту корабля «Екатерина» под Ревелем 16 июля 1723 года. Царь извинялся, что не отвечал на письма Геннина, и направлял собственноручный указ: «Онаго Татищева определи к тем делам (которые ранее Петр возлагал на Украинцева). Также и Федору Еварлакову при нем же вели быть у того дела».
      Упоминание в одном письме (и указе) и назначения Татищева, и удовлетворения его просьбы относительно Еварлакова свидетельствует о том, что для Петра оба эти дела сливались в одно. Царь поступался в пользу Татищева в данном случае чем-то большим, нежели давним расположением к Демидову. Но он шел на это: слишком часто, и как раз в последние годы его жизни, ему приходилось разочаровываться в полезности для государства беспрекословно преданных ему лично вельможных слуг.
      19 июля кабинет-секретарь Макаров собственноручно уведомил Брюса о решении вопроса в пользу Татищева и предложил возобновить выплату ему жалованья. Макаров писал также о намерении Петра отозвать с Урала Геннина и передать все дела Татищеву. Но к этому вопросу император собирался еще вернуться, а вернувшись, решил его иначе.
      Отношения Геннина и Татищева к этому времени стали вполне доверительными. Татищев обращался к Геннину и по бытовым вопросам, вроде просьбы прислать взаимообразно до поездки в Тобольск с полфунта тебу (чаю), и по административно-хозяйственным. В свою очередь, Геннин откровенно издевался над высокомерной тупостью Михаэлиса в письмах к Татищеву, будучи уверенным в единомыслии собеседника. Но над этими отношениями все-таки лежала печать случайной дорожной встречи. Ни тот, ни другой не задумывались всерьез о возможности совместной работы в течение длительного времени. И лишь позднее, когда такая вероятность возникла, оба стали понимать, что вместе им работать трудно: Геннин стоял значительно выше Татищева по чину, но он и сам сознавал, что как администратор и разносторонний специалист Татищев не только не уступает ему, но во многом и превосходит.
      Яснее обстояло дело с Михаэлисом. На Урале Михаэлис просто мешал, и Геннин неоднократно писал в Берг-коллегию о его непригодности. Но и этот вопрос никто не решался брать на себя без ведома Петра. Петр же полагал, что дело заключается лишь в личном столкновении Геннина и Михаэлиса, и предполагал «развести» соперников. Удален Михаэлис с Урала был лишь в 1726 году. Он снова вернулся в Берг-коллегию подписывать никому не нужные и малотолковые бумаги.
      В конце 1723 года Геннин направил Татищева с целым рядом проектов в Петербург. На сей раз Петр встретил Татищева вполне благожелательно. Он беседовал с ним о разных науках, о создании училищ, об открытии Академии наук. Поинтересовался он и одной деталью розыскного дела. На обвинение о взятках Татищев отвечал словами апостола Павла: «Делающему мзда не по благодати, но по долгу». Ни Геннин, ни сенатский суд не увидели в действиях Татищева ничего противозаконного. Но Петр почувствовал, что у Татищева есть какое-то свое определение, что есть взятка и что есть не взятка, а необходимая плата за труд. Он и попросил Татищева разъяснить смысл этой апостольской притчи и татищевского ее толкования.
      О разговоре с Петром вспоминал позднее сам Татищев в «духовной». Это не было оправданием. Скорее, напротив, назиданием. Здесь целая система понимания различия между взяткой и платой за труд, рекомендуемая им и сыну, и каждому административному работнику. «По вступлении в дело, — наставляет Татищев, — наипаче всего храни правосудие во всех делах, не льстяся никакою собственною пользою, помня то, что хотящие богатитися впадают в беды и напасти и что неправедное создание прах есть; и подлинно оным хотя не малое время возвеселишься, но совестью всегда будешь мучиться и оное богатство весьма непрочно; наипаче в делах государственных ущерб казне каким бы то образом не учинил».
      Государственный интерес и в делах и в помыслах Татищева неизменно стоит на первом плане. Но Татищев считает, что всякий труд должен оплачиваться. Он отсылает к «письму святому», то есть к Библии: «служай олтарю от олтаря питается». Поэтому предлагается различать лихоимство и мздоимство. «И то мне в памяти, — рассуждает Татищев, — что мзда и мудрых очи ослепляет, да небезизвестно и то, что некоторые безсовестные судьи некогда указы о лихоимстве на все мздоимства наклоняют». Татищев считает, что такие судьи «более сами, нежели мзду взявшие, душу свою губят, ибо лихоимство показует яко неправо взятое, а мзда делающему по должности». Отсылая опять-таки к «письму святому», Татищев напоминает: «делающему отдаждь мзду без умаления» и «достоин делатель мзды своея». Иными словами, грех таких судей заключается в том, что они препятствуют справедливой оплате за труд.
      Как известно, жалованье и позднее выплачивалось обычно не за труд, а за должность или звание. Татищев впервые ставит вопрос о соответствии размеров жалованья продуктивности деятельности работника. Вопрос этот, как известно, остается не вполне разрешенным и до наших дней, особенно когда приходится оценивать те сферы деятельности, где материальные ценности непосредственно не производятся. Татищев предлагает как бы соединение чисто административно-феодального и экономического начал. Отвечая на вопрос Петра, Татищев отсылает как бы к собственной практике: «В начале судия должен смотреть на состояние дела; если я, и ничего не взяв, а противо закона сделаю — повинен наказанию, а если изо мзды, то к законопреступлению присовокупится лихоимство и должен сугубого наказания; когда же право и порядочно сделаю и от правого возблагодарение приму, ничем осужден быть не могу».
      Татищев полагал, что «если мзду за труд пресечь и только мздоимство судить, то, конечно, более вреда государству и разорения подданным последует». Здесь, очевидно, имеется в виду принцип материальной заинтересованности. В условиях феодализма, да в его крепостническом варианте, этот принцип мог играть прямо-таки революционную роль, если бы его обратить, например, на отношения между эксплуататорами и эксплуатируемыми. Сам Татищев частично пытался это сделать. Но в данном случае речь шла об оплате труда судей и вообще административного аппарата. «Я должен, — говорит Татищев, — за получаемое жалованье сидеть только до полудня (обычная практика работы административных учреждений), в которое мне, конечно, времени недостанет, а после обеда трудиться моей должности (то есть обязанности) нет. Другое: когда я вижу дело в сумнительстве, то я, никогда внятно его исследовать и о истине прилежать причины не имея (то есть не имея заинтересованности в глубоком его рассмотрении), буду день от дня откладывать, а челобитчик принужден с великим убытком волочиться и всего лишиться. Третие: дела в канцеляриях должны решаться по регистрам порядком (то есть в порядке очереди), и случается то, что несколько дел, весьма нужных впереди, а последнему по регистру такая нужда, что если ему дни два решение продолжится, то может несколько тысяч убытка понести, что купечеству нередко случается. И тако от правого порядка может более вреда быть. А если я вижу, что мой труд не туне будет, то я не только после обеда, и ночью потружуся. Для того карты, собак, обеды или прочие увеселения оставлю и, несмотря на регистр, нужнейшее прежде ненужного решу, чем как себе, так и просителям пользу принесу».
      Татищев, следовательно, имел в виду оплату сверхурочных работ, и это он, кстати, неизменно практиковал при оплате труда работных людей и крестьян (в том числе и крепостных). Петр согласился с разумностью доводов Татищева. Однако они вызвали у него и сомнения: как можно все это осуществить на деле? «Сие все правда и для совестных людей невинно, — заметил он, — токмо не без опасности безсовестным позволить, чтоб под тем доброхотным принужденнаго не было». Трезво оценивая свою администрацию, Петр справедливо опасался создать таким образом еще один источник злоупотреблений, когда добровольный договор о рассмотрении дела во внеслужебное время превратится в обычное вымогательство. Татищев также не исключал такой опасности. Но он считал, что «лучше виннаго и безсовестнаго законом помиловать, нежели многих невинных оным отяготить».
      Несомненно, что, если бы принципы, изложенные Татищевым, можно было воплотить в жизнь, работа административных органов стала бы во много раз продуктивней. Но ни Петр, никто другой позднее не могли решиться на подобный опыт.
      Впрочем, закона, запрещавшего принципы Татищева, тоже не было. Поэтому сам он продолжал им следовать. Он неизменно платил за чужой труд, советовал это делать подчиненным и брал плату с тех, для кого делал услуги во внеприсутственное время. Когда речь идет о финансовых делах, услуги обычно оцениваются не реально затраченным трудом, а размером выигрыша челобитчика. Так издревле поступало государство. Так поступал и Татищев. Но он предостерегает от погони лишь за выгодными делами. В «Духовной» он советует «храниться гордости», то есть не допускать высокомерия в обращении с посетителями. «У некоторых людей, — говорит он о чиновниках, — и лице челобитчикам в честь показывается, не токмо ему беднаго человека выслушать терпеливо и дать ему добрый совет или наставление в помощь». У самого Татищева «никогда, хотя бы на постели лежал, двери не затворялись и ни о ком холопи не докладывали, но всяк сам о себе докладчик был (то есть он принимал посетителей непосредственно). И хотя многократно за безделицами и в неудобный времена прихаживали, но я не оскорблялся, ибо часто то случалось, что многим в краткости (то есть срочно) нужно было помощь подать и великий вред отвратить».
      Все эти советы Татищев изложил в 1734 году. Но он имел в виду, очевидно, прежде всего свою уральскую практику. На первом плане у него всегда стояли государственные интересы, воплощавшиеся на Урале прежде всего в увеличении прибытка казне, а также и в более широко понимаемом общем благе. Из средств, отпущенных на казенные дела, на личные нужды он ничего не истратил. Вместе с тем он мог своей властью объявить сбор с населения какого-нибудь нового обложения для выполнения казенных или общественных начинаний, вроде платы учителям или проектировавшейся им рублевой подати с неподатной части заводского населения. Частные же дела шли иным порядком. Здесь Татищев имел дело с предпринимателями и выступал в таком же качестве. Эта практика и позднее будет поводом для обвинений в злоупотреблениях. Но всякий раз Татищев оказывался неизмеримо честнее его обвинителей.

Последнее поручение императора

      Ногами человек должен врасти в землю своей родины, но глаза его пусть обозревают весь мир.
Сантаяна

      Дипломат служит не тому или иному режиму, а своей родине.
Силва Паранос

      На родине у тебя и прошлое и будущее. В чужом краю — одно лишь настоящее.
Гиршфельд

      Татищев ехал в столицы, рассчитывая остаться в Москве или Петербурге и, по крайней мере, не возвращаться на Урал. Он откровенно говорил Геннину, что не станет работать под началом Михаэлиса, которого он не ценил как специалиста и презирал как человека. Весьма нелестно отзывался Татищев и о работниках Берг-коллегии, исключая Брюса и отчасти Любераса. И конечно, оснований у него для этого было вполне достаточно. Известная натянутость сохранялась и в его отношениях с Геннином. Хотя последний и оправдал его в глазах царя, но неприязни к «калмыцкой роже» он все-таки, особенно поначалу, не скрывал. Татищев не мог простить Геннину и высокомерного пренебрежения, и мелочности в ходе розыска. Был и еще один источник разногласий как с Геннином, так и с немецким руководством Берг-коллегии. Выделенное в качестве особого сибирского подразделения коллегии Высшее горное начальство, как было сказано, Геннин и коллегия переименовали в Обер-бергамт. Татищев же этого переименования не принял и во всех письмах и документах пользовался прежним, им самим предложенным названием. Татищев был весьма свободен в вопросах вероисповеданий и ни в коей мере не страдал национальной ограниченностью. Он, как можно было видеть, привлекал знающих людей отовсюду, где только мог их найти, не справляясь ни о национальности, ни о вере, ни о социальной принадлежности. Но все-таки он был убежден, что руководить делом может успешно и надежно только русский человек. Геннин считал естественным, что русскими специалистами руководят иностранцы (даже не слишком подготовленные и не очень болеющие за дело). Татищев был убежден, что по-настоящему болеть за дело может только русский человек, а потому он и должен руководить работой иностранцев.
      О настроениях Татищева Геннин сообщил в особом доношении от 28 августа 1723 года Брюсу. Коллегия предложила Геннину потребовать от Татищева письменного объяснения: «Для чего он, кроме генерал-фельдцейхмейстера, кавалера и президента графа Якова Вилимовича, также и без тебя генерал-майора, под ведением Берг-коллегии быть не может, ниже не хочет? И какая явная неправда от оной коллегии ему, капитану, учинена? И на какие его предложения к пользе и службе его имп. вел. касающихся интересов ни в малом, в чем никакой резолюции не учинено? И какое ему в том помешательство чинили? И в чем виноваты были в ссоре его с Демидовым? И для чего он, капитан, в бытность свою в Сибири и в Москве, ежели на доношения его от Берг-коллегии резолюции какой не учинено, о том в Берг-коллегию не доносил?»
      Вполне вероятно, что взаимное неудовольствие во многом явилось следствием все тех же интриг Демидовых и, может быть, кого-то еще, в результате чего была нарушена нормальная деловая переписка. И в это время обе стороны еще не знали о действительных размерах этих нарушений. Но объясняться с начальством из коллегии, да еще в письменном виде, Татищеву, конечно, не хотелось, и он с этим не торопился. Геннин сообщил в коллегию, что «Татищев ныне не имеет времени, за отъездом, ответствовать». Разумеется, дело заключалось не во времени. Татищев искал возможности как-то иначе разрешить свои разногласия с коллегией.
      В Москву Татищев прибыл в конце 1723 года. В связи с предстоящей коронацией Екатерины сюда должен был вскоре прибыть и император со своим двором. Но Петр задерживался, и Татищев проехал в Петербург, где он в январе 1724 года изложил Петру просьбы и предложения, подготовленные им совместно с Геннином. Видимо, тогда же он просил подыскать ему какое-нибудь иное дело. В частности, возобновился разговор о межевании. Дело это за прошедшие три года с места не сдвинулось, и Петр дважды напоминал Татищеву об ускорении расчетов: сколько нужно будет специалистов и сколько будет стоить все мероприятие. Вопрос об уральских обязанностях Татищева пока оставался открытым. Но Татищев был взят ко двору. Император явно с повышенным интересом присматривался к деятелю, который по уровню знаний и организаторских способностей вполне мог бы занять высокое положение в правительстве. Но за Татищевым уже тогда тянулся шлейф сплетен и подозрений, связанных с его слишком вольным образом мыслей и независимым характером. Петр, очевидно, не из простого любопытства заводит с Татищевым разговоры на самые различные темы, связанные с вопросами государственного устройства, политики, религии, наук. Петр проявлял неизменный интерес к мнению Татищева. Мнение это почти всегда было оригинально. Но не всегда оно могло понравиться императору. Известный автор «Деяний Петра Великого» И. И. Голиков уверяет даже, что Петр однажды, когда Татищев публично осмеивал Священное писание, пустил в ход свою знаменитую дубинку, приговаривая: «Не соблазняй верующих честных душ, не заводи вольнодумства, пагубного благоустройству. Не на тот конец старался я тебя выучить, чтоб ты был врагом общества и церкви».
      Голиков, конечно, отразил придворную сплетню. Но суть опасений императора она отражает достаточно верно. Царь и сам не любил церковников и не смущался общением с иноверными. Однако он понимал, конечно, значение истинной веры для социальных низов и вообще для благоустройства страны. Татищев мог его пугать чрезмерной свободой суждений в некоторых вопросах.
      Известные разногласия возникали даже при обсуждении вопросов распространения наук. Сам Татищев вспоминал позднее о разговоре в летнем доме императора, связанном с подготовкой к открытию Академии наук. Лейб-медик Блюментрост, исполнявший обязанности президента будущей академии, попросил Татищева приглашать ученых из Швеции (куда в это время готовился он ехать) «в профессоры». Татищев по этому поводу рассмеялся: «Ты хочешь сделать Архимедову машину очень сильную, да подымать нечего и где поставить места нет». Петр вступил в разговор, попросив разъяснить, что имеет в виду Татищев. А Татищев имел в виду то, что начинать надо снизу, а не сверху: «Ищет учителей, а учить некого, ибо без нижних школ, академия оная, с великим расходом будет бесполезна». Петр ответил в тон Татищеву аллегорически: «Я имею жать скирды великия, токмо мельницы нет, да и построить водяную и воды довольно в близости нет, а есть воды довольно в отдалении, токмо канал делать мне уже не успеть, для того что долгота жизни нашея ненадежна; и для того зачал перво мельницу строить, а канал велел только зачать, которое наследников моих лучше понудит к построенной мельнице воду привести». Петр не без оснований полагал, что «зачало» он уже осуществил созданием «школ мафематических», а также распоряжением об устройстве школ по епархиям и губерниям. Но это было именно «зачало», так как реально действовали очень немногие училища, и вопрос заключался в том, как целесообразней израсходовать одни и те же средства: на «учителей» или на эти самые «училища». В итоге опасения Татищева оказались обоснованными: после смерти Петра «люди преславные в науках... съехались и академию основали», школы же не только не расширялись, но и прежние пришли в упадок. Академия долгое время, поглощая значительные средства, не давала необходимой отдачи.
      Геннин придавал большое значение военному укреплению новых поселений (от нападения башкир и возможных волнений местного русского населения). Такого рода предложения центральные органы обычно поддерживали в первую очередь. 16 февраля 1724 года эти и некоторые другие вопросы рассматривались в Сенате в присутствии императора. Здесь же ставился вопрос о приписке к заводам новых крестьянских слобод. Сенат в целом шел навстречу просьбам Геннина. За два года он получил неизмеримо больше средств, чем мог рассчитывать Татищев получить когда-либо в отдаленном будущем. Но в Петербурге не могли не выражать беспокойства по поводу весьма значительных расходов, сопровождавших каждое очередное мероприятие Геннина.