Блуждающий огонь

На этот раз сэр Дэшвуд не пренебрег советами своих помощников и разделил свои силы, чтобы избежать повторения катастрофы. Таким образом, часть лодок направилась к люгеру, другая пошла против фелуки, а остальные наметили себе островок с руинами. Сэр Фредерик на своей гичке оставил за собой право передвигаться туда, где в данный момент он окажется более необходим.

Первый залп был дан Мак-Бином, офицером с корвета, по фелуке, и так удачно, что сорвало одну из пушек с лафета, причем сама пушка свалилась в трюм, а осколками лафета более или менее серьезно поранило многих матросов. Этот успех очень ободрил англичан и сильно смутил Итуэла, который, желая ответить тем же, так торопливо послал выстрел из второй пушки, что только море окуталось дымом за несколько саженей от неприятеля, и ни один человек не пострадал. Тогда началась общая канонада, и пушечные выстрелы чередовались с ружейными.

Между тем неприятельские лодки усиленно гребли к островку и по непонятной причине почти не встречали отпора, так что в течение одной или двух минут все потери были на стороне одних только французов.

В это время Итуэл и Пентар одновременно дали залп, причем Итуэлу особенно посчастливилось, и он отплатил Мак-Бину его же монетой. Тот счел за более разумное повернуть в другую сторону и присоединиться к лодкам, атаковавшим островок.

Осаждавшие Пентара после подобного же приема с его стороны последовали тому же примеру.

И тогда, посреди дыма, криков, проклятий и шума стрельбы, англичане все разом бросились к главному посту и мигом овладели им.

Глава XXIX

Такое ход вещей — всегда изменчивый, всегда вращающийся, описывающий вечный круг. День, который нас возносит к вершине славы, указывает нам на предел, откуда мы неизбежно начинаем спускаться.

Даниэль

Очень трудно дать ясный отчет о том, как все это произошло. Все, что было Известно, это — стремительность, с какой взята была штурмом батарея, и последствия этого, половина французов плавала в своей собственной крови, распростертая среди развалин вперемешку с порядочным количеством англичан, купивших этой ценой победу. Борьба была ожесточенная, причем раздражению и неустрашимости англичан отвечала не меньшая энергия и благородный отпор французов; но последних погубила их сравнительная малочисленность. Сэр Фредерик Дэшвуд был в числе убитых: его нашли распростертым на скале на расстоянии сажени от его гички, с головой, пробитой пулей. Гриффин был довольно опасно ранен. Клинчу повезло больше: он уцелел, и видели, как он срывал французское знамя, водруженное около батареи, и заменял его английским. Его лодка первая захватила остров, и он был во главе экипажа, овладевшего батареей; он неустрашимо сражался ради Джейн и своей карьеры, и на этот раз судьба отнеслась к нему очень милостиво.

Что касается Рауля, то он лежал у подножия насыпи, на которой прилажена была батарея, куда он бросился, желая отстранить Клинча; их сабли скрестились, а в это время Мак-Бин выстрелил в него из ружья, и пуля прошла навылет.

Уже повергнутый на землю, он имел еще силы отчетливо крикнуть: «Ради всего святого, лейтенант, спасите мой „Блуждающий Огонь“!..

Весьма возможно, что честный Пентар в состоянии был бы исполнить приказание своего капитана, если бы не показались в эту минуту английские суда из-за мыса Кампанеллы.

В эту минуту давно готовая к отплытию фелука двинулась; на палубе никого не было видно. Сам Итуэл, пустивший ее в ход и руководивший движением, так скорчился, съежился и притаился, что его нельзя было заметить.

Пентар, в первую минуту очень удивленный, решил затем сделать то же: как ни не хотелось ему и всем остальным оставлять Рауля, но, судя по той позе, в которой он лежал, зажимая рукой полученную рану, надо было думать, что рана была смертельна.

Две или три неприятельские лодки погнались было за ними следом; но Винчестер, взявший теперь на себя командование, объявил, что дальнейшее преследование «Блуждающего Огня» надо предоставить судам, а им заняться пленными и ранеными.

Итуэл направил фелуку не туда, куда устремился люгер, рассчитывая совершенно верно, что тот будет слишком сильной приманкой, а потому на его фелуку не обратят внимания. Так оно и было, хотя хозяин фелуки находился на фрегате «Терпсихора» и умолял офицеров о спасении своего судна; но все были главным образом заинтересованы поимкой «Блуждающего Огня», о подробностях же битвы и смерти сэра Дэшвуда пока еще ничего не узнали, кроме того, что на острове развалин красовался английский флаг и оба судна спасались бегством.

Ветер благоприятствовал, и, имея три судна в своем распоряжении, капитан Куф, потирая руки, с довольным видом ходил по палубе своей «Прозерпины», уверенный на этот раз в успехе. Отдав приказ корвету и «Терпсихоре» не дать люгеру возможности повернуть куда-нибудь в сторону, он сам шел ему наперерез.

Люгер, распустив все свои паруса, мчался вперед; «Прозерпина» гналась за ним, но молча, капитан не надеялся настичь его выстрелами, и пока оба судна всю свою силу видели в скорости. Но большие суда скоро убедились, что расстояние между ними и «Блуждающим Огнем» не уменьшается; а фелука тем временем преспокойно пересекла путь фрегату «Терпсихора» на расстоянии большем пушечного выстрела и, скажем кстати, благополучно достигла в свое время Марселя, где Итуэл продал ее вместе со всем, что на ней находилось, а сам спустя некоторое время исчез. Мы еще будем иметь случай сказать о нем два слова, когда станем заканчивать наш рассказ.

Это состязание в скорости скоро убедило Пентара, что ему нечего бояться преследующих его судов; действительно, обстоятельства благоприятствовали люгеру. Если бы не явилось какого-нибудь изменения в силе или направлении ветра и относительная скорость судов осталась та же, то «Блуждающий Огонь» надеялся еще до наступления ночи скрыться из виду от своих врагов. До сих пор все четыре судна шли поразительно равномерно, «Прозерпина» несколько опережая «Терпсихору» и корвет. Пентар не сходил с палубы, поражаясь легкости люгера. Точно так же и Куф не оставлял палубы «Прозерпины» даже на ночь.

— Сдается мне, Иэльвертон, — говорил Куф своему третьему лейтенанту, — что люгера и на этот раз нам не поймать. Наши компаньоны нисколько не помогают, и все мы трое только следуем друг за другом, как старые девы к обедне в воскресенье. И чего зевал этот Дэшвуд, черт возьми?! Почему он не удержал его, когда взял приступом скалы? Будет же ему от меня, только он мне попадись!

Куф не говорил бы так, если бы знал, что как раз в эту минуту переносили тело сэра Фредерика на большое судно, капитаном которого был один из его родственников и которое стояло в Неаполитанском заливе. Но он этого не знал и о смерти услышал только через несколько дней, когда тот был уже похоронен.

— Возьмите подзорную трубу, Иэльвертон, — продолжал капитан, — и посмотрите, может быть, вы яснее различите люгер, я его вижу точно сквозь туман. По-видимому, он страшно быстро от нас удаляется.

— Но я его совершено не вижу, капитан. А, вот! Нет, я его опять потерял. Я не нахожу его; попробуйте вы, капитан.

Куф снова вооружился подзорной трубой, но без успеха. То ему казалось, что он видит люгер, то он убеждался, что это было его воображение. Он так долго и так напряженно смотрел на него, что теперь мог каждую минуту представить его себе совершенно отчетливо; даже уснув, он видел его перед собой во сне так же ясно, как наяву, и был один момент, когда он приснился ему уже взятым в плен англичанами и с английскими матросами на палубе.

Между тем за час до рассвета ветер вдруг переменился и страшно усилился; приближался сирокко, которого ожидали, и уже час спустя разыгрался настоящий шквал. Не только люгер окончательно исчез из виду, но и три английских судна потеряли друг друга. Было туманно, дождь сопровождал шквал, моря не было видно в ста саженях от корабля. Но фрегат все шел вперед. Куф не мог решиться окончательно отказаться от поимки люгера, хотя она теперь являлась более чем сомнительной. Часовые наверху мачты больше для соблюдения формы находились на своих местах, потому что и они ничего не могли разглядеть сквозь туман.

Офицеры и матросы завтракали. Общее настроение было мрачное и недовольное, и для всех Рауль Ивар совершенно утратил тот интерес, какой представлял еще так недавно. Иные разбирали, насколько вероятно, что другие суда встретят люгер; иные клялись, что мало его увидеть, так как никому его не, взять, если только он заключил договор с нечистой силой — недаром же называется он «Блуждающим Огнем»: его по морю ловить, все равно, что блуждающий огонь на болоте; счастливы еще будут отправленные на лодках офицеры и матросы, если они когда-нибудь возвратятся на свое судно.

В эту минуту часовые дали знать, что вдали показалось какое-то судно. Офицеры заинтересовались и направили на него подзорные трубы.

— С нами силы небесные! — воскликнул Куф. — То «Блуждающий Огонь»! Я не могу ошибиться, я его слишком хорошо знаю!

Все согласились с ним и были страшно удивлены.

— Надо думать, что ему нас не видно, и он предполагает, что мы идем у него под ветром. Надо повернуть, момент самый подходящий, — говорил Куф с сосредоточенным видом.

Попытка обещала успех: «Прозерпина» послушно двинулась по данному ей направлению, и следующие пять минут весь экипаж напряженно следил за результатом. Туман спустился еще сильнее, «Блуждающий Огонь» опять потерялся; но по расчету капитана оба судна должны были почти столкнуться через четверть часа. Приготовили пушки для момента встречи.

— Вот он, капитан! — крикнул один из мичманов.

Это действительно опять был люгер. Необъяснимо было, как ни один из часовых «Блуждающего Огня» не видел раньше «Прозерпины». На основании тех данных, какие узнали позднее, следовало предположить, что, утомленные суточной непосильной работой все двадцать пять человек, находившиеся на люгере, уснули и проснулись только уже в полумиле от «Прозерпины». Но было уже поздно, и хотя все на люгере пришло в движение и он стремительно бросился прочь, но уже не успел уйти из-под выстрелов, сигнал к которым подал Куф в эту минуту. Три залпа последовали один за другим, но затем налетел шквал и положил конец преследованию и стрельбе. Этот кратковременный порыв африканского ветра был так ужасен, что кое-какие из снастей «Прозерпины» не устояли и поломались. Но вот шквал прекратился, показалось солнце — а люгер исчез бесследно.

Последующие затем несколько минут до нового шквала фрегат употребил на розыски люгера, но нигде не было видно никаких признаков его присутствия: море бесследно поглотило люгер, его экипаж, пушки и паруса. Надо было предположить, что так как многое из его принадлежностей осталось лежать на скалах, то на нем не оказалось никаких легких вещей, которые могли бы всплыть на поверхность воды. Все его лодки остались на острове развалин, и если кто из людей бросился в воду, надеясь спастись вплавь, то они или не рассчитали своих сил, или приняли неверное направление, но с фрегата никого из этих несчастных не видели.

Куф и другие были поражены таким неожиданным и жестоким бедствием: подобного рода гибель судна производит среди моряков такое же впечатление, как внезапная смерть в семье. Такая участь может ожидать всех, и эта мысль наводит грусть. Фрегат еще некоторое время оставался около того места, надеясь оказать, может быть, помощь нескольким несчастным, ожидающим спасения; но никого и ничего не было видно на поверхности воды, и около полудня «Прозерпина» направилась к Неаполитанскому заливу. Однако по дороге фрегат уклонился в сторону в погоне за новым неприятельским судном и только через несколько дней вернулся в Неаполь, приведя туда же и взятый на этот раз вражеский корвет.

Прямо по прибытии в Неаполь Куф поспешил на адмиральское судно, чтобы доложить Нельсону о последних событиях.

Адмиралу было известно только то, что произошло в развалинах, и ничего другого.

— Ну что, Куф, — встретил ой его, подавая ему здоровую руку, — люгер опять ускользнул? В сущности, это скверно; но ничего не поделаешь. Где он теперь, как вы думаете?

Куф передал ему все, что касалось люгера, и рапортовал о захваченном им корвете. Последнее известие Нельсон выслушал с удовольствием, а первому очень удивился. После короткого раздумья он вышел во вторую свою каюту и вынес оттуда запачканный и разорванный, но еще целый флаг.

— Посмотрите вот это; когда капитан Лейон заканчивал свое плаванье, это маленькое знамя, брошенное волной на один из запасных якорей его корвета, зацепилось за него; оно странного вида. Не имеет ли оно какого-нибудь отношения к люгеру?

Куф посмотрел на него и сейчас же узнал в нем небольшой флаг «Крыло-и-Крыло», описание которого он столько раз слышал от двух итальянцев. Вот все, что осталось от «Блуждающего Огня».

Глава XXX

Как прекрасно страдание, когда оно украшено девственной невинностью!

Оно делает гнусным блаженство других.

Давенант

Теперь вернемся назад и попробуем описать печальные картины на островке развалин.

Ни одна капля крови не обагрила руки Андреа Баррофальди и Вито Вити; они стояли в отдалении на своей лодочке, а когда была одержана победа англичанами, то подъехали к острову развалин и были свидетелями того, что на нем происходило.

— Вице-губернатор, — обратился к Баррофальди подеста, указывая на распростертый труп сэра Фредерика и тут же лежавших в страшных мучениях раненых Рауля Ивара и других, — назовете вы реальной эту картину или скажете, что это все одна игра нашего воображения?

— Боюсь, сосед Вито, что это печальная действительность.

Скажем же несколько слов об этой грустной действительности. Едва только выдалась свободная минута, Винчестер обошел поле битвы. Он нашел много убитых англичан и еще большее число раненых. Среди французов больше половины было раненых. Но более всего всех огорчала смертельная, по словам доктора, рана Рауля Ивара; даже врачи почувствовали к нему сострадание. Обе боровшиеся стороны проявили беспримерное мужество, но значительный количественный перевес был на стороне англичан, а потому, естественно, победа осталась за ними. Когда выяснилось, что три английских судна пустились в погоню за люгером, английские офицеры решили заняться ранеными, и через какие-нибудь два часа энергичной работы помощь им была оказана насколько возможно, то есть сделаны необходимые ампутации и перевязаны раны. День уже клонился к вечеру. Всех раненых осторожно положили в лодки и направили к тому английскому судну, которое служило госпиталем в эскадре. Уцелевшие французы предложили свою помощь для исполнения этой печальной обязанности. Теперь оставались только гичка сэра Фредерика, на которой Винчестер предполагал переправить его тело, наемная лодка Баррофальди и та, в которой приехали Карло Джунтотарди и его племянница. Из французов оставались еще оба итальянца с их перевозчиками, Джунтотарди с племянницей и Винчестер с экипажем гички.

Солнце уже заходило за соседние горы, и надо было принять окончательное решение. Винчестер отвел в сторону доктора и спросил его, может ли раненый вынести переезд.

— Господин лейтенант, — сухо отвечал ему доктор, — нашему храброму капитану остается жить очень недолго, и он желал бы умереть здесь, на месте своей славы и возле любимой женщины. Но — вы победитель и вольны поступать по вашему усмотрению.

Винчестер покраснел и закусил губы. Мысль причинить Раулю какие-нибудь новые страдания, физические или душевные, никогда не приходила в голову такому гуманному человеку, как Винчестер, и он был оскорблен высказанным ему подозрением. Но он сдержался и, вежливо поклонившись доктору, заявил, что сам останется возле пленника до последней минуты. Доктор был удивлен и, прочтя сострадание на лице Винчестера, пожалел о своих словах.

— Но уже ночь надвигается, господин лейтенант, и вам придется провести ее на этих скалах.

— Ничего, доктор, мы, моряки, к этому привыкли, стоит мне только завернуться плотнее в мой плащ.

Ответ был дан решительным тоном, и разговор на эту тему прекратился. Доктор распорядился, чтобы устроили постель для Рауля на более ровном месте скалы, куда положили матрас, — один из тех, что были сняты в числе многих других вещей с люгера, когда облегчали его груз. Доктор хотел над ним раскинуть палатку из паруса, но раненый воспротивился этому.

— Дайте мне подышать свежим воздухом, — сказал он, — мне уже недолго осталось им наслаждаться.

Бесполезно было отказать ему в этой просьбе, да и незачем. Воздух был мягок и чист, и не было причин опасаться за здоровье Джиты; от могущего же подняться ветра их защищала скала.

Англичане развели огонь, на котором приготовили себе ужин; но со всем этим они разместились на некотором расстоянии, так что нисколько не беспокоили раненого, между тем как пламя их костра живописно освещало группу людей, окружавших Рауля.

Мы не станем передавать первых взрывов отчаянной тоски Джиты, когда она узнала о ране Рауля, ее горячих молитв и тех сцен, которые происходили, пока еще остров был занят англичанами и французами. После их отъезда наступили сравнительно более спокойные часы, а с приближением ночи первые ощущения безумного отчаяния сменились чувством безнадежной тоски.

Было десять часов вечера. Рауля устроили на самой высокой части острова, откуда он мог видеть море, омывающее подножие скал, и слышать шум своей любимой стихии; над головой умирающего распростерся небесный свод, по лазурному фону которого рассыпались мириады звезд. Заботами Джиты и других около постели раненого было собрано все, что оставалось на острове из вещей, снятых с люгера, и таким образом этому уголку был придан уютный вид жилой комнаты, хотя без стен и потолка. Винчестер, подавленный усталостью и предполагая, что Рауль, вероятно, желал бы остаться наедине с Джитой, лег на один из матрасов на некотором расстоянии от раненого, приказав разбудить себя, если что случится. Его примеру последовал и доктор, которому больше нечего было делать около умирающего, и он отдал такое же приказание разбудить его в случае какой-нибудь перемены. Карло Джунтотарди, который вообще мало спал, молился неподалеку. Андреа Баррофальди и подеста прохаживались по скале, оживленно разговаривая и сожалея, что не уехали раньше.

Итак, Рауль и Джита остались вдвоем. Рауль лежал на спине и смотрел вверх. Он больше не страдал, но его жизнь быстро угасала. Он был в полном сознании, и его воображение сохранило всю свою обычную свежесть. Его сердце по-прежнему было полно Джитой, хотя особенность его настоящего состояния и чудная торжественная картина перед его глазами примешивали к его постоянному чувству новый оттенок и рисовали ему иные картины будущего, новые для него.

Не то ощущала Джита. Она была подавлена так внезапно Поразившим ее ударом, от которого с трудом могла оправиться; но в то же время она благодарила Бога за то, что это несчастие случилось на ее глазах, что она может ходить за Раулем в его последние минуты и, может быть, принести ему утешение молитвой. Несправедливо было бы сказать, что она утратила к нему горячую любовь и нежность, которыми было до сих пор полно ее женское сердце, но она считала его уже не принадлежащим этому миру, и все ее помыслы были сосредоточены на том новом шаге существования, который должен был для него теперь наступить.

Рауль и Джита молчали довольно долго, и все это время глаза Рауля не отрывались от расстилавшегося над ним звездного свода.

— Джита, — наконец заговорил он, — не странно ли, что я, Рауль Ивар, корсар, сроднившийся с битвами и бурями, с опасностями и превратностями войны и стихий, я лежу здесь, на этой скале, умирающий, и все эти звезды на меня ласково смотрят и улыбаются мне, как будто с высоты вашего неба?

— Почему же не с вашего, так же как и с моего, Рауль? — возразила она дрогнувшим голосом. — Оно также необъятно, как милосердие Божье, и может принять к себе всех любящих Бога и взывающих к нему.

— И вы думаете, что Он примет такого человека, как я?

— Без сомнения. По своей великой благости он простит сокрушающегося и кающегося грешника. О, дорогой Рауль! Если бы вы только хоть раз помолились ему!

Светлая улыбка на минуту оживила лицо умирающего, и Джита в надежде, что повлияла на него, встала и нагнулась к нему, желая лучше расслышать его слова.

— Мой «Блуждающий Огонь», — воскликнул Рауль, и с его губ сорвались слова, выражавшие его тайную заветную мысль, придавшую минутное оживление его чертам, — ты по крайней мере ушел от англичан! Тебя они не причислят к числу своих жертв! Тебя не заставят идти против своей страны!

Ледяной холод сковал сердце Джиты. Она опустилась на свое место, устремив глаза на дорого человека с чувством глубокого отчаяния, хотя сердце ее разрывалось от любви. Рауль расслышал легкий шорох, произведенный ее движением, и повернул к ней голову; его глаза, обращенные на нее, горели былым восторгом и сияли как в прежние счастливые минуты.

— Все к лучшему, — сказал он, — я предпочитаю умереть, чем жить без вас. Судьба оказалась милостивой ко мне, подарив мне такой конец.

— О Рауль! Все от Бога. Не злоупотребляйте Его долготерпением в эту ужасную минуту; смирите гордость вашего разума и молите Небо о помощи.

— Бедная Джита! Вы одна из миллиона, ум которых поработили церковники. Ну, а скажите, думаете вы, что Бог простит вам вашу привязанность к такому человеку, как я?

Джита опустила голову и закрыла себе лицо обеими руками. После короткой молитвы она подняла голову и обратила к Раулю взгляд, полный чистой, горячей любви. Рауль все лежал на спине с глазами, устремленными на небесный свод. Когда-то он серьезно занимался астрономией, серьезнее, чем можно было бы ожидать при таком небрежном воспитании, которое он получил, им была усвоена привычка к размышлению, и познания, почерпнутые им, произвели на него сильное впечатление, хотя и не затронули сердца. Наступившая страшная минута не могла не оказать на него влияния, и это неизвестное, на волоске висящее над ним будущее невольно направляло его мысли к равно неизвестному ему Богу.

— Знаете, Джита, — сказал он, — ученые говорят, что все эти сверкающие звезды, по всей вероятности, такие же населенные миры, как наша Земля, и что наша Земля кажется звездой, и то не из больших?

— А что все это значит перед силой и величием Того, Кто создал мир, Рауль? Забудьте все, созданное Им, и думайте только о самом Создателе.

— Слышали вы когда-нибудь о приборах, изобретенных людьми, посредством которых они не только могут следить за движениями всех этих миров, но даже проследить это движение на целые века вперед?

— А вы знаете, Рауль, что такое человеческий разум?

— Это часть его природы, высшее ее свойство; это то, что делает его господином земли.

— Это верно, но кроме того надо помнить, что ум человека есть только ничтожный обрывок, едва заметный, отделившийся от Божественного духа, и в этом-то смысле и говорят, что человек создан по образу Божию.

— Вы полагаете, Джита, что человек — Бог?

— Рауль, Рауль! Если вы не хотите, чтобы я умерла вместе с вами, не истолковывайте так моих слов!

— А для вас было бы тяжело умереть вместе со мной, Джита? Для меня было бы величайшим счастьем вместе покинуть это место и переселиться в другое.

— В какое? Вы подумали об этом, Рауль?

Рауль ничего не отвечал ей. Его глаза как очарованные были прикованы к одной звездочке, особенно и необыкновенно блестящей, как ему казалось, а новые мысли пока еще в каком-то еще неясном тумане кружились у него в голове. Бывают в жизни человека особые минуты просветления, так было и теперь с Раулем; луч истинного света проник в сознание умирающего и принес свои плоды. Рауль был взволнован новыми для него ощущениями.

— Как учат ваши священники, Джита, — спросил он, — могут ли в будущей жизни встретиться и продолжать любить друг друга те люди, которых соединяла привязанность здесь на земле?

— Загробная жизнь, Рауль, будет или вся любовь, или вся ненависть. Я стараюсь надеяться, что мы там встретимся. Мой дядя твердо убежден в этом.

— Ваш дядя, Джита! Как! Карло Джунтотарди? Он, который кажется совершенно неспособным думать об окружающих предметах, он в состоянии размышлять о таких далеких и великих вещах?

— Как вы его плохо знаете, Рауль! Именно потому, что его ум постоянно занят отвлеченными вопросами, он так безразлично относится к окружающему.

Рауль ничего не ответил. Страдания от раны, по-видимому, возобновились с удвоенной силой, и Джита с чисто женской чувствительностью и нежностью сосредоточила все свое внимание на том, чтобы всеми маленькими, от нее зависящими заботами насколько возможно смягчить их. Затем она опустилась на колени возле его постели с горячей молитвой о спасении его души. Около часа прошло таким образом. Кругом все спали, обессиленные усталостью; бодрствовали только Джита и умирающий.

— Джита, — сказал, наконец, Рауль слабым голосом, — эта звездочка притягивает меня; если это действительно целый мир, то его создала всемогущая рука. Никогда случай не создавал даже корабля, как мог бы он создать мир? Мысль, дух, разум должны были руководить созданием как того, так и другого.

Давно не выпадало на долю Джиты минуты такого счастья. Наконец, Рауль, по-видимому, готов был отречься от ложной философии, бывшей тогда в таком ходу, и благодаря которой очерствело все, что было хорошего в его натуре, и затуманился такой ясный рассудок. Раз попадя на настоящую дорогу, его мысли должны были вывести его из заблуждения всей его жизни, и теперь Джита с полной верой полагалась на милосердие Божие.

— Рауль, — шепотом позвала она его, — на этой звездочке присутствует Бог, как находится Он с нами здесь на скале; Его дух везде. Ищите его благословения, просите его милости, и вы получите вечное блаженство!

Ответа не было. Глаза Рауля были по-прежнему обращены все к той же звездочке, и он казался погруженным в глубокие размышления. Джита не хотела их прерывать, и, снова опустившись на колени, она опять углубилась в молитву. Минуты уходили за минутами, и никто из них, казалось, не имел желания говорить. Но вот Джита очнулась. Пора было дать раненому прописанное доктором лекарство. Джита встала, чтобы приготовить его.

Глаза Рауля все так же были прикованы к звездочке, но губы, любовно улыбавшиеся перед тем, были сжаты как бы в минуту страшной борьбы: Рауль Ивар перестал существовать.

Ужасную минуту пережила Джита, когда поняла истину. Никто кроме нее еще не знал об этом, все были погружены в глубокий сон, следующий за крайним утомлением. Первым ее движением было броситься на труп любимого человека и, целуя горячими губами его бледные щеки и холодные губы, вылить в этих поцелуях всю свою безграничную любовь к нему, так долго ею сдерживаемую, проявить такую страстную любовь, отсутствием которой так часто упрекал ее Рауль; она чуть не лишила себя жизни в эти первые минуты отчаяния, и только вера ее и набожность спасли ее. Она снова ушла вся в молитву, отдаваясь под защиту своего небесного Отца, как привыкла это делать во все трудные минуты жизни. И молитва принесла ей облегчение, вооружила покорностью воле Божьей, если и не дала полного успокоения.

Положение Джиты было трогательно. Все спало кругом, и спало, казалось, так же крепко, как и тот, которому не суждено было более просыпаться вплоть до великого последнего судного дня. Огонь, разложенный экипажем английской гички, еще не погас и освещал бледным светом развалины и спящих людей в разных положениях по скалам и безжизненные останки молодого корсара. Но время от времени вдруг налетал сильный порыв северного ветра, раздувал пламя костра, и вся картина становилась более внушительной, более реальной.

Но Джита была слишком верующим человеком, чтобы поддаваться какому-нибудь другому ощущению, кроме чувства печали по поводу понесенной утраты и беспокойства о спасении только что улетевшей души. Раз она оглянулась вокруг и, видя, что даже дядя ее спал, болезненно почувствовала свое полное одиночество и думала было разбудить кого-нибудь; ближе других к ней спал доктор, но в эту минуту вдруг вспыхнувшее пламя ярко осветило бледное лицо Рауля, и она поспешила к нему, чтобы еще насмотреться на него. Его глаза были широко открыты; она старалась проникнуть в эти зеркала души, так долго отражавшие нежность и любовь, а теперь тусклые и лишенные выражения; она чувствовала себя в положении скупого, который тайно спрятал свое сокровище и не находит его.

Всю ночь провела Джита над трупом любимого человека, то наклоняясь к нему с чувством глубокой нежности, которую ничто не могло ослабить, то уходя в свои молитвы. Никто не нарушал ее одиночества, ничей удивленный взгляд, ничья грубая насмешка не оскорбляли ее чудного ощущения особого счастья в эти минуты проявления нежности к умершему и страстного благочестия. Перед наступлением утра она своими руками закрыла глаза Раулю, накрыла его тело французским знаменем, которое нашла на скале, и села подле него, как живое олицетворение терпения и покорности в ожидании той минуты, когда другие придут заменить ее для выполнения последних забот над его останками.

Винчестер проснулся первым. Открыв глаза, он в первую минуту не мог понять, где он находится; но, оглядевшись, он вспомнил все, что произошло вчера. Он подошел к Джите, чтобы узнать о состоянии Рауля, но, пораженный выражением ее лица, бросил взгляд на постель, и вид знамени, покрывавшего тело покойника, открыл ему истину. Неуместно было бы упрекать себя за свой крепкий сон или тот же упрек бросить другим; он удовольствовался тем, что без шума разбудил всех своих товарищей, которые поднялись также молча и с тем же чувством благоговения, какое они ощутили бы в церкви.

Тогда Карло Джунтотарди попросил у победителей тело покойника, и Винчестер не видел никакой причины для отказа ему в этом. Его положили в лодку и перевезли на землю, куда его проводили все, кто оставался на скале. Спустя около часа после их отъезда налетел сирокко с такой страшной силой, что могучими морскими волнами смыл с островка руин все следы «Блуждающего Огня» и только что происшедших событий.

На берегу матросы, составлявшие экипаж гички Винчестера, соорудили подобие ручных носилок, на которые уложили тело покойника и, не желая оставлять неоконченным это дело христианского милосердия, сами снесли его к жилью сестры Карло Джунтотарди. По дороге кортеж, сопровождавший тело, постепенно увеличивался, так как Джиту знали и уважали жители этого местечка, и число провожающих дошло, наконец, до сотни.