Так говорил Заратустра

А Иоанн взял все это и перечеркнул: "Тут книжники и фарисеи привели к нему женщину, взятую в прелюбодеянии, и, поставивши ее посреди, сказали Ему: Учитель! эта женщина взята в прелюбодеянии; а Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями: Ты что скажешь? Говорили же это, искушая Его, чтобы найти что-нибудь к обвинению Его. Но Иисус, наклонившись низко, писал перстом на земле, не обращая на них внимания. Когда же продолжали спрашивать Его, Он восклонившись сказал им: кто из вас без греха, первый брось на нее камень. И опять, наклонившись низко, писал на земле. Они же, услышавши то и будучи обличаемы совестью, стали уходить один за другим, начиная от старших до последних; и остался один Иисус и женщина, стоящая посреди. Он сказал ей: женщина! где твои обвинители? никто не осудил тебя? Она отвечала: никто, Господи! Иисус сказал ей: и Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши".
      Обоюдоострый меч! На все случаи жизни. Была бы жизнь, и были бы действия, а судия найдется,
      - Ты о чем-то думаешь, - спросила Лиза.
      - Я думаю о тебе, - сказал Беляев.
      - И что ты обо мне думаешь?
      - Что ты седьмой лепесток розы! - воскликнул он и, подумав, начал: Потому что совершенны небо и земля и все таинство их. И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, и почил в седьмой день, и благословил Бог этот день, и освятил его... А перед тем, в шестой день, Бог сотворил человека по образу Своему, мужчину и женщину. И прекрасна была женщина, как роза, и ты - среди пышных лепестков женских - седьмой лепесток, как седьмой день, в который Бог любовался созданиями своими...
      - Это ты сейчас придумал? - спросила Лиза, чувствуя прилив сильного, какого-то экзальтированного чувства к нему.
      Глава XII
      Лиза засмеялась, взяла его руку и прижала к своей щеке.
      - Ты меня любишь?
      - Люблю! - не задумываясь, выпалил он.
      - Не верю!
      - Что сделать для того, чтобы ты поверила? Лиза, не мигая, уставилась на Беляева, губы ее открылись и меж белых зубов показался нежный язычок.
      - Не нужно верить, - сказала она. - И так все видно. Любви не скроешь. Глаза все говорят.
      - Верить все-таки нужно.
      - Не знаю.
      Он погладил ее руку, потом чуть сжал ее пальцы.
      - Поцелуй меня, - попросила она.
      Он различил в поцелуе вкус ее губ. Когда Лиза вдыхала в себя воздух, у Беляева возникало ощущение холода, а при выдохе он чувствовал струю теплого воздуха.
      Ее губы пахли снегом.
      - О чем ты думаешь? - спросила она.
      - О тебе, конечно.
      - Почему "конечно"?
      - Потому что - о тебе.
      - Мне приятно, что ты думаешь обо мне. А что ты думаешь обо мне, интересно?
      - То, что ты мне нравишься.
      - Нравишься или люблю?
      - Скорее, люблю.
      - Зачем ты все время произносишь лишние слова?
      - Какие?
      - Ну, эти "конечно", "скорее"? Неужели ты не можешь обходиться без этих лишних слов?
      - Конечно, могу.
      - Опять?
      - Что "опять"?
      - Да это твое "конечно"!
      - Ладно, не буду.
      - Скажи просто - не буду. Без "ладно".
      - Не буду.
      Он обнял ее и привлек к себе.
      - Ты мне родишь ребенка? - вдруг спросил он.
      - Так сразу?
      - Безотлагательно. Желательно, завтра же. Учащенный ритм их дыханий слился воедино.
      - Это невозможно, потому что должно пройти девять месяцев...
      - Ты согласна родить? - повторил он свой вопрос.
      - Хочу!
      Он был с нею чрезвычайно нежен, но и в этой нежности Лиза ощущала свою подчиненность, которая, впрочем, доставляла ей определенное удовольствие, чисто по-женски. Может быть, умом она бы не желала быть зависимым человеком, но женская природа делала ее таковой, помимо воли, помимо рассудка. Так! Он слишком сильно, до режущей боли, сжимал ее груди, мял их в каком-то диком экстазе, мял ее всю, вгрызался так, словно она была гранитная, придавал ее ногам, рукам, всему телу какие-то немыслимые положения, от которых и у него, и у нее просто захватывало дух, как будто они, свившись в клубок, летят в пропасть, но вдруг у них вырастали крылья, и падение, стремительное падение оканчивалось взлетом, неимоверными взмахами крыльев, и начиналось плавное парение, после чего начинался стремительный набор высоты, они перелетали через скалы, чтобы с каким-то трагически-радостным криком вновь ощутить сумасшедшее падение, столь молниеносное, что, казалось, еще одно мгновение и они насмерть расшибутся о скалы, но у самого дна ущелья они ухитрялись делать мертвую петлю и выходить из пике, дабы набирать новую высоту, недостижимую в представлении и достижимую в решительном действии, действии, которое опрокидывало все теоретические знания о любви, все описания эротических состояний, поскольку если бы люди довольствовались только теориями в этой области, то они бы никогда не стали людьми в полном смысле этого слова, потому что человек прежде всего существо рождающее, а не погребающее. Хотя тут же в голове Беляева пронеслось, что человек - это то и другое: и рождающее, и погребающее, и, возможно, воскресающее.
      Она надела его рубашку, пришедшуюся ей почти что до самых колен, и села к столу. Беляев обвязался полотенцем и тоже сел. Лиза налила по рюмке коньяку. Они с радостью выпили, чтобы утолить жажду и набраться сил. Лиза шелестела фольгой шоколада, ломала его тонкими пальцами с алым маникюром и кормила Беляева. Он, как тихое животное, жевал и постанывал от удовольствия. Затем он стал ломать шоколад и кормить Лизу. И она, подобно бессловесному животному, жевала и постанывала. Шоколад они заедали яблоком и лимоном.
      - Ты не можешь сказать, с каких лет ты помнишь себя? - спросил Беляев, любуясь жующим красным ртом Лизы.
      - Не помню.
      - А я помню себя, наверно, с момента зачатия! - вдруг выпалил он. Какое-то странное чувство темноты первой памяти иногда возникает во мне. Это я бы назвал - темной памятью. Как будто бы я был свидетелем своего зачатия...
      - Невероятно! - улыбнулась Лиза, губы ее становились коричневыми от шоколада, изредка она облизывала их языком.
      - Это странное чувство, которое приходит ко мне довольно-таки часто. И я со стороны вижу мою мать и моего отца. И у меня возникает немножко медицинское чувство. Знаешь... когда у кого-нибудь рана, или человеку делают операцию, все твои чувства как бы атрофируются, остается лишь одно брезгливая необходимость. Понимаешь?
      - Понимаю.
      - И вот я думаю, что наш ребенок видел нас с тобою, и что у него сейчас возникло это чувство брезгливого безысхода... Его вроде бы нет, ребенка нет, и в то же время он уже есть, присутствует, сейчас выйдет и с ужасом спросит: что вы делали в постели? Почему так это по-животному, так дико, так варварски. Как вы могли при мне выставить напоказ все свои члены, все свои мерзкие места? И что мы скажем с тобою в ответ?
      - Ты говоришь черт знает что! Ты нарушаешь всякую последовательность! Ребенок со временем сам догадается, что для чего у него существует. Об этом не говорят. Мне, как и любой женщине, каждый день нужно подмываться, но я же не говорю об этом во всеуслышание! И тебе с медицинской точки зрения, вдруг смело сказала она, глядя прямо ему в глаза, - нужно каждый день мыть с мылом свой орган! Но мыть и говорить - совершенно разные вещи. Ты должен каждый день принимать ванну, но не говорить об этом. Это великое ханжество, по-моему, присущее только русским, с презрением говорить о любви.
      - Ты для меня сделала откровение! - изумился Беляев, теряя всякую надежду на новое возбуждение. - А ты - не русская?
      - Русская! И считаю, что все проблемы деторождения, извращений, уродств идут от этого, от фанатического отвержения любви... Вся литература провоцирует к этому... За неудачной любовью-стреляться, после измены - в реку! Переоценка такой обычной вещи, как любовная жизнь, недопустима, - это уже говорила не просто Лиза, а мать, мудрая женщина. - Без любовной жизни нет этой самой жизни, нет ее полноты! Это же элементарная физиология, как то, что мы едим, что, случается, заболеваем, да так, что не контролируем свои физиологические отправления. Да как я у Кольки возьму ползунки и скажу ему, что ты негодяй наделал, испачкал все штаны. Да он ничего не поймет! Будет прыгать в своей кроватке, стоять у бортика, держаться за него и прыгать... Два зуба вперед! И протянет еще ручонкой мокрую пеленку!
      Беляев с некоторым испугом слушал ее, сжимался и понимал, что эта женщина его вещью никогда не будет. Но ведь было, было ощущение вещи!
      - И к тебе, Николай, пришла, потому что ты мне мил, потому что я хочу отдавать тебе все! Поэтому у нас может что-то склеиться. Не хочу вспоминать своего мужа. С ним ничего не склеивалось. Я хотела, а он спал рядом. Я тебе сознаюсь, Коля, раз уж ты решил на мне жениться, что я любвеобильная, люблю любовь любить, и говорю тебе об этом прямо. Если мы этот вопрос не решим, то остальное - мельтешенье! - она взяла бутылку и налила себе, а затем ему. Это и есть - любовь, это и есть - семья! Нужно бежать домой для того, чтобы встретиться с тем, с кем ты нетерпеливо хочешь броситься в постель, чтобы любить, и доставлять друг другу удовольствие. Ты мне его, любимый, доставляешь!
      Она встала. Незастегнутая рубашка разошлась. Беляев увидел впадинку между грудями, живот... Лиза подошла к нему, взяла в руку край полотенца, закрывавшего бедра Беляева, и одним движением сдернула его. Только теперь Беляев догадался, что Лиза была пьяна. Да и он ощущал легкое опьянение.
      - Ох, как же я люблю тебя, любимый, - забормотала Лиза, взяла его за руку и потянула.
      Он ощутил прикосновение ее губ к своему плечу, и вместе с ней зарылся в снежной белизне простыней и пододеяльников... Он гладил волосы Лизы, гладил ее спину и восхищался ею, ее смелостью, ее прямотой и беспощадной жизненной логикой.
      Крылья ангелов подхватили их, как снежные звездочки, и понесли в круговерти метельных снов, свершающихся наяву.
      Он открыл глаза, и увидел, что уже утро, что за окном светло и что в комнате горит свет. Лиза спала. Ее волосы разметались по подушке, губы были приоткрыты, она улыбалась во сне. Некоторое время Беляев неотрывно смотрел на нее и любовался ею. Она была тревожно-очаровательна. Он тихо встал, потянулся, выключил свет, погасил гирлянду на елке. Открыл бутылку шампанского, початую, в которой оставалось чуть меньше половины, налил себе полфужера и с удовольствием выпил. Затем надел трусы и накинул старенький халат, в котором еще когда-то ходил на уроки труда в школе, и который ему был сильно мал.
      Сходил на кухню, поставил чайник и все думал о том, что говорила Лиза, какая она стала опытная и другая. Он немного побаивался теперь ее, но эта же боязнь толкала его к ней. Соседи уже пробудились, шастали по квартире, кто-то сидел в уборной, Поликарпов брился в ванной. Беляев попробовал свою щетину ладонью и тоже решил побриться. Когда он это проделал следом за Поликарповым и вернулся в комнату со вскипевшим чайником, Лиза еще спала. Беляев сел за письменный стол, открыл книгу, но не читал, а лишь рассматривал черные знаки, их начертание, расположение на полосе, отбивку абзацев, пробелы между строками. Затем встал, подошел к Лизе, глаза ее не открылись. Она со сладкой улыбкой шевелнулась как бы во сне и повернулась на спину. Беляеву показалось, что она проснулась, но не хотела показывать это и не открывала глаз.
      - С добрым утром! - сказал он.
      - Приляг! - с ленивой страстью шепнула она. Они привели себя в порядок в первом часу дня.
      Лиза подкрасила губы и оделась. Они вышли на улицу. У подъезда Беляев, чуть не упал, поскользнувшись, и шапка упала с его головы. Надевая ее, он сказал:
      - Смогу ли я съехать с бульвара?
      - Ха-ха-ха! - громко рассмеялась она. Маленького Колю она вывела в шубке, подпоясанной армейским широким ремнем.
      Беляев склонился к нему, рассмотрел синие глазищи.
      - Мой папа офицей! - прокартавил Коля, ударяя по снегу лопаткой.
      - Офицей! - переспросил Беляев, подлаживаясь под ребенка.
      - Фицей, фицей, - согласился Коля, укоротив слово еще и на "о".
      Лиза в глазах Беляева теперь окончательно и бесповоротно заматерела, как колхозница на скульптуре Мухиной.
      Беляев перехватил у нее веревку санок. Они пошли на бульвар. Прохожих еще было немного. Видимо, спали, отходили после праздничной ночи. Был морозец, светило солнце. И была напряженность в душе Беляева от появления в поле его действия нового человека, пусть маленького, но все-таки. И этот маленький был более независим, чем большой Беляев. Маленький не вникал в тонкости переживаний Беляева. Да и, разумеется, не мог вникнуть в силу ряда объективных причин, одна из которых бросалась в глаза - его трехлетний возраст. Видимо, думал Беляев, он в своем возрасте владел абсолютной свободой. Конечно, внешний мир его связывал. Но он этого не понимал. Он обладал внутренней свободой. Не обременен был условностями человеческого общежития.
      А свобода - это воздух. Воздух может быть жарким, а может быть холодным. Стало быть, свобода включает в себя разное, от плюса до минуса. Далее Беляев не стал думать на эту тему, потому что об этом можно думать всю жизнь.
      - Тламвал! - воскликнул Коля, увидев дребезжащий трамвай.
      - Трамвай, - поправила Лиза.
      - Трамвал! - твердо сказал Беляев и засмеялся. Маленький Коля тоже засмеялся. Ему понравилось, что Беляев его поддержал и не стал поправлять,
      - Тламвал! - звонко крикнул Коля и шлепнул лопаткой по санкам.
      - Трамвай!
      - Трамвал!
      Все дружно рассмеялись.
      Они вышли на бульвар и остановились внизу спуска, чтобы мальчик сам мог кататься, не развивая большой скорости и не улетая далеко.
      - Он упрямый, - сказала Лиза. - Не хочет говорить правильно, а ты ему потакаешь...
      - Он не хочет быть правильным, потому что он свободен, - сказал Беляев, наблюдая за тем, как мальчик съезжает с небольшой горы.
      - Не поняла?
      - Люди сами для себя написали столько правил, что заковали себя в цепи... Мораль, право, этикет... А ребенок всего этого не знает. Поэтому он свободен...
      Зимнее солнце блестело над бульваром. От заснеженных черных деревьев на снег ложились четкие тени. На черной ограде сидела ворона, нахохлившись. Казалось, что она наблюдала за Беляевым и Лизой. День был белый и немного грустный. В душе появилось странное чувство, сходное с чувством утраты. Конечно, это утрата: год ушел, улетел, скончался. Новый год празднично-похоронный праздник, догадался Беляев. Поэтому он начинается за здравие, а кончается за упокой.
      Румяные яблоки щек мальчика, блюдца голубых глаз.
      Лечу с горы, качу с горы!
      Беляев что-то забормотал себе под нос.
      - Что ты? - заметив шевеленье его губ, спросила Лиза.
      - Послушай, - сказал он и прочитал:
      Людей теряют только раз, И след, теряя, не находят, А человек гостит у нас, Прощается и в ночь уходит.
      - Я знаю, сколько требуется денег для ведения хозяйства, - начал он, но споткнулся, понимая, что пошел не туда в этот праздничный, первый день Нового года.
      - Сколько? - с язвительным подтекстом спросила Лиза, но Беляев уже, как говорится, поставил другую пластинку.
      - Давай выпьем за понимание того, что мы не должны отравлять друг другу жизнь расспросами!
      И еще раз налил. Он поднес рюмку к ее рюмке, посмотрел Лизе в глаза, улыбнулся и подмигнул. Они выпили.
      Лиза выглядела рассеянной.
      - Так, - сказал Беляев, - обиделась.
      - Ничего я не обиделась. Наверно, устала. Он взял нож с тяжелой мельхиоровой ручкой, потом взял яблоко, посмотрел на него, покрутил в руке, потом разрезал и половину протянул Лизе. После этого сосредоточенно стал чистить мандарины и разламывать их на дольки.
      - Я многое в своей жизни связываю с тобой, - сказал он глухо. - Тебе, я чувствую, не чужда практичность. Где бы ты хотела жить? Конечно, со мной?
      - Надо подумать...
      - Думать некогда. Нам нужно идти в загс. Мы должны думать о будущем сейчас, в эту минуту. Ты согласна?
      - Согласна, - чуть бодрее ответила Лиза. - Но что за спешка?
      - Что? - спросил он, встал, взял ее за руку и потянул из комнаты: Пойдем, посмотрим.
      Они вышли в коридор, и Беляев говорил об этом огромном коридоре, затем показал Лизе кухню, пятнадцатиметровую, потом ванную, предложил заглянуть в туалет с трехметровым потолком... В общем все, что составляло коммунальную квартиру, с ее хламом, велосипедами и корытами на стенах, с сундуками и корзинами вдоль них, с коммунальным телефоном, с выбитым паркетом, с гудящим счетчиком электроэнергии...
      - Стоит побороться за эту квартиру? - с каким-то азартом шептал Лизе Беляев.
      Она пожимала плечами и говорила:
      - Наверно, стоит.
      - Дурочка, это все будет наше! - восклицал он.
      - Наше? - переспрашивала Лиза, как глухая, пытаясь вникнуть в ход рассуждений Беляева. - Но здесь же так грязно... Какая-то казарма...
      - Мы ее превратим во дворец!
      - Вряд ли, - сказала она, когда они вернулись в комнату. - Куда денутся эти соседи? Ты что думаешь, они так просто тебе освободят эту квартиру? Жди!
      - Я ждать не буду, я буду действовать!
      - Каким образом?
      - Увидишь!
      Глава XIII
      Лицо Комарова сияло радостью, он держал граненый стакан в перепачканной нитрокраской руке, но пить не спешил, потому что предыдущий стакан уже вызвал в нем эту радость. Вельветовая кепка-шестиклинка с пуговкой лежала на ящике, и Беляев видел появившиеся залысины на его голове. Они сидели в гараже, в котором Комаров красил, как он говорил, старую галошу. То была списанная из такси "Волга", многая из тех, что уже прошли через руки компаньонов.
      - А может, махнешь грамм сто? - спросил Комаров.
      - С какой стати? - буркнул Беляев. - И тебе не советую увлекаться.
      Комаров почесал голову с редкими волосами, выдохнул с шумом и залпом выпил полстакана водки. Взял с газетки, расстеленной перед ним на ящике, соленый огурец и закусил.
      - Вчера так наврезались, что не помню, как домой явился, - сказал Комаров, шмыгая носом. От выпитого выступили слезы на глазах.
      - Зря ты слез с машины, - сказал Беляев. - Сопьешься.
      - Я?
      - Ну не я же!
      - Это мы еще посмотрим!
      Беляев рассматривал старую, битую машину, вздыхал и морщился. Ему не верилось, что из нее что-нибудь выйдет. Собственно, сейчас это был голый каркас, остов, без стекол, без дверей...
      - Да не бери ты в голову, - сказал Комаров. - Будет как новая!
      В гараже сильно пахло нитрокраской и у Беляева начинала побаливать голова. Он уже сожалел о том, что приехал. Но не приехать было нельзя, потому что Комаров все время кормил по телефону обещаниями. Беляев вышел на воздух. У гаражей снег был притоптан, видны были следы протекторов машин. Сразу же от гаражей начинался овраг, поросший кустарником. Сейчас овраг был занесен снегом и казался девственно чистым. За оврагом, на холме, стояла какая-то деревенька, из некоторых труб над крышами вился дымок. Одна часть неба была в плотных облаках, на горизонте совсем лиловых, другая - сияла голубизной в солнечном свете. Было холодно и у Беляева мерзли ноги, хотя он был в меховых сапогах.
      Из гаража вышел заметно повеселевший Комаров. Беляев, взглянув на него, стал ругать себя за то, что привез водку.
      - Что у тебя вообще там случилось, на работе? - спросил Беляев.
      - Пошли они в рай! - отчеканил Комаров. - Возить их еще! Морды в телевизор не помещаются! Ненавижу! - заскрипел Комаров зубами. - Две извилины в мозгу, а подавай им черную "Волгу", икру и судаков в сметане!
      - А все же? - пропустил это мимо ушей Беляев.
      Комаров усмехнулся, махнул рукой, показывая всем своим видом, что прошлое его теперь меньше всего интересует. Не получив ответа, Беляев не стал настаивать на нем.
      - Одолжи рублей двести, - вдруг выпалил Комаров и уставился на Беляева, поблескивая глазами.
      - У меня нет денег, - сказал Беляев.
      - Врешь!
      - Сделаешь машину, получишь!
      - Ах, вон ты как заговорил! - психанул Комаров и исчез в гараже.
      Говорить сейчас с ним было невозможно, и бросать его здесь, в гараже было нельзя. Комаров, выпив еще, вышел через пару минут и сказал спокойнее:
      - Аванс ты можешь выдать?
      - Не здесь... Давай, закрывай ворота и поехали отсюда! - сказал довольно-таки нервно Беляев.
      - Никуда я не поеду! Мне красить нужно тачку... Поеду я! Жди! Через пару часов ребята подойдут, помогут... Егор...
      Беляев, поглядывая на заснеженный овраг и на далекую деревеньку, прохаживался у ворот гаража. Снег похрустывал под ногами.
      Комаров, в подтверждение того, что ему надо красить машину, включил установку, взял в руку пульверизатор, нажал на курок и черная краска направленной пылью легла на крыло машины.
      - Видал? - сквозь смех сказал Комаров. Однако тут же качнулся и чуть не обдал струей Беляева, который успел сверху положить свою руку на руку Комарова с пульверизатором и нажать вниз. Струя покрасила земляной пол. Беляев тут же выключил установку.
      - Закрывай, поехали отсюда! - крикнул он.
      - Сказал, что никуда не поеду!
      Беляев понял, что тут нужно действовать хитростью, поэтому лобовую атаку прекратил, даже налил себе грамм пятьдесят. Комаров воспрянул духом и поддержал. Чокнулись, выпили.
      - Вот это по-деловому. А то жмешься, как этот...
      Теплая волна на мгновение подхватила Беляева, подержала немного и отпустила. Комаров опустился на ящик и принялся рассказывать анекдоты, но они не трогали Беляева, он лишь из вежливости смеялся. Вообще он не любил анекдоты, не запоминал их и сам не мог рассказывать. Для этого нужен был какой-то особый, как считал Беляев, дар, простонародный, просторечный. В анекдотах и анекдотчиках он видел пониженный интеллектуальный уровень, чуждый серьезному человеку. А Комаров, закончив один анекдот, тут же начинал другой:
      - Приходит Петька к Василию Ивановичу...
      Беляев за компанию смеялся.
      - Опять приходит Петька...
      Беляев усмехался.
      - И опять приходит Петька и говорит...
      Штук сто этих анекдотов, наверно, выпалил Комаров и, довольный собою, отыскивал в голове все новые и новые. Беляеву это порядком надоело. Он стал догадываться, что люди праздные знают неимоверное количество анекдотов. По-видимому, анекдот - явление типично советское.
      - Жрать охота, - досказав последний анекдот, вдруг сказал Комаров. Аппетит пробудился.
      Он с грустью посмотрел сначала на остатки водки в бутылке, затем на последний огурец на газете. Прежде чем выпить, он помыл руки в бензине и протер их концами. Пальцы у Комарова были длинные и тонкие. Взяв бутылку, он вздохнул, поделил поровну между своим стаканом и стаканом Беляева, и тут же выпил. Огурец он, сморщившись, разломил пальцами, и когда Беляев жевал его, то чувствовал привкус бензина.
      Вдруг у Комарова на лице возникло какое-то мученическое выражение, он схватился за живот и согнулся в пояснице.
      - Опять желудок, - простонал он.
      Беляев взволнованно смотрел на него.
      - Что, плохо? - спросил он.
      - Сейчас пройдет, - сказал Комаров. - Собака! Не болит - не болит, а потом как схватит! Через минуту он выпрямился и сказал: - Кажется, отпустило...
      - Тебе пить нельзя, - сказал Беляев, сочувственно глядя на него.
      - Мне много чего нельзя. Меня из-за этого в армию не взяли, мне острое есть нельзя, мне пить нельзя...
      Он встал и походил по гаражу, сгибаясь и разгибаясь на ходу.
      - Это оттого желудок заболел, что водка кончилась! - засмеялся он, каким-то странным образом трезвея. - Я заметил за собой эту вещь: как выпивка подходит к концу, так настроение падает и желудок начинает ныть. Вчера я, наверно, полтора литра один водки засадил... Сам удивляюсь, куда влезает?! Только сейчас более или менее в себя пришел... Кутнуть хочется! Так надоела однообразная жизнь. Дома - стоны, крики, писки. Светка грызет, а сама работу не ищет. Уволилась и говорит, что ей дома больше нравится. Сидит с детьми... Ну, готовит там, стирает... Это хорошо. А где взять денег? Раньше хоть она стольник приносила, а теперь? - вопросил он и без перехода: - Дай пару сотен, а? Она себе сапоги купила, да мне шапку. Но я шапку принципиально не надел. Говорю, пока самовольничать не кончит. Без толку. Кричит, визжит...
      - Ладно, пошли отсюда!
      - Дай пару сотен! Будь другом...
      - Зачем тебе?
      - В семью.
      - Вот Светке я и дам.
      - За кого ты меня принимаешь? Мне самому нужно.
      - Пошли, пошли, там разберемся, - сказал Беляев, не обращая внимания на уговоры. - Лева, ты слышишь меня? Собирайся, закрывай гараж. Послезавтра доделаешь...
      - Завтра! - уверенно отчеканил Комаров и принялся протирать очки о полу куртки.
      Беляев хмыкнул, подумал и сказал:
      - Завтра ты похмеляться будешь...
      Лицо Комарова расплылось в улыбке.
      - А ты психолог, Колька! Так поддержи! Запил я, сознаюсь. А что вы все разбежались по углам? Бросили Левку, а? До Пожарова не дозвонишься, вечно где-то шляется. Ты постоянно занят. Я понимаю: аспирантура-купюра, диссертации-ассенизации, доценты-проценты... Но Левку-то помнить надо? Я спрашиваю? Надо или нет?!
      - Надо, надо. Пошли!
      - Куда пошли? Сбегай за бутылкой, здесь еще врежем. Здесь нас никто не потревожит. Смотри, - он обвел рукой довольно-таки просторный гараж, апартаменты!
      Беляев опустил глаза в пол и задумался. Через некоторое время, стараясь быть мягче, он сказал:
      - Ладно, слушай меня. Сейчас мы отсюда уйдем, я позвоню на кафедру, чтобы меня подменили, а то у меня в два часа лекция, мы возьмем тачку, заедем к моей жене, заберем кое-что, потом перехватим Пожарова и пойдем в кабак...
      В знак согласия Комаров упер руки в боки и закружился в цыганочке.
      Беляев помог ему вскоре закрыть тяжелые железные ворота. Когда они шли по тропинке к дороге, Беляев спросил:
      - Ты где-нибудь оформлен?
      - Сторожем на Делегатской. Сутки дежурю, трое свободен.
      Комаров шел впереди в своей кепочке-шестиклинке на морозе, ссутулившись, засунув руки в карманы зябкой куртки на ватине. На ногах его были войлочные ботинки на "молниях", как боты. У углового дома стояла телефонная будка с разбитыми стеклами. Пока Беляев дозванивался до института и отпрашивался, Комаров придерживал дверь, чтобы будка проветривалась.
      В такси запах был не лучше, казалось, что в нем возили прокисшую квашеную капусту.
      - Шеф, тормозни у шашлычной, - сказал Комаров. - Тут по ходу справа должна быть шашлычная.
      - Зачем тебе? - спросил Беляев удивленно.
      Комаров рассудительно объяснил, привалившись к Беляеву:
      - Когда пьешь, то нельзя делать больших перерывов. Нужно как бы держаться всегда на поверхности. Вот представь. Ты плывешь по реке, а тебя тянет ко дну, но ко дну тебе идти не хочется... Ты гребешь, или переворачиваешься на спину, в тебе воздух, ты шевелишь руками и ногами. В общем, держишься на поверхности. Так и во время пьянки. Нужно все время держаться на поверхности, а то утонешь. Понимаешь, очень мерзко становится на душе, когда кайф выходит. Мы договорились, что сегодня гуляем. Завтра я отхожу. Послезавтра - заканчиваю тачку. Ясно, казалось бы. Поэтому через равные интервалы сегодня я должен заправляться, как автомобиль...
      И он пустился в объяснения насчет автомобиля и того, сколько ему необходимо горючего для нормальной работы. И так далее. У шашлычной он закричал:
      - Стоп!
      Беляев расплатился.
      - Зачем отпустил? - укорил его Комаров. - Потом будем дергаться, ловить...
      - Ничего, подергаемся... Но в этой тухлой машине я ехать не мог.
      - Я и не заметил, что она тухлая, - сказал Комаров.
      За столик в шашлычной садиться не стали, а прошли прямо к стойке, где светились ряды бутылок.
      - По сто пятьдесят коньячку? - спросил Комаров, поблескивая очками.
      - Бери.
      - На что?
      - Ты заказывай, я заплачу, - сказал Беляев.
      Толстая буфетчица презрительно посмотрела на Комарова, на его красный нос и сказала:
      - Хоть бы кепку снял!
      - Сама такая! - пошутил Комаров.
      - В одежде обслуживать не буду! - уперлась буфетчица.
      Пришлось идти в гардероб. Посетителей было немного. Разделись. Взяли по сто пятьдесят коньяку и пару шашлыков, сели к окошку, у тюлевой занавески.
      - Ну, за что выпьем? - спросил радостный Комаров.
      - За то, чтобы ты не пил.
      Комаров скорчил дурацкую физиономию и всем видом показал, что он обиделся.
      - Как ты не понимаешь, Коля, что нельзя в процессе напоминать об этом. Что толку говорить больному, который прикован к постели, что он больной. Ну, подойди к нему, он еле дышит, а ты ему еще ляпни: вы тяжело больны! Что за бред. Давай выпьем за веселье, за хорошее настроение, за то что еще один год подходит к концу... Сегодня какое число? - вдруг спросил он.
      - Девятое декабря, - подсказал Беляев.
      - Вот, девятое декабря 1971 года, нам по двадцать пять... Мне меньше чем через месяц стукнет двадцать шесть, все хорошо. И особенно мне хорошо сейчас, в этот момент, когда в стакане коньяк, когда я знаю, что не потону, когда ты, Колька, рядом со мной, когда все мысли - в сторону! Замечательно, просто замечательно. Мы всем тачки сделаем! Будь спок! Я навострился красить будь здоров! Но, понимаешь, мне самому тачка нужна. Чего я сторожем сижу у этих недоделанных? Пусть сами себя сторожат. Знаешь, сидишь иногда там, грустишь, тоска дикая, денег нет, курить хочется, выпить хочется, а не на что. Разве это жизнь?
      - Ладно, давай выпьем за хорошее настроение, - прервал его Беляев. Может быть, ты прав. Всему свое время.
      Они выпили и с удовольствием съели горячий, довольно-таки сносный шашлык из свинины. Настроение самым заметным образом улучшилось, и уже самому Беляеву не хотелось, чтобы это настроение проходило. Следующее такси было новое, но и на нем не доехали до Лизиной работы, а тормознули у ресторана.
      - У нас спецобслуживание! - преградил им дорогу швейцар и захлопнул перед носом стеклянную дверь.
      Беляев быстро показал ему через стекло десятку. Дверь послушно открылась. Было два часа дня, на улице еще поблескивал под солнечными лучами снежок, на душе было хорошо и хотелось кутить. Разделись, взяли номерки, заказали триста коньяка и по котлете "по-киевски".