Башмак Эмпедокла

      Ваш покорный слуга
      и поставил свою подпись. В библиотеке иностранной литературы я заказал несколько книг на этих экзотических языках и тщательно переписал несколько текстов, располагая их в виде стихотворений. Буквы были очень красивы и рисовать их было приятно. Так я готовился к встрече. Ответа все не было, и прошел слух, что Померещенский болен, наконец, тропической лихорадкой и не придет на свой вечер в клубе имени Чаадаева, поэтому там соберутся молодые литераторы, которые расскажут о своих встречах с поэтом, когда это еще было принято и было возможно. Я побывал на этом вечере. Вечер вел поэт Мопсов, известный тем, что был женат на одной из бывших жен Померещенского. Он выразил надежду, что П. скоро поправится и дал слово кому-то из молодых. Тот рассказал, что приехал на дачу к П. с двумя товарищами, они долго маялись у калитки, наконец кто-то в доме обратил на них внимание, подошел к калитке и из-за забора спросил о намерениях. Молодые сказали, что они молодые поэты. Кто-то за забором ушел, видимо, с докладом о прибытии смены, вернулся и спросил - откудова? Из города, отвечал рассказчик, а мы из деревни, соврали двое других. Кто-то ушел, опять вернулся и передал, что тех, что из деревни, велено впустить, а что из города, пусть проваливает. Тех, что прошли, предупредили, что не больше десяти минут, они и увидели П. в кимоно, в мольеровском парике и с кальяном, его ему из Турции привезла его новая жена. Встретив молодежь, П. оживился, воскликнул: молодо - зелено, потом вытолкал кого-то из домашних, прикрыл дверь и полушепотом поведал молодым старый, но смелый анекдот. Затем ворвались домашние и выпроводили молодых, а П. кричал им вослед: выражается сильно русский народ! Вот так и писать надо! В этот момент вскочил другой молодой поэт, выбежал на сцену и с негодованием заявил, что такая история была именно с ним и с двумя его приятелями, и был П. не в кимоно, а в тулупе на голое тело, в сомбреро и с хоккейной клюшкой в руках, ее ему в Канаде нападающий ихней сборной подарил. И еще П. поинтересовался, из какой деревни, есть там свой говор или нет, и анекдот тоже рассказал. Вот ты, набросился он на предыдущего рассказчика - ты помнишь, какой анекдот? Предыдущий растерянно заявил: забыл. Вот и я тоже забыл, вдохновенно закричал другой молодой, - а при этом он еще отложил клюшку и вот так сделал - и он показал, как. Ну, вы там, полегче, встрепенулся ведущий Мопсов. Да, все так и было, подтвердил первый молодой, он отложил кальян и сделал вот так: и он показал, как. Ведущий попросил обоих со сцены и сам взял слово. Дорогие товарищи, я верю вам обоим. Когда еще я был молодым, со мною произошло соответственно то же самое. Только П. тогда передал: те, что из деревни, пусть отваливают, а те, что из города, пусть заходят, и был он в галифе, в буденновке и в галошах на босу ногу, в руках у него, кажется, кнут был, мы еще испугались, его ему подарила делегация ковбоев из Техаса, но тут домашние нас вытолкали, а он еще кричал вослед, как писать надо. Кто-то крикнул из зала: а анекдот рассказывал? Рассказывал, как же, как же, кнут отложил и сделал вот так: Мопсов увлекся и показал так. Раздались бурные аплодисменты. В это время дверь в зал приоткрылась и, вначале не замеченный из-за рукоплесканий, а потом и не сразу узнанный, так как был в белом медицинском халате, в ночном колпаке из английских романов, в резиновых охотничьих ботфортах и с китайским веером в руке - сам Померещенский, он боком крался к сцене, кому-то подмигивая. Рукоплескания стихли на миг и тут же разразились с утроенной силой. Я только на десять минут, - утешил всех П. Врач оказался поклонником моего таланта. Он сейчас за меня в моей постели лежит, но долго он там не протянет, ведь у него свои домашние, а у меня свои. Да и скорая торопится. Так вот, чтобы, так сказать, продолжить вспять преемственность поколений, расскажу-ка я вам о том, как я навещал самого поэта Рапануйкина, он тогда еще почти был жив. При имени Рапануйкина в зале все подскочили.
      Итак, начал Померещенский, хотя было заметно, что лихорадка его основательно трясла, итак, не помню сколько нас тогда было, молодых, кто из города, кто из деревни, а кто и Бог знает откуда, приехали мы к даче поэта, дали знать о себе, разложили костер, печем картошку, ждем. Рапануйкин тогда разводил на даче верблюдов, он, говорили, владел секретом превращения их в Пегасов. Ходили слухи, что сначала надо их превратить в кентавров, тогда у них вырастают руки и им тут же подсовывают пишущую машинку ундервуд, они начинают печатать, отчего к ним приходит вдохновение, и крылья, заложенные в горбах, начинают расправляться. Ну, мы, значит, испекли картошку, съели, подремали у костра, а под утро к нам вышли и объявили, что те, которые из деревни, пусть проваливают в деревню, а те, которые из города, пусть проваливают к себе в город. И пошли мы вдоль забора под солнцем родины, и вдруг видим, с той стороны забора едет голова поэта, в чалме, а когда он подпрыгивал, видимо, на верблюде, показывались еще эполеты, а в руке он вздымал копье, мы как увидели, так и бросились бежать, он же нам вослед что-то кричал на новаторском языке, кто-то смекнул на бегу - глоссолалия. А когда отбежали на безопасное расстояние, оглянулись, видим, он через забор кричит - вот как писать надо, потом плюнул через забор, не то сам, не то его верблюд, и под конец еще сделал вот так: и поэт Померещенский показал, как. Показались в дверях укоризненные фигуры людей в халатах, Померещенский беспомощно развел руками и двинулся на выход под несмолкаемые аплодисменты, воспользовавшись которыми он мало кому слышно бросил Мопсову: Прощай, Дерьмопсов! Тут я и попытался перехватить его, бормоча что-то о письме по поводу переводов на цейлонский. Он на секунду замер, потом великодушно выдохнул: позвоните... а если не будут подзывать, скажите, что из посольства... да все равно, из какого... скажите, из новогвинейского.
      Как только стало известно, что П. поправился, я позвонил и сказал, что из посольства, женский голос был недоверчив, но я добавил, что из новозеландского, не знаю, почему, но скоро подозвали самого. Да-да, я помню, отозвался П. - я ваше письмо включил в свой том писем, к сожалению, не успев прочитать. Но мне приятно иметь дело с переводчиком, поэтов, честно говоря, терпеть не могу. Так. Послезавтра я улетаю в Гонконг на семинар - поэты против гриппа. Завтра... Завтра с утра я жду телевидение... Пока привезут аппаратуру, свет, все это расставят... Я бы отказался да уж неудобно, и тема мной предложена - поэзия и парашютный спорт. Потом спецрейсом прибудет японская делегация. Чайная церемония, сами понимаете... Я не знаю японского, они не знают русского, наше взаимное молчание может продлиться бесконечно долго... Во второй половине дня художник пишет мой портрет, тоже нельзя отказать, художник специально приехал с Мадагаскара, да я и мадагаскарского языка не знаю, чтобы попросить его сократить сеанс. А вечером... вечером давно набивался агент какой-то секретной службы по важному делу, не знаю уж какой, нашей или иностранной. М-да. Знаешь что? Приходи в шесть утра! * * *
      Ровно в шесть я позвонил в желанную дверь. Сбоку заверещал какой-то прибор, и я догадался вдунуть в него свою фамилию. Дверь автоматически отворилась, и я оказался в коридоре еще перед одной дверью, сбоку виднелась некая амбразура, в которую водвинулось лицо крупного писателя, кисло улыбнулось, и меня впустили в квартиру. Поэт был в спортивном костюме цвета обложки своих сочинений, босиком, а на руках боксерские перчатки. Делаю утреннюю разминку, деловито произнес поэт и запрыгал вокруг меня, цитируя при этом самого себя:
      Бой с тенью
      бой с теми,
      с кем я
      не схожусь в теме!
      Бой с тенью
      веду везде я,
      где в забвенье
      моя идея!
      Бой с тенью
      бой с теми,
      кто размышленьем
      не тешит темя!
      и так далее, дальше я не запомнил, из подобострастия я тоже запрыгал, защищаясь и радуясь, что поэт не бьет по-настоящему, мне при этом очень мешала отставшая подошва моего левого ботинка. Наконец, хозяин запыхался и перестал боксировать и цитировать. Сильные стихи? - спросил он гордо, снимая перчатки. Сильные, сильные, - подтвердил я: ваши? Мои, ранние, когда я еще был мухой, писал, доверительно сообщил поэт.
      - Мухой? - удивился я.
      - Когда я еще боксировал в весе мухи. Я нарочно пошел заниматься именно боксом. Я считал, что пропущенные мной удары, сотрясая мою голову, будут способствовать развитию сюрреалистической фантазии. А теперь я в весе пера, мой вес не меняется, но перо мое все тяжелее, - кокетливо заключил боксер. Он провел меня в гостиную, которую можно по праву назвать домашним музеем. Одна стена была сплошь в разной величины и освещенности фотографиях. Померещенский среди нефтяников Аравийского полуострова. С монгольским космонавтом. С буддийским монахом. С австралийским аборигеном. С рокером Удо Линденбергом. С горным орлом. С нильским крокодилом. С американским президентом у Белого дома. У Белого дома с почерневшими окнами рядом с российским президентом. С доктором Фиделем Кастро. С оДоктором Живагоп в руках. С Армстронгом, певцом. С Армстронгом, космонавтом. С Ван Даммом. С Кукрыниксами. С гигантской черепахой. А это кто? - спросил я, чтобы сделать приятное хозяину. А это я в музее мадам Тюссо в Лондоне, скромно ответил тот.
      На другой стене были вывешены портреты поэта, выполненные разными мастерами кисти. Я узнал работы Сальватора Дали, Финошкина, Глазунова... А это чьи замечательные работы - спросил я, чтобы сделать приятное. Это - автопортреты, ответил хозяин. Рядом висел башмак, видимо сорок пятого размера. Поэт хитро усмехнулся: а это башмак Эмпедокла! Я только развел руками. - Я не мог не взойти на Этну, вот я и бросил туда второй башмак от этой пары, а вдруг он еще пригодится Эмпедоклу! А этот повесил здесь в знак, что мы с ним побратимы. Я не стал напоминать, что сандалий Эмпедокла должен быть медным, как хозяин сам с воодушевлением добавил: а на самом деле башмак должен быть медным, но вот что малоизвестно, ведь это после Эмпедокла пришла в наш сегодняшний день медицинская мода носить медные браслеты, чтобы медь, всасываясь, улучшала состав крови, недаром Эмпедокл считался врачевателем. Мы подошли к стене, где были вывешены кинопробы и роли хозяина, он очень любил кино не просто как хронический зритель, но и постоянно пробовался на разные роли, а некоторые успешно исполнял. Я вглядывался в колоритные непохожие лики и слушал разъяснения: для фильма о Куликовской битве, проба на роль инока Пересвета, а сыграть пришлось в результате Мамая, вы же знаете, как говорил Достоевский - потри русского, ототрешь татарина... Проба на роль фельдмаршала Кутузова, сказали - мелковат. Проба на Наполеона, как всякий провинциал, я мечтал поскорее въехать в Москву, поэтому я мог понять Наполеона, но я оказался великоват для него, на эту роль потом взяли поэта Мопсова, вернее после этой роли он и стал Мопсовым, я его стал дразнить Маяковским: Наполеона поведу, как мопса, - ему ничего не оставалось, как взять такой псевдоним. Вот это проба на роль Робинзона Крузо, а вот это - это не Пятница, это эпизодическая роль людоеда, на которую меня взяли. А вот это, я сломал ногу, катаясь в тирольских Альпах на горных лыжах, я долго хромал и пробовался на роль Тамерлана и на роль Байрона, но пока фильмы готовились, я уже перестал, к сожалению, хромать. А это после моей поездки в Геттингенский университет, где я читал лекцию о возможной связи поэта Ленского с русскими декабристами и итальянскими карбонариями. Я пробуюсь на роль Ленского в немом еще фильме оЕвгений Онегинп, попробуйте догадаться, почему не дали мне эту поэтическую, уж точно мою роль? А? Режиссер сказал: Онегин должен вас убить. Пусть это все бутафория, но и бутафорский пистолет раз в жизни стреляет! Мало ли что! Нет, я вами рисковать не буду! Вот так-ак... Между разговорами поэт переоделся в косоворотку и шаровары, а телевидение все не появлялось. Да, по поводу телевидения: ох уж эти разговорчики об отсутствии цензуры! Запретили мне прямой эфир, а теперь и съемку впрок. Хотели сделать передачу о поэзии многоликой и о поэзии безликой. Я хотел предложить, чтобы поэтам выдавать в это тяжелое для них время добротную форму, ведь сейчас все возвращаются к форме, казаки, например, а вот поэтов тогда можно будет различать как носильщиков, по номерам блях: поэт бляха номер восемь, например. Так телевидение не разделило эту идею, мол, носильщики обидятся, а они люди важные нынче, работают только с иностранцами. Тогда я в рамках разговора о парашютном спорте хотел предложить, чтобы всем поэтам даже на земле выдать каждому парашют, так как они, витая в облаках, подвергают как свою, так и чужую жизнь опасности. И это не разрешили, мол, за рубежом решат, что русские исподволь готовят десантников. В комнату бесшумно вошла женщина в чадре, неся на подносе чайник и два стакана. Та самая турчанка, подумал я. Все дети поэта тоже были поэтами, но, как говаривал их отец, никто из них не дорос до уровня Жуковского, как известно, рожденного турчанкой. И молва разносила слух, будто Померещенский вывез из восточных земель турчанку, и звать-то ее соответственно Сальха, вот она со временем и должна родить нового Жуковского. Турчанка так же бесшумно выскользнула. Чайная церемония! - воскликнул поэт, приглашая к столику. Жаль, японцы не прилетят, пронюхали про мою гипотезу, что Курильские острова возникли в результате взрывов Тунгусского и Сихотэ-Алиньского метеоритов, следовательно являются исконными ошметками нашей территории. А вообще-то я люблю восток едва ли не больше, чем запад, разоткровенничался за чаем хозяин, - восток - всегда загадка, да я и сам с востока. Я род свой веду от самого Стеньки Разина, это во всех моих ранних биографиях упоминается. Но вот о дворянской, княжеской линии мне приходилось умалчивать, а эта линия идет от персидской княжны, которую якобы утопил в Волге мой свирепый пращур, если верить песне. Но на самом деле она выплыла и родила еще одного моего предка, о чем сегодня свободно можно говорить, благодаря гласности. Ну, а сейчас, на закате лет моих свести хочу снова восточные линии - он указал на бесшумную турчанку, в который уж раз балующую нас чаем. - Чай, между прочим, прямо с чайной плантации в горах Цейлона, так снабдили, что на год хватит! Что вы там увидели? - поэт перехватил мой любопытный взгляд: Это мои рентгеновские снимки, сильно увеличенные, они понадобились, когда я пробовался на роль Кощея Бессмертного. Ах, что за прелесть, эти сказки! И ведь верно, сказка - ложь, да в ней намек. Я так думаю, Кощей несомненно был инопланетянин, робот, скорее даже киборг, и его смерть - игла, спрятанная в яйце, - не что иное, как дистанционное управление, отключающее Кощея. А это значит, что уже в незапамятные времена наши предки-славяне уже умели пользоваться дистанционным управлением, беда в том, что управлять особенно было нечем, кроме как Кощеем, хотя за ним и стояло целое Кощеево царство. Отсюда возникла идея, что управлять вообще лучше издалека, потому и призвали варягов, чтобы они у нас княжили. А вспомните соловья-разбойника, от свиста которого сам Владимир Красное Солнышко под стол забился. Это тоже пришелец, который силен и страшен, пока он прячется в своем космическом корабле, а как только Илья Муромец его оттуда стрелой выковырял, он уже и беспомощен, возможно, он тоже - киборг, теряющий свои силы при удалении от системы питания. Подобные случаи были известны и в античной Греции, иначе откуда этот образ Антея, он не просто от матери-земли черпал силу, а от определенной точки ее, в которой осуществлялся контакт с кораблем, который, вы же понимаете, не мог остаться торчать над землей, он и к взлету был готов из-под земли, после таких обратных стартов и возникли многочисленные вулканы. Вообще все сказочные страшилища и гиганты, это пришельцы в скафандрах, а их чудесные превращения в добрых молодцев - это просто выход из скафандра, сбрасывание космических доспехов. А происходит это не сразу, ибо нужен инкубационный период, акклиматизация в новых, земных условиях. Вот почему наш народ так терпелив... Я хотел было перебить собеседника, усомнившись в космичности нашего терпения, но, разгоряченный чаем, великий сочинитель был готов, казалось, слушать только себя. Потрясение! - воскликнул он. - Нам всем необходимо потрясение! В чем загадка происхождения человека? В потрясении! Когда появились посланцы далеких миров, животный мир земли заволновался. Но когда эти посланцы посмели наконец разоблачиться, они предстали во всей красе, которую никто не мог оценить, кроме наших предков обезьян, ведь обезьяны и сейчас самые впечатлительные из животных. Они, как известно, любят и понимают телевидение. А тогда, на заре зажиточной жизни, именно обезьяны были потрясены красотой пришельцев, и в них произошли мутации, превратившие их в человека, а память их сохранила это потрясение, что и было зафиксировано в букве Священного Писания: по образу и подобию! Вот, батенька! Священная история ничуть не противоречит эволюционной теории Дарвина, сокровенным осталось лишь сознательное стремление мудрых обезьян к увиденному и оцененному ими образу. Отсюда нам будет лучше понятно и откровение Достоевского: красота спасет мир! Если, конечно, мир обратит на нее внимание. И так называемое второе пришествие - это приближение нового космического цикла, когда снова нас посетят высшие существа, которые не могут прибыть к нам раньше по соображениям космической геометрии. А до этого они дали нам бездну времени, чтобы разобраться в самих себе, прежде чем приобщиться к вечности. А знаете, почему произошло великое оледенение? Улетавший космический корабль оставил после взлета пылевое облако, оттого ослабла сила солнечных лучей, остыли атлантические течения, Гольфстрим и тому подобное, ледник пополз и сдвинул с места арийские племена, которые мерзли и одевались, а необходимость одеваться это первый шаг к обретению космических доспехов, они пришли на юг и дали южным племенам эту гениальную идею - одеваться даже тогда, когда жарко. А южные племена отплатили северным идеей изобразительного искусства, ведь они начинали с татуировки, им еще не приходила мысль создать некую оболочку вокруг себя, они еще изменяли свою собственную, а нанесение татуировки, копирующей облик пришельца, этот эскиз, примеренный на собственное тело, он и формировал собственно человека, татуировка п режде всего устраняла волосатость, вот почему мы, если разденемся, выглядим самыми голыми из животных, а раз мы самые голые, то и интерес у нас к этому моменту обостренный, так стал человек самым сексуальным существом, в результате чего неимоверно расплодился, а когда окончательно расплодился, этот интерес кое-где стал выражаться в порнографии и во всяких там эротических шоу... Не исключено, что ко второму пришествию мы опять полностью обнажимся. Фантаст вскочил и удалился в другие комнаты, я испугался, уж не обнажаться ли он пошел, но вот он вернулся, действительно в другой форме, как ни странно, это был глухой френч защитного цвета, ремень с кобурой, где, возможно, находился настоящий пистолет, я знал уже непредсказуемость поведения великого человека и испугался еще больше, так что даже не обратил внимания на его брюки, были ли они с лампасами или нет. Заметив в его руках книгу, я тут же успокоился, а он сел в свое кресло и, как будто это было продолжением разговора, прерванного его новым переодеванием, отчеканил:
      - Теперь обстановка и убор человека далеко не имеют того значения, какое они имели в старые времена. Современный человек обставляет и убирает себя по своим понятиям и вкусам, по своему взгляду на жизнь и на себя, по той цене, какую он дает самому себе и людскому мнению о себе. Современный человек в своей обстановке и уборе ищет самого себя или показывает себя другим, афиширует, выставляет свою личность и потому заботится о том, чтобы все, чем он себя окружает и убирает, шло ему к лицу. Если исключить редких чудаков, мы обыкновенно стараемся окружить и выставить себя в лучшем виде, показаться себе самим и другим даже лучше, чем мы на самом деле. Вы скажете: это суетность, тщеславие, притворство...
      - Что вы, что вы, - поспешил заверить я, - я с вами совершенно согласен! - я грешным делом подумал, что он собирается таким образом отстаивать соцреализм, приукрашивание действительности как способ показать лучшее будущее, но он, не снижая пафоса, размахивал далее книгой, заложив какое-то место в ней указательным пальцем:
      - Так, совершенно так. Только позвольте обратить ваше внимание на два очень симпатичные побуждения. Во-первых, стараясь показаться себе самим лучше, чем мы на деле, мы этим обнаруживаем стремление к самоусовершенствованию, показываем, что, хотя мы и не то, чем хотим казаться, но желали бы стать тем, чем притворяемся. А во-вторых, этим притворством мы хотим понравиться свету... - На этом месте Померещенский споткнулся, перестал размахивать книгой, так что стало видно на обложке: В. О. Ключевский. оИсторические портретып, раскрыл ее на заложенном месте и уже по написанному прочитал: оВ старые времена личности не позволялось быть столь свободной и откровенной...п - он протянул книгу мне, и я с удивлением удостоверил точность цитаты, что подтверждало легендарную память моего импозантного собеседника. Он еще какое-то время наслаждался моим неподдельным удивлением, затем промолвил: - Вы теперь понимаете, почему не приходит художник? Мое лицо неуловимо, как и лицо нашего времени... А ведь я лишь один из тех, кто вышел из своего народа, чтобы показать его ему же. И чем дальше, чем более зрелым становился мой талант, тем труднее удавались мои портреты. Да что это я все говорю, говорю, это даже как-то с моей стороны негостеприимно, не стесняйтесь, спрашивайте!
      - Что вы, вы так интересно рассказываете, вы просто предвосхищаете мои вопросы! Разве что хотелось бы услышать, как вы начали сочинять, осмелел вдруг я.
      - Писать я начал едва ли не раньше, чем научился читать, а потом что бы я ни читал, так тут же сочинял что-то подобное. К сожалению, мало что сохранилось, ведь я долго скитался. Помню только, прочитал я оГадкий утенокп Андерсена и написал оГадкий опенокп, сказку, как опенок стал белым грибом, а для этого проработал литературу о грибках, после чего написал первую фантастическую повесть о Луне, пораженной лучистым грибком, я там объяснил, почему в полнолуние оживают вампиры и происходят превращения оборотней - это лунный грибок проникает в кровь и вызывает такое-этакое...
      - Здорово! Значит, уже в детстве дарование проявилось. А как оно дальше развивалось?
      - Когда я стал побольше, я мечтал стать скульптором. Ведь где бы я ни был, в любом городе стояли скульптуры, очень тяжелые, и я тогда стал качать мышцы в уверенности, что искусство скульптора заключается в том, чтобы громоздить камень на камень. Но это увлечение быстро прошло, так как монотонность гимнастики с гантелями наскучила мне.
      - И что потом?
      - Потом я обратил внимание на мое лицо, вот тогда я и обратился к боксу, а когда на нем уже стала пробиваться борода, я и начал пробоваться в кино.
      - На роль бородатых?
      - Бородатых у нас еще Петр Великий запретил. Чтобы все на лице было написано. А я стал пробоваться на иностранцев, я же одно время увлекся иностранными языками.
      - И вы пробовались на иностранных языках?
      - Не обязательно, фильм бы все равно дублировался. Но вот мне досталась роль египетского писца в фильме о знаменитом реформаторе фараоне Эхнатоне.
      - Почему не самого Эхнатона?
      - Должен сознаться, что в юности я шепелявил и даже заикался, поэтому поначалу мне давали только бессловесные роли. И вот я сижу над бумагой, это якобы папирус, и я на нем что-то должен писать. Как только я взял в руки перо и оказался над бумагой, я тут же начал писать, не останавливаясь, режиссер пытался меня вывести из кадра, так как мой эпизод кончился, но мысли так и просились наружу, а скрипел пером я так остервенело, что ко мне уже не решались подойти, да и я ни на кого не обращал внимания, даже на саму Нефертити и ее полуголых шестерых дочерей. Съемку пришлось прервать, пока не кончилась бумага, а я - вчерне, конечно, набросал свою ставшую известной повесть оПятая нога в четвертом измерениип.
      - Это в ней вы открыли, что не только скорость вращения зависит от времени, но и количество времени зависит от прецессии скорости?
      - Совершенно верно. Там же я высказал важные соображения о четности и нечетности в живых организмах.
      - Если я не ошибаюсь, вы утверждали, что живой организм отличается от неживого косного тела тем, что находится сразу в двух мирах, собственном и зеркальном, так возникает четность всего органического как частный случай симметрии вещества?
      - Вы, я вижу, неплохо ознакомились с моими ранними работами. А ведь свой первый сборник стихов я, как и Некрасов, скупал, чтобы уничтожить, он был слабым, но мне не удалось опередить моих читателей, почти все расхватали.
      - Насколько я помню, критики оценили высоко этот сборник, хотя разошлись в мнениях, одни подчеркивали свежесть рифмовки, другие вообще не заметили рифму и восхищались авторским оптимизмом, но все хором хвалили название - оРядовой мирового порядкап...
      - Я бы не сказал, что критика меня обрадовала, в военной прессе писали, что ждут от меня произведений про сержантов и майоров, журнал оТехника - молодежип сетовал на то, что в моих стихах нечетко проводится граница между релятивистской и нерелятивистской картиной мира, а критик и литературовед Кожинов ничего не написал, но проговорился, что за введение таких порядков в старое доброе время просто тащили за шиворот к мировому судье. Правда, Кожинов, известное дело, консерватор.
      - А я слышал, что он обижается, когда его так называют, и уточняет, что на самом деле он - реакционер.
      - Ну, это еще того пуще. Я же всегда был и останусь неисправимым новатором. Извините, а вы не курите, - ни с того, ни с сего обратился ко мне новатор. - Нет, я бросил, - ответил я и невольно похлопал по своим карманам в поисках отсутствующих спичек. - Вот и хорошо, я тоже бросил, ведь новатору надо долго держаться за жизнь, чтобы увидеть торжество своих идей. Но когда внимательно относишься к бытию, даже дурные привычки приводят к отдельным озарениям. Когда я выдыхал дым, я не только любовался витиеватыми разводами, которые могли бы дать недурную пищу художникам-абстракционистам, но я однажды вдруг со всей очевидностью ощутил материальность слова, его способность стать плотью. И я почувствовал, почти почуял, что такое устное предание, как оно передавалось раньше, до книгопечатания, история и поэзия. Это было буквально - из уст в уста. Вот так возник поцелуй как типично человеческое явление. Так что любовь - это закономерное следствие обмена информацией, причем обмен этот носит доверительный, тайный характер, потому любовь и причисляется к таинствам в христианстве. И вот еще. Выдыхание это и есть произнесение. Господь Бог выдыхал планеты, буквально выдувал их вместе с их наименованием. Поэтому и говорится в Евангелии от Иоанна - В начале было Слово...
      При этих словах я на всякий случай незаметно перекрестился. Уж не знаю, уместно ли было об этом спрашивать, но я все-таки спросил: Верите ли Вы в Бога? Ответил он почти не раздумывая, только еще почесал в затылке - Богом я весьма интересуюсь. Однажды в Берлине, который еще был Западным, я спросил одного пастора, моего доброго знакомого - А есть ли Бог? Он только рассмеялся и тут же отвлекся, стал показывать таксисту, как нам лучше ехать от аэропорта к нему домой. Потом я многих об этом спрашивал, так сказать, профессиональных служителей культа. Один тибетский лама так мне ответил: раз ты об этом спрашиваешь, значит для тебя нет Бога. Я даже обиделся, но лама не стал со мной больше разговаривать, да и переводчик куда-то исчез. Было это на севере Тибета, куда иностранцы почти не допускались, сделали исключение только для меня. А мне больше нравился южный буддизм, я где-то читал, что одна из его школ, тхеравада, очень во многом воплощает в себе предпосылки диалектического материализма. Я хотя в партиях никогда не состоял, но одно время считал себя еврокоммунистом... Я уже долго терпел, но, наконец, не выдержал и спросил: где у вас туалет? Он тут же провел меня, включил свет, при этом загадочно улыбаясь. Я вошел, закрылся, только посмотрел на унитаз и остолбенел: на сиденье лежала очень аккуратно - колючая проволока. Я подумал, хорошо, что я не женщина, но, подойдя поближе, я увидел, что проволока была замурована внутри прозрачной пластмассы. Выходя, я заметил сбоку на полочке портативный телевизор. Разумно, подумал я, а то у многих в туалетах книги лежат, причем только в туалетах..
      Ну как? - великий путешественник радушно улыбался: эту штуку для унитаза я привез из города Маннгейма, где, как утверждают, был изобретен велосипед. Я немцам возразил, что велосипед изобретен у нас в Нижнем Тагиле. Они мне на это сказали, что и автомобиль мерседес у них изобрели, а у вас, говорят, в каком городе изобрели мерседес? Еще показали мне пожарную каланчу, где у них живут писатели и художники, а на прощанье подарили мне в шутку эту крышку, добавив, что рады были бы подарить велосипед, но понимают, что ехать мне слишком далеко, а на этом тоже сидеть можно. Дорогая вещь, я видел в витрине - полтысячи немецких марок.
      - Уж лучше бы велосипед подарили, - поспешил я посочувствовать нашему герою, - ведь хорошие у них велосипеды. Я верю, - согласился герой, - но итальянские есть и получше немецких, у меня уже был дорожный велосипед, подаренный мне на Сицилии, я на нем прямо к Этне подкатывал.
      - Вот как, - догадался я, - так вы на велосипеде к теме Эмпедокла прикатили?
      - Никак нет, на мерседесе, когда меня привезли в старинный немецкий город Тюбинген. Там рассказали мне о судьбе Гельдерлина, писавшего драмы об Эмпедокле, разные варианты, Гельдерлин никак не мог ухватить образ этого божественного философа, его духовное отшельничество. Мне показали башню, где на берегу Некара был заключен блаженный Гельдерлин, он ведь восторгался французской революцией, но потом сошел с ума, узнав, что французы пошли на Россию. А еще его не любил и не понимал великий графоман Гете, потому Гельдерлин покинул свою башню и уехал в Россию, чтобы освобождать ее, как Байрон Грецию, но его там не поняли, приняли за француза, вот он и замерз на улицах Москвы, кажется, пьяный. Как не полюбить такого человека!
      - Постойте, забеспокоился я, усомнившись вдруг в некоторых собственных познаниях: на улицах Москвы замерз поэт Ленц, его тоже не любил Гете, да и не замерз, умер, кажется, в мае...