Из истории европейского феодализма (№3) - Палач, или Аббатство виноградарей

Пока длился ужин, подчиненные приора заканчивали подготовку, и когда отец Михаэль, поднявшись, возвестил гостям, что их присутствие требуется в другом месте, они отправились в помещение, полностью оборудованное для их приема.

ГЛАВА XXVII

Бывал еще рассказ

С такой учтивой скромностью изложен?

Хоум

В качестве судебной залы монахи избрали монастырскую часовню, что было сделано отчасти ради удобства, отчасти из соображений, связанных с религиозными взглядами — чтобы не сказать суеверными предрассудками — большинства заключенных. Размеры этой, освященной части здания позволяли вместить всех, кто собирался обычно в монастырских стенах. Часовня была оформлена так, как это принято у католиков: помимо главного алтаря, в ней имелось два малых, посвященных двум почитаемым святым. Часовню освещала большая лампада, но пространство вокруг главного алтаря тонуло в полутьме, которую фантазия вольна была населять любыми образами. За ограждением хоров стоял стол, за которым находилось нечто, скрытое из виду завесой. Непосредственно под большой лампадой помещалась еще одна, предназначенная для ключника: он выполнял обязанности клерка. Те, кому была доверена роль судей, уселись поблизости. В полумраке у бокового алтаря тесной группой собралось несколько женщин, пряча кого-то от посторонних глаз: когда какая-либо из представительниц этого чувствительного пола отдает дань слабости, ему присущей, другие обычно стремятся оградить ее от нежелательных свидетелей. Временами оттуда доносился сдавленный плач и начиналась суета, что говорило о силе чувств, которые желали скрыть эти деликатные, добросердечные создания. Монахи и послушники выстроились по одну сторону, проводники и погонщики мулов образовали фон картины, а у ступеней второго бокового алтаря сурово и неподвижно стоял Сигизмунд, чья внушительная фигура походила на статую. Вознамерившись во что бы то ни стало отвратить новые несправедливости, грозящие обрушиться на голову его отца, он заставил себя быть предельно внимательным, чтобы не пропустить ни малейшей детали расследования.

Когда улеглось легкое волнение, вызванное приходом из трапезной новых действующих лиц, приор подал знак одному из судейских чиновников. Тот на короткое время исчез, а затем явился с одним из арестованных, поскольку было решено по порядку рассмотреть дела всех, кто был задержан предусмотрительными монахами. Бальтазар (а это был он) приблизился к столу со своим обычным смиренным видом. Руки его не были связаны, лицо оставалось невозмутимым, хотя временами, когда от алтаря, где собрались женщины, доносились приглушенные рыдания, глаза палача начинали тревожно блуждать, а по бледным чертам пробегала судорога, выдавая, каких усилий стоило ему напускное спокойствие. Увидев его, отец Михаэль повернулся к кастеляну и склонил голову: хотя к участию в допросе было приглашено, из вежливости, несколько человек, но законное право на расследование такого рода дел в кантоне Вале принадлежало только кастеляну.

— Ты зовешься Бальтазаром? — коротко начал судья, глядя в свои заметки.

Вместо ответа допрашиваемый поклонился.

— Ты палач кантона Берн? Последовал такой же немой ответ.

— Эта должность передается в твоей семье по наследству уже не один век?

Бальтазар выпрямился, тяжело дыша, словно, прежде чем ответить, старался подавить в себе горестные чувства.

— Герр кастелян, — проговорил он выразительно, — такова была воля Божья.

— Честный Бальтазар, ты слишком подчеркнуто произнес эти слова, — вмешался бейлиф. — Все, что связано с властью, почетно и не может быть дурно. А наследственные права на должность, освященные временем и обычаем, ценятся вдвойне, поскольку к трудам потомков добавляются воспоминания о заслугах предков. Мы имеем право бюргерства, тебе даны права на должность палача. Твои праотцы в свое время были довольны своими привилегиями.

Бальтазар покорно склонил голову: казалось, он считает излишним что-либо к этому добавлять. Сигизмунд судорожно сцепил пальцы на рукоятке шпаги, а оттуда, где стояли женщины, донесся стон — исторгнутый, как он знал, из груди его матери.

— Замечание достойного бейлифа совершенно справедливо, — снова заговорил валезианец. — Все, что связано с государством, с его благом, а также все, что служит удобству и безопасности людей, — почетно. И посему, Бальтазар, не стыдись своей должности: она необходима и отзываться о ней следует уважительно. А теперь отвечай правдиво и честно на вопросы, которые я задам. Есть у тебя дочь?

— Да, хотя бы в этом небеса меня благословили! Волнение, которое он вложил в свои слова, побудило судей встрепенуться. Они в удивлении уставились друг на друга, словно бы не подозревали прежде, что тот, кто, так сказать, пребывал в постоянной вражде с людским родом, способен питать человеческие чувства.

— Ты прав, — отвечал владелец замка, возвращая себе важный вид. — Твоя дочь, как говорят, красива и знает свой долг. Ты собирался выдать ее замуж?

Бальтазар опять кивнул, подтверждая верность сказанного.

— Был тебе известен житель Веве по имени Жак Коли?

— Да, майн герр. Он должен был стать моим сыном.

Кастелян вновь поразился, поскольку твердость ответа говорила о невиновности, и пристально вгляделся в лицо арестованного. Обнаружив там искренность, а не намерение схитрить, он, как все, кто привык иметь дело с преступниками, почувствовал еще большее недоверие. Знакомый с большей частью уловок, к которым прибегают нарушители закона, он тем не менее растерялся, когда вместо притворной уверенности хитреца, изображающего невиновность, натолкнулся на безыскусную открытость честного человека.

— Названный Жак Коли собирался вступить в брак с твоей дочерью? — продолжал кастелян, все более впадая в подозрительность, после того как предположил, что обвиняемый прибегает к уловкам.

— Так у нас было решено.

— Любил ли он твою дочь?

Невольная гримаса исказила лицо Бальтазара; казалось, он вот-вот утратит самообладание.

— Я верил, что это так, майн герр.

— Но все же он отказался от своих обязательств.

— Да.

Даже Маргерит поразило глубокое чувство, вложенное в эти слова, и в первый раз в своей жизни она с трепетом подумала, что груз унижения мог оказаться чересчур тяжел для моральных устоев ее мужа.

— Когда он публично оскорбил тебя и твою семью, ты был разгневан?

— Я человек, герр кастелян. Отвергнув мою дочь, Жак Коли надломил нежный цветок ее души и поселил горечь в отцовском сердце.

— И ты воспринял это как повеление, которому не смог противиться?

— Мы палачи, но не чудовища, что бы ни воображали себе люди. Тем, что я есть, меня сделал Берн, а не моя собственная воля.

— Твоя должность почетна, как все, что исходит от государства, — привычно повторил кастелян заученную фразу, — это достойное занятие для представителя твоего рода. Господь сулил каждому — и тебе тоже — особый жребий и особые обязанности. Когда Жак Коли отверг твою дочь, он бежал из страны, чтобы избегнуть твоей мести?

— Будь он жив, с его уст не слетела бы столь подлая ложь!

— Он честный, прямой человек — я всегда это знала! — громко воскликнула Маргерит. — Прости меня, Господи, если я на мгновение в этом усомнилась!

Судьи обратили пристальные взгляды на группу женщин, еле различимую в полумраке, но допрос все же продолжался.

— Так, выходит, тебе известно, что Жак Коли мертв?

— Могу ли я сомневаться, майн герр, если собственными глазами видел его окровавленное тело?

— Похоже, ты расположен содействовать расследованию, Бальтазар, хотя с какой целью — об этом лучше знает Тот, кому открыты самые глубины человеческого сердца. Итак, я перечислю наиболее существенные факты. Ты уроженец и житель Берна, кантональный палач — ремесло само по себе почтенное, но, ввиду своего невежества и приверженности предрассудкам, не все это понимают. Ты собирался выдать свою дочь за состоятельного земледельца из Во. На глазах тысяч людей, которые пришли в Веве, чтобы наблюдать празднество в Аббатстве, жених отверг твою дочь. Затем он уехал; бежал от мести, от собственных чувств, от слухов — как тебе угодно. Здесь, в горах, его настигла рука убийцы; тело было обнаружено с ножом в свежей ране, а ты, оказывается, вместо того чтобы возвращаться домой, провел ночь рядом с убитым. На какие мысли наводит это совпадение обстоятельств, должно быть понятно и тебе самому. А теперь объясни нам, чем ты руководствовался, ведя себя так подозрительно. Говори свободно, но не криви душой, во имя Господа и твоих собственных интересов.

Бальтазар замешкался, собираясь, казалось, с мыслями. Немного подумав, он вскинул голову и, глядя судьям прямо в глаза, дал ответ. Он держался спокойно, и по его манерам можно было заключить, что он либо ни в чем не повинен, либо ловко прикидывается.

— Господин кастелян, — произнес он, — я понимаю, что обстоятельства говорят против меня, но, положась на Провидение, намерен высказать без страха всю правду. О том, что Жак Коли собирается уехать, я ничего не знал. Он отправился в дорогу тайно, и вы, по справедливости, признаете, что уж мне то он, во всяком случае, не стал бы сообщать о своих намерениях. На Сен-Бернарский перевал меня привлекли чувства, которые известны и вам, если у вас есть дети. Моя дочь находилась на пути в Италию, куда ее взяли с собой верные и добрые друзья, которые, не стыдясь своего к ней участия, хотели залечить раны, нанесенные ей бездушным женихом.

— Это правда! — воскликнул барон де Вилладинг. — Бальтазар говорит чистую правду!

— Пусть так, но преступления не всегда совершаются по заранее обдуманному плану; бывает, к ним приводят страх, внезапная мысль, злобное настроение, соблазн или просто случайность. Итак, ты покинул Веве, не зная об отъезде Жака Коли, а не слышал ли ты о нем в пути?

Бальтазар переменился в лице. Было заметно, что он борется с собой, страшась сделать признание, которое повредит его интересам. Затем, бросив взгляд в сторону проводников, он пришел в себя и ответил твердо:

— Слышал. До Пьера Дюмона дошел рассказ о бесчестье, которое претерпела моя дочь. Не подозревая, что говорит с ее отцом, он упомянул о том, как этот несчастный бежал от насмешек своих приятелей. Поэтому я знал, что мы следуем одной дорогой.

— И все же ты не отступился?

— От чего, герр кастелян? Неужели мне нужно было оставить свою дочь, потому что на моем пути оказался тот, кто однажды уже поступил с ней подло?

— Отличный ответ, Бальтазар, — вмешалась Маргерит. — Как раз такой, какой подобает! Нас мало, и вся наша жизнь друг в друге. Не бросать же тебе свое дитя, оттого что другие его презирают.

Синьор Гримальди склонился к валезианцу и зашептал ему на ухо:

— Звучит убедительно. В самом деле, разве это не объясняет, почему отец оказался поблизости от убитого?

— Мы не спрашиваем, вероятны ли и правомерны ли такие соображения, синьор; но что, если недруги столкнулись и мстительные чувства перешли в свирепую ярость? Человек, привычный к крови, легко отдается страстям и склонен к насилию.

Предположение прозвучало весьма правдоподобно, и итальянец, разочарованный, выпрямился. Кастелян посовещался с остальными своими соседями, и было решено вызвать жену, чтобы допросить ее вместе с мужем. Маргерит повиновалась.

Ее движения были замедленными и весь вид говорил о том, что онауступает суровой необходимости.

— Ты жена палача?

— А также и дочь.

— Маргерит женщина добросердечная и разумная, — ввернул Петерхен, — она понимает, что государственный пост, в глазах человека разумного, не может быть сопряжен с бесчестьем, и поэтому не скрывает своего происхождения и семейной истории.

Жена Бальтазара бросила на бейлифа испепеляющий взгляд, но он был слишком упоен своей мудростью, чтобы это заметить.

— Почему ты здесь? — продолжал судья.

— Потому что я супруга и мать. Поскольку я мать, я пришла на перевал, а поскольку жена — явилась сюда, в монастырь, чтобы присутствовать при допросе. Кое-кому взбрело в голову, что Бальтазар омочил руки в крови, — и я пришла опровергнуть эту ложь.

— Но ты же сама так поспешила объявить о своей связи с палаческим родом! Те, кто привык смотреть на смерть ближних, могли бы спокойнее отнестись к обычному судебному расследованию.

— Мне понятно, о чем ты говоришь, герр кастелян. Нам достался тяжкий жребий, но до сих пор те, кому мы вынуждены служить, считали нужным, говоря с нами, выбирать слова! Ты упомянул кровь, но та кровь, которую пролил Бальтазар, вместе со своими и моими предками, лежит на тех, кто приказывает ее пролить. Невольные орудия твоих решений, мы невинны перед лицом Господа.

— Для лица из палаческого сословия ты выражаешься странно… А ты, Бальтазар, согласен в этом со своей супругой?

— Мы, мужчины, наделены от природы не столь сильной чувствительностью, майн герр. Я был предназначен к этой должности с рождения; мне внушали, что моя служба если не почетна, то, во всяком случае, необходима, и я приучал себя выполнять ее безропотно. С моей бедной Маргерит дело обстоит иначе. Она мать, вся ее жизнь в детях; она видела, как публично унизили ее дорогое дитя, и испытывает то, что и положено матери.

— А ты — отец — как отнесся к этому оскорблению? Что ты почувствовал?

Бальтазар отличался мягким характером и, как только что сказал, был подготовлен к исполнению своих обязанностей, но все же сильные переживания не были ему чужды. Вопрос глубоко его задел, но привычка владеть собой при посторонних и чувство собственного достоинства помогли ему скрыть внутреннюю муку.

— Боль за мое безвинное дитя, боль за того, кто забыл о чести, и боль за тех, кто был причиной происшедшего.

— Этот человек часто слышал, как преступникам проповедуют смирение, и хорошо усвоил уроки, — прошептал недоверчивый судья своим соседям. — Нужно воздействовать на него иными средствами. Язык у него хорошо подвешен, но крепкие ли нервы — это мы посмотрим.

Сделав знак своим помощникам, валезианец стал спокойно ожидать, какой результат даст следующий опыт. Завесу убрали, и все увидели тело Жака Коли. Он сидел как живой за столом перед большим алтарем.

— Невиновные не ужасаются при виде тех, чей дух покинул тело, — продолжал кастелян. — Но преступника, которому показывают дело его рук, нередко постигают, по воле Господа, муки совести. Приблизься, Бальтазар, и взгляни на мертвеца; приблизься вместе с женой, чтобы мы посмотрели, как ты поведешь себя перед лицом убитого.

Более бесполезный опыт над тем, кто исполнял обязанности палача, едва ли был возможен; долгое знакомство с такого рода зрелищами сделало палача нечувствительным к тому, что поразило бы человека непривычного. По этой ли причине или вследствие своей невиновности, но Бальтазар подошел к мертвецу без малейшего трепета и долго стоял, совершенно спокойно рассматривая бледные черты. Его мягкая, бесстрастная манера держаться не давала пищи для догадок. Волновавшие Бальтазара чувства не получили выхода в словах, но по лицу, казалось, пробежала тень сожаления. Иначе повела себя его супруга. Маргерит взяла руку убитого, вгляделась в изменившиеся черты, и по ее щекам покатились горькие слезы.

— Бедный Жак Коли! — произнесла она достаточно громко, чтобы слышали все присутствующие. — Как всякий, кто рожден женщиной, ты не был безгрешен, но разве заслужил ты ту участь, которая тебя постигла! А мать, которая дала тебе жизнь, ловила улыбку на твоем младенческом лице, лелеяла тебя на коленях и прижимала к груди — могла ли она предвидеть такой внезапный и ужасный конец! Ее счастье, что она не ведала, чем увенчаются ее любовь, труды и заботы, иначе бы радости обратились в горькую печаль, а самые милые детские улыбки причиняли бы муку. Мы живем в страшном мире,

Бальтазар, в мире, где торжествует порок! Твоя рука, которую ты, по своей воле, не поднял бы даже на нижайшую из Божьих тварей, обречена отнимать жизнь; твое сердце — лучше которого нет — все больше привыкает к проклятому ремеслу! Суд погряз в подкупе и интригах, милосердие сделалось посмешищем для кровопийц, а казнь поручено совершать тому, кто мечтает жить в мире с ближними. И все это оттого, что люди, по злоумышлению и самовлюбленности, идут наперекор Божьей воле! Они хотят быть умнее Того, кто создал вселенную, и тем показывают себя круглыми глупцами! Знайте же, гордые и великие мира сего: если мы когда-либо и отнимали жизнь, то только по вашему приказанию. Наша же совесть чиста. Это убийство — дело рук не мстителя, а грабителей и головорезов.

— Но чем ты можешь убедить нас в этом? — спросил владелец замка, который, желая в ходе испытания наблюдать за лицами Бальтазара и его жены, подошел вплотную к алтарю.

— Твой вопрос не удивляет меня, герр кастелян, потому что те, кто наслаждается почетом и удачей, более всех склонны негодовать в ответ на обиды. Мы, презираемое сословие, настроены иначе. Месть не лечит наших ран. Если мы к ней прибегнем, начнут ли люди уважать нас? Сможем ли мы забыть о своем жалком жребии? Поднимемся ли хоть на йоту во мнении окружающих ?

— Все это верно, но когда человек охвачен гневом, он не рассуждает. Тебя мы ни в чем не подозреваем, Маргерит, но ты могла узнать об убийстве от мужа, когда оно уже совершилось. Что, если произошло столкновение из-за прошлой обиды и Бальтазар, привыкший к виду крови, решился на смертоубийство? Как женщина проницательная, ты должна понимать, что это более чем вероятно.

— Так вот каково твое хваленое правосудие! Законы ты ставишь на службу своего произвола. А знал бы ты, какого труда стоило отцу обучение Бальтазара, как долго и тревожно совещались наши отцы, не зная, как примирить юношу с его ужасным ремеслом! Тогда бы ты не думал, что он в любую минуту готов совершить убийство. Бог не дал ему призвания к его должности, как не дал многим куда более высокопоставленным обладателям наследственных постов. Если бы речь шла обо мне, для твоих подозрений имелось бы больше причин. Чувства мои от рождения сильны и вспыхивают быстро, и разуму нередко бывает трудно справиться со страстями; правда, поскольку мне всю жизнь каждый день приходится терпеть унижения, прежняя гордость во мне давно умерла.

— Твоя дочь сейчас здесь?

Маргерит указала на группу женщин, среди которых находилась Кристина.

— Суд суров, — произнес судья, начиная проникаться необычным в подобных обстоятельствах сочувствием, — но правду необходимо узнать как ради вашего душевного спокойствия в будущем, так и в интересах справедливости. Я должен приказать твоей дочери приблизиться к мертвецу.

Маргерит приняла это неожиданное распоряжение со всей холодной сдержанностью, на какую способна женщина. Чересчур болезненно задетая, чтобы роптать, но опасающаяся за свое дитя, Маргерит подошла к женщинам и, обняв Кристину, вывела ее вперед. Она представила дочь кастеляну с таким спокойным достоинством, что тот ощутил неловкость.

— Вот дочь Бальтазара, — произнесла Маргерит. Затем, скрестив руки на груди, она отступила на шаг назад и стала внимательно наблюдать за тем, что происходило дальше.

Судья всмотрелся в милое бледное лицо трепещущей девушки с таким интересом, какого прежде не испытывал ни к кому из допрашиваемых. Он обратился к ней любезным, даже подбадривающим тоном и намеренно встал между нею и мертвецом, быстро скрыв от глаз Кристины страшное зрелище, чтобы дать ей время собраться с духом. Маргерит благословила его в душе за это пусть малое снисхождение и почувствовала себя более уверенно.

— Ты была невестой Жака Коли? — вопросил кастелян мягко, в отличие от прежней жесткой манеры допроса.

В ответ Кристина сумела только наклонить голову.

— Твоя свадьба должна была состояться недавно в Аббатстве виноградарей (наш тягостный долг — наносить раны там, где мы хотели бы их исцелять), но твой жених отказался от своих обязательств?

— Душа слаба и иной раз в испуге отступается от собственных добрых намерений, — пробормотала Кристина. — Он был всего лишь человеком и не смог снести насмешки окружающих.

Кастелян был словно заворожен ее нежной тихой речью; он даже склонился вперед, чтобы не упустить ни звука.

— Стало быть, ты считаешь, что у Жака Коли не было дурного умысла?

— Он оказался слабее, чем думал сам, майн герр; он не решился разделить наш позор, когда столкнулся с ним лицом к лицу.

— По доброй ли воле ты согласилась отдать ему свою руку, желала ли ты стать его женой?

Умоляющий взгляд и частое дыхание Кристины остались не замеченными судьей, который зачерствел, имея дело с преступниками.

— Был ли этот юноша тебе дорог? — повторил он, не понимая, как уязвляет такой вопрос женскую скромность.

Кристина содрогнулась. Она не привыкла открыто обсуждать свои любовные чувства, на которые смотрела как на главную святыню своего безгрешного и пока недолгого существования. Однако, видя, что от ее честного, искреннего ответа зависит безопасность отца, она почти нечеловеческим усилием принудила себя заговорить. При этом, правда, ее лицо залил яркий румянец, выдавший девическую стыдливость, которая столь присуща нежному полу.

— Мне не много приходилось слышать любезных речей, герр кастелян, а когда ты окружена презрением, они звучат так сладко! Как любая другая девушка, я не могла остаться равнодушной к ухаживаниям молодого человека, который был мне приятен. Я думала, что он меня любит, и… чего же вам еще, герр кастелян?

— А мог ли кто-нибудь ненавидеть тебя, невинное и несчастное дитя? — тихо произнес синьор Гримальди.

— Вы забываете, майн герр, что я дочь Бальтазара; наш род никто не любит.

— Но ты, во всяком случае, должна быть исключением!

— Оставим это, — продолжал кастелян. — Я хочу знать, не замечала ли ты у своих родителей признаков гнева после вероломного поступка твоего жениха; быть может, ты слышала что-нибудь проливающее свет на это злосчастное дело?

Тут чиновник из Вале отвернулся в сторону, поскольку встретил удивленный взгляд генуэзца, явно возмущенного тем, как ведется допрос дочери по поводу дела, жизненно важного для отца. Однако и этот взгляд, и неуместность вопроса ускользнули от внимания Кристины. С дочерней преданностью она верила в невиновность того, кому была обязана жизнью, поэтому не возмутилась, а, напротив, была обрадована, по простоте душевной, открывшейся возможности обелить отца в глазах судей.

— Герр кастелян, — с готовностью заговорила она, и румянец, следствие женской слабости, еще больше сгустился на ее лице, заливая жаром волнения даже виски. — Герр кастелян, мы поплакали вместе, когда остались одни, и помолились за наших врагов, как за самих себя, но против бедного Жака Коли не было сказано ни слова — ни вслух, ни шепотом.

— Плакали и молились? — повторил судья, окидывая дочь и отца таким взглядом, словно бы не поверил своим ушам.

— Да, майн герр, плакали и молились, и если первое было данью слабости, то второе — долгу.

— Такие слова странно слышать от дочери палача!

На мгновение Кристина растерялась, словно не сразу уяснив, что он имеет в виду, а потом провела ладонью по лбу и продолжала:

— Кажется, я понимаю, что вы имеете в виду, герр кастелян. Все думают, что нам чужды человеческие чувства и надежды. Такими мы представляемся другим, потому что таковы законы, но в глубине души мы ничем не отличаемся от всех прочих — за тем только исключением, что, будучи изгоями среди людей, мы больше думаем о Боге и сильнее Его любим. Осуждайте нас служить вам и нести груз вашей неприязни, однако вы не в силах лишить нас веры в справедливость небес. В этом, по крайней мере, мы равны самому гордому барону страны!

— На этом лучше остановиться, — сказал приор и встал, сверкая глазами, между девушкой и ее допросчиком. — У нас ведь, герр Бурри, есть и другие арестанты.

Кастелян, который после чистой и бесхитростной речи Кристины почувствовал, к своему удивлению, что его прежние предрассудки поколеблены, был и сам рад сменить объект допроса. Семейству Бальтазара было приказано удалиться, а служителям велели привести Пиппо и Конрада.

ГЛАВА XXVIII

Когда ты предстаешь

Перед судом обманутой Фемиды,

Кто приговор тебе произнесет?

Коттон

Фигляр и пилигрим, хотя и могли бы внушить подозрения своим внешним видом, держались с уверенностью и самообладанием, свойственными невиновным. Их допрос был недолгим, потому что они сумели ясно и связно описать свои передвижения. Поскольку они упоминали обстоятельства, известные и монахам, судьи склонились к убеждению, что они никак не причастны к убийству. Нижнюю долину они покинули за несколько часов до прибытия туда Жака Коли, а в монастырь явились перед самым началом бури, уставшие и натершие себе ноги, как бывало со многими, кто поднимался по этой длинной неудобной тропе. Пока в монастыре ожидали бейлифа и кастеляна, местные власти приняли меры, чтобы тщательно проверить все данные, которые могли пригодиться при расследовании, и результаты этой проверки оказались благоприятными для скитальцев, чья тяга к странствиям могла бы, при иных обстоятельствах, стать поводом для подозрений.

Большую часть ответов во время этого краткого допроса дал ветреник Пиппо, говоривший искренне и с готовностью, что сослужило ему и его товарищу в данном положении неоценимую службу. Привычный к обману шут имел все же достаточно ума, чтобы осознать критическое положение, в котором они оба оказались, и избрать в качестве самой разумной тактики честность, а не свои обычные уловки. Поэтому он отвечал просто, чего трудно было ожидать, зная его род занятий, а также проявил признаки чувствительности, тем уверив судей, что не чужд морали.

— Искренность говорит в твою пользу, — добавил кастелян, когда почти исчерпал вопросы и получил ответы, убедившие его в том, что, хотя Пиппо с Конрадом случайно оказались на одной тропе с погибшим, других, более основательных причин для подозрений нет. — Она во многом помогла мне установить твою невиновность. Искренность — лучшая защита для тех, чьи руки чисты. Я удивляюсь лишь одному: как ты, с твоими обычаями, об этом догадался!

— Простите меня, Signor Castellanonote 166 или podestanote 167 — не знаю, как правильно титуловать ваше сиятельство, — если я скажу, что у Пиппо больше ума, чем вы думаете. Верно, я живу тем, что пускаю людям пыль в глаза и заставляю их путать правду с ложью, но мать-природа научила нас всех понимать свою выгоду, и поэтому я мыслю достаточно ясно, чтобы знать, когда правда лучше лжи.

— Неплохо бы всем обладать этой способностью и так же, как ты, пускать ее в ход.

— Не берусь поучать людей столь мудрых и опытных, как вы, Eccellenza, но если дозволено мне, убогому, высказаться в таком почтенном собрании, то я бы сказал, что обыкновенно, где правда, там же поблизости и ложь. И самыми мудрыми и добродетельными слывут те, кто умеет их искусно смешивать, как в горькое лекарство кладут сахар, чтобы целительные свойства дополнить приятным вкусом. Так, по крайней мере, думает бедный уличный буффон, которому нечем похвалиться, кроме как тем, что он изучал свое ремесло на Молу и Виа-Толедоnote 168, в прекраснейшем Неаполе, который, как всем известно, есть осколок небес, упавший на землю!

Эту привычную хвалу наследнику древнего Партенопеяnote 169 Пиппо изрек с характерным для себя жаром, заставив судью на мгновение забыть о торжественной серьезности, сопряженной с его постом, и улыбнуться, что было сочтено лишним признаком невиновности допрашиваемого. Кастелян затем ясно и кратко пересказал остальным суть истории актера и пилигрима, которая заключалась в следующем.

Пиппо простодушно признавал, что во время празднеств в Веве кутил, после чего испытал всем известную слабость плоти. Конрад, наоборот, настаивал на чистоте своей жизни и святости призвания, выбор же подобной компании оправдывал обстоятельствами пути и необходимостью смирять гордыню во время паломничества. Они покинули Во вместе в вечер после церемонии в Аббатстве и с тех пор до прибытия в монастырь не давали отдыха ногам, поскольку стремились пересечь Седловину до того, как ляжет снег и дорога станет небезопасной. В соответствующие часы их видели в Мартиньи, в Лиддесе и Сен-Пьере: они были одни и спешили в монастырскую гостиницу; правда, покинув последнюю, странники на несколько часов исчезли из виду всех, кроме того невидимого ока, которому равно доступны как уединенные уголки Альп, так и любые, более оживленные места, однако, судя по их достаточно раннему прибытию в обиталище монахов, всякая задержка в пути исключалась. Таким образом, они дали убедительный отчет о себе и о своих передвижениях; все говорило в их пользу, кроме одного: они находились в горах в то время, когда произошло убийство.

— Невиновность этих двоих представляется очевидной, тем более что они с готовностью явились на суд и охотно отвечали на вопросы, — заключил кастелян, будучи опытным судьей. — Думаю, не стоит их дольше задерживать, прежде всего пилигрима, на которого, как я слышал, возложена важная задача: он совершает покаяние не только за себя, но и за других лиц, и нам — христианам и слугам Церкви — едва ли подобает чинить ему препятствия. Я бы считал нужным отпустить хотя бы его.

— Поскольку мы приближаемся к концу следствия, — веским тоном прервал его синьор Гримальди, — я, уважая оценки и опыт других, хочу тем не менее предложить, чтобы все, в том числе и мы сами, оставались на месте, пока истина не прояснится.

В ответ на его предложение и Пиппо и пилигрим немедля заявили, что не покинут монастырь до следующего утра. В этой уступке, однако, не было большой заслуги, поскольку в любом случае такой поздней порой отправляться в дорогу не стоило. В конце концов актеру и пилигриму велели удалиться из зала. Предполагалось, что, если их до этого не призовут, они смогут на рассвете продолжить путь. На очереди был последний из подозреваемых — Мазо.

Маледетто выказал перед судьями полнейшее самообладание. Его сопровождал Неттуно, поскольку монастырские мастиффы были помещены на ночь в конуры. Днем собаки рыскали по горам, а вечером возвращались в монастырь за пищей, поскольку на бесплодном Сен-Бернарском перевале, у самой границы вечных снегов, куда поднимались только бородач-ягнятник и серна, зверям, как и людям, оставалось полагаться только на щедрость монахов. Однако хозяин Неттуно вел себя как верный друг и неизменно уделял ему часть своего собственного рациона, когда преданного пса допускали в комнату, где Мазо содержался под стражей.