Толчок восемь баллов

— Помню, — сказал Толик.

— Еле прошли! Я специально давление в колесах спустил, чтоб зацепление с грунтом побольше было, да так, на полусогнутых, и дочапал. Гибельный участок! Не трасса, а рыдание.

Но сказал об этом Палпалыч весело, с предъявлением собственной исключительности и сознанием своей мастерской силы. Не хвастаясь, а констатируя уже прошедшую очередную победу.

— Ну а ты-то как? — спросил он у Толика.

— Я в порядке, — ответил Толик. — За сыном иду. Пока дом не дострою, он у меня временно в интернате.

Палпалыч даже ахнул и, ахнув, так и остался с открытым ртом.

Галя счастливо посмотрела на Толика, переживая его триумф.

— Нуты даешь, Толик… — негромко сказал Палпалыч. — Куда ехать?

— А я-то грешным делом и не знал… — смешался Палпалыч.

— Я тогда тоже не знал, — просто ответил Толик.

— Теперь куда?

— Прямо, вон до того дома. Сейчас Дамирчика заберем, и я вам, Палпалыч, покажу дорогу на склады СМУ-четырнадцать.

Но показать ему хотелось только Дамирчика. И Палпалыч это прекрасно понял.

— Нуты даешь, Толик!.. Ну, Толик!!! — радостно прокричал Палпалыч и прибавил газу…

— Дамир! — крикнул Толик, входя во двор интерната.

Следом за ним шла Галя.

А у ворот разминал затекшие ноги Палпалыч.

— Дамир!.. — снова крикнул Толик.

Толик и Галя остановились и подождали. Дамир не откликался.

— Дамирчик!!! — еще раз крикнул Толик.

В окнах показались ребята и разом закричали:

— А он уехал!

— Его нету!

— Его взяли!..

— Куда уехал? Кто взял?!. — Толик вбежал в интернат, хлопнув дверью.

Галя пошла следом… Палпалыч остался у ворот.

На лестнице Толик почти налетел на Веру Александровну…

…которая спускалась ему навстречу.

— Где он? — задыхаясь, спросил Толик.

Вера Александровна сразу все поняла.

— Ну что я могла поделать? — сказала она мягко. — Нашлась родственница, из Москвы. Родная тетя. Я не могла его держать.

— Какая тетя? Зачем еще тетя!.. — повторял Толик, как глупый.

Наверху стали собираться дети. Молча поглядывали вниз на Толика и Веру Александровну.

— Успокойтесь, Толик, — сказала Вера Александровна. — Давайте поговорим с вами…

И тогда Толик вдруг начал понимать, что это не просто недоразумение, которое выяснится, что случилось серьезное, может быть, непоправимое…

— Вы же велели достать справки, — сказал он, наступая на Веру Александровну.

Она попятилась на две ступеньки.

— Велели? — спросил Толик. — Я взял! Вот характеристика с места работы!.. Вот…

Он рванул обеими руками карманы, вывернул их наружу. Из карманов посыпались на лестничные ступеньки — перочинный нож, фотография Дамира, какие-то пуговицы, зажигалка, мятые сигареты.

Галя сделала шаг вперед, но по лестнице подниматься не стала.

Вера Александровна нагнулась поднимать, Толик тоже опустился на корточки, но ничего брать не стал.

Так они и продолжали разговаривать.

Сверху, через перила, выглядывали дети, глядя на них с любопытством и страхом. Кое-кто спустился пониже, но не слишком близко.

— Ну что мне с вами делать? — говорила Вера Александровна. Было видно, что она тоже сильно расстроилась. — Я говорила ей. Но ведь — тетя! Родная сестра его погибшей матери…

— Кто важнее человеку — отец или тетя?! — почти крикнул Толик, совершенно уверенный в эту минуту, что он именно и есть родной отец Дамира.

Дети испуганно отступили наверх…

— Ах, Толик, разве же вы отец? — Вера Александровна даже укоризненно прокачала головой.

— Я?.. А кто я?

Толик опустился на несколько ступеней. Спросил снизу, глядя на Веру Александровну:

— А кто отец?..

— Вы же знаете, Толик, — еще мягче сказала директорша интерната. — Я понимаю, вы привыкли думать про него как про сына…

И тогда Толик закричал на всю лестницу:

— Я привык?!. Наплевать на меня! Он привык!!! У меня теперь и жена есть!.. Вы же сами говорили — надо жену… жену!..

На Толика было невыносимо смотреть.

— Что же делать? Что делать?.. — повторяла Вера Александровна, держа в руках дурацкую мелочь Толика, которую она насобирала на ступеньках. — Возьмите другого, ведь не клином же свет… Вот хотя бы Никифоров… У него никого нету. Иди сюда, Никифоров…

И она поманила маленького белобрысого мальчика с верхней площадки лестницы. Но тот даже не шелохнулся. Нахмурившись, смотрел вниз, мимо Толика.

— Мне мой нужен! — сердито сказал Толик. — У меня чернявенький мальчик… У меня и жена чернявенькая…

Он махнул рукой на Галю, и она дернулась показаться, стать заметной, чтобы помочь Толику.

— Успокойтесь, мы что-нибудь придумаем, — сказала Вера Александровна, снова спускаясь на несколько ступенек к Толику.

— Где он… Этот?.. — вдруг вскинулся Толик, словно вспомнил что-то очень важное.

— Уехал он, уехал, — опять, как тяжелобольному, терпеливо повторила Вера Александровна.

— Да нет же! Не Дамир… Такой, в кепке! Сосед мой по рыночной гостинице в России! Как его звать-то? — вскричал Толик в отчаянии. — Когда он нужен… Где он?!. Он все может!

— О ком вы говорите? Кто?

— Такой человек… он сделает… он умеет!..

Толик повернулся и прыжками кинулся с лестницы вниз.

Он бежал, а сверху молча спускались дети. Встали вокруг Веры Александровны, словно для поддержки, и глядели Толику вслед.

Добежав до Гали, Толик остановился и дальше не пошел. Постоял там немного и медленно поднялся на половину лестничного марша.

— Почему же он ко мне не зашел? — негромко спросил он с трудом.

Видно, эта мысль явилась к нему только что и доставила новое мучение.

— Это наша вина, — развела руками Вера Александровна. — Вернее, моя…

— Там же холодно, в Москве, — тихо сказал Толик. — А у него пальто нету.

— Не беспокойтесь — все в порядке, — сказала Вера Александровна.

— Но он… Когда увозили… Он вспомнил? — еще тише спросил Толик.

И тут дети наперебой закричали:

— Вспомнил! Вспомнил!

— Про вас говорил!

Когда они замолчали, Вера Александровна сказала:

— Говорил, письмо ему напишу. То есть — вам, Толик.

А белобрысенький мальчик Никифоров с угасающей надеждой все смотрел и смотрел на Толика, и глаза у него блестели непролитыми слезами…

Алтынабадский аэропорт — временный. Сохранились, по существу, только взлетно-посадочная полоса да еще какие-то небольшие ремонтные строения…

Но уже, в стороне от бывших разрушений, строится новый аэропорт. А пока — навесы разные от дождя и солнца, загородки: туда — нельзя, сюда — тоже нельзя…

Висит от руки написанная табличка:

МОСКВА. Рейс 2110

Понемногу стекаются пассажиры. Их пускают за ограду, но не в поле, упаси Боже, а только под легкую крышу навеса — в загон. Это как бы первый звонок, это — сбор.

Галя провожает Толика.

В руках у него билет с посадочным талоном и, конечно, приемник. А больше ничего. Это все его имущество, а значит, и багаж.

На всей фигуре Толика и на его лице уже отрешенность от земного пребывания — нетерпение, спешка, полет. Еще не совершилось отправление, а внутри, в голове, он уже летит, летит!..

Но вот пассажирскую толпу провели в загородку, рассадили в медленном открытом автопоезде, а тот, вытянувшись дугой, отвез их к самому дальнему самолету.

Галя видела, как, потоптавшись у трапа, мелкие издалека, в смешной суете перетасовки, уплотнения и стремления скорей всосаться внутрь машины, они оказались наконец-то проглоченными, отрезанными от земли укатившимся трапом и готовыми вмиг перенестись сквозь просторы бывшей большой страны…

Самолет тонко завизжал турбинами, постепенно наращивая гул.

Галя у временной загородки замахала руками и…

…вот уже самолет летит…

Вот уже Толик у окошка, он уже обнадежен насчет авиации, но все еще неспокоен, — а кто его знает, возьмет опять на землю сядет…

По салону прошла стюардесса, играя ногами.

Что-то там проверяла, что-то говорила, наклонялась, будто с нежностью, будто с доверием — и не ко всем, а только к избранным пассажирам. Что она говорила, Толик не слышал.

Потом подошла и уселась вдруг рядом с Толиком на свободное место у прохода.

Летели они насквозь через толстые облака, вспученные своей одеяльной простеганностью…

…и Толик уже сам что-то говорил стюардессе, и та ловко делала вид, что ей все это ужас как интересно! А потом извинялась и с облегчением уходила к кому-нибудь на помощь.

Потом снова приветливо садилась рядом с Толиком — других свободных мест не было.

И Толик продолжал ей рассказывать с того места, когда его прервали:

— …Старая женщина, услыхала, что племянник… Дай, думает, возьму… Не понимает старушка, кто ребенку больше нужнее… Ну что ж… — говорил Толик. — Буду ей помогать с каждой получки. Все-таки родственница. — И, подумав, с некоторым колебанием добавил: — Приемник ей отдам.

Стюардесса вежливо посмотрела на приемник.

…Потом летели они над морем. Далеко в его серую плоскость врезались бурые песчаные косы, целые треугольники — наглядная география.

— Раньше говорили — чудо, чудо!.. — говорил Толик не стюардессе, а уже просто так — в овальное самолетное окно, в землю, в небо… — А теперь говорят — техника. И в сказках все чудеса — это когда кто-то в кого-то превращается или его переносят с места на место… И никаких других новых чудес. И получается: у кого-то отбирают, кому не очень-то и нужно — дворец или принцессу… Или сына. И отдают другому. И говорят — по закону… Нет чтоб принять закон о чуде — чтобы по справедливости… Потому что чудо — это просто справедливость. И все… — не то сказал, не то подумал Толик.

А самолет все летел и летел, гул его рос, переходил в грохот, заполнял до краев Толиковы уши…

Мысленно Толик давно уже обогнал самолет и приземлился, да только все летел и летел…

Пустой самолет стоял на земле, стюардесса собирала газеты, журналы, пластмассовые стаканчики, поднимала спинки кресел. Водворяла на место свисавшие ремни безопасности…

Одеваясь, поглядела в окошко на московское летное поле и увидела толпу своих пассажиров и среди них Толика с приемником.

Вышла из самолета, посмотрела на спину Толика и тоже стала спускаться по трапу.

Пассажиров позвали к вокзалу, а стюардесса сама пошла по бетонным плитам к низкому ажурному заборчику, который никому и в голову не приходит перешагнуть, если никакого отношения к авиации не имеет.

У калиточки, по ту сторону заборчика, который для простых граждан, стюардессу ждал мужчина лет тридцати.

Она прошла через калитку, поцеловала этого мужчину, а он взял у нее сумку. И еще чего-то взял. И они пошли к служебной автостоянке, к старенькому, но ладному «жигуленку».

Сели в автомобиль, мужчина заботливо пристегнул стюардессу и завел двигатель. Когда поехали, мужчина смотрел вперед — на дорогу, а стюардесса — в свое боковое окошко на пассажирской двери.

Смотрела, смотрела и вдруг сказала:

— Ребенка хочу.

Мужчина вздохнул, снял правую руку с руля, нежно погладил стюардессу, будто извинился перед ней.

— Ужасно хочу ребенка, — опять сказала стюардесса.

— Ну подожди…Подожди еще совсем недолго, — тихо проговорил мужчина. — Немного же осталось…

Наверное, он уже в который раз хотел объяснить, почему «осталось совсем немного», но стюардесса снова отвернулась от него и упрямо сказала, глядя в боковое окошко:

— Ребенка хочу…

***

Все с тем же приемником в руках Толик шел по Москве…

Адрес был из самых московских, так что предстояло пересечь разные бульвары, Чистые пруды, прежде чем найдется нужный дом, адрес которого у Толика был записан на бумажке.

А бумажку эту он и не прятал в карман — все сверялся с ней, никак не мог наизусть запомнить…

Но когда дом все-таки нашелся, Толик вдруг чего-то испугался, замедлил шаг, посмотрел вниз — себе под ноги. И остался чем-то очень недоволен.

Постоял в нерешительности и вдруг пошел совершенно обратно.

На пересечении улиц стояла будка чистильщика сапог.

К ней и направился Толик. Вошел прямиком внутрь и решительно сел на стульчик — как хозяин собственной жизни.

В эту секунду в нем появилось что-то такое — от его таинственного гостиничного Соседа в большой кепке, который «мог все»!..

Толик стоял у большой, добротно обитой двери старомосковского дома.

В последний раз сверил номер квартиры с записью в бумажке, глубоко и судорожно вздохнул и позвонил.

И сразу же из-за двери его спросил голос Дамира:

— Кто там?

Толик так обрадовался, что забыл откликнуться, и Дамиру пришлось переспросить еще раз:

— Кто там? Кто звонит?

— Свои, — радостно сказал Толик, улыбнувшись во всю широту этого приятного слова.

— Толик!!! — закричал Дамир из-за двери. — Я знал, что ты приедешь!..

Дверь почему-то не открывалась. Даже не было слышно, чтобы Дамир возился с замками.

— Открывай! — велел Толик весело.

— Я не могу, — ответил Дамир. — Меня ключом закрыли.

Толик обиделся за Дамира.

— Что же она тебе ключ не доверяет? — нахмурился он…

…и по этой детали сразу же представил себе безрадостную жизнь Дамира у тетки. И саму ее — недоверчивую, старую, злую. Одним словом — Тетку.

— Понимаешь… — глухо из-за двери сказал Дамир. — Я и сам уже этот ключ не прошу. Я уже два потерял. Да ну его, этот ключ…

— И ты целый день там сидишь?!. — вскричал Толик.

Он поставил приемник на лестничную ступеньку и приник к мягкой обивке массивной двери, которая отделяла его от Дамира.

— Бывает, и целый день… Когда как, — вздохнул за дверью Дамир.

Или вздох лишь послышался Толику?..

— Да кто же ей разрешил?! — заволновался Толик, дергая дверь.

Дверь, конечно, не поддавалась.

— Как глупо — спешить, лететь, преодолевать обстоятельства и расстояния и в конце концов упереться в бездушную дверь! А я играть учусь, — сказал Дамир. — На трубе.

— Какая труба?! Что ты говоришь? — Толик все больше и больше волновался.

— Забыл, как называется. Я сейчас принесу, — крикнул Дамир и убежал внутрь, в отдаленные пространства квартиры.

Толик жадно прильнул к двери ухом, пытаясь по звукам угадать глубину, широту и прочую топографию квартиры. Ему не терпелось узнать, как живется там Дамиру.

Не терпелось собственными глазами удостовериться, что живется Дамиру там худо…

Дамир прибежал не сразу, но это могло значить что угодно: что он еще не освоился в этой квартире, что ему не говорят, где что лежит и как что отпирается.

— Я уже научился песню играть, — поспешно выкладывал Дамир через дверь. — Как один казак вел коня напоить… Хочешь, сыграю?

— На чем ты играешь?..

Толик никак не мог взять в толк, при чем тут труба? Потому что не имел больше ни сил, ни терпения ждать, чтобы скорее отворить дверь и увидеть Дамира!..

— Такая труба, — объяснил Дамир. — Сначала круглая, как дудка, потом узкая. Вся блестящая. А сверху кнопки. Их надо давить. Ну, слушай!..

И он подудел что-то неясное, и звуки, выдавленные из этой трубы, были так отделены друг от друга, что собрать их в мелодию никак не получалось.

Толику от этого стало еще невыносимей! Сквозь толстую обитую дверь, на гулкой лестнице, жалкие звуки трубы Дамира звали Толика действовать.

— Зачем ты учишься на трубе? Что она задумала? — неожиданно испугался Толик.

От этой женщины он ждал чего угодно!

— Не знаю… — грустно, как показалось Толику, ответил Дамир.

— Да ты сядь там, сядь… Там хоть есть на чем сесть? — крикнул Толик, охваченный жалостью к Дамиру. — Принеси и сядь, ты же устанешь!

— И ты сядь, — сказал Дамир. — Ты же с дороги… Толик по-узбекски сел на корточки, прислонился щекой к двери.

За дверью, виделось ему, так же грустно сидит взаперти Дамир.

Впрочем, сидел Толик недолго. Нервно вскочил — ему показалось, что Дамир ушел или что его там за дверью нет…

А может и не. было…

В общем, Бог знает, что ему там показалось! Главное, ждать более было невыносимо.

— Так мы и будем сидеть? — спросил он другим, ясным голосом, словно придумал выход.

— Ага, — послышалось из-за двери.

— Сколько же времени? — воскликнул Толик.

— Пока не придет, — ответил Дамир с такой невозможной покорностью, что Толик просто заметался по лестничной площадке:

— Но так же нельзя! Ты не можешь сидеть внутри! Неужели ее нельзя открыть?!!

— Был бы ключ… — негромко проговорил Дамир из-за двери.

Толик решительно порылся в карманах, достал перочинный ножичек и, в полном отчаянии, стал засовывать лезвие в скважину дверного замка. Но нож влезать туда не захотел.

Дамир дышал за дверью.

— Принеси-ка мне проволоку, — велел Толик, вовсе не думая, имеет ли он право так упорно ломиться в чужую квартиру.

Из дырки замка полезла наружу тоненькая медная проволочка.

— Да нет, не такую! — сказал Толик с досадой. — Толстую, крепкую. Что, у нее даже нормальной проволоки нет?!

И в этом Тетка тоже была виновата!

— Не знаю, — сказал Дамир глухо и, как показалось Толику, с тоскою.

Толик оглядел площадку взглядом искателя-землепроходца, но проволоки нигде не обнаружил. Зато увидел свой приемник!

— Ага! — сказал он, и глаза его загорелись. — Сейчас!

Схватив приемник, он выдвинул антенну, отвинтил черный шарик и засунул конец антенны в скважину замка. А потом остервенело начал им ворочать, будто бы со смыслом и надеждой, что вот сейчас — на следующем повороте антенны, замок щелкнет, дверь отворится и… Но тут обломилась антенна.

— Ничего! Это ничего!.. — не упал духом Толик. — Это, Дамирчик, всего лишь замок… Всего лишь техническое устройство, которое должно подчиняться людям… Обязано! Сейчас… Сейчас… — приговаривал Толик, пытаясь открутить перочинным ножом накладку замка с рукояткой.

Один винт поддался усилиям Толика и стал медленно выкручиваться из двери!

— Ага! — обрадовался Толик и бросился на дверь, словно лев. — Вот видишь?!. Я освобожу тебя! Ты не бойся!

Он тряс дверь, пинал ее ногами, но она не поддавалась, не хотела открываться…

За этим занятием его и застала Тетка.

— Может быть, попробуем ключом? — спросила она.

Толик так и замер, так и застыл, распластавши руки по дверной клеенке, с поднятой ногой и прижатым к двери ухом.

Он сжался, а потом стал понемногу поворачивать голову назад…

Они сидели в трех углах, далеко расположенных один от другого, — Толик, Дамир и Тетя.

Тетя — женщина лет тридцати пяти или возле того, была очень привлекательна: Восток в ней был почти размыт многолетней московской оседлостью, и только в глазах — в их разрезе, в выражении ли их — сохранилась стойкая, чуть мистическая притягательность.

— Жену нашел? — спросил Дамир.

— Нашел, — уныло кивнул Толик.

— Вот, компьютер ему купила, — сказала Тетя.

В углу, на небольшом столике, вместе со всякими мальчишечьими игрушками, стоял новенький компьютер.

Так и шел этот разговор — медленный, трудный для всех троих. И для Толика, и для Тети, и для Дамира.

Возможно, что для Дамира — самый трудный…

— Я же тоже не могу. Она одна… — снова сказал Дамир.

Это было сказано по-детски безжалостно прямо, хотя и со взрослой рассудительностью.

— Я понимаю! — заторопился Толик согласиться.

— Как приехал, все про вас говорил: Толик да Толик!.. Письмо, говорит, писать буду… А какое письмо? Куда? И адреса нету, — сказала Тетя. — У вас там все еще трясет?

— Теперь перестало, — ответил Толик.

Снова молчали. Никто не смотрел друг на друга.

— На ней женись, — сказал вдруг Дамир и показал Толику на Тетю.

Тетя промолчала, как будто и не про нее было сказано, а Толик тут же откликнулся, тут же заговорил, словно он об этом только что и думал:

— Если бы раньше! Теперь, понимаешь, я не могу… Я Гале уже обещал. Это будет нехорошо — сам обещал, а сам…

И он растерянно посмотрел на Дамира.

— Я пойду чай поставлю, — чуточку обиженно сказала Тетя.

Она, наверное, никогда бы не приняла предложения Толика, но его отказ, даже по такой уважительной причине, понятной любой женщине, вполне мог ее расстроить.

Тетя вышла из комнаты.

— Компьютер купила, — тоскливо протянул Дамир и показал на свой столик в углу большой комнаты.

— Тебе нравится? — сразу же спросил Толик.

Дамир промолчал.

— Понимаешь, если бы я не обещал… если бы раньше… А теперь Галя ждет… — виновато проговорил Толик.

— Я понимаю, — кивнул Дамир.

Толик включил приемник, чтобы не молчать. Приемник затрещал, заговорил, запел…

Вошла Тетя, принесла на красивом подносе чай, чашки, ложки, блюдца. Еду какую-то.

Она даже что-то там успела переодеть. Самое пустяковое — даже не понять что, и от этого, и от своего ироничного отношения к собственному женскому поражению, — повеселела и стала еще красивее.

— Вот, — приговаривала она. — Вот чай, вот сахар, варенье, сыр… Вы едите рокфор?

Толик убрал немного музыку — чтобы не заглушать Тетю.

— Пусть, пусть будет, — быстро сказала Тетя. — Я очень люблю музыку. И хочу, чтобы Дамир любил. Я даже когда-то сама пела… В детстве.

Теперь говорила она одна. Толик и Дамир молча приблизились к чаю.

— Голос у меня был хороший, громкий. Но со слухом — неважнец, — рассмеялась Тетя.

Она рассмеялась так, будто приглашала Дамира и Толика посмеяться вместе с нею.

Дамир прибавил звук в приемнике, и музыка заиграла еще громче. И скорее всего, кроме Толика и Дамира, из-за этой музыки никто не смог бы расслышать Тетю…

Все уже пили чай, а она все говорила и говорила, словно разговором могла что-нибудь изменить, исправить, соединить всех, кому надобно соединиться…

Наверное, она хотела совершить чудо справедливости — как она его понимала…

…Толик с шумом вздохнул и решительно поднялся из-за стола:

— Ну, спасибо вам, я пойду!

Когда-то надо же было уйти? Так лучше сразу!.. Дамир сидел, глядя в блюдце, а Тетя удивилась и огорчилась:

— Ну куда же вы пойдете, Толик? Вы же нам все-таки не чужой… Я вам постелю на кухне. У нас есть прекрасная немецкая раскладушка, матрац, одеяло, белье чистое…

И замолчала, поняв, что все это уже напрасно, все это уже лишнее…

Тогда заговорил Толик. Заговорил горячо, отвечая на то, о чем она, как ему показалось, должна была думать, не говоря прямыми словами.

— Понимаете, только вчера с человеком разговаривал. Если бы раньше… Такое дело! Теперь уже нельзя. То есть с кем-нибудь можно, но тут — нельзя!

— Конечно-конечно, — тут же согласно закивала головой Тетя.

Она просто кинулась в согласие, изобразила его голосом, и телом, и движением, потому что ей на секунду показалось, что если бы Толик послушался Дамира, она, Тетя, может быть и…

Она рванулась к туалетному столику, схватила какой-то флакончик и стала совать его в руки Толика.

— Вы ей духи передайте! Это очень хорошие, французские…

— Что вы, не надо, — помотал головой Толик.

Но духи взял и сунул в карман. Постеснялся не взять.

— Большое спасибо, — сказал он Тете.

Потом он пошел прощаться к Дамиру.

Дамир сидел, упершись глазами в блюдце, и даже не пошевелился, когда Толик с неловкостью поцеловал его в макушку.

Потом Толик ушел…

***

Он шел по двору, когда услышал, что его зовут из форточки третьего этажа.

— Толик! Толик! — кричала Тетя и делала знаки руками — вернуться.

Рядом с ней, в нижнем стекле окна, чернела голова Дамира.

— Передумала! Отдает… — тихо, самому себе вслух выдохнул это невероятное Толик.

Одним духом он вознесся по лестнице, перепрыгивая через четыре ступеньки!

— Вы — забыли приемник, — сказала ласково Тетя, стоя в распахнутой двери. — Вот…

Она протягивала приемник, а под ее рукой, привалившись спиной к ее животу, молча стоял Дамир.

Толик разочарованно сглотнул и не взял приемник.

— Не забыл, — негромко сказал он и медленно пошел вниз по лестнице.

***

…И когда он уже прошел половину двора, из форточки раздался звонкий, на всю округу, голос Дамира:

— Толик! — кричал Дамир, стоя ногами на подоконнике и едва дотягиваясь до форточки. — Я вырасту, все равно к тебе приеду! Я скоро вырасту!.. Я приеду! Я приеду к тебе!..

И через паузу, снова:

— Толи-и-ик!..

Толик кинулся вон со двора.

Мюнхен, 2005

Иллюстрации Гюстава Доре

В своем прекрасном и безжалостном к самому себе дневнике Юрий Маркович Нагибин писал: «Могучий эгоизм старости шутя гасит сентиментальные потуги памяти оживить прошлое…»

Однако избавиться от постоянного желания припомнить что-то из своего прошлого — просто невозможно. Особенно если взяться вспоминать именно тот период, когда ты находился еще в этаком — очень «мужчинском» возрасте и тебе (наверное, как и всем) были свойственны все глупости и ошибки этого возраста, сопровождаемые постоянной половой суетливостью.

И вовсе не для того, чтобы «оживить прошлое», а… черт его знает для чего!

Может быть, в компенсацию за сегодняшнюю биофизиологическую немощь?..

Иногда безумно хочется с заоблачных высот своего бессильного и «могучего эгоизма старости» припомнить самого себя — того самого, мощного и глуповатого, с вечно дымящимся от неугасимых желаний членом и постоянно мечущегося на поводу у собственных яиц.

Для приличия нужно только приправить эти воспоминания легким старческим подхихикиванием, изрядной долей кокетливой иронии и скепсиса по отношению к самому себе тогдашнему — молодому и здоровому коблу. Будто бы ты и не пытаешься «оживить прошлое», а просто так, трепа ради, рассказываешь незатейливую историйку, которая произошла с тобой уйму времени тому назад.

И это ни в коем случае не должно походить на лихие описания похождений некоего советского кавалера Фоб-лаза из Института физкультуры и спорта имени Лесгафта времен смерти Сталина и начала эры «Кукуруза — царица полей!».

Никакой сегодняшней примитивной половухи.

Историйка будет почти интеллигентная. Тем более что произошла она лет пятьдесят тому назад, когда школьницы рожали еще во вполне почтенном возрасте — лет этак в Чтырнадцать-пятнадцать, а не в десять-одиннадцать, как сегодня.

Церковь тогда еще была решительно отделена от государства. И ни один из самых прогрессивных членов Политбюро даже помыслить не мог о том, чтобы прилюдно поставить свечечку во храме, а потом, фальшиво глядя мимо нацеленного на него десятка видеокамер всех телевизионных каналов страны, истово и неумело осенить себя крестным знамением…

Время было совершенно иное. Ну, во-первых, не было видеокамер…

Господи! Какого лешего я взялся перечислять то, чего тогда не было? Не за роман же взялся — за рассказик.

Учился я тогда в знаменитом Институте Лесгафта (Ленинград, улица Декабристов, 35), куда попал по липовому аттестату, купленному за пятьсот очень-очень старых рублей на барахолке Обводного канала. А так как я никогда не учился ни в девятом, ни в десятом классе, а ушел в армию в сорок третьем — после детского дома и камеры предварительного заключения алма-атинского следственного изолятора, то в институте имени Петра Францевича Лесгафта, куда я поступил как демобилизованный — без вступительных экзаменов, мне все очень-очень нравилось!

Ко второму курсу я уже был мастером спорта СССР по акробатике и числился в одном добровольном спортивном обществе тренером. Хотя никогда ничему никого научить не мог. Потому что тупо и совершенно искренне не понимал, как это можно не суметь сделать заднее, переднее или боковое «арабское» сальто… Это же так просто! Смотри, засранец (засранка), показываю еще раз!

И я показывал, показывал и показывал до всеобщего одурения, потом посылал своего ученика (ученицу) в задницу и начинал тренироваться сам. На носу маячили соревнования, а это был верный способ заработать фотоаппарат «Зенит» или на худой конец мельхиоровый кубок.

В то время этими нашими призами были забиты все скупочные пункты и мелкие комиссионки Ленинграда. Акробатика — вид спорта не олимпийский, на госстипендию рассчитывать мы не могли, в спортивных обществах платили нам маловато, и каждый из серьезных мастеров — членов сборной республики или даже страны вынужден был как-то шустрить, чтобы не протянуть свои молодые тренированные ноги.

Кто-то числился тренером, кто-то продавал за полцены бесплатные талоны на питание официантам ресторана, где нас обычно кормили на так называемых тренировочных сборах перед крупными соревнованиями, кто-то занимался еще чем-нибудь…

Так как до сорок первого года, до своих тринадцати лет, я жил и рос в интеллигентной семье — при домработнице и французской бонне, от которой я на всю жизнь, так и не выучив французский, унаследовал прекрасное его произношение, я, с детства будучи мальчиком спортивным и начитанным, в уже зрелом, демобилизованном возрасте, естественно, стал заниматься книгами.

Вернее, если до конца прояснить понятие слова «заниматься», то в моем случае это можно было бы назвать двумя отжившими терминами — «спекуляция» старыми книгами или, как стали выражаться немного позже, я был книжным фарцовщиком…

Эта сторона жизни того времени по праву заслуживает подробного, увлекательнейшего и бесстрастного исследования, на которое у меня сейчас просто нет сил. Могу сказать одно: это был тоже своего рода Спорт, где существовала своя четко очерченная иерархическая градация: были и мастера, и перворазрядники, и второразрядники, ну и, конечно, своя околокнижная шушера…

В то время, когда я был не только мастером спорта СССР по акробатике, но и даже призером первенства Советского Союза, то в «книжном деле», если пользоваться спортивной классификацией, я телепался где-то в районе второго разряда. Это был не очень устойчивый, но достаточно ощутимый заработок, позволявший не торговать талонами на бесплатное питание. А кроме всего прочего, это было безумно интересно и азартно!