Из истории европейского феодализма (№3) - Палач, или Аббатство виноградарей

— Синьор, — сказал Мазо по-итальянски, приподнимая свою шапочку, хотя удивить генуэзца знаками внимания, которые обычно оказывала аристократии чернь, было довольно трудно, — боюсь, как бы путешествие, начавшееся столь блестяще, не возымело бы плачевный конец. Желал бы я, чтобы ваше сиятельство и вся благородная компания благополучно высадились в гавани Веве!

— Ты хочешь сказать, что имеются серьезные основания для опасений?

— Синьор! Жизнь моряка полна превратностей: то ты плывешь себе спокойно по тихой водной глади, а то вдруг волны начинают швырять тебя так, что душа вон. Мне не слишком хорошо знакомы здешние воды, но небосклон вон там, над Монбланом, настораживает меня; будь это на безмятежно-голубом, но коварном Средиземном море, такие признаки я счел бы дурным предвестием.

— А что думаешь ты, отче? Ты давно живешь в Альпах и знаешь, каковы здесь бывают бури.

Августинец, по окончании беседы с Бальтазаром, пребывал в серьезном, задумчивом настроении. Он также был неприятно поражен предзнаменованиями; ему не однажды приходилось убеждаться в изменчивости погоды и наблюдать разгул стихий, под стать величественности гор; и потому он с тоской вспоминал о тех гостеприимных домах, которые охотно предоставляли приют одному из братьев бенедиктинцевnote 68, также славящихся гостеприимством и самоотверженностью.

— Да, я, как и Мазо, от всей души желаю, чтобы мы благополучно прибыли в порт, — ответил добрейший каноник. — В жаркие дни, наподобие сегодняшнего, от озер и долин поднимаются теплые потоки, и воздух разреживается; тогда холодные воздушные массы лавиной устремляются вниз, чтобы заполнить пустоту, причем стремительность их движения можно уподобить взрыву. Горе тому, кто окажется в этот миг в ущелье или посреди скал; но падение воздушного столпа на озеро еще ужасней!note 69

— Вы полагаете, что сейчас нам угрожает эта опасность?

— Не знаю, но как бы мне хотелось, чтобы мы все сейчас оказались дома! Неестественное мерцание в небе и необычайная тишина, какую редко приходится наблюдать здесь, внизу, побуждают меня творить молитвы!

— Почтенный августинец рассуждает как человек ученый, который провел много времени в обители посреди гор, наблюдая и изучая, — заметил Мазо. — Что касается меня, то я, как моряк, должен опираться на свой опыт. Это спокойствие на воде рано или поздно прекратится, и воздух начнет перемещаться. Мне не нравится, что нет бриза с суши, на который столь уповал Батист; приняв во внимание недавний зной, я опасаюсь, что вот-вот наступит сильное столкновение ветров. И, судя по тому, как Неттуно, мой верный пес, принюхивается к воздуху, я склонен предположить, что нам предстоит беспокойная ночь.

— Хотел бы я, чтобы мы сейчас уже были в нашей гавани. Но что это там за огонь? Звезда или костер, расположенный на склоне вон той огромной горы?

— Это подает нам знак старый добрый друг, Роже де Блоне! — взволнованно воскликнул барон. — Он знает, что мы сейчас тут, на барке, и зажег сигнальный огонь.

Предположение было весьма правдоподобно, потому что еще днем замок Блоне, расположенный у подножия горы, которая вздымается над Веве с северо-запада, был отчетливо различим. Он был особенно прекрасен, окруженный деревушками и другими замками, и Адельгейда указала на него Сигизмунду как на цель своего путешествия. Кто же еще, как не хозяин Блоне, извещенный о предстоящем визите, — старый, испытанный друг Мельхиора де Вилладинга, мог бы выказать свое беспокойство? Он зажег огонь в знак любезности, заодно проявив заботу о тех, кто в эту темную ночь оказался на озере.

Синьор Гримальди, учитывая серьезность обстоятельств, подозвал к себе своего друга и Сигизмунда и изложил им опасения Мазо и монаха. Трудно было бы найти во всей Швейцарии человека более смелого, чем синьор де Вилладинг, но мрачные пророчества генуэзца он выслушал не без внутреннего содрогания.

— Бедняжка Адельгейда! — воскликнул он, поддавшись порыву родительской любви. — Что будет с этим хрупким цветком, оказавшимся на незащищенном барке, когда разразится шторм?

— Отец! Я здесь не одна: со мною ты и твой друг, — ответила девушка, которая расслышала его слова, так как он говорил совсем близко и, охваченный беспокойством, недостаточно приглушил свой голос. — Из того, что говорили отец Ксавье и этот моряк, я поняла, что положение наше оставляет желать лучшего; но разве не окружена я преданными друзьями! Я убеждена, что Сигизмунд всегда готов прийти ко мне на помощь; и что бы ни случилось, все мы под покровом Всевышнего, который не покинет чад своих в минуту опасности.

— Нам должно быть стыдно перед этой девушкой, — сказал синьор Гримальди. — Но так часто бывает, что более слабые не позволяют падать духом сильным и доблестным, когда те, в своей гордыне, близки к отчаянию. Они находят свою опору в Боге, который поддерживает еще более хрупкие создания, чем наша нежная Адельгейда. Но не будем придавать слишком большого значения нашим предчувствиям, которые, возможно, не оправдаются, и вскоре мы будем переживать счастливые минуты и снова радоваться.

— И благодарить Господа, — заметил монах. — Ибо вид небосклона внушает мне серьезные опасения. Что ты, моряк, можешь нам сейчас предложить?

— На барке имеются весла, отче, но сейчас уже поздно использовать их. Да и навряд ли бы мы на барке, сидящим в воде по ватерлинию, достигли гавани Веве прежде, чем переменится погода; а при сильном волнении весла и вовсе были бы бесполезны.

— А как же паруса? — возразил генуэзец. — Когда поднимется ветер, они сослужат нам добрую службу.

Мазо покачал головой и ничего не ответил. Некоторое время он пристально вглядывался в небо, а потом подошел к спящему капитану и грубо встряхнул его.

— Эй, Батист! Просыпайся! Сейчас найдется дело для тебя и твоей команды.

Сонный владелец барка протер глаза; пробуждение далось ему с большим трудом.

— Ветра еще нет, — пробормотал он. — Что ты будишь меня, Мазо? Тебе ли не знать, как сладок сон для труженика.

— Да, труженику порой живется отрадней, чем изнеженному ленивцу. Но взгляни-ка на небо и скажи нам, что ты думаешь. Сумеет ли «Винкельрид», нагруженный до предела, одолеть шторм, который вот-вот начнется?

— Ты суетишься, будто наседка, напуганная порханием собственных цыплят. Озеро спокойно как никогда; барку ничего не угрожает.

— Видишь огонь вон там, над колокольней Веве?

— Там блестит звезда! Добрый знак для моряка.

— Глупец! Это сигнальный костер Роже де Блоне. Там, на берегу, беспокоятся, что нам угрожает опасность, и подают сигнал, чтобы мы пошевеливались. Они ждут от нас отважных действий, как от смельчаков, которые сумеют управлять барком так, что он не дрогнет под напором волн. Капитан упорно молчит, — продолжал Мазо, обращаясь к нетерпеливо прислушивающимся аристократам. — Он не желает понять того, что ясно каждому пассажиру.

С бака вновь донесся взрыв смеха и послышались выкрики — словно в опровержение слов Мазо и в подтверждение той истины, что невежественные души чувствуют себя в безопасности, даже если находятся на краю гибели. Ибо сейчас и самым ненаблюдательным должно было быть ясно, что вот-вот начнется шторм. Небо сплошь было затянуто тучами, помимо уже упомянутого пространства над стремительными потоками Роны, где полыхал неестественный свет. Этот клочок неба походил на светящееся окно, через которое с трепетом можно было увидеть то ужасное, что затевается над вершинами Альп. Там вспыхивало алое, мерцающее пламя, и вспышка сопровождалась тревожным рокотом, который не был похож на обыкновенный гром, но напоминал скорее грохот боевых колесниц. Бак опустел, и вскоре груда фрахта вновь зашевелилась множеством темных скорчившихся фигурок. Барк, долгое время пребывавший в неподвижности, тяжело и медленно поднялся, будто пытаясь преодолеть бремя своей непосильной ноши, потому что под ним прокатилась большая волна; казалось, он очнулся от дремоты, вознамерившись направиться к берегам Во.

— Мы теряем драгоценные минуты! Это ли не безумие! — воскликнул Мазо, от которого не ускользнул этот недобрый знак. — Синьор, необходимо действовать смело и решительно, иначе судно будет опрокинуто бурей. Я не о себе беспокоюсь; сам я отлично плаваю и с помощью моего верного пса наверняка доберусь до берега. Но на барке находится тот, чья жизнь дорога мне, и ради его спасения я готов столкнуться с опасностью. Батист одеревенел от страха, и мы должны сами себя спасти — или погибнуть!

— Что ты намерен предпринять? — спросил его синьор Гримальди. — Ты первый заметил опасность и, наверное, знаешь, как ее преодолеть.

— Если бы мы вовремя спохватились, можно было бы обойтись обыкновенными средствами; но мы, как закоренелые грешники, растрачиваем драгоценное время попусту. Мы должны облегчить вес барка, хоть бы нам для этого пришлось избавиться от всего груза.

Вопль Никласа Вагнера известил всех о том, что дух алчности не дремлет в его груди. Даже Батист, гонор которого значительно поубавился под впечатлением недобрых знамений, присоединился к пассажирам, возмутясь, что принадлежащий Никласу груз столь тяжел. Но решительные и неожиданные предложения редко находят мгновенный отклик, несмотря на осознание опасности. Толпа была возбуждена и насторожена, но не настолько, чтобы воспламениться яростью и избавиться от обременительного груза, посягнув тем самым на право собственности. И потому предложение расчетливого, хладнокровного Мазо было принято лишь после того, как вновь донесся грохот воздушных колесниц и вторая волна приподняла застонавший барк. Реи жалобно заскрипели, и паруса захлопали во тьме, будто перья гигантской хищной птицы, взъерошенные ветром.

— О святой и всемогущий властитель земли и моря! — воскликнул августинец. — Вспомни о своих раскаивающихся детях и возьми нас под свою защиту!

— С гор налетел ветер, и безгласное озеро предупреждает нас, чтобы мы готовились к борьбе! — воскликнул Мазо. — Долой груз, если вам дорога жизнь!

Неожиданный резкий нырок в воду подтвердил, что моряк говорит всерьез. Несмотря на величественные и ужасные предзнаменования, которые являла им природа, каждый пассажир этого безгласного стада был озабочен только своими жалкими пожитками, и теперь все поспешно бросились спасать их. Как только это было сделано, пассажиры наконец подчинились единому порыву, как и любая толпа. Пристроив свой узел в безопасное место, всякий поторопился откликнуться на призыв Мазо, и ящики, один за одним, полетели за борт. В работу были вовлечены все, включая юного Сигизмунда. Вот так незначительные побуждения приводят к огромным сдвигам, если ими охвачено большинство.

Разумеется, ни Батист, ни Никлас Вагнер не восприняли покушение на свой совместный труд безропотно. Они пытались отстоять каждый ящик, каждый тюк, пуская в ход и брань и кулаки. Вагнер угрожал судом, Батист сулил пустить в ход собственные средства, по праву и долгу капитана; но их будто не слышали. Мазо был убежден, что уйдет от ответственности, потому что был сейчас вне досягаемости властей; а что касается прочих, то они и вовсе не задумывались о возмездии, каковое если и наступит, то падет на головы других. Один только Сигизмунд сознавал свою ответственность, но он старался ради той, которая была ему дороже золота; и потому юноша не заботился о последствиях, стараясь спасти жизнь дорогой ему Адельгейды де Вилладинг.

Скудные пожитки пассажиров были отброшены в сторону почти что инстинктивно, наподобие того, как отдергивают руку, опасаясь ожога. Эта своевременно осуществленная предосторожность позволила каждому работать с рвением, не ограниченным какими-либо частными опасениями. Сотни рук трудились без устали ради общего дела, и сердца работавших бились в лад.

Батист и его матросы с помощью портовых грузчиков в течение дня носили на палубу «Винкельрида» весь этот груз, который сейчас исчезал стремительно, будто по волшебству. Капитан и Никлас Вагнер изрыгали проклятия и угрозы, которые лишь подстегивали работающих; так камень катится еще быстрей, когда склон становится круче. Коробки, тюки, ящики — все, что ни попадало под руку, ожесточенно бросали за борт с единственной только мыслью: уменьшить ношу стонущего барка. Ветер усиливался, волны вздымались все круче, и барк то высоко возносился на гребне вала, то ухал в яму меж водяными грядами. Наконец кто-то возгласил, что половина палубы освобождена.

Работа закипела еще сильней, поскольку усиливающаяся качка и тьма довели людей до крайней степени возбуждения, подталкивая к самым решительным действиям. Мазо теперь уже не швырял тюки в воду, так как за этот труд с горячностью принялись почти все пассажиры, и только отдавал необходимые распоряжения как человек, чьи советы приносили гораздо больше пользы, чем непосредственное участие в деле.

— Вы ответите мне за это, синьор Мазо! — Капитан был в ярости от того, что все попытки остановить пассажиров были безуспешны. — Ответите, как и за все свои преступления, едва мы только доберемся до гавани Веве!

— Болван! Скоро ты и все трусы, вроде тебя, окажутся в гавани, откуда нет возврата!

— Вы оба туда попадете! — вмешался Никлас Вагнер. — Ты виноват не меньше, чем этот безумец, Батист! Покинь мы Женеву в назначенный час, и теперь были бы в полной безопасности.

— Я не Бог и не могу приказывать ветрам! Чтоб ты пропал со своими сырами! Проваливай за борт вслед за ними!

— Нечего было спать! Велел бы грести — и мы на веслах добрались бы до гавани, без риска для чьего-либо имущества. Доблестный барон де Вилладинг, мне понадобится ваше свидетельство; как гражданин Берна я прошу вас принять во внимание все обстоятельства!

Батист не был расположен выслушивать все эти, хоть и заслуженные, порицания, и он подступил было к раздраженному Никласу с угрозами, но Мазо грубо растолкал их, пустив в ход свои могучие кулаки. Это предотвратило потасовку, но словесная война продолжалась с такой яростью и в таких неумеренных выражениях, что Адельгейда и ее служанки, бледные и потрясенные, заткнули уши, чтобы не слышать ужасающих проклятий, от которых стыла кровь в жилах. Предотвратив драку, Мазо подошел к матросам. Он хладнокровно отдавал распоряжения, хотя теперь ему самому было ясно, что даже он, с его опытным глазом, не только не преувеличил, но, напротив, значительно преуменьшил опасность. Волны отныне накатывались на барк непрерывно; по их быстрому, громкому всплеску опытный моряк мог определить, что они довольно велики и верхушки их вспениваются. На берегу, судя по всему, заметили, в каком затруднении находятся путники. Огни зажглись вдоль всего побережья Веве, и нетрудно было угадать, даже на таком расстоянии, что люди в городе сильно обеспокоены.

— Не сомневаюсь, что они увидели наш барк, — сказал Мельхиор де Вилладинг, — и стараются что-то придумать, чтобы помочь нам. Роже де Блоне не будет наблюдать в праздности, как мы тут терпим бедствие, и то же я скажу о драгоценнейшем бейлифеnote 70, Петере Хофмейстере, который всегда готов прийти на помощь своему брату бюргеру и школьному товарищу.

— Никто не сможет прийти к нам на помощь, не рискуя собственной жизнью, — заметил генуэзец. — И потому нам лучше самим позаботиться о себе. Мне по сердцу мужество этого незнакомого моряка, и я полагаюсь на Бога!

Послышались новые возгласы: теперь и вторая сторона палубы была освобождена. Груда фрахта исчезла бесследно, и облегченный барк, казалось, обрел новые силы. Мазо подозвал к себе двух матросов, и они скатали парус, как это принято на суднах с латинской оснасткой; ибо сильный порыв знойного воздуха налетел на барк сбоку. Паруса, как известно, убирают при необходимости для большей безопасности. Мазо ходил посреди работающих, подбадривая их и отдавая распоряжения.

— Ты взялся за непосильную задачу, — обратился он к человеку, который напрасно силился сбросить тюк с палубы, — работай вместе со всеми, не трать времени даром.

— Я готов сдвинуть гору! Ведь мы боремся за свою жизнь! Моряк, нагнувшись, вгляделся в лицо говорившего и узнал студента из Вестфалии. Это он только что растрачивал попусту усилия, стараясь справиться с огромным тюком.

— Твоя звезда исчезла, — улыбнувшись, сказал Мазо, который был способен улыбаться и при гораздо более опасных обстоятельствах.

— Но моя возлюбленная все еще смотрит на нее и думает о том, кто находится сейчас в чужом краю!

— Держи! Я помогу тебе сейчас скинуть этот тюк в воду. Возьмись за него здесь; тут много силы не требуется, надо только действовать толково.

Объединив усилия, они сумели сделать то, что понапрасну тщился совершить студент. Тюк подкатили к сходням, и немец громко воскликнул от восторга. Барк накренился, и тюк полетел в воду; казалось, безжизненная масса вдруг обрела волю к движению благодаря своей огромной тяжести. Мазо пошатнулся, но как опытный моряк удержал равновесие; однако собеседника его не оказалось рядом. Встав на колени и вглядевшись во тьму, итальянец увидел, как огромный тюк исчез в воде вместе с мелькнувшей над ним ступней вестфальца. Мазо склонился, чтобы поймать его, но тело так и не всплыло на поверхность: наверное, бедняга запутался в веревках или, что еще вероятней, вцепился в тюк мертвой хваткой безумца, каковым его сделали чрезмерные переживания сегодняшней ночи.

Жизнь Маледетто была полна риска и опасностей. Он немало насмотрелся на то, как люди умирают, и умел держать себя спокойно посреди воплей и стонов и всех ужасов смерти, но никогда прежде ему не приходилось наблюдать столь краткий и безмолвный конец. Около минуты он вглядывался в темную, неспокойную воду, ожидая, что несчастный все же появится; но с исчезновением последней надежды поднялся на ноги, потрясенный, укоряемый совестью. И все же решимость не покинула его. Он понимал, что отвлекать сейчас людей от работы бесполезно и даже опасно; и потому злополучный студент перешел в мир иной без единого слова скорби. Исчезновения студента никто не заметил, не исключая тех, в чьей компании он провел день. И только девушка на берегах Эльбы, с которой он был связан уговором, долго смотрела на меркнущую звезду и горько плакала оттого, что ее верность не находит отклика. Ее чистая любовь на много лет пережила предмет воздыханий, прочно запечатленный в пылком девичьем сердце. Дни, недели, месяцы, годы протекли для нее в напрасном ожидании, но Женевское озеро хранит свои тайны; а тот единственный, кому была известна судьба ее возлюбленного, навряд ли часто вспоминал о несчастном случае, коих навидался превеликое множество за всю свою полную приключений жизнь.

Мазо вновь появился посреди толпы, держась уверенно, поскольку понимал, что властвовать успешно нельзя, не проявляя хладнокровия. Команда барка подчинялась теперь ему, потому что Батист, потрясенный и задыхающийся от гнева, был более не в состоянии внятно говорить или отдавать разумные приказы. К счастью для пассажиров барка, у капитана нашелся неплохой заместитель, ибо озеро сейчас было поистине грозно.

Требуется немало времени, чтобы описать все эти события, причем мысли опережают перо. Однако с тех пор, как озеро находилось в полном покое, миновало всего двадцать минут, и для втянутых в работу людей минуты эти пролетели совсем незаметно. Работа кипела, но и воздушные потоки не дремали. Провал в небе, где мерцал неестественный свет, затянулся, и ужасные грохочущие колесницы придвинулись ближе. Волна теплого воздуха трижды овеяла барк, который с каждым разом все резче соскальзывал с водяного вала, и лица путешественников обдавало прохладой, как если бы их обмахивал огромный веер. Душный воздух, скопившийся за день над озером, перемещался под натиском ледяных струй, спускавшихся от ледников; все это приводило к сильной качке.

Небо было теперь непроницаемо черным, и разыгравшееся озеро напоминало глухое, сумрачное ущелье, наполненное водой: величественная картина грозной ночи! На фоне бегущих облаков можно было различить только отроги Савойских Альп, похожие на отвесные стены, которые, казалось, были совсем неподалеку; разнообразные же плавно очерченные террасы хотя и выглядели менее угрожающе, были почти неразличимы в сумраке.

Однако сигнальный костер Роже де Блоне все еще продолжал полыхать, и по всему берегу сновали люди с факелами. Берег, казалось, ожил: их видели и осознавали их положение.

Палуба была теперь пуста, и путешественники собрались в кружок меж двумя мачтами. Пиппо, устрашенный грозными предзнаменованиями минувшего часа, утратил всю свою шутливость, и Конрад, трепещущий от ужаса, усиливаемого суеверием, позабыл о своем привычном лицемерном благочестии. Оба и другие с ними рассуждали о грозящей им опасности и о том, возможно ли избежать ее.

— На этом проклятом барке нет ни одного образа Девы Марии и ни одна лампада не теплится перед ликом хоть какого-нибудь святого! — сказал жонглер, после того как некоторые из пассажиров смело высказали свои оригинальные замечания. — Где капитан? Пусть он объяснит нам, в чем причина такого небрежения!

Пассажиры примерно поровну делились на тех, кто отпал от Рима, и на его приверженцев. И потому предложение Пиппо было встречено не вполне единодушно. Католики требовали к ответу капитана, тогда как протестанты, с усиливающимся страхом, зароптали, что идолопоклонство еще скорее приведет их к гибели.

— Гнев Божий да падет на того, кто смеет так дерзко мыслить! — пробормотал Пиппо, не отваживаясь открыто спорить и все же всем своим существом стремясь припасть к недостающей святыне. — Благочестивый Конрад! Нет ли у тебя с собой того, что полезно иметь всякому христианину?

Пилигрим протянул ему четки и крест. Сии священные символы католики начали передавать от уст к устам с не меньшим усердием, чем когда освобождали палубу от груза. Подбодренные святыней, они стали громко требовать Батиста. Капитан, слыша, как эти невежественные люди высказывают свое недовольство, затрясся всем телом, потому что чувство ответственности, меж приступами ярости и презренного малодушия, давно покинуло его. В ответ на требования зажечь огонь перед образом Матери Божией, который дал Конрад, Батист возразил, что он является протестантом, что качка слишком сильная и потому зажечь огонь было бы трудно да и вдобавок это оскорбило бы пассажиров, придерживающихся иных верований. Католики, вспомнив о том, что обладающий решительным характером Мазо — итальянец, стали громко звать его, чтобы он, ради Господа, помог осуществить их просьбу. Но моряк сейчас трудился на баке, бросая в воду якоря; матросы вяло помогали ему, не понимая, к чему эта бесполезная предосторожность, ведь веревки не настолько длинны, чтобы достать до дна. И вдруг кто-то предположил, что на барк, наверное, наложено проклятие за то, что капитан намеревался взять на борт палача. По спине у Батиста пробежали мурашки, и кровь застыла в жилах.

— Думаете, вся причина в этом? — спросил он заплетающимся языком.

Предрассудки всегда оказываются сильней, чем различия в вере. Теперь, когда вестфальца не стало, не оставалось сомнения, что их судно проклято из-за неудачного подбора пассажиров. Батист, запинаясь, лепетал различные оправдания и наконец, в растерянности, выдал опасную тайну.

Весть о том, что палач находится посреди пассажиров, была встречена угрюмым, непроницаемым молчанием. Для темных, необразованных умов связь меж пребыванием палача на борту «Винкельрида» и разыгравшимся ненастьем была не менее непреложна, чем для математика его абстрактные выкладки. Люди эти почувствовали нечто вроде озарения, и зловещее молчание сменилось яростными выкриками: толпа требовала у владельца барка, чтобы он указал им палача. Уступая их требованиям и исходя из чувства собственной нравственной уязвимости, а отчасти под воздействием животного страха, Батист вытолкнул вперед палача, а сам скрылся среди пассажиров.

Когда герр Мюллер, или, как его тотчас же определили и назвали, Бальтазар, предстал пред невеждами, охваченными суеверным страхом и яростью, на миг воцарилась тишина. Наподобие невозмутимого покоя, разлитого ранее над озером, она была преддверием ужасающего взрыва. Никто не произнес ни слова, ибо зловещее настроение, которым были охвачены все, невозможно было выразить; однако Конрад, Пиппо и двое-трое пассажиров посильней схватили мнимого оскорбителя водной стихии и подтащили его к борту.

— Молись Деве Марии, чтобы спасти свою душу! — прошептал неаполитанец; религиозное рвение странным образом примешивалось к его ярости.

Слова эти обычно говорятся теми, в чьем сердце милосердие и любовь; и все же, несмотря на проблеск надежды, Бальтазар почувствовал, что судьба его решена.

Выскользнув из толпы, которая стеснилась меж мачтами, Батист наткнулся на своего закоренелого врага, Никласа Вагнера. Ярость, которая скопилась в его груди, вдруг нашла выход, и безумие совершенно овладело им. Могучий берниец схватил напавшего на него противника, и они принялись драться яростнее псов. Возмущенные и оскорбленные разыгравшейся сценой и не ведая, что затевается поблизости, ибо толпа была единодушна в своем приговоре, барон де Вилладинг и синьор Гримальди с достоинством и твердостью подошли, чтобы разнять дерущихся. В этот решающий миг ветер, отделив от рева толпы, донес до них отчаянный возглас Бальтазара; однако несчастный взывал не к Деве Марии, но к благородным господам, чтобы они спасли его. Сигизмунд ринулся вперед будто лев, но палач уже полетел за борт; однако юноша успел подскочить и поймать его, уже в воздухе, за края одежды. Чудовищным рывком он предотвратил падение. Вместо того чтобы свалиться в воду, Бальтазар рухнул на дерущихся противников, которые пошатнулись и свалились на Мельхиора де Вилладинга и Гаэтано Гримальди, отчего все четверо потеряли равновесие и полетели вниз, прямо за борт.

Борьба двух встречных воздушных потоков прекратилась; на поверхность озера сверху обрушилась лавина холодного воздуха, и шторм начался.

ГЛАВА VII

... И ныне веселы холмы

И радуются с ними горы

Байрон

Необходимо вновь кратко обрисовать все события, дабы ясно представить себе их последовательность. Признаки приближающейся бури постепенно становились все более явственными. Пока озеро пребывало спокойным, над ним стояла такая тишина, что было слышно, как далеко в порту всплескивают весла судов и переговариваются и смеются матросы; безмятежность вечера зачаровывала и поселяла в душе глубокий мир. Но потом небо покрылось тучами, и ветры со склонов Альп с ревом обрушились на Женевское озеро. Тьма наступила хоть глаз выколи, и путешественники со смутным напряжением прислушивались к тому, что происходило вокруг. Первоначально ветер дул порывами, завывая, как в каминной трубе, но потом его рев перерос в грохот тех воздушных колесниц, о которых мы уже упоминали, затихающих посреди общего спокойствия с рокотом, напоминавшим о шуме бурунов у берега. Поверхность озера заволновалась, и Мазо, предвидя близкий шторм, окончательно уверился, что нельзя терять ни минуты. Волны при недвижном воздухе — обычное явление на водах в высокогорной местности; оно свидетельствует о том, что где-то вдали поднялся ветер. Так бывает и на океане; иногда моряк сталкивается с сильным волнением, причем волны накатывают с одной стороны, а ветер дует с противоположной; это значит, что где-то неподалеку разыгрался шторм. Волны катились одна за другой, как от камня, брошенного в воду, все более шумно, и казалось, что они делают это по собственной воле, поскольку ветра все еще не было. Этот последний, грозный признак приближающегося урагана был настолько внушителен, что в тот миг, когда трое пассажиров и капитан упали в воду, «Винкельрид», как говорят моряки, попросту швыряло на волнах. Шторму предшествовал тусклый, ненатуральный свет, и несмотря на то, что все было погружено в глухую тьму, происходящее вокруг можно было видеть. Даже закостеневшие в пороках души, которые только что, побуждаемые предрассудками, принесли человеческую жертву, вскрикнули от ужаса; но вопль Адельгейды показался настолько диким, как если бы был исторгнут сверхъестественными существами, духами бури. И все же имя Сигизмунда послышалось в этом безумном призыве, полном отчаяния. Однако миг между падением в воду и порывом ветра был столь краток, что путешественникам показалось, будто все это случилось одновременно.

Мазо как раз завершил работу на баке и, убедившись, что прочие его приказания исполняются должным образом, подошел к румпелю и успел стать свидетелем происходившего. Адельгейда и ее служанки уже были привязаны к мачтам, и другим пассажирам также дали веревки, ради предосторожности, ибо палуба сейчас, очищенная от фрахта, была совершенно не защищена от ветра, словно открытая пустошь. Таково было положение на «Винкельриде», когда природа от ужасных знамений приступила к деяниям.

В минуту внезапной, непривычной опасности место разума занимает инстинкт. Не было необходимости призывать неразмышляющую, охваченную паникой толпу принимать меры к спасению, ибо каждый старался как можно скорей лечь плашмя на палубу и схватиться за конец одной из заготовленных Мазо веревок с упорством, с которым любая тварь упрямо цепляется за жизнь, используя любые средства. Поведение собак также служило подтверждением того, что природа создает каждую тварь соответственно определенным целям. Старый Уберто ползком подобрался к хозяину и беспомощно прижался к нему, тогда как ньюфаундленд вослед за моряком перепрыгивал со сходней на сходни, принюхиваясь к горячему воздуху и отчаянно лая, как если бы желал вызвать стихии на поединок.

За минуту до принесения в жертву Бальтазара обширный поток теплого воздуха повеял на барк сбоку, однако никто из толпы не обратил на это внимания. Это был предвестник урагана, который поднялся со своего ложа, где покоился теплым, счастливым полуднем. Грохот тысячи колесниц, несущихся во весь опор, едва ли может сравниться с ревом обрушившегося на озеро урагана. Как будто нарочно для того, чтобы никто не выскользнул из его когтей, он распространял вкруг себя страшное, тусклое мерцание, которое, наполняя воздух, стекалось к озеру — трудно вообразить! — вместе с холодными вихрями от ледников, где эти вихри долгое время накапливали свою мощь. Волны не становились больше, но пригнетались огромным воздушным столпом вниз, отчего гребни их были как бы опущены, пенились и разбрызгивали водяную пыль, которой вскоре было заполнено все пространство от водной глади до облаков.