Блуждающий огонь

— Я это знаю, ваша светлость, и постараюсь высказаться как можно короче. Я пришла просить этого знатного иностранца о помиловании моего деда. Мне сказали, что король ни в чем не откажет ему, и ему стоит только попросить.

Если кто до сих пор отдавал предпочтение более зрелой красоте прекрасной дамы перед девственной прелестью молодой девушки, то, видя их теперь рядом, он, наверное, отказался бы от своего мнения. В то время как прелестное личико Джиты дышало надеждой и светилось почти молитвенным настроением, темная туча заволокла чело англичанки, сгладив с него все следы мягкости и женственности. Не будь свидетелей, Джиту, по всей вероятности, грубо выпроводили бы; но дама была слишком большая дипломатка, и она сумела сдержать себя ради известной цели.

— Адмирал не неаполитанец, он англичанин и не имеет права изменить судебный приговор вашего короля. Ему неловко вмешиваться в постановления вашего государства.

— Никогда не может быть неловко вмешаться для спасения жизни своего ближнего. Даже более, это достойный поступок перед Богом.

— Что вы можете об этом знать? Сознание, что в ваших жилах течет кровь Караччиоли, заставляет вас забыть свой пол и свое положение и порождает в вас какие-то романтические понятия о долге.

— Вы ошибаетесь, синьора. Уже восемнадцать лет я знаю, что несчастный адмирал Караччиоли мой дед; на так как он ни разу не выразил желания видеть меня, то и я никогда не испытала желания представиться ему, чтоб не показаться навязчивой. До сегодняшнего дня я никогда не думала о семействе Караччиоли иначе, как глубоко сожалея о проступке моей бабушки; теперь к этому сожалению присоединяется еще тяжелое сознание жестокой судьбы соучастника ее вины, и является чувство жалости к нему.

— Ты смело говоришь о твоих благородных и славных родственниках, девушка!

Дама произнесла эти слова еще суровее, с нахмуренными бровями. Быть может, в ее личной жизни были события, делавшие для нее невыносимым провозглашение святости правил чистой и строгой нравственности.

— Не я говорю, ваша светлость, это Бог так говорит. Именно ради греха моего деда адмирал не должен допустить, чтобы он умер так внезапно. Смерть ужасна для иных, кто не верит в искупление Сына Божья; а тем более она ужасна без подготовки. Правда, дон Франческо уже не молод; но вы, может быть, заметили, синьора, что под старость совесть у человека особенно черствеет, ему точно никогда не предстоит умереть. Я говорю о тех, кто всю жизнь прожил в свое удовольствие.

— Вы слишком молоды, синьорина, чтобы проповедовать новые взгляды; к тому же вы забываете, что адмиралу время дорого. Можете теперь удалиться, я передам ему все, что вы мне сказали.

— У меня еще другая просьба, ваша светлость, — повидать дона Франческо, чтобы получить его благословение.

— Его нет на нашем судне, он на фрегате «Минерва», и вас, конечно, допустят к нему. Постойте, несколько слов помогут вам добиться желаемого. Вот, возьмите. Прощайте, синьорина.

— Могу я сколько-нибудь надеяться, ваша светлость? Подумайте только, как заманчива должна быть жизнь, кто в ней пользовался так долго достатком и занимал почетное место! Самый слабый луч надежды, принесенный его внучкой, сделал бы ее в глазах деда вестницей Неба.

— Я не могу сказать вам ничего определенного — дело в руках неаполитанского суда, и мы, англичане, в него не вмешиваемся. Уходите теперь оба, адмиралу надо заняться другими неотложными делами.

Джита печально и медленно удалилась со своим дядей. В дверях каюты они встретились с лейтенантом, под караулом которого находился несчастный приговоренный и который шел теперь к адмиралу с последней просьбой дона Франческо позволить ему умереть смертью солдата, а не казнью разбойника. Мы не будем здесь приводить последовавший за тем разговор, что увело бы нас далеко; скажем только, что в этой просьбе ему было отказано.

Глава XIV

Как многие другие тираны, смерть любит наносить удары, которые выказывают высшую гордость ее могущества и самовластной воли.

Юнг

Весьма возможно, что Нельсон так и не узнал в точности того, что говорила Джита; по крайней мере ее просьба была оставлена без всяких последствий. Вообще в этом деле поступили почти с неприличной поспешностью и не пожелали даже смягчить род казни князя Караччиоли. Куф остался обедать у адмирала, а Карло Джунтотарди и его племянница отправились на лодке к неаполитанскому фрегату, на котором в это время находился пленником несчастный Караччиоли.

Их свободно пропустили на фрегат, где Джунтотарди сообщил вахтенному офицеру о цели их прихода, и тот послал спросить арестанта, желает ли он принять посетителей; при этом сказано было имя одного только дяди.

Князю Франческо Караччиоли было под семьдесят лет; он принадлежал к одной из известнейших фамилий в Италии и всю жизнь занимал высокие и важные должности. Нам нет надобности касаться того преступления, в котором его обвиняли, мотивов, могущих служить ему оправданием, неправильностей в преследовании его, позорной поспешности, с которой его судили, обвинили и казнили, — все это уже всем известно из истории. В то утро его арестовали, и военный совет из его сограждан почти немедленно вынес ему смертный приговор; теперь он находился в ожидании исполнения этого приговора уже на том судне, на котором должна была совершиться казнь.

Офицер, явившийся к нему от имени Джунтотарди, застал этого несчастного с его духовником, только что исповедавшим его. Караччиоли равнодушно выслушал просьбу и, предполагая, что это или какой-нибудь старый слуга их дома, или поставщик, которому не уплачено что-нибудь по счету, согласился его принять и даже задержал духовника, собиравшегося уже уходить.

— Я рад буду расплатиться, если за мной есть еще какие-либо долги! — сказал Караччиоли.

При этих словах дверь отворилась, и вошла Джита со своим дядей. Наступила минута общего молчания: арестант старался припомнить тех, кого он видел перед собой, а Джита была слишком огорчена и испугана. Наконец она подошла к приговоренному и заговорила, опускаясь перед ним на колени:

— Дедушка, благословите дочь вашего единственного сына.

— Дедушка?! Мой сын?! Его дочь! — повторил дон Франческо. — Да, у меня был сын, я признаю это со стыдом и раскаянием; но он давно умер, и я никогда не слышал, чтобы после него осталась дочь.

— Эта дочь перед вами, синьор, — сказал Джунтотарди, — а ее мать была моя сестра. Вы считали нас ниже себя, и мы не хотели вас беспокоить.

— Как же вы теперь надеетесь получить признания ваших прав со стороны приговоренного к смерти преступника, друг мой?

— Нет, нет, — послышался нежный голос у его ног, — дочь вашего сына желала только благословения от отца ее отца, за которое она отблагодарит горячими молитвами о спасении вашей души.

— Я этого не достоин, отец, — обратился неаполитанский адмирал к своему духовнику. — Взгляните на это нежное растение, до сих пор пренебрежительно оставленное в тени, которое словно поднимает теперь свою головку, чтобы оделить меня своим благоуханием в преддверии моего смертного часа. Нет, я этого не заслужил.

— Сын мой, если бы небо оказывало милосердие только по заслугам, люди должны были бы утратить всякую надежду. Но скажите, разве у вас действительно был сын?

— Это был мой грех, отец, в котором я искренне каялся впоследствии. Да, у меня был сын, которому я дал право носить мое имя и о котором заботился как отец — хотя он и не жил у меня во дворце до его опрометчивой женитьбы; но и тут я имел в виду простить его и обеспечить со временем, но его преждевременная смерть предупредила меня. Однако я ничего не знал о том, что у него была дочь. Но посмотрите, отец, разве не выражают эти черты чистейшей искренности?

— Зачем же бы стали вас обманывать, и тем более в такую минуту? — воскликнула Джита, все еще оставаясь на коленях и подняв к нему руки, как бы собираясь его обнять. — Мы у вас не просим ни положения, ни богатства; мое единственное желание получить ваше благословение и успокоить вас сообщением, что после вас остается на земле родная вам по крови девушка, которая будет молиться за ваше спасение.

— Святой отец, тут не может быть никакой ошибки, потому что эта девушка поразительно похожа на свою бабушку, и я сердцем чувствую правду в ее словах. Не знаю, считать ли мне это позднее открытие счастьем или несчастьем.

— Ваше благословение, дедушка! Благословите меня, чтобы мне хоть один раз услышать над собой родное благословение.

— Бог да благословит тебя, дитя мое! Да благословит Он тебя так, как я тебя благословляю! — произнес старик, наклоняясь, чтобы поднять ее, обнимая и нежно целуя. — Да, ты моя внучка, сердце меня не обманывает.

— Да, ваша светлость, — сказал Карло, — она дочь вашего сына, Франческо, и моей сестры, которые были повенчаны. Я никого не желаю обмануть, а всего менее человека, обреченного на смерть.

— У меня нет состояния, которое я мог бы ей передать, нет отличий, которые бы перешли на нее, не могу ей даже дать имя, которым бы она гордилась!

— Не тревожьтесь, дедушка, мы свыклись со своим положением, и богатство только стеснило бы нас.

— Помнится мне, отец, что подозрение в желании эксплуатировать мое богатство было главной причиной неудовольствия по поводу брака моего сына. И вот эти люди оставляли меня в покое, пока я был богат и знатен, и пришли ко мне теперь, когда мои земли конфискованы, мое имя обесчещено, когда я в горе и несчастии. Я не встречал таких сердец… Но что это?

В эту минуту дону Франческо подали бумагу, которую он лихорадочно схватил и страшно побледнел, узнав ее содержание.

— Мне отказано в моей последней просьбе, — глухо заговорил он, — и я умру смертью разбойника.

— Сын Божий умер на кресте, — заметил священник.

— Дедушка, — заговорила Джита, овладевая своим волнением и с лицом, преображенным духовным порывом, — вы принимаете тень за существование! Что за дело до рода смерти, раз она открывает райские двери? Вам не страшны страдания, я знаю, сама я, как ни молода, не испугалась бы их перед грядущим блаженством. Князь ли, нищий — разве не станут они равными перед лицом Бога?

— И эту девушку я знаю только за час до смерти! Это мне наказание за нерадение к моему долгу. Я вижу, что я теряю, но, увы, вижу в ту минуту, когда уже поздно воротить потерянное. Джита, дитя мое, возьми этот крест, это крест моей матери, она его носила на груди, как я его носил после нее; сохрани его на память о твоем несчастном деде и молись за него. Но теперь тебе надо уйти, час моей смерти приближается, а это зрелище не для молоденькой девушки. Господь да хранит тебя, дорогое мое дитя! Это короткое свидание принесло мне облегчение… Да, вот возьми этот мешок золота, его принес мне один из моих родственников в надежде, что оно поможет мне, но мне ничего не поможет. При твоих скромных привычках его тебе хватит надолго.

Джита с глазами полными слез оттолкнула мешок с золотом, но прижала к груди крест и набожно поцеловала его.

— Нет, дедушка, мне не надо золота, мне довольно креста, который я сохраню на всю жизнь.

Дон Франческо с глубокой нежностью смотрел на юную Джиту; он еще раз обнял и благословил ее. В эту минуту на часах пробило половину пятого, и Караччиоли узнал, что ему остается только полчаса до казни, назначенной в пять. Он счел необходимым отпустить внучку, чтобы иметь еще немного времени для беседы наедине со своим духовником. Прощание было трогательно и торжественно, и когда дверь затворилась за Джитой, дед почувствовал такую тоску, точно он сейчас простился с долго любимым, самым дорогим и близким существом.

Палуба «Минервы» имела печальный, похоронный вид; симпатии неаполитанцев были на стороне осужденного, и фрегат был окружен множеством лодок с людьми, сожалевшими о несчастной участи Караччиоли и желавшими его проводить. На судне никто не подозревал о родственной связи Джиты с князем, но ее расстроенное, милое личико вызывало общее участие. Ее дяде насилу удалось найти перевозчика, согласившегося отвезти их, так как все были наняты съехавшейся толпой, среди которой было много знати.

— Вы отвезете нас в сторонку, чтобы мы могли дождаться окончания казни, она близко затрагивает нас! — сказал Карло лодочнику.

— Я это знаю, синьор Карло, — отвечал перевозчик — лаццарони в белой рубашке, фригийской шапке и коротких штанах. Его обнаженные руки и ноги играли мускулами, годными служить моделью для скульптора. На ногах его были простые башмаки.

При звуках его голоса Джита слегка вскрикнула и взглянула на него. Перед ней сидел Рауль Ивар, которого она сначала не узнала в этом костюме. Едва заметным жестом он предостерег ее, чтобы она не выдала его секрета; а ее дядя, погруженный в свои мысли, был далек от того, чтобы угадать, кто скрывался перед ним под видом лодочника, и, приняв ее возглас за страх, заметил:

— Не тревожься, Джита, минута еще не наступила, и мы успеем помолиться.

Но Джита была далеко не спокойна. Она сознавала всю опасность, которой ради нее подвергался любимый ею человек. Его присутствие нарушало ее настоящее торжественное настроение; она даже предпочла бы, чтобы его не было сейчас с нею, хотя и не могла не чувствовать к нему нежной благодарности за его заботу. Джита не скрывала от Рауля своего родства с князем Караччиоли, и он прекрасно понимал, что привело ее сюда. А она робко оглядывалась, боясь где-нибудь увидеть «Блуждающий Огонь»; но Рауль был слишком умен, чтобы допустить подобный промах, — люгера нигде не было видно.

Между тем к «Минерве» подъезжали все новые и новые суда, и море около нее было буквально запружено ими. Рауль направил свою лодку в пространство между «Минервой» и фрегатом Нельсона, где не было такой тесноты, и остановился, подняв весла, чтобы дождаться окончания казни. Джита и ее дядя сосредоточенно молились, а Рауль, хотя и не присоединился к их молитве, но тем не менее всем сердцем сочувствовал им.

Торжественное молчание, вызванное ожиданием, царило на палубах всех соседних с «Минервой» судов. Было жарко; море как бы застыло в мертвой неподвижности, даже малейшее дуновение легкого ветерка не нарушало печальной картины. На палубе не заметно было никаких признаков жизни, и только род виселицы, наскоро приспособленной среди корабельных снастей, и особая платформа под ней напоминали о том, что должно было сейчас совершиться. Рауль опытным глазом различал назначенную для того веревку среди множества такелажных канатов; но, конечно, ни Джита, ни ее дядя не видели всего этого.

Прошло минут десять томительного ожидания; лодки все прибывали, и соседним судам разрешено было стать таким образом, чтобы увидеть это назидательное, как полагали, зрелище, могущее послужить предостережением. Но вот раздался свисток боцмана с судна контр-адмирала, и Рауль увидел, как в поданную гичку спустились двое морских офицеров и двое мужчин в штатском платье. Гичка легко поплыла к притягивавшему общее любопытство кораблю «Минерва» и остановилась в каких-нибудь десяти футах от маленького ялика Рауля, который, к величайшему своему удивлению, узнал в подъехавших капитана Куфа, лейтенанта Гриффина, Андреа Баррофальди и Вито Вити. Прибавим от себя, что двое последних вызвались сопровождать первых в небольшое плавание единственно с целью поимки ужасного беглеца, «Блуждающего Огня».

Всякий другой на месте Рауля почувствовал бы себя не совсем приятно при подобных обстоятельствах; но Рауль только посмеивался. Он рассчитывал на свою неузнаваемость в чужом платье и слишком хорошо был знаком со всеми подобными опасностями, а потому нисколько не утратил своего хладнокровия и самообладания. Не зная в лицо Куфа и Гриффина, но зная, что «Прозерпина» стоит тут же, Рауль легко догадался о том, кто были офицеры с Баррофальди и подестой, а также верно определил объединявшую их цель.

Не прикрываясь, с открытым лицом в своей красной фригийской шапочке он смело смотрел на них. Джита и даже ее дядя не могли бы надеяться, что их не узнают; так как они ближе были знакомы с жителями острова Эльбы, то оба они молились с покрытыми головами.

— Не нравится мне это дело, — говорил Куф Гриффину. — Я знавал старика Караччиоли, это хороший человек, и кто разберет в настоящее смутное время, где кроется измена? А! Вон, на том ялике, я вижу старика с молоденькой девочкой, что сейчас были у Нельсона.

— Что у них может быть общего с князем Караччиоли и изменой? Старик смотрит книгоедом, а молодая девушка хороша сложена, но, вероятно, боится нарушить благоприятное впечатление, что так старательно закрыла себе лицо.

Рауль подавил в себе порыв негодования, а Куф, мало стеснявшийся привычных гребцов, возразил:

— Я близко видел эту девочку у адмирала и могу вас уверить, что ей нет причины прятать свое лицо. Она замечательно красива, редко можно встретить такую красавицу. К сожалению, она по-итальянски объяснялась с миледи, и та, очевидно, добрую половину объяснения сохранила при себе. Однако чего бы это так засмотрелся на нее блюститель порядка Порто-Феррайо? Спросите-ка его, Гриффин, по-итальянски, что за птичку почуял он в гнездышке?

— Синьор подеста, — сказал Гриффин, — скажите, что вас отвлекает от «Минервы»? Уж не Венера ли?

Между тем Вито Вити слегка толкнул локтем вице-губернатора и, указывая ему на закутанную фигуру в ялике Рауля, проговорил:

— Я сильно ошибусь, если это не маленькая Джита, вон там, Джита, появившаяся у нас, как комета, и исчезнувшая с быстротой… быстротой… чего бы, синьор Андреа?

— С быстротой «Блуждающего Огня», — подхватил Гриффин, — а так как их исчезновение совпало, то, может быть, не было бы нелогично заподозрить в этом какую-нибудь связь?

Подеста не успел ответить, так как в эту минуту раздался пушечный выстрел, поднялся столб дыма и взвился желтый флаг.

В то время суда четырех различных национальностей сошлись одновременно в гавани, так что, кроме местных, неаполитанских, были еще английские, русские и турецкие — все для защиты «своих прав, домашнего очага и алтаря» от французов. Итак, суда под четырьмя различными флагами являлись свидетелями последующей печальной сцены.

Сигнал, поданный с «Минервы» поднятием флага и пушечным выстрелом, разом приостановил все обычные, ежедневные занятия и работы на всех других судах. Экипажи всех судов столпились на своих палубах с возбужденными лицами и блестящими глазами. На лицах всех национальностей как людей начальствующих, так и простых матросов не было того выражения, которое является при виде исполнения заслуженного наказания; нет, в их мрачных физиономиях все ясно говорило об их сочувствии к осужденному, все в них не оставляло ни тени сомнения в том, что они все всей душой на стороне приговоренного. Однако не слышно было ни звука ропота, не видно ни жеста протеста и возмущения. Невидимое покрывало власти все прикрывало, и вся эта громадная толпа недовольных людей покорялась решению суда, как велению судьбы. Строгая дисциплина обязывала к молчанию, но общее внутреннее убеждение было то, что в данном случае они являлись свидетелями несправедливости и бесчеловечности. Одни турки обнаруживали апатию и тупую покорность и холодно смотрели на все совершавшееся перед ними, как истые фаталисты.

Джита перестала молиться, когда услышала выстрел, и подняла полные слез глаза к фрегату. Взгляды всех обратились туда же, и все увидели приведенную в движение роковую веревку, а затем приговоренного в сопровождении священника на приготовленной платформе. Несчастный Караччиоли без мундира, с обнаженной шеей, на которую уже надета была петля для предупреждения какой-либо неожиданности и которая своим трением не переставала напоминать ему о своем назначении, со связанными выше локтя за спиной руками, шел с обнаженной седой головой — естественной принадлежностью его почти семидесятилетнего возраста.

Глухой ропот прошел в толпе на всех судах при этом зрелище, и все головы склонились в молитве. Этот знак общего сочувствия послужил минутным утешением несчастному, конец которого был так близок. И старик Караччиоли охватил прощальным взглядом все окружающее и невольно вновь поддался земным чувствам, которые ему удалось было подавить в себе после ухода Джиты. Это была невыразимо тяжелая минута для такого человека, как дон Франческо Караччиоли. С детства баловень судьбы, благородного происхождения, богач, всегда на виду в общественном положении, всеми уважаемый и почитаемый, он теперь лишен был даже права выбора рода смерти. Никогда не поражала его до такой степени красота природы представшего его глазам дивного Неаполитанского залива, как теперь, за минуту до вечной разлуки со всем этим. Караччиоли бросил невольный взгляд упрека по направлению судна адмирала Нельсона, а затем обвел глазами всю собравшуюся толпу, вырисовывавшуюся наподобие ковра из человеческих голов, раскинутого на море. Взгляд приговоренного был тверд, хотя все возмущалось внутри его. Он узнал Джиту по ее костюму и костюму ее дяди и, поднимаясь на маленькую платформу, с усилием послал ей свое благословение свободной кистью руки, произнеся его громко вслух. Бедная девушка упала на колени на дно лодки и погрузилась в горячую молитву, не поднимая головы и не поднимая глаз до окончания печального акта.

— Передайте Нельсону, отец, — обратился Караччиоли к сопровождавшему его священнику, — что я молюсь в эту последнюю минуту за него и за всех тех, которые содействовали моему осуждению. Легко счастливому человеку, не испытавшему искушений, осудить своего ближнего, лучше, вернее довериться Божьему милосердию, нежели своим собственным заслугам. Никогда еще не трогала меня так глубоко вся эта чудная картина, которую я вижу в последний раз.

Сильный голос старика дрожал, но не от страха, — он не ощущал этого унизительного чувства, — а от волнения.

— Сын мой, — отвечал ему священник, — ваше настоящее душевное настроение может только возбудить общую зависть. Станьте на последнюю молитву.

Караччиоли опустился на колени, и его духовник с ним рядом.

— Желал бы я, чтобы Нельсон не имел ничего общего со всем этим, — проговорил капитан Куф.

Он невольно оглянулся на палубу судна адмирала и различил миледи, служившую утром посредницей между Джитой и Нельсоном. Та стояла со своей служанкой, жадно всматриваясь в открывавшееся перед ней зрелище; ни один из близких ей мужчин не чувствовал себя в силах присутствовать при этом ужасном акте. Куф отвернулся от нее с отвращением и снова взглянул на «Минерву»: мощные руки неаполитанских матросов тянули за веревку, надетую на шею несчастного Караччиоли, все еще стоявшего на коленях, и вздернули его наверх, оставя доброго священника одиноким на платформе, также коленопреклоненным в молитве. Затем последовала ужасная минута борьбы жизни со смертью, и все было кончено: тело неаполитанского адмирала, еще минуту назад одушевленное жизнью, повисло неподвижно, такое же безжизненное, как кусок дерева, с которого оно свешивалось.

Глава XV

Спи, спи на море, несчастный!

Ропот волн теперь усыпляет тебя; его рука не служит более тебе подушкой, и твоя рука не вытрет более его лба. Он недостаточно близко, чтобы повредить тебе или спасти тебя. Земля — для него; море должно быть твоей могилой!

Дана

Весь длинный летний вечер тело дона Франческо Караччиоли не снимали с веревки к общему негодованию не только его сограждан, но и иностранцев. Затем тело положили в шлюпку, привязав к ногам тяжесть, отвезли на добрую милю и бросили в море. Между суеверными людьми и любителями чудесного составилась легенда по поводу его всплытия две недели спустя, как бы в укор погубившим его.

Что касается Джиты, то она незаметно исчезла — Рауль удалил ее от такого тяжелого для нее зрелища, пока внимание Вито Вити и его товарищей было отвлечено совершавшейся казнью. Куф не долее минуты оставался в виду «Минервы» по окончании ее, а затем отправился на свой фрегат, который полчаса спустя на всех парусах вышел из Неаполитанского залива. Но оставим на время «Прозерпину» и перейдем на ялик Рауля.

После совершения казни над доном Караччиоли Джита и ее дядя ничего другого не желали, как снова вернуться к своему скромному существованию, так как к свиданию со знатным родственником привело их единственно лишь то, что они оба совершенно лишены были светского честолюбия, которое ставит положение и богатство непременными условиями счастья.

Выйдя за пределы тесно стоявших судов и лодок, Рауль направил свой ялик к садам Портичи, достаточно удаленным от обычных мест стоянки судов и в то же время не настолько, чтобы к ним нельзя было доехать за час. По мере того как легкий ялик подвигался вперед, Джита начала успокаиваться; она осушила слезы и огляделась, как бы спрашивая, куда это ее везут.

— Я не спрашиваю у вас, Рауль, как вы очутились здесь в настоящую минуту, но я хотела бы знать, куда вы нас теперь везете. Наш дом в настоящее время в Санта-Агата, по ту сторону залива; мы ежегодно проводим там месяц у сестры моей покойной матери, имеющей все права на привязанность с нашей стороны.

— Если бы мне не было уже все это известно, Джита, меня бы здесь не было. Я был сегодня утром у вашей тети, а оттуда последовал за вами в Неаполь, где узнал о суде и приговоре над вашим дедом; я видел, как вы вошли на корабль английского адмирала, и, ловко спровадив вашего лодочника, поджидал вас. Все это произошло так же естественно, как непосредственно самое чувство, побудившее меня еще раз сунуть свою голову в пасть льву.

— Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить, Рауль, — заметила Джита с упреком, не заглушившим, однако, преобладавшего оттенка нежности в ее голосе.

— Вам все известно, Джита. На мою глубокую и горячую любовь вы холодно отвечаете положительным отказом выйти за меня замуж; вы бежите от моих преследований в Порто-Феррайо, рассчитывая на весь риск для меня в посещениях этого враждебного французам острова; наконец, вы здесь, среди англичан и других врагов Франции и что же? Вы видите, чего вы этим достигли: сам адмирал английского флота, Нельсон, не в состоянии помешать Раулю Ивару последовать за той, которую он любит.

Рауль положил весла. Вокруг стояла такая тишина, что, казалось, сама природа затаила дыхание; присутствие старика дяди, вечно погруженного в собственные размышления и не замечавшего ничего происходившего перед ним, не могло помешать объяснению влюбленных.

— Я могу только повторить то, что я уже вам говорила, — отвечала Джита. — Я не покину родной земли, а вы не откажетесь от вашей славной республики, которой вы так гордитесь. Я — итальянка, вы — француз. Наконец, что всего важнее, я призываю Бога, поклоняюсь Ему и обожаю Его; а вы пропитаны новыми идеями вашей нации. Неужели всего этого не достаточно, чтобы развести нас, хотя бы мы чувствовали взаимное расположение?!

— О, Джита, любовь преодолевает все преграды, она выше всего в мире! — с горечью воскликнул Рауль. — Но оставим этот разговор до другого раза. Теперь я должен прежде всего позаботиться о том, чтобы доставить вас в дом вашей тети, если вы не пожелаете вернуться на «Блуждающий Огонь».

— Разве здесь «Блуждающий Огонь»? О, Рауль! Какая неосторожность! Наконец, ваш экипаж возмутится против вас за то, что вы его так часто подвергаете серьезной опасности ради удовлетворения вашей прихоти.

— Мой экипаж предан мне, он любит риск и приключения. А что до большой опасности, то я пришел к такому убеждению, что нет лучшего способа скрыться, как замешаться в толпе — здесь, среди этого множества самых разнообразных судов, мой люгер пройдет незамеченным. Однако вот и рыбак, который нас сейчас примет.

Лодочка Рауля подходила в эту минуту к речке, на которой спокойно стоял привязанный к берегу ялик, и рыбак, до тех пор сосредоточенно следивший за своей удочкой, поднял голову, пытливо вгляделся в подъезжавших и, узнав Рауля, вытащил лесу из воды, убрал рыболовные принадлежности и двинулся им навстречу. Внимательно всмотревшись в переодетого рыбаком человека, Джита узнала в нем Итуэла Вольта, которому достаточно было сказать несколько слов, чтобы ввести его в курс всех ближайших событий. Когда ялики стали борт о борт, Рауль и его пассажиры перешли в лодку Итуэла, а свою лодочку Рауль привязал к берегу, рассчитывая, что ее владелец, чьей собственностью он воспользовался без разрешения, найдет ее в какой-нибудь счастливый день. Затем, взяв каждый по веслу, переодетые гребцы сильными взмахами быстро направились к противоположной стороне залива.

Лодки, разбегающиеся по всем направлениям Неаполитанского залива, не обращают на себя ничьего внимания, настолько это привычное здесь явление; а потому в море на своей легкой шлюпке, взятой с их люгера, Рауль и Итуэл чувствовали себя в полной безопасности.

Солнце уже низко стояло над горизонтом, но еще можно было различить предметы. «Прозерпина», подвигавшаяся в том же направлении, пользуясь благоприятным ветром, летела на всех парусах и скоро почти поравнялась с лодкой Рауля. Чувствовалось что-то преднамеренное в этом настойчивом приближении, и наши гребцы не могли этого не заметить; а когда судно круто повернулось к ним, то и Джита испугалась.

— Ничего не бойтесь! — закричал Гриффин по-итальянски. — Мы хотим только предложить взять вас на буксир. Ловите веревку, вот!

Веревку бросили, и так как она попала на голову Итуэлу, то ему ничего не оставалось другого, как схватить ее. При всей своей ненависти к англичанам, и этому судну в особенности, Итуэл обладал склонностью, общей для его соотечественников, по возможности беречь себя от излишнего утомления; к тому же ему показалось даже забавным заставить английский фрегат тащить лодку французского корсара. Рауль продолжал грести, наблюдая, чтобы лодка не наехала на фрегат.

Все это случилось так внезапно и неожиданно, что Джита не могла удержаться и шепотом высказала Раулю свое опасение, как бы с фрегата не узнали переодетых перевозчиков.

— Не тревожьтесь, дорогая Джита, — отвечал ей также тихо Рауль, — они далеки от мысли, что мы можем быть здесь. Во всяком случае «Блуждающему Огню» нечего опасаться их в настоящую минуту.

— Вы судовщики с Капри? — спросил Гриффин, стоявший на палубе рядом с капитаном Куфом и двумя итальянцами.