Из истории европейского феодализма (№3) - Палач, или Аббатство виноградарей

Он уступил ее нежной настойчивости, обезоруженный ласковой и одновременно грустной улыбкой, с которой Адельгейда уговаривала его.

— Если тебе не терпится выслушать эту печальную историю, Адельгейда, — сказал он, — то я не вижу причин, по каким бы стал откладывать то немногое, что мне осталось рассказать. Тебе, вероятно, известны законы кантона — я имею в виду те жестокие, иным словом не назовешь, постановления, по которым одна семья, из поколения в поколение, обязана нести даже самые отвратительные обязанности. В далекие времена обязанности эти, возможно, расценивались как привилегия, а ныне — как тяжкий долг, который человеку, мечтающему о лучшем уделе, не хочется исполнять. Мой отец, с детства знавший, какую должность предстоит ему унаследовать, и заранее оповещенный о связанных с ней обязанностях, сменил в молодые годы отца и, несмотря на мягкость и одухотворенность своей натуры, никогда не уклонялся от исполнения кровавого долга, когда его к тому призывали власти. Однако, по доброте своей, он не пожелал, чтобы и я разделил злосчастную судьбу всего нашего рода. Я — старший ребенок в семействе, и, соответственно, именно ко мне должны перейти служебные обязанности моего отца; однако моя нежная мать придумала уловку, чтобы, по крайней мере, мне удалось избежать всеобщей ненависти. В младенчестве меня увезли из дома; ложной смертью прикрыли эту благочестивую ложь, и — хвала Господу! — до сих пор властям не известно о том, что я существую.

— Но какое уважение вызывает у меня твоя мать, Сигизмунд! Насколько она превзошла в стойкости и твердости свой пол, если посвятила свою любовь мужчине, твоему отцу, зная об его обязанностях, которых никак нельзя с себя сложить! Я преклоняюсь перед женщинами, которые находят в себе силы быть мужественными, не отказываясь от естественной женской искренности и нежности.

Улыбка юноши была столь мучительна, что Адельгейда едва ли не пожалела, что затеяла этот разговор.

— Да, мать моя достойна не только любви, но и глубочайшего уважения. Эта несчастная, благородная женщина обладает тысячью достоинств и имеет самое нежное и доброе сердце, которое не терпит ущемления даже самой ничтожнейшей твари. Не затем сотворил ее Господь, чтобы породить чрез нее целую чреду палачей!

— Вот видишь, Сигизмунд, — почти беззвучно проговорила Адельгейда, желавшая отыскать оправдание своим собственным предубеждениям и заодно вывести юношу из удрученного состояния. — Вот видишь, нашлась, по крайней мере, хоть одна женщина, которая решилась доверить свое счастье вашей семье. Вне сомнений, отец ее был почтенный и беспристрастно мыслящий бюргер кантона, который научил свою дочь отличать несчастье от преступления.

— Она была единственным ребенком и единственной наследницей в семье, точь-в-точь как ты, Адельгейда, — сказал Сигизмунд, с горечью глядя в сторону. — Родители любили ее ничуть не меньше, чем твой отец любит тебя.

— Сигизмунд, твой голос пугает меня! Что ты собираешься мне сказать?

— Не только Берн, но и Нёвшатель и с ним еще несколько городов имеют свои привилегии! В Нёвшателе свой палач; моя мать была его единственной дочерью. Как видишь, Адельгейда, мне есть чем похвастаться. Хвала Господу! Мы принуждены предавать осужденных смерти не где-либо, но в нашей собственной стране!

Желчность, с которой юноша произнес эти слова, и резкость их заставили его собеседницу содрогнуться.

— Этой великой чести, разумеется, сопутствуют всяческие вознаграждения, — продолжал юноша. — Мы богаты, с точки зрения людей скромного достатка, и имеем множество средств помимо служебного жалованья — приятно похвалиться издавна заслуженными почестями! Республика щедро осыпала нас всяческими благами, обеспечивающими достойную жизнь. Я уже сказал тебе, что моя добрая мать вознамерилась спасти хотя бы одно свое дитя от семейного проклятия, и рождение второго сына позволило ей осуществить это намерение, не привлекая чьего-либо внимания. Много лет я воспитывался вдали от дома, даже не подозревая, кто мои родители. Несмотря на гибель младшего брата, меня, как только я повзрослел, определили на службу в австрийскую армию, под вымышленным именем. Ах, Адельгейда, мне не выразить словами ту муку, которая овладела мною, когда наконец я узнал правду о своей семье! Из всех жестокостей общества мне наиболее несправедливым представляется ответственность за вину или несчастье, передаваемая по наследству; а из всех его благодеяний наиболее неприемлемыми я считаю привилегии, сопутствующие такому случайному событию, как рождение.

— И однако, мы привыкли оказывать почтение тем, кто происходит от древнего рода, и видеть сияние славы предков даже на самых отдаленных отпрысках.

— И чем больше эта отдаленность, тем больше и почет. С какой очевидностью здесь выявляется несовершенство мира! Прямой наследник героя, в чьих жилах течет его кровь, в чьем лице ярко повторяются черты отца, слушающий советы его и, находясь подле него непрестанно, перенимающий, быть может, его величие, считается менее благородным, чем тот, кто отстоит от знаменитого предка на множество поколений и чья кровь смешалась с менее славной кровью, так что даже сходства с великим предшественником невозможно обнаружить! Это проистекает от того, что разум хитроумными путями сводят к предрассудкам, а также из человеческой слабости презреть свое естественное предназначение и попытаться представить из себя нечто большее, чем являешься по дарованным природой склонностям.

— Но разве не справедливо отчасти желание принадлежать к добрым и знатным?

— Если только доброта и знатность — одно и то же. Да, такое желание существует в людях, и его можно назвать простительным и даже мудрым, ибо кому не хотелось бы вести свое происхождение от смельчаков, мудрецов, умельцев?.. Да, это благое желание, поскольку наследственные добрые качества могут удержать человека от опрометчивых поступков, но что делать мне, родившемуся в семье, от которой можно унаследовать только позор? Я не презираю преимуществ, связанных с рождением, только потому, что не обладаю таковыми; я только сетую, что чувство и вкус, подвергшись хитроумным изменениям, превратились в низменные предрассудки, по вине коих благами и почестями наслаждаются не самые достойные.

Адельгейда не жалела о том, что разговор их принял такой оборот, ибо понимала: Сигизмунд, обладающий стойким здравым смыслом, не будет чувствовать себя задетым, но, напротив, высказав до конца свои взгляды, только облегчит свою душу.

— Ты ведь знаешь, — ответила девушка, — что во всем, касающемся тебя, мы с отцом не прислушиваемся ни к чьим мнениям.

— Ты хочешь сказать: оба вы примирились с тем, что я незнатен? Но согласитесь ли вы разделить бесчестье с потомственным палачом?

— Ты, наверное, еще не все рассказал, чтобы мы могли принять окончательное решение?

— Рассказывать осталось совсем немного. Замысел моих родителей удался: двое оставшихся в живых детей были спасены, по крайней мере на время, от ждавшей их жестокой судьбы; тогда как мой несчастный младший брат, не блиставший талантами, был назначен с участливостью, над которой я до сих пор не перестаю ломать голову, главным наследником наших дьявольских привилегий. Но прости меня, моя дорогая Адельгейда, мне следует быть более спокойным; смерть избавила юношу от мерзкой участи, и теперь я единственный преемник Бальтазара. Да, — добавил он с ужасающим смехом, — теперь я имею исключительное право на обладание всеми привилегиями, дарованными нашему семейству!

— Ах, Сигизмунд! Можно ли от тебя, наделенного такими достоинствами и получившего такое образование, требовать несения этой гнусной службы!

— Разумеется, подобными привилегиями вас не очаруешь, госпожа де Вилладинг! Я и не сомневался в вашем вкусе. Одно лишь изумляет меня: как это вы так долго терпите палача в своем присутствии?

— Если бы я не понимала, как тебе сейчас горько и тяжело, твои слова ранили бы меня, Сигизмунд; но навряд ли ты сам считаешь, что служба палача для тебя неизбежна! В случае, если тебе и в самом деле будет угрожать таковая опасность, не поможет ли вмешательство моего отца предотвратить ее? Мнение де Вилладинга имеет вес в совете кантона.

— В настоящее время в его заступничестве нет необходимости, ибо никто, кроме моих родителей, сестры и тебя, Адельгейда, не знает о моем действительном происхождении. Моя сестра — бесхитростная, несчастная девушка; мать долго скрывала от нее истину, которая, возможно, показалась бы менее ужасной, если бы она знала ее с ранних лет. У отца моего имеется младший родственник, и он-то, как считают все, и является теперь полноправным его преемником; так оно и случится, если судьбе не заблагорассудится распорядиться иначе. Относительно же сестры есть некоторая надежда, что ей удастся избежать зла. Здесь, в Веве, отыскался для нее жених; и в этом браке, возможно, забудется ее происхождение. Время решит и мою судьбу.

— Но отчего истина должна сделаться известной?! — с горячностью воскликнула Адельгейда, всем сердцем желавшая, чтобы Сигизмунд избежал столь ужасной службы.

— Я был бы рад сделаться нищим, только бы…

— О нет, ты не будешь нищим, пока не истощатся богатства де Вилладингов! Каково бы ни было решение о прочем, уж это мы, без сомнения, можем обещать!

— Пока я держу в руках меч, в ваших воздаяниях нет необходимости. С этим добрым помощником я всегда заслужу честный кусок хлеба, если только мне не придется променять его на меч палача! Но существует еще одно препятствие, о котором я не успел тебе рассказать. Моя сестра, которой вовсе не по нраву почести, пятнающие поколение за поколением на протяжении веков — ведь род наш имеет привилегии исстари, как и твой, Адельгейда! — так вот, моя сестра обручена с человеком, кто необходимым условием брака с девушкой, наделенной нежным сердцем и приличным приданым, ставит полную его секретность! Как видишь, другие не столь благородны, как ты, Адельгейда… Отец мой, желая устроить судьбу дочери, согласился на это условие; и так как юноша, почитаемый его преемником, не слишком жаждет приступить к своим новым обязанностям и даже подозревает обман, мне, возможно, придется защитить потомство моей сестры от бесчестья.

Слабая струна в душе Адельгейды оказалась затронута. Будучи благородной и самоотверженной по натуре, она не могла понуждать другого к тому, чего не желала себе; надежда, которая только что затеплилась в ее сердце, едва ли не угасла при этом открытии. И все же она настолько привыкла руководствоваться разумными рассуждениями и так крепко, и это вполне естественно, была привержена своим желаниям, для осуществления которых ей предоставлялась достойная возможность, что не стала преждевременно предаваться отчаянию.

— Твоя сестра и ее будущий муж знают о ее происхождении и должны понимать, с какими последствиями могут столкнуться.

— Ей хорошо все это известно — и она так благородна, что не собирается предавать меня ради своего спасения. Но ее благородство только заставляет меня острей почувствовать собственное несчастье. Не буду утверждать, что сестра моя с равным моему ужасом смотрит на нашу наследственную должность: ведь она была осведомлена о ней гораздо раньше, чем я, и вдобавок женщины редко переступают порог дома, и потому ее не столь чувствительно коснулась ненависть мира; навряд ли даже она до конца подозревает, насколько сильна неприязнь к нашему семейству. Моя военная служба приводит к длительным отлучкам из дома, и потому я знаю меньше, чем мог бы, о делах в семье; знаю только, что горячими стараниями моей матери сестру согласились принять в семью жениха, но на условиях строжайшей тайны, еще за несколько лет до того, как мне открыли, кто я такой. Сестра младше меня на несколько лет и не столь широко образованна; все это привело к тому, что она с гораздо меньшим ужасом воспринимает события. Отец мой, по доброте своей, обернувшейся жестокостью, дал мне лучшее, нежели ей, образование, хотя, по положению нашему, обоим ни к чему слишком утонченное воспитание. Признайся же, Адельгейда, что ты ненавидишь меня теперь и презираешь за дерзость оставаться все еще с тобой после того, как тебе стали известны мои истинные качества.

— Я предпочла бы не слышать от тебя эти горькие слова, Сигизмунд. Если бы я стала сейчас уверять тебя, что не переживаю все эти обстоятельства едва ли не с равной остротой, я бы погрешила против своего чувства благодарности и против собственного понимания всех твоих достоинств, — с благородной искренностью призналась девушка. — Но женщины более гибки по натуре, чем ваш властолюбивый и гордый пол. Я не думаю о тебе ничего худого, как тебе кажется, но, напротив, нахожу твою скрытность понятной и простительной. Вспомни, что ты не искушал меня ни признаниями, ни клятвами, но завоевал мои чувства скромностью и благородством. Сейчас я уже не могу ничего более ни сказать, ни выслушать, ибо смущена столь внезапно открывшимися мне обстоятельствами. Оставь же меня, чтобы я могла поразмыслить над тем, что тут можно предпринять, и не забывай, что ты не сыщешь более верного и участливого защитника твоего счастья и достоинства, нежели мое собственное сердце.

С этими словами дочь Мельхиора де Вилладинга с любовью протянула юноше руку, и он нежно прижал ее к своей груди, после чего медленно ис неохотой удалился.

ГЛАВА XII

Не в том ли счастье женщины и честь,

Чтоб лишнего не знать?

Мильтон

Героиня наша была женщиной в самом лучшем и всеобъемлющем смысле этого слова. Чувствительная, скрытная, порою даже робкая там, где не требовалось проявить качества высшего порядка, она" была тверда в своих убеждениях, верна своим привязанностям и самоотверженна, если необходимо было пойти на уступку по велению долга. С другой стороны, из-за сильной впечатлительности, отличительной черты ее пола, и склонности придавать необыкновенную важность обыденному окружению, что, как правило, свойственно людям, ведущим пассивный, замкнутый образ жизни, Адельгейде было особенно трудно избежать силков общественного мнения и судить независимо о вещах, которые всеми расцениваются как заслуживающие необыкновенного уважения либо, напротив, считаются достойными презрения. Если бы все было наоборот, то есть Сигизмунд был бы отпрыском знатного рода, а она — дочерью палача, возможно, юноша сумел бы дать волю своей любви, не ущемляя гордыни. Супруга его жила бы в родовом замке мужа и носила бы его славное имя; он запретил бы ей видеться с прежним, низменным и бесславным, кругом лиц, а сам погрузился бы в многочисленные дела и заботы, связанные с его высоким положением и привычной жизнью, и не имел бы повода слишком много размышлять и, возможно, даже сожалеть о неравном браке. Таковы преимущества, которыми природа и законы общества наделили мужчину в сравнении с более нежным и в то же время более искренним полом; но как мало сыщется благородных рыцарей, чтобы принести своей страсти жертву, если таковая потребуется! Адельгейда же, в случае неравного брака, вынуждена была бы переменить свое древнее прославленное родовое имя на имя, почитаемое в кантоне презренным; либо, если этого удастся избежать благодаря неким ухищрениям, внимание знакомых аристократов будет привлечено тем, что она связывает свою судьбу с человеком безвестного происхождения. И ей нельзя будет отвлечься от своих переживаний, потому что жизнь женщины протекает в домашнем кругу, и оттого всем мелочам придается преувеличенно важное значение; она не может закрыть дверь перед родственниками своего мужа, если бы он пожелал с ними видеться; она была бы обязана, при подобных просьбах с его стороны, прислушиваться к неумолчному голосу долга и стараться забыть, что была рождена для лучшей доли.

Мы не будем утверждать, что все эти соображения занимали девушку, пока она сидела в глубокой задумчивости, хотя, конечно, мысли ее были посвящены Сигизмунду. Прошло довольно много времени с тех пор, как он оставил ее. Выйдя из замка через боковые ворота, юноша быстрым шагом поднялся по пологому, густо поросшему травой склону, и, наверное, впервые за все время знакомства Адельгейда не провожала его взглядом.

Она была настолько погружена в размышления, что ничего не замечала вокруг. Прекрасный, величественный пейзаж более не привлекал ее внимания, как если бы она смотрела в пустоту. Сигизмунд уже давно исчез за плетнями виноградников, когда она наконец поднялась и глубоко, мучительно вздохнула. Однако взгляд этой юной особы с возвышенной душой был ясен, а щеки пылали румянцем; все лицо ее светилось одухотворенной красотой, увеличивая естественную привлекательность. Девушка уже приняла решение. Она вознамерилась поступить, как подсказывало ей благородное, самоотверженное сердце, которое любит со всею свежестью и полнотой, но только однажды. Тут же в коридоре заслышались шаги, и три престарелых аристократа, с которыми она утром рассталась на террасе, вошли в рыцарскую залу.

Мельхиор де Вилладинг с радостным лицом приблизился к дочери, ибо он только что, как ему казалось, одержал блистательную победу над своими предрассудками, и победа эта привела его в чрезвычайно приятное расположение духа.

— Вопрос раз и навсегда решен, — сказал он, с нежностью поцеловав дочь в лоб и потрепав ее по руке с видом человека, наконец избавившегося от мучительных сомнений. — Друзья мои согласны со мной, что в таких случаях даже особы столь высокого рода, как мы, обязаны закрыть глаза на незнатное происхождение юноши. Тот, кто спас жизнь последним двум Вилладингам, хотя бы отчасти имеет право на то, что от них осталось. Старина Гримальди готов взять меня на прицел, если я не позволю ему вознаградить этого славного юношу, как будто мы с тобой нищие и не сможем прокормить своего родственника у себя дома! Но даже столь испытанному другу мы не уступим ни крупицы своего счастья. Все хлопоты мы возьмем на себя, вплоть до грамот об аристократическом достоинстве, которые я как можно скорей запрошу из Вены; ибо было бы жестоко не позволить этому славному парню обладать простейшим преимуществом, которое сразу же возвысило бы его до нашего уровня и сделало бы подобным — да нет, клянусь бородой Лютера! — лучшим, нежели самый достойнейший человек в Берне.

— Вот уж не думал я, что ты такой скряга; хотя, конечно, ты всегда был прижимист, как и подобает швейцарцу, — смеясь, заметил синьор Гримальди. — Твоя жизнь, дражайший Мельхиор, имеет весьма высокую цену в твоих глазах; но и я ценю свою жизнь гораздо выше, нежели, как тебе кажется, она того стоит. Ты, конечно, принял замечательное, могу даже сказать, благороднейшее решение сделать доблестного Сигизмунда своим сыном; но не думаете ли вы, юная госпожа, что по причине дряхлости меня можно извлекать из озера, будто кучу дешевого тряпья, небрежно-случайно? Я хочу наделить приданым твоего мужа, чтобы он, по крайней мере, мог выглядеть как зять Мельхиора де Вилладинга. Или я, Мельхиор, по-твоему совсем ничего не стою, если ты отказываешь мне в праве платить за собственное спасение?

— Поступай как знаешь, добрый Гаэтано; но предоставь нам самим…

— Отец!

— Я не расположен слушать девические излияния, Адельгейда. Мужа, которого мы для тебя выбрали, ты должна принять с охотой, как если бы он был принцем. Мы все согласились на том, что Сигизмунд Штейнбах станет моим сыном; в нашем роду с незапамятных времен дочери в подобных делах оказывали беспрекословное подчинение старшим, как и подобает вашему полу и неопытности.

Трое стариков вошли в залу в шутливом расположении духа, и наверняка со стороны можно было бы решить, что барон де Вилладинг подсмеивается над Адельгейдой, если бы не знать наверняка, что отец осведомлен о чувствах дочери.

Однако, несмотря на неудержимую радость в голосе де Вилладинга, его веселая шутливость не передалась дочери. Лицо Адельгейды выражало нечто иное, нежели девическое смущение. Попеременно краснея и бледнея, девушка с мукою во взоре смотрела то на одного, то на другого, как если бы не решалась заговорить. Синьор Гримальди пошептался со своими спутниками, и Роже де Блоне благоразумно удалился, под предлогом, что его ждут в Веве, где ведутся приготовления к празднеству Аббатства виноградарей. Генуэзец хотел было последовать его примеру, но барон схватил его за руку и обратил к дочери умоляющий взгляд, как бы призывая ее быть откровенней.

— Отец, — дрожащим голосом начала Адельгейда, тщетно пытаясь взять себя в руки, — мне нужно сообщить нечто важное, и тогда только уже решить окончательно, примем ли мы господина Штейнбаха в нашу семью.

— Говори не смущаясь, дитя, это верный друг, от которого мы не должны ничего скрывать, особенно в делах такого рода. Отбросив в сторону церемонии, я скажу, Адельгейда, что с таким юношей нужно оставить девическую заносчивость; мы стольким ему обязаны — ведь он спас от смерти нас обоих, и потому предрассудки, обычаи, даже наша гордость — все должно быть позабыто.

— Ты все сказал, отец?

— Да, и это мое окончательное решение. И я не отступился бы от него, если бы это даже грозило мне потерей всех моих имений, высокого положения в кантоне и нашего древнего имени. Разве я не прав, Гаэтано? Я ставлю счастье мальчика выше всех наших условностей, если от этого зависит к тому же и счастье Адельгейды. Итак, я все сказал.

— Мне бы хотелось услышать, что скажет нам сия юная госпожа, прежде чем мы дадим этому делу дальнейший ход, — заявил синьор Гримальди, который не одержал только что, подобно своему другу, блистательной победы над собой, и потому был более спокоен и способен рассуждать хладнокровно и трезво. — Если я не ошибаюсь, твоя дочь собирается сообщить нам нечто очень важное.

Мельхиор как заботливый отец сразу же насторожился и более внимательно всмотрелся в лицо Адельгейды. Заметив эту настороженность, девушка попыталась успокоить его улыбкой, но улыбка вышла столь мучительная, что беспокойство барона только возросло.

— Что-нибудь случилось, дитя? Наше решение нельзя исполнить? Неужто дочь крестьянина вытеснила тебя из его сердца? Ха! Синьор Гримальди, это было бы довольно оскорбительно! Но уж мне, старику, известно, как… Однако мы никогда не узнаем истину, если ты не будешь с нами откровенна. Это небывалый случай, Гаэтано, — чтобы моей дочери предпочли какую-нибудь батрачку!

Адельгейда умоляюще протянула к отцу руки, как бы заклиная его хранить молчание, и опустилась на стул, ибо уже не в силах была стоять. Оба старика, сильно встревоженные, молча последовали ее примеру.

— Говоря так, ты наносишь величайшее оскорбление чести и скромности Сигизмунда, отец, — заговорила наконец девушка, сама удивляясь тому, насколько спокойно прозвучал ее голос. — Если ты и твой добрейший, верный друг выслушаете меня, все недоумения тут же разрешатся.

Собеседники слушали Адельгейду с величайшим изумлением, так как уже поняли, что случилось нечто гораздо более серьезное, нежели им поначалу представлялось. Адельгейда помедлила, чтобы собраться с силами, и в немногих словах, но с достаточной ясностью, пересказала им все, что узнала от Сигизмунда. Старики с жадностью ловили каждое слово, слетавшее с дрожащих губ девушки, ибо ее попытка держаться спокойно требовала нечеловеческих усилий; и когда она закончила свою речь, оба переглянулись с ужасом, как люди, на которых только что обрушилось огромное несчастье. Барон поначалу даже подумал, не ослышался ли он, ибо с годами слух стал часто его подводить, но друг его сразу же постиг до конца значение этой ошеломляющей и жестокой новости.

— Вот проклятье! ужасная весть! — пробормотал он, едва Адельгейда умолкла.

— Она говорит, что Сигизмунд — сын Бальтазара, палача нашего кантона? — спросил отец девушки у своего друга, как бы желая, чтобы тот разуверил его. — Бальтазара, из этого проклятого рода?

— Да, по воле Господа, он отец спасителя нашего семейства, — кротко подтвердила Адельгейда.

— Неужто злодей вознамерился проникнуть в нашу семью, скрыв свое гнусное, бесчестное родство? Неужто он дерзнул запятнать наше славное, древнее имя? Это больше чем неискренность, синьор Гримальди. Это грязное, ужасное преступление!

— Это несчастье, которое мы не в силах поправить, дорогой Мельхиор. Не будем обвинять мальчика, происхождение которого обернулось для него бедой, но вовсе не виной. Будь он хоть тысячу раз Бальтазар — ведь он спас жизнь всем нам!

— Да, ты говоришь верно; все это так. Ты всегда, всегда обладал большей, чем я, рассудительностью, несмотря на то, что южанин. Что ж, все наши прекрасные, благородные мечты развеялись как дым!

— Это не столь очевидно, — возразил Гаэтано, который не переставал вглядываться в лицо Адельгейды, как если бы хотел выведать все ее тайные желания. — В достаточной ли мере вы обсудили с юношей этот вопрос, Адельгейда?

— Да, синьор, мы говорили об этом довольно подробно. Я как раз собиралась объявить ему о намерениях моего отца; ибо все обстоятельства вкупе, и особенно разница наших положений, принуждает девушку быть более смелой в речах, — добавила она, вспыхнув от смущения. — И я стала говорить ему о том, чего бы желал мой отец, когда Сигизмунд посвятил меня в тайну своего происхождения.

— И он расценивает свое происхождение…

— Как непреодолимое препятствие для нашего брака. Сигизмунд Штейнбах, хоть ему и не посчастливилось с происхождением, имеет достаточно благородства, чтобы не унижать себя, подобно презренному нищему.

— А что нам скажешь ты?

Адельгейда опустила глаза и, казалось, не знала, что ответить.

— Ты должна простить мне мое любопытство, которое, наверное, тебе тягостно, но мои годы и дружба с вашим семейством, а также все недавние события, не говоря уж о все возрастающей привязанности к тебе, могут послужить оправданием. Пока мы не узнаем, каковы будут твои желания, дочка, ни я, ни Мельхиор не сможем ничего предпринять.

Адельгейда сидела в молчаливом раздумье. Полное нежности сердце и теплые, поэтические мечтания побуждали ее объявить о своей готовности пожертвовать всем ради пламенной и чистой любви, но условности и предрассудки еще держали ее ум в своих тисках. К тому же девушка, сколь горячо ни мечтает о супружестве, всегда опасается открыто высказать свое желание; да и как любящая, набожная дочь она не могла бы пренебречь счастьем своего престарелого, единственного оставшегося в живых родителя.

В душе Адельгейды происходила борьба, исход которой генуэзцу нетрудно было предвидеть; и он обратился к барону, желая высказать свои мысли и заодно дать девушке время подумать над ответом.

— Ничто не прочно в нашем обманчивом бытии, — вздохнул он. — Ни власть, ни богатство, ни здоровье, ни даже самые сокровенные привязанности. Надо не торопясь поразмыслить, прежде чем принять окончательное решение. Тебе известны надежды, с коими я вступил в жизнь, Мельхиор; но как горько было последовавшее разочарование! В то утро, когда я обручился с Анджолиной, во всей Италии нельзя было сыскать более счастливого юноши, чем я; но не минуло и двух лет, как все надежды мои увяли, радость улетела, и облака сгустились над моим будущим! Овдовевший супруг, утративший дитя отец не может быть дурным советчиком в одолевающих тебя сомнениях.

— Неудивительно, что ты вспомнил своего несчастного сына, Гаэтано, когда зашла речь о будущем моей дочери!

Синьор Гримальди обратил взор к своему другу; мука, написанная на его лице, выдавала, насколько больно ему об этом говорить.

— Недавние события свидетельствуют, — продолжал генуэзец, как если бы не в силах был сдержать поток слов, — о неисповедимом Промысле Провидения. Перед нами сын, которым мог бы гордиться любой отец; юноша, которому любой родитель мог бы без оглядки доверить счастье своей дочери; бравый, храбрый, добродетельный, благородный во всем, что только не относится к происхождению; но в глазах мира презренный настолько, что мы не позволили бы ему даже приблизиться к себе, если бы изначально знали, кто он такой!

— Вы слишком резко выражаетесь, синьор Гримальди! — вздрогнув, обронила Адельгейда.

— Юноша столь величавого вида, что король был бы счастлив возложить венец на его голову, обладающий удивительной силой, непомерность которой оправдывает себя, несмотря на угрозу жизни и здоровью, разумом, зрелым не по летам, и всевозможными неоднократно испытанными добродетелями, — и этот самый юноша проклят людьми и осужден жить, вынося их ненависть и презрение, — либо до конца дней своих скрывать имя той, кто его родила! Но сравни Сигизмунда со многими и многими, чьи имена тут можно было бы привести, с каким-нибудь отпрыском знатного семейства, который, в глазах людей, достоин преклонения, несмотря на свою безнравственность! Кто, обладая привилегиями, презирает святыни и попирает справедливость; кто живет для одного себя, предаваясь наслаждениям; кто под стать сумасшедшему, но заседает в советах; очевиднейший злодей, но правит добродетельными; кого нельзя ценить, но приходится чтить из-за титула… Давай спросим: почему это так и что это за мудрость, которая производит все эти различия, и, провозглашая необходимость правосудия, столь вызывающе и неблаговидно его попирает?

— Синьор, это не так! Не было воли Господа на то, чтобы правосудие попиралось!

— Да, хотя в Писании и сказано, что человек возвышается либо падает из-за собственных злых или добрых дел и что каждого должно чтить по его заслугам, все людские установления нацелены на то, чтобы достичь противоположного. Один возвышается, оттого что у него древние предки, а другого принижают, потому что он сын простолюдина. Мельхиор! Мельхиор, наш разум извращен ничтожными предрассудками, а наша знаменитая философия и законы — диавольское посмешище!

— И все же заповеди учат нас, что за грехи отцов расплачиваются сыновья. Вы, католики, наверное, не слишком много внимания уделяете божественной премудрости, но, насколько мне известно, у нас в Берне нет ни одного закона, который бы не был основан на Писании!

— Софисты все сумеют оправдать. Преступления и ошибки отца, конечно, оставляют материальный — или моральный — отпечаток на сыне, добрейший Мельхиор, но загвоздка не в этом! Не кощунствуем ли мы и не богохульствуем, утверждая, что Бог недостаточно карает сыновей за грехи отцов, чтобы мы, люди, своими бессердечными законами наказывали их вторично? В чем состояла вина предков Сигизмунда, помимо бедности, которая и побудила их взяться за эту ужасную службу? Ничто в облике и деяниях Сигизмунда не говорит о несправедливости Господа, но, напротив, — все в его судьбе вопиет против человеческой несправедливости.