Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Жизнь замечательных людей - Татищев

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Кузьмин Апполон / Татищев - Чтение (стр. 11)
Автор: Кузьмин Апполон
Жанр: Биографии и мемуары
Серия: Жизнь замечательных людей

 

 


      Кондиции — лишь один «конституционный» документ верховников, причем не самый важный. Это даже компрометирующий их документ, так как в нем речь идет об ограничении власти императрицы в пользу только Верховного тайного совета. Именно этот документ должен был вызвать беспокойство у значительной части дворян, в том числе и знати, поскольку в нем ничего не говорилось о их месте в новой государственной системе. Между тем у верховников были предложения и на этот счет. Дворяне же о них не знали.
      Кондиции являлись документом, с которым верховники обратились к Анне. К дворянскому же «всенародию» они собирались выйти с иным документом, значительно большим по размерам, чем Кондиции. Это «проект формы правления». Первым же пунктом в проекте разъяснялось, что «Верховный тайный совет состоит ни для какой собственной того собрания власти, точию для лутчей государственной пользы и управления в помощь их имп. величеств». Как и в предшествующий период в России, ограничения срока занятия должностей не предполагалось. «Упалые», то есть освободившиеся, места должны были восполняться путем выборов из «первых фамилий, из генералитета и из шляхетства, людей верных и обществу народному доброжелательных, не вспоминая об иноземцах».
      Резкий курс на освобождение от засилья «иноземцев», видимо, проводил Д. М. Голицын. Но в «проекте» эта линия была приглушена. Верховники, в частности, вполне признавали полноправие Остермана, и нет никаких оснований думать, чтобы кто-то намеревался устранить его из совета. В плане ограничений для иностранцев верховники могли ссылаться и на соответствующий опыт Швеции, где вообще исключалось занятие иностранцами каких-либо должностей. Но такая отсылка нужна была разве только для постановки этого вопроса в присутствии Остермана. В Швеции-то никакого иностранного засилья никогда и не было. Другое дело Россия. Здесь некоторые отрасли хозяйства и подразделения управления были захвачены чужеземцами целиком.
      «Проект» предусматривал решение и еще одной задачи, весьма беспокоившей дворянство: из одной фамилии в совет могло входить не более двух человек, «чтоб там нихто не мог вышней взять на себя силы». Это предложение означало отстранение одного из Долгоруких. По-видимому, вывести должны были Алексея Григорьевича, поскольку фельдмаршала Владимира Васильевича только что специально ввели, а Василий Лукич являлся одним из соавторов проекта.
      Выбор кандидатов на «упалые» места должны были осуществлять члены Верховного тайного совета вместе с Сенатом. При рассмотрении дел совет должен был руководствоваться принципом, что «не персоны управляют закон, но закон управляет персонами, и не рассуждать ни о фамилиях, ниже о каких опасностях, токмо искать общей ползы без всякой страсти». Для разрешения всякого «нового и важного государственного дела» на заседание совета должны были приглашаться «для совета и рассуждения» Сенат, генералитет, коллежские члены и знатное шляхетство.
      «Проект» в целом сохранял ту структуру власти, которая сложилась в последние годы правления Петра I, включая утвержденную в 1722 году Табель о рангах. «Для вспоможения» Верховному тайному совету оставался Сенат. Вопрос о численности его предполагалось решить дополнительно с учетом пожеланий «общества». Сенат и коллегии должны были набираться «из генералитета и знатного шляхетства».
      Основным адресатом «проекта» было дворянство, которому и рассыпаются всяческие привилегии. Дворяне освобождались от службы в «подлых и нижних чинах», для них предусматривалось создать «особливые кадетцкие роты, ис которых определять по обучении прямо в обор (то есть высшие) афицеры». Предполагалось, что «все шляхетство содержано быть имеет так, как в протчих европейских государствах в надлежащем почтении». Иными словами, дворянству было обещано все, что оно требовало в своих челобитных или частных разговорах. Но дворяне ничего об этом не знали: оглашение проекта откладывалось до приезда императрицы.
      Бичом времени было не раз упоминавшееся противоречие: старая система кормлений будто бы отменена, но жалованье регулярно не выплачивается. Верховники обещают строго следить за своевременной выплатой жалованья, а также за тем, чтобы повышение в чинах проводилось «по заслугам и по достоинству, а не по страстям и не по мздоимству». Высказывается пожелание «о солдатех и о матросех смотреть прилежно, как над детми отечества, дабы напрасных трудов не имели, и до обид не допускать».
      Купечеству уделялся лишь один, но очень важный пункт. Решительно отвергался принцип монополии: «В торгах иметь им волю и никому в одни руки никаких товаров не давать и податми должно их облегчить». Предписывалось также «протчим всяким чинам в купечество не мешатца». В условиях феодального государства ограждение купечества от возможного вмешательства со стороны властей или дворянства вернее всего способствовало развитию торговли и промышленности. В этом пункте заметно отражение той политики, которую Голицын пытался проводить на практике в 1727-1729 годах, возглавляя Коммерц-коллегию.
      Достаточно расплывчато звучало обещание: «Крестьянам податми сколько можно облехчить, а излишние расходы государственные разсмотрит». Речь шла о сокращении обложения крестьян за счет сокращения государственных расходов. Но опыт предшествующих лет показал, что с «сокращением расходов» всегда дело обстояло не лучшим образом, хотя кое-что в этом направлении все-таки делалось.
      Политический смысл имело предписание: правительству «быть в Москве непременно, а в другое место никуда не переносить». Правда, объяснялось это необходимостью избежать «государственных излишних убытков» и «для исправления всему обществу домов своих и деревень». И действительно, содержание двора и учреждений обходилось в Петербурге несравнимо дороже, чем в Москве. Но дело было не столько в этом, сколько в том, что Москва олицетворяла собственно Россию и ее традиции, в то время как Петербург был именно «окном в Европу», и повернут он был как бы в противоположную сторону от России.
      «Проект формы правления» являлся результатом взаимных уступок членов Верховного тайного совета. В таком виде он не отражал полностью ни взглядов Д. М. Голицына, ни убеждений В. Л. Долгорукого. Голицын имел более смелый проект политических преобразований, предусматривавший значительное возрастание роли третьего сословия. По замыслу Голицына, помимо Верховного тайного совета, учреждались три собрания: Сенат, шляхетская палата, палата городских представителей. Сенат в составе тридцати шести человек должен был рассматривать дела, представляемые совету. Шляхетская палата из двухсот человек была призвана ограждать права этого сословия от возможных посягательств со стороны Верховного тайного совета. Палата городских представителей должна была блюсти интересы третьего сословия и заведовать торговыми делами.
      Именно в голицынском проекте с наибольшей полнотой учитывались и шведская конституция, и собственно русская земская практика эпохи ее наивысшего подъема. Голицын значительно далее своих коллег готов был идти навстречу пожеланиям купечества и горожан. Создание замкнутых сословных сфер в данном случае должно было ограничить дальнейшее расширение крепостнических отношений. И понятно, что этот проект даже не был вынесен на обсуждение. Слишком явно было, что он не удовлетворит дворянство, без которого любые предложения верховников были обречены на неудачу.
      Верховники предусматривали и определенный порядок обсуждения проектов на пути превращения их в законодательные акты. Этой цели служил специальный документ, называемый «Способы, которыми, как видитца, порядочнее, основательнее и тверже можно сочинить и утвердить известное толь важное и полезное всему народу и государству дело». Первый пункт документа предлагал, «чтоб все великороссийского народа шляхетство, выключа иноземцев... не греческого закона и у которых деды не в России породились, согласились бы за себя и за отсутствующих единодушно вместе так, чтоб никто, никак и ничем от того согласия не отговаривался ни заслугами, ни рангом, ни старостью фамилии и чтоб всякому был один голос». Предусматривалось, следовательно, равенство всех дворян независимо от их личных заслуг и знатности рода, а также положения на служебной лестнице.
      «Единодушным согласием» необходимо было избрать «ис тогож шляхетства годных и верных отечеству людей от двадцати до тридцати человек», и эти выборные должны были готовить письменные проекты, «что они вымыслить могут к ползе отечества». Заседания идут под председательством двух выборных особ, которые сами права голоса не имеют, а должны поддерживать порядок, унимать страсти в ходе заседаний. Если возникали вопросы, касающиеся других сословий, выборные от этих сословий приглашались на обсуждение. Оговаривалось, «чтоб выборные от всякого чина имели свой выбор», то есть чтобы выборы осуществлялись не сверху, со стороны властей, а в рамках сословных организаций.
      Подготовив коллективное заключение, выборные от дворян должны были представить его в Сенат «и с ним советовать и согласитца». Затем все вместе направляются в Верховный тайный совет. «А как выборные, Сенат и Верховный совет о каком деле согласятца, и тогда послать с тем делом несколько особ к ее им. величеству и просить, чтоб конфирмовала» (то есть утвердила).
      Предлагаемые проекты могли бы совершенно изменить политическое лицо России и существенно повлиять на ее дальнейшее социальное развитие. Даже ограничение круга полноправных в политическом отношении граждан только шляхетством в этих условиях было большим шагом вперед. К тому же хотя бы и в глухой форме говорилось и о правах других сословий (разумеется, не считая крепостных крестьян), дела которых должны были решаться с их полноправным участием. В последней оговорке, пожалуй, и сказывается влияние голицынского проекта создания сословных палат. Логика дальнейшего развития неизбежно повела бы к постепенному усилению роли третьего сословия, примерно так, как было в Швеции этого времени. Аристократия в Швеции более, чем в России, кичилась своим происхождением. Но третье сословие благодаря наличию значительных капиталов уверенно забирало в свои руки те сферы, которые давали более всего прибылей.
      В 1730 году не было неотвратимой обреченности конституционных начинаний. И во всяком случае, никогда в России, вплоть до 1905 года, не было столь благоприятных условий для перехода к конституционной монархии. Просчеты верховников носили скорее тактический, чем политический характер. Едва ли не более всего верховников подвела «тайна» их заседаний, «тайна», которую каждый член совета торжественно клялся хранить независимо от любого поворота событий. Василий Лукич, вернувшись из Митавы после подписания Анной Ивановной Кондиций, резонно замечал, что надо «хотя кратко упомянуть, какие дела им (то есть выборным от дворян) поверены будут... чтоб по тому народ узнал, что к пользе народной дела начинать хотят». Верховники либо не сумели, либо не успели осуществить это предложение.
      Разрабатывая проекты расширения политической роли дворянства, верховники все-таки дворянству более всего и не доверяли. Поэтому они стремились поставить его перед совершившимся фактом. Введение в состав совета двух популярнейших фельдмаршалов должно было умиротворить неспокойную, хотя и аполитичную гвардию. Фельдмаршалы без труда могли найти достаточное количество армейских полков, готовых откликнуться на их призыв. Но верховники старались представить Кондиции и прочие акты выражением воли самой императрицы. Это был большой и неоправданный риск. Такой путь обещал успех лишь в том случае, если бы императрица сама была участницей заговора. Но на это рассчитывать, конечно, не приходилось. Трудно было надеяться и на то, что удастся надежно оградить императрицу от внешнего мира. Даже о намерении верховников Анна узнала раньше от их противников, чем от них самих.
      Рассчитывая на Анну Ивановну, верховники сами связали себе руки. Они теперь не могли обратиться непосредственно к дворянству. Положение особенно усугубилось после того, как 2 февраля на собрании высших чинов государства были провозглашены подписанные Анной Ивановной Кондиции. Правда, Верховный тайный совет предложил первым пяти рангам служилых чинов и титулованному дворянству подавать свои проекты. Но утверждение их автоматически переносилось в канцелярию императрицы, которая вскоре должна была прибыть в Москву. Наиболее же важные для дворянства документы совета до сведения дворянства так и не были доведены и, видимо, могли быть обнародованы лишь после утверждения их императрицей.
      Таким образом, стремясь к ограничению монархии в интересах дворянства, верховники не верили сами в гражданскую подготовленность российского шляхетства, в его политическую активность и самосознание. Поэтому верховники и стремились навязать ему гражданские права и конституционное сознание сверху, императорской волей.
      Дворянские проекты, возникшие независимо от верховников или же по их предложению, были значительно беднее проекта верховников. В Верховный тайный совет поступило несколько таких проектов, и в большинстве из них излагались лишь ближайшие пожелания дворянства, тогда как вопросы общего политического устройства почти не затрагивались. Почти во всех проектах ставился вопрос о необходимости расширения состава Верховного совета или же передачи его функций Сенату. В проекте И. А. Мусина-Пушкина очень резко подчеркивалось значение родовитой аристократии. «Фамильным» должна была принадлежать половина мест и в Верховном тайном совете, и в Сенате, причем к простому шляхетству причислялся даже генералитет. Различие между старым и новым шляхетством, как отмечалось, проводилось и в проекте тринадцати. В этом проекте было, в частности, положение, что «для ремесел и других низких должностей шляхетство не употреблять».
      Однако если проекты дворян были бедными, то споры в дворянских собраниях рождали и довольно далеко идущие предложения. Одним из самых активных участников этих споров и был Василий Никитич Татищев, имевший и наибольшие познания, и широту суждений по сравнению со своими коллегами.
      В событиях 1730 года Голицын и Татищев оказались в разных лагерях. И дело не столько в идейных расхождениях, сколько в особенностях политического расклада. В конце 20-х годов, как отмечалось, неоднократно возбуждались обвинения в адрес Феофана Прокоповича, и за обвинителями стояли представители старых княжеских фамилий, петровский кабинет-секретарь А. Макаров и другие. Прокопович раздражал многих русских отрицательным отношением к русской старине, своеобразным космополитизмом, безразличием к престижу страны на европейской арене. Но вслух о таких вещах обычно не говорили. Поэтому фигурировало обвинение в «неправославии», именно в склонности к лютеранству. Основания для этого были. В окружении Петра вообще было много лютеран. На лютеранке был женат и один из верховников, Гаврила Головкин, в результате чего в семье его дети воспитывались в лютеранском духе. Татищева никто не рискнул бы обвинить в неуважении к русской истории. Зато «неправославия», правда иного толка, у него было куда больше, нежели у Прокоповича, и Прокопович не преминул продемонстрировать это публично, отмежевавшись от некоторых весьма вольных воззрений Татищева.
      О тучах, сгущавшихся над Татищевым, еще летом 1728 года сообщал брауншвейгский посланник барон фон Крамм. Крамм характеризует Татищева как одного из весьма разумных людей, великолепно знающего немецкий язык и обладающего большими познаниями в области горного и монетного дела, но почему-то попавшего в немилость к Алексею Григорьевичу Долгорукому. Под видом инспекции горных предприятий Долгорукие намеревались выслать его в Сибирь. Позднее в письме к И. А. Черкасову Татищев напоминал об этом намерении Долгоруких, которые и прямо грозили ему «виселицей и плахой».
      У Антиоха Кантемира жизненные невзгоды фокусировались на личности Дмитрия Голицына. Старший брат Антиоха Константин женился на дочери Голицына и не без помощи тестя сумел воспользоваться законом о единонаследии, получив все владения отца. Антиох оказался лишенным устойчивого материального обеспечения. В значительной мере это обстоятельство и придавало его творчеству пессимистическую окраску.
      К концу 20-х годов Татищева сближали с Кантемиром и Прокоповичем определенная схожесть судеб и некоторые их воззрения. Часто у них были одни и те же недруги. Но он не мог принять ту безудержную апологетику самодержавия, с которой выступали Прокопович и Кантемир. В конечном счете он оказался в числе тех, кого Прокопович также подверг резкой критике как «мятежных» соперников верховников в дележе власти.
      «Мятежники» собирались в разных домах, где велись жаркие споры. Наиболее людные сходки отмечались у А. М. Черкасского, Василия Новосильцева, князя Ивана Барятинского. Существо споров Татищев изложил позднее в записке «Произвольное и согласное разсуждение и мнение собравшегося шляхетства русского о правлении государственном». По замечанию Плеханова, «Татищев сам не знал, чего, собственно, ему хотелось: он, защищавший в теории самодержавие, пишет конституционный проект» и затем то уговаривает конституционалистов согласиться с монархистами, то готов прочитать перед Анной Ивановной конституционную челобитную дворян. М. Н. Покровский увидел в этих колебаниях даже неумение «отличить конституционную монархию от абсолютной». Но документ, по которому обычно судят о взглядах Татищева, это все-таки «согласное разсуждение», то есть коллективное мнение определенной группы дворянства. Татищев же колебался и субъективно — идеальная форма правления для России не продумывалась им ранее, — и объективно, как член определенной общественной прослойки. Известно, что уже 23 января, то есть всего через несколько дней после смерти Петра II, Татищев разыскивал и «читал кое с кем» материалы, связанные с шведской формой правления, и обещал «охотно заплатить» шведскому послу за отыскание различных постановлений рикстагов. Он шел явно в числе пионеров конституционализма, по крайней мере, до тех пор, пока (конечно, неожиданно для него) не определился выбор верховников: Анна Ивановна, с рождением которой некогда началась его «служба» при дворе.
      Для правильного понимания действительных взглядов Татищева должно учитывать и еще одно обстоятельство, на которое недавно обратил внимание советский историк Г. А. Протасов. Записка составлялась уже после событий, когда самодержавие восторжествовало и Татищеву, возможно, приходилось оправдываться перед кем-то из окружения Анны. Так, на исторической справке, подводящей к существу вопроса, сказывается влияние одной из проповедей Феофана Прокоповича, записанной в 1734 году. Прокопович дал своеобразную схему русской истории, из которой следовало, что Россия всегда укреплялась самодержавием и приходила в упадок из-за его ослабления.
      1734 год, возможно, и был тем временем, когда от Татищева потребовался «оправдательный» документ, о чем будет речь ниже. Позднее, в 1743 году, он отправит этот документ вместе с другими в правительствующий Сенат, что вызовет чрезвычайное раздражение его высоких членов, многие из которых и сами были в той или иной степени участниками событий 1730 года. А незадолго до смерти, по просьбе Шумахера, он направил копии их в Академию наук, благодаря чему они и дошли до нашего времени.
      История записки объясняет и ее сложное строение, и внутренние противоречия, и некоторое расхождение с подлинными дворянскими проектами, сохранившимися в архивах. Татищев как бы соединяет свои рассуждения с действительным ходом событий и проектами, подлежавшими обсуждению. В ней имеется и то, что реально предлагалось в ходе горячих споров, и то, что он направлял и объяснял уже задним числом.
      Записку, как отмечалось, открывает обширная историческая часть. Татищев осуждает верховников за нарушение традиционного порядка избрания монарха в случае пресечения династии. Он полагает, что ранее уже было три избрания: Бориса Годунова, Василия Шуйского и Михаила Романова. Два из них не могут служить примером: «Избрали не порядком: в первом было принуждение, во втором коварство». «А по закону естественному, — поясняет Татищев, — избрание должно быть согласием всех подданных, некоторых персонально, других через поверенных, как такой порядок во многих государствах утвержден».
      «Естественный закон» и «естественное право» — теории, зарождающиеся в Европе в условиях формирования буржуазного уклада. С наибольшей полнотой понимание их Татищев выразил в рассматриваемом ниже «Разговоре...». Здесь он касается политического раздела естественноправовых теорий, согласно которым природа человека определяла и государственное устройство: отдельные индивиды путем «общественного договора» соединялись в единый организм.
      В теориях «общественного договора» вслед за Аристотелем обычно рассматривались три формы правления: монархия, аристократия, демократия. Но если, например, Феофан Прокопович решительно и однозначно решал вопрос в пользу неограниченной монархии, то рассуждение Татищева куда менее определенно. Татищев отмечает необходимость учета положения той или иной страны: «Каждая область избирает, разсмотря положение места, пространство владения, а не каждое всюду годно, или каждой власти может быть полезно».
      Примечательно, что идеальной формой правления Татищев считал демократию. Но он полагал, что она осуществима лишь «в единственных градех или весьма тесных областях, где всем хозяевам домов собраться вскоре можно... а в великой области уже весьма неудобна». Демократия мыслится Татищевым как возможность обсуждения всех вопросов общим собранием граждан. Представительную же демократию он объединяет с аристократической формой правления. Это проистекало, конечно, не из того, что он не осознавал разницу между представительной демократией и реальной аристократией, характерной хотя бы для Швеции этого времени. Просто представительная демократия в его понимании на практике могла быть осуществима именно в форме аристократии.
      Сам термин «аристократия» Татищев поясняет уточнением: «или избранных правительство». «Избранный» в данном случае тоже имеет двоякий характер: пользующийся правом по положению или избранный на должность. Иными словами, принципы избрания могли быть разными. Но и в том случае, если избрание было «всенародным», это было бы «аристократией», правлением «избранных».
      Представительное (аристократическое) правление уступает «демократическому», но оно все-таки лучше монархического. К сожалению, оно также не везде возможно. Оно применимо лишь «в областях, хотя из неколиков градов состоящих, но от нападений неприятельских безопасных, как-то на островах и проч., а особливо если народ учением просвещен и законы хранить без принуждения прилежит, — тамо так остраго смотрения и жестокого страха не требуется».
      Таким образом признается безусловная предпочтительность представительной формы правления для Скандинавии, Англии и некоторых других государств, в условиях XVIII века достаточно надежно защищенных от внешней угрозы. Эта форма была бы желательной и для других государств, если население их достаточно просвещено, привыкло следовать законам без постоянного напоминания и принуждения. Подобно Артемию Петровичу Волынскому, Татищев в России этого последнего условия не видел. Отсутствие просвещения при наличии постоянной внешней угрозы, по мнению Татищева, не оставляло выбора. Ничего хорошего в своей сущности монархия не содержит. Она несет с собой лишь «жестокий страх». Но географические и политические условия России обязывают мириться с этим как с относительно меньшим злом.
      Соображения Татищева, очевидно, не лишены оснований. Позднее Энгельс также наличие или отсутствие королевской власти в странах средневековой Европы ставил в зависимость главным образом от внешнеполитических обстоятельств. В Германии, например, не сложилось сильного централизованного государства именно потому, что в этом не было потребности, поскольку она оказалась «избавленной на длительный срок от вторжений». К. Маркс также связывал «централизованный деспотизм» в России с условиями ее внутреннего социального строя, «обширным протяжением территории» и «политическими судьбами, пережитыми Россией со времен монгольского нашествия».
      «Великие и пространные государства, для многих соседей завидующих», по мнению Татищева, не могут устоять при демократической или аристократической форме правления, «особливо где народ недовольно учением просвещен, и за страх, а не из благонравия, или познания пользы и вреда, закон хранят». Для таких государств «не иначе, как само- или единовластие потребно». Политическая повседневность, полагал Татищев, давала примеры успешного действия любой из этих систем. «Голландия, Швейцария, Генуя и проч. изрядно правятся демократиею и называются республики». Аристократическая форма успешно осуществлена в Венеции. Германская империя и Польша управляются монархами вместе с аристократией. «Англия и Швеция из всех трех состоят, яко в Англии нижний парламент или камера, в Швеции сейм — представляют общенародие; верхний парламент, а в Швеции сенат — аристократию».
      Зависимость форм правления от внешних обстоятельств Татищев подтверждает и примерами из всемирной истории. Так, «Рим, прежде императоров, правился аристократиею и демократиею, а в случае тяжкой войны избирал диктатора и давал ему полное единовластительство». «В трудном состоянии» к аналогичным мерам прибегают Голландия и Англия. «Из сего видим, — заключает Татищев, — что издревле утвержденные республики в случаях опасных и трудных монархию вводят, хотя и на время».
      Условия России Татищев ставит в один ряд с Францией, Испанией, Турцией, Персией, Индией и Китаем, которые «яко великие государства, не могут иначе правиться, как самовластием».
      Целесообразность для России самодержавия Татищев подтверждает ее историческим опытом. В этой связи он дает первую свою канву русской истории, начиная ее от скифов, имевших уже «самовластных государей». Затем период «единовластительства» определяется временем от Рюрика до Мстислава Великого (сына Владимира Мономаха), то есть со второй половины IX века до 1132 года. В результате за 250 лет «государство наше всюду распространилось».
      Феодальная раздробленность привела к тому, что татары захватили власть над русскими землями, а некоторые владения Руси оказались под властью Литвы. Лишь Иван III «паки монархию возстановил, и, усилився, не токмо власть татарскую низвергнул, но многие земли у них и Литвы, ово сам, ово сын его, возвратил. И так государство прежнюю свою честь и безопасность приобрело, что продолжалось до смерти Годунова».
      Разорения Смутного времени Татищев объясняет тем, что Василий Шуйский вынужден был дать боярам «запись, которою всю власть, у государя отняв, себе похитили, подобно как и ныне». В результате шведы и поляки «многие древние русские пределы отторгнули и овладели». Правда, воцарение Михаила Романова несколько выбивалось из этой схемы. Хотя его «избрание было порядочно всенародное, да с такою же записью, через что он не мог ничего учинить, но рад был покою». Ограничением самодержавия в этом случае как будто доволен более всех сам царь. И у Татищева нет оснований считать это ограничение нецелесообразным.
      Восстановление самовластия Алексеем Михайловичем Татищев объясняет тем, что царь получил возможность управлять войском во время русско-польской войны. Он полагал, что именно благодаря этому были одержаны победы в войне и они были бы еще большими, если бы не противодействие «властолюбивого Никона». Торжество же самовластия и соответствующие успехи при Петре Великом «весь свет может засвидетельствовать».
      По-видимому, нечто подобное Татищев излагал и в обсуждениях января — февраля 1730 года. Но в спорах выдвигались и мнения противоположные: «единовластное правительство весьма тяжко», поскольку «единому человеку власть над всем народом дать не безопасно». Опасность грозит и оттого, что царь, «как бы мудр, справедлив, кроток и прилежен ни был, безпогрешен же и во всем достаточен быть не может». В случае же если монарх «страстям своим даст волю», то от насилий страдают невинные. Другая угроза исходит от того, что именем монарха управляют временщики, и временщик «из зависти» может свирепствовать еще более, «особливо если подлородный или иноземец, то наипаче знатных и заслуживших государству ненавидит, гонит и губит, а себе ненасытно имения собирает». И наконец, третье — «вымышленная свирепым царем Иоанном Васильевичем тайная канцелярия» (то есть Преображенский приказ сыскных дел), которая постыдна перед лицом других народов и разорительна для государства.
      Татищев считает все высказанные соображения основательными. Но, по его мнению, они не перекрывают положительной роли монархии для таких стран, как Россия. Он исходит из того, что монарх «не имеет причины к разорению отчизны ум свой употреблять, но паче желает для своих детей в добром порядке содержать и приумножать». Поэтому государь заинтересован в подборе советников «из людей благоразсудных, искусных и прилежных». Но против довода об опасности воцарения монарха, который «ни сам пользы не разумеет, ни совета мудрых не принимает и вред производит», у Татищева не находится возражений. Покинув надежную почву «естественного закона», Татищев вынужден уповать на смирение: поскольку возможности воцарения несмышленого монарха не предотвратить, остается «принять за божие наказание». Предполагаемых собеседников Татищев дразнил сравнением с весьма нередкой бытовой картиной: если один шляхтич «безумно» разоряет свой дом, «для того всему шляхетству волю в правлении отняв, на холопей оное положить, ведая, что никто сего не утвердит». Республиканское самосознание собеседников Татищева, конечно, не распространялось на крепостное крестьянство. Но его довод мог быть повернут и в противоположном направлении: неразумна не только абсолютная монархия, а и крепостнический порядок.
      Признает Татищев и опасность временщиков: «От оных иногда государство много бед терпит». Большой вред нанесли России «неистовые временщики». Скуратов и Басманов при Иване Грозном, Милославский при Федоре Алексеевиче, Меншиков и Толстой в недавние времена. Но их как бы уравновешивают «благоразумные и верные»: Мстиславский у Грозного, Морозов и Стрешнев у Алексея Михайловича, Хитрой и Языков у Федора Алексеевича, Голицын у Софьи. Эти временщики «благодарение вечное заслужили, хотя некоторые по ненависти других в несчастии жизнь окончили». В республиках положение с временщиками тоже не лучше и может стать даже более опасным, чем в монархиях.
      Тайная канцелярия государство, конечно, не красит. Но дело это, полагал Татищев, неновое, поскольку таковая появилась еще при римском императоре Августе или Тиберии. Она даже, «если токмо человеку благочестивому поручится, ни мало не вредна, а злостные и нечестивые, недолго тем наслаждался, сами исчезают». Дело, следовательно, лишь в том, кто ведает Тайной канцелярией. Татищев, однако, не разъясняет, как предотвратить возможность поручения ее «злостным и нечестивым».

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26