Привал

Звонок Невинного в комендатуру, сообщающий о чрезвычайном происшествии в медсанбате, выдернул Станишевского и Зайцева из гущи сельскохозяйственных событий, которые уже начали разворачиваться с методичностью и неотвратимостью океанского прибоя. На участки, отведенные под пахоту и сев, уже направлялись саперы, из русских и польских умельцев уже формировались ремонтные бригады по восстановлению сельхозинвентаря, уже были созданы команды по сбору посевного зерна из брошенных хуторов и оставленных фольварков. Довоенные, мирные специальности слесарей, кузнецов, плотников, агрономов и просто крестьян стали вдруг самыми главными и необходимыми.

Однако армия есть армия и ЧП есть ЧП, а комендатура, ответственная за все и вся, есть комендатура. И Станишевский с Зайцевым были вынуждены примчаться в медсанбат для выяснения случившегося. Станишевскому еле удалось отговорить Зайцева ехать на бронеавтомобиле Б-64, выпрошенном у подполковника Хачикяна. Валерке безумно хотелось промчаться по городку именно на броневике, на котором он собственноручно нарисовал с одной стороны красной краской советскую звезду, крайне далекую от геометрического совершенства, а с другой стороны белой краской – польского орла, сильно смахивающего на птеродактиля.

Нельзя сказать, что исчезновение «санитарки» привело Станишевского в восторг, но возможность лишний раз увидеть Катю почти примирила его со случившимся. И пока Зайцев с наслаждением играл роль дознавателя и выяснял обстоятельства угона санитарного «газика», Анджей успел повторить Васильевой все, что говорил ей этой ночью...

Зайцев остановил «виллис» за спинами старших офицеров союзных войск и выключил двигатель. Невинный поискал «газик» глазами и шепнул сидевшему впереди Станишевскому:

– Нету «санитарочки», товарищ капитан! Хулиганье паршивое...

– Давай, Валера, заводи, – приказал Станишевский. – Ручаюсь, что «санитарка» уже давно на месте, в расположении. Степан, мы вас с паном Дмоховским сейчас подбросим до санбата, а вы там на союзничков не очень насыпайтесь. Сделайте вид, что ничего не произошло. И Екатерине Сергеевне это передай. Скажи, что я просил...

Зайцев завел двигатель, стал полегоньку сдавать назад «виллис», разворачиваться. Станишевский услышал за своей спиной угрюмое, неодобрительное сопение Невинного, повернулся к нему всем корпусом:

– Не пыхти. Они это от чистого сердца сделали.

Выезжая из ворот лагеря, Зайцев сказал с усмешкой:

– Они и драку вчера от чистого сердца затеяли... Ну ты дипломат, Андрюха!

Этой ночью Станишевский не сомкнул глаз, и сейчас ему очень хотелось спать. Он отвернулся от Невинного, устроился поудобнее в маленьком креслице «виллиса», зевнул, потянулся и сказал, закрыв глаза:

– Нет. Никакой я не дипломат. Просто я сегодня очень счастливый. И хочу, чтобы все вокруг тоже были счастливы...

Облаченный в парадные одежды военного ксендза, капеллан польской дивизии майор Якуб Бжезиньский стоял под чистым небом у походного алтаря на краю огромного поля.

Перед алтарем замер строй польских саперов. Оружие перекинуто за спину, в левой руке миноискатель с наушниками или щуп для поиска мин в деревянных корпусах, в правой – конфедератка, шапка, пилотка, каска – у кого что.

За ними широким фронтом вытянулись несколько танков и самоходных орудий. Рядом с машинами стояли их экипажи с обнаженными головами.

– Эта земля пропитана кровью наших братьев, – говорил Куба. – Вечный покой даруй им, Господи, и вечный свет пусть светит им. Они легли в эту землю, освобождая ее от захватчиков. Но в ней не только прах наших близких, погибших – «про арис эт фбцис» – за алтари, за очаги, за самое важное и дорогое – за родину. В нее нашими врагами заложена смерть, и поэтому земля, призванная рождать и кормить, мертва. Да благословит и сохранит Господь вас, идущих освобождать эту землю от смерти, ибо жизнь земли – это жизнь живущих на этой земле! Амен!

По изрытому воронками полю далеко растянувшимися двумя шеренгами, одна за другой, шли саперы. Медленно, будто по болотным кочкам, осторожно ступали солдатские сапоги. В строгом шахматном порядке, где каждая клетка имела сторону не больше двадцати сантиметров, в землю чуть наискосок вонзался тонкий металлический щуп на двухметровой деревянной палке. Не встретив сопротивления на глубине ладони, щуп осторожно вынимался и снова через двадцать сантиметров входил под углом в самый верхний покров поля. Перед каждой пробой щуп зависал над землей, словно шахматная фигура в руке неопытного игрока, и опять входил в землю.

За «щупальщиками» шла вторая цепь – с наушниками на голове и с миноискателями в руках. Кольцевые приемники миноискателей покачивались над полем, и со стороны казалось, что десятки садовников, медленно продвигаясь вперед, поливают гигантскую клумбу из своих невиданных леек. В наушниках тихий треск, попискивание электрической наводки, и вдруг – зуммер! Это уже опасно. Это – металл. Может быть, не мина, просто какая-то железяка, ушедшая в землю еще в начале весенней распутицы. А если мина? Тогда тщательно фиксируется место наиболее сильного звучания зуммера, вытаскивается из-за спины небольшая саперная лопатка, и с бережностью археолога, вскрывающего следы древнего захоронения, сапер начинает по сантиметрам снимать землю слой за слоем. Но вот лопатка обо что-то звякнула. В сторону лопатку. Теперь только руками, кончиками пальцев. И наконец перед глазами предстает во всей своей ужасающей красе проржавевшая крышка противотанковой мины. Старой, изъеденной коррозией, самой страшной. От влаги и времени у нее внутри уже окислилась взрывчатка. На смертоносном тринитротолуоле уже появились маленькие желто-розовые хрупкие пузырьки – пикраты. Иногда – это зависит от состава взрывчатого вещества – они бывают нежно-зелеными. Такой мине и взрыватель не нужен. Малейшее прикосновение – и...

Какими только минами не упихана эта несчастная земля! Круглые металлические с гладкими крышками, похожие на перевернутую сковородку без ручки, с гофрированным верхом – в центре крышки небольшой столбик взрывателя; квадратные деревянные, напоминающие ящик для гвоздей. Взрыватель у них внутри, нужно только наступить на крышку. Маленькие – противопехотные. От них по земле всегда тянется тоненькая проволочка. Зацепился за нее – в этой малютке, величиной с чайный стакан, мгновенно сработает слабенькая петарда, стакан подпрыгнет над землей метра на полтора и оглушительно взорвется шрапнелью, расстреляв вокруг себя человек десять – двенадцать.

Главное – спокойно вывинтить взрыватель, не дать ему сработать. А если он уже проржавел? Есть, конечно, маленькие хитрости. Можно и проржавевший взрыватель убрать, но не всегда. Ну а если уж убрал его, тогда вытаскивай эту сволочную мину без опасений, швыряй ее в повозку или в кучу, словно полено, – ничего страшного. Лишь бы она была не окислившейся.

Вот и тянет лошаденка повозку к лесу, а в ней штук пятьдесят обезвреженных мин навалено. К концу разминирования сволокут их в одно безопасное местечко и взорвут к чертям собачьим, чтобы потом по этому полю можно было спокойно босиком ходить и под ноги себе не глядеть. Вот такая работа...

Так как на этом участке поле было очень большим, то один его край «обрабатывали» поляки, другой – метрах в четырехстах – русские.

Молоденький солдатик с наушниками поверх теплой шапки, с миноискателем в руках, подоткнул полы шинели под ремень для удобства. Он быстро и споро продвигался вперед, демонстрируя отточенность движений и приемов. Вот он «услышал» мину, присел на корточки, осторожно разгреб над ней землю, аккуратно вывинтил взрыватель и уже небрежно бросил ее в общую кучу. Мины были свалены в ней, как арбузы на бахче во время уборки. А курносый пацан в шапке, придавленной дужкой наушников, раскрасневшийся от волнения и гордости, знающий себе цену, лихо сплюнул и метнул молниеносный взгляд по сторонам – все ли видят, как он лихо это делает?

– Не торопись, Семенов, не торопись, – сказал ему старый сапер со щупом в руках.

Семенов подмигнул старику и ничего не ответил. Он и не слышал, наверное, старика. То ли наушники мешали, то ли слушать было неохота. Сейчас главное – зуммер. Есть зуммер – есть мина. Нет зуммера – чисто. Идем дальше.

– Не торопись, Алеша... – в спину сказал ему старый солдат.

Но Алеша уже снова вывинчивал взрыватель из очередной мины. Выволок ее из лунки, бросил в кучу и рассмеялся от удовольствия. На старика даже не обернулся. Пошел вперед, мягко ступая по земле, будто зверек лесной. Очень, очень ловкий мальчишечка Семенов Алексей! Прямо загляденье! Ну совершенно бесстрашный!..

– Не торопись, Лешка...

И в ту же секунду – взрыв!

Шарахнулись лошади, рванули в испуге свои повозки, полопались постромки. Замерли люди на всем огромном поле. Эхо взрыва прикатилось из близкого лесочка, когда взметенная земля уже возвращалась с неба.

Погиб Алеша... Вот только что был живой, и нет его. То ли взрыватель неосторожно задел, то ли еще что приключилось – у кого спросишь? Хорошо, что больше никого не зацепило.

Отнесли к дороге растерзанное мальчишеское тело, и снова пошли саперы. За ними, за их мокрыми спинами, за напряженными затылками, танки и самоходки, как простые колхозные тракторишки, уже растаскивали к краям поля разную бывшую военную технику – сгоревшие автомобили, искалеченные орудия, остатки самолетов. Тут уж дело нехитрое – только обмотать тросом, зацепить за буксировочный крюк, выбрать слабину троса, чтобы внатяг, без рывков, и в сторону – к дороге, к лесу.

Теперь впереди всех шел со своим щупом пожилой русский солдат. Осторожно пробовал штырем верхний слой земли. Раз по пять каждый квадратик прощупает, а квадратик не больше носового платка. Слезы застилают глаза – ну прямо беда, ни хрена не видать... Остановится, утрется рукавом телогрейки и снова вперед. И все бормочет и бормочет:

– Господи... Прости все прегрешения и упокой душу раба Божьего Семенова Алексея, рядового второго саперного батальона одиннадцатого ордена Красного Знамени полка...

Гауптман Герберт Квидде слышал этот взрыв. Впрочем, его слышали все, кроме генерала. Словно призраки скользили по сырому, сумрачному лесу измученные офицеры механизированной дивизии войск СС генерала Отто фон Мальдера. Прошлогодняя листва смешивалась под ногами с клейкой, непросохшей землей, прилипала к подошвам, изматывающей тяжестью покрывала сапоги, опасно шелестела на каждом шагу. Ноги становились тяжелыми, шаги короткими, дыхание частым, захлебывающимся, пот заливал глаза.

Носилки с генералом несли по очереди. Менялись через каждые пятьдесят метров. Те, кому доводилось держать ручки носилок у ног генерала, задыхались от гангренозного запаха, идущего из-под пледа, которым генерал был укутан по самую грудь.

Полчаса тому назад пришлось срочно покинуть бункер. Какая-то русская команда на трех грузовиках, один из которых вез отделение охраны, а два других были заполнены обычной солдатней, орущей свои варварские песни, проследовала совсем рядом с бункером в направлении фольварка герра Циглера. Вполне вероятно, что, наткнувшись в этом фольварке на след, оставленный гауптманом Квидде, лейтенантом Эбертом и верзилой в русском военном ватнике, команда поднимет тревогу и бункер будет через час-полтора обнаружен.

Конечно, из отделения охраны и пятнадцати поющих дураков можно было бы сделать в одно мгновение кровавое месиво, но где гарантии, что это не будет услышано больше никем? Квидде доложил обо всем этом почти ничего не понявшему генералу и от его имени приказал начать немедленную передислокацию. Куда – он еще не знал. Единственное, что он понимал отчетливо, – уходить в глубину леса было бы неразумным. При относительной безопасности группа окажется в полном неведении о происходящем вокруг, потеряет контроль над обстановкой и возможность выбора слабого звена линии фронта для попытки прорыва. Поэтому было решено двигаться по кромке леса, ориентировочно в ста метрах от его края, параллельно шоссе.

– Замри! Ложись!..

И нет страшной, готовой на все, вымотанной офицерской группы. Ни один кустик не шевельнется. Будто и не было пятидесяти с лишним человек. Тишина. Приятно иметь дело с профессионалами.

Но сквозь тишину леса – натужный вой автомобильных моторов. Вот машины совсем рядом. Они ползут не по шоссе, а по самой кромке леса. Колеса грузовиков вязнут в сырой земле, буксуют. В каждом кузове солдаты с оружием. Сквозь толщу деревьев не разглядеть, поляки это или русские. Остановился один грузовик. Высыпались из него солдаты, растянулись цепью, стали поудобнее устраиваться, раскладывать оружие, боеприпасы. Кто-то уже корежит консервную банку десантным ножом, кто-то пытается соорудить костер.

Метров через триста остановился второй грузовик.

Тоже разгрузился, пополз за первым. Дальше – третий, четвертый...

– Они оцепляют поля, – прошептал гауптману лейтенант Эберт.

– Тихо. Вперед!..

Через разминированное поле пустые грузовики выползли на шоссе и, наращивая скорость, разбрасывая задними колесами налипшие ошметки грязной земли, пошли к городку.

– Надо уходить глубже в лес, – снова прошептал Эберт.

– Заткнитесь. Вперед, я сказал!

Отто фон Мальдер почувствовал, как его подняли и понесли. Ветки низкого кустарника постоянно задевали снизу за брезент носилок. Несмотря на то что между телом фон Мальдера и носилками лежало вчетверо сложенное одеяло фрау Циглер, генералу казалось, что кто-то все время пытается незаметно для всех распороть снизу носилки и он, фон Мальдер, вот-вот выпадет через этот разрыв, останется лежать на холодной сырой земле, а те, кто его несет, ничего не заметят и пойдут с пустыми носилками дальше... Он уже слышал треск разрывающегося брезента, сердце его сжималось от ужаса, крик застревал в горле. От мысли, что сейчас он останется совершенно один, неподвижный и бессильный, его бил озноб и в глазах возникала снежная вьюга. Тело пронизывал жесточайший холод, в мозгу всплывали и перемешивались два события, стоящие друг от друга на расстоянии двух лет, объединенные только одним – зимой. Он никак не мог вспомнить, что было раньше – аэродром в Полтаве или Сен-Жермен... Холод, вьюга, снег. За полгода до войны с Россией, в январе сорок первого года, он был командирован в штаб группы армии Рундштедта в Сен-Жермен, близ Парижа, для участия в военной игре. В ней отрабатывалось «наступление из Румынии и южных районов Польши на Киев и русский юг». Он видел лица, слышал голоса полковника Гейма – начальника штаба шестой армии, полковника Велера из одиннадцатой армии, полковника Цвиклера из танковой группы Клейста... В нападение на Россию они играли три дня – с тридцать первого января по второе февраля сорок первого... Спустя три года после неудавшегося покушения на Гитлера застрелился полковник Велер, иначе бы его повесили, как и всех заговорщиков... Почему так холодно? Откуда эта вьюга, поземка?.. Он уже не чувствует собственных ног от холода. Он закоченел... Он сейчас упадет! Это аэродром в Полтаве... Тоже январь, только сорок третьего... Почему рядом Рундштедт?! Это он там стоял – Отто фон Мальдер!.. Ах как тяжело ему было тогда в Полтаве!.. Но почему же так холодно?! Почему такой мороз, откуда столько снега?.. Тогда, в сорок первом, в Сен-Жермен было же решено, что Полтава – это «южное направление»!.. На полтавском аэродроме он впервые вслух позволил себе усомниться в незыблемом. Их было двое – он и адъютант Гитлера, тогда еще полковник, Пауль Шмундт, его старый приятель по академии. Шмундт – доверенное лицо Кейтеля и Йодля. Боже мой, неужели никто не слышит, что брезент носилок уже расползается и он сейчас выпадет на землю?! Неужели этого так никто и не заметит?.. Он спросил Шмундта, нужна ли вообще была война с Россией... И Шмундт ответил, что, по словам фюрера, эта война все равно должна была начаться. «Чего же стоило подписание пакта о ненападении?» – спросил тогда фон Мальдер. На это Шмундт ответил, что очень огорчен душевным состоянием своего старого товарища Отто фон Мальдера и пусть это навсегда останется между ними...

У фольварка Циглеров, где еще вчера пряталась вся немецкая группировка, стояло три военных грузовика. Два тупорылых «ЗИСа», один «студебекер» и «джемси».

Вместе с отделением охраны и полувзводом солдат водители таскали из амбаров герра Циглера в кузова своих машин мешки с посевным зерном, выкатывали из могучих каменных сараев плуги, бороны, сеялки...

Старшим этой команды был юный младший лейтенант. В сорок втором году он окончил сельскохозяйственный техникум, а в конце сорок четвертого – пехотно-пулеметное училище. Сегодня с утра его сельхозгруппа сформировалась из вновь прибывшего вчера пополнения, и младший лейтенант был счастлив этому обстоятельству.

Он так и не научился командовать опытными фронтовиками и сейчас с удовольствием отрабатывал «командные навыки и офицерский голос» на стриженых новичках, которым удалось родиться на год позже его появления на свет.

– Веялку, веялку-то зачем выволокли?! – кричал он неестественно строго. – Немедленно – на место! Веялка понадобится только осенью. Вот вы! Фамилия?

– Моё?.. – Растерянный новобранец испуганно уставился на младшего лейтенанта.

– Что еще за «моё»? Фамилия – женского рода. Не «моё», а «моя». Фамилия?

– Мокшанцев...

– "Рядовой Мокшанцев"!

– Рядовой Мокшанцев...

– То-то! Давай, Мокшанцев, беги в дом, пошуруй там веревок покрепче. Сейчас свяжем инвентарь – и на буксир.

– Хозяева ругать не будут? – оробел Мокшанцев.

Стараясь придать своему голосу максимум насмешливой грубости, младший лейтенант изобразил «старого вояку» и закричал с хриплым хохотом:

– Эти хозяева знаешь еще когда драпанули? А ну, одна нога здесь, другая – там! Марш, без разговорчиков!

Стоя на одном месте, он еще покричал немного на всех, покрутился, а потом вдруг не выдержал переполнявшей его щенячьей радости, сбросил ремень с пистолетом, шинель и вприпрыжку побежал к сараю помогать солдатам выкатывать тяжеленный широкозахватный многолемешный плуг фирмы «Золлинген». Обдирая свои худенькие руки о станину, он кричал протяжно и звонко, совсем не по-командирски:

– Э-э-эй, взяли! Еще ра-а-азик!.. Еще ра-а-аазик!.. Еще раз!

В его голосе было нескрываемое торжество: каждая его команда, каждый его «ра-а-азик!» чуть ли не на метр подвигал неподъемную золлингеновскую махину, и спустя полминуты плуг уже стоял во дворе, а водитель «джемси» задом подгонял свой грузовик без кабины к буксировочному кольцу плуга.

Но в это время из глубины дома на крыльцо вышел, шатаясь, рядовой Мокшанцев. Он даже не смог спуститься по ступеням. Бледный, ошеломленный, он привалился к дверному косяку и застонал от ужаса. Тут же его вырвало.

– Младшой, а младшой! Гляди-ко... – Старослужащий шофер «ЗИСа» дернул младшего лейтенанта за рукав гимнастерки и показал ему на Мокшанцева.

Рвотные спазмы сотрясали тело новобранца. Чтоб не упасть, он цеплялся за дверной косяк, и лицо его было искажено страхом и страданием.

– Ты чего?! – испуганно крикнул младший лейтенант – ему показалось, что Мокшанцев ранен.

Но тот не смог ничего ответить. Слабой рукой он махнул в глубину дома и снова ухватился за косяк.

Двустворчатые двери большой комнаты были распахнуты настежь, но все вбежавшие в дом остановились в проеме этих дверей, будто наткнулись на невидимую стену. Под раскрашенной фотографией лейтенанта немецкой армии, у стены лежали четыре трупа – вся его семья. Отец, мать, сестра и бабка. У всех четырех горло было перерезано от уха до уха. Черные, вывернутые наружу одинаковые раны, почти отделившие головы от тел, уже засохли. Крашеный пол в комнате был весь покрыт сухой глянцевитой пленкой почерневшей высохшей крови. След ее вел в короткий коридор и выходил на крыльцо.

Огромная хозяйская собака лежала между трупами и дверью. Она была неподвижна в своем горе. Она только приоткрыла и снова закрыла свои почти неживые глаза.

На секунду младшему лейтенанту показалось, что он сейчас потеряет сознание. Такого он никогда еще не видел. Пол качнулся у него под ногами, и он по-детски слабеньким, дрожащим голосом негромко выкрикнул:

– Ой, что же это?! Зачем?..

Три старослужащих водителя с «джемси» и двух «ЗИСов», не сговариваясь, оттерли его и новобранцев от дверей, и один из них сказал:

– Похоронить бы надо...

– В комендатуру сообщить, – сказал другой.

– Ну-ка геть отсюда! – прикрикнул третий на младшего лейтенанта и перепуганное стриженое пополнение. – Чего уставились? На это смотреть не обязательно! Все на свежий воздух! Айда по-хорошему... Сдавай, сдавай назад!

Три шофера и несколько человек из отделения охраны похоронили хозяев фольварка за домом, под старой яблоней. Насыпали на четверых один холмик.

Спустя час машины были уже нагружены мешками с зерном и продовольствием, обнаруженным шоферами в огромном циглеровском подвале. Плуги, бороны и сеялки сцепили цугом и закрепили на задних форкопах «ЗИСов». «Джемси» должен был тащить широкозахватный золлингеновский плуг.

Со двора тронулись медленно, без шума, без разговоров. Лишь бороны и сеялки, сцепленные между собой, лязгали за задними бортами машин.

К двенадцати часам дня почти все соединения, освобождавшие Западное Поморье Польши, получили из штаба фронта решение Военного совета о проведении весенней пахоты и сева силами Войска Польского совместно с советскими частями Белорусского фронта. Дивизии полковника Сергеева и генерала Голембовского оказались равными в числе прочих, хотя и претендовали на приоритет в этом удивительном для войны начинании. Истинные же виновники всего – экипаж танка Т-34 с позывным «Варшава-девять», – отруганные и наказанные за использование боевой машины не по назначению, стояли на исходных позициях, далеко от крестьянских страстей, драили свой танк, отлаживали двигатель – готовились к наступлению, которое должно было начаться в ближайшие два-три дня.

Всеми работами но проведению пахоты и сева в районе этих двух дивизий командовал двадцативосьмилетний подполковник Юзеф Андрушкевич.

Андрушкевич никогда не имел никакого отношения к сельскому хозяйству и поэтому, не отягощенный конкретными знаниями, чувствовал себя на этом неожиданном аграрном посту более чем раскованно.

Весенне-полевые заботы потребовали самого большого помещения в замке, занятого дивизионными штабами. В огромный зал была протянута связь чуть ли не со всеми советскими и польскими подразделениями. На столе громоздились телефоны, в углу сидел радист. С утра в зале постоянно толпился народ. Кто уезжал, кто приезжал, кто-то на кого-то жаловался, а кто-то кого-то и материл! Только, конечно, не при командирах дивизий. При полковнике Сергееве и генерале Голембовском даже самые отъявленные ругатели старались выражаться так благопристойно, красиво и кругло, как если бы вдруг средневековым лесным разбойникам захотелось сыграть пьесу из жизни благородных пэров и лордов.

Единственный, кто оставался самим собой в любой обстановке, был Юзеф Андрушкевич. Сейчас он как раз говорил по одному из телефонов с комендантом города Анджеем Станишевским – правой рукой замполита в этой сельхозакции.

Станишевский доложил о том, что не далее как пять минут тому назад комендатуру посетили освобожденные из плена старшие офицеры союзных войск с просьбой принять от них посильную помощь в этом «невиданном по гуманизму, замечательном деле», равнодушными к которому они оставаться не могут.

– Прекрасно! – сказал Андрушкевич. – Выдели союзникам несколько машин из тех, которые освободились от переброски боевого охранения. Не хватит – перевезем их на пахотные участки в два рейса. Очень трогательно с их стороны!

– Твоя ирония неуместна, – строго заметил ему генерал Голембовский и недобро фыркнул.

– Одну секунду, Анджей!.. – Юзеф Андрушкевич прикрыл ладонью трубку и сказал Голембовскому: – Я – политработник, товарищ генерал. А политработник должен быть ироничным, веселым человеком. Иначе все вокруг него будут подыхать от тоски и скуки... А потом у меня свой счет к нашим доблестным союзникам. – Он приоткрыл трубку и сказал в телефон: – Слушаю тебя, Станишевский! Докладывай дальше.

– Командир кавполка майор Нестеренко не дает лошадей. Устроил жуткую истерику! – сказал Анджей.

– То есть как не дает лошадей?! – возмутился Андрушкевич. – Минутку! Оставайся на связи... – Он повернулся к полковнику Сергееву и обескураженно произнес: – Петр Семенович! Этот ваш Нестеренко, командир кавполка, лошадей не дает... Он что, с ума сошел?

– Ох этот Нестеренко, – простонал полковник Сергеев и встал из-за стола. – Ему все кажется, что сейчас девятнадцатый год и он в Первой конной армии! Придется ехать. Ну я ему сейчас всыплю!

Андрушкевич представил себе, как полковник Сергеев будет тихим, интеллигентным голосом разносить Нестеренко в пух и прах. Он уже не раз видел, как Сергеев разговаривает с провинившимся подчиненным. Самое страшное обвинение в устах Сергеева выражалось одной фразой, после которой пощады не бывало. «Вы – несерьезный человек», – говорил Сергеев, и душа обвиняемого в этом страшном грехе уходила в пятки. На секунду Андрушкевичу даже стало жалко симпатичного, веселого Нестеренко. Но лошади были нужны позарез, и Андрушкевич без особого труда погасил в себе на мгновение вспыхнувший было огонек сентиментальности и даже позволил себе мстительно ухмыльнуться.

– Будут тебе лошади, – уверенно сказал он в трубку, глядя вслед полковнику Сергееву. – Будут! Вы там с Зайцевым с инвентарем разберитесь. Слышишь, Станишевский? Чтобы все эти сеялки-веялки работали как часы. Ты меня понял?

– Так точно, товарищ подполковник!

В городской военной комендатуре в кабинете коменданта было не продохнуть. Кабинет был вшестеро меньше замкового зала оперативного штаба посевной, где царствовал подполковник Андрушкевич, а народу в кабинете (пропорционально величине помещений) находилось вчетверо больше.

Комендантский стол был завален схемами окологородских сельскохозяйственных угодий и картами районов, прилегающих к городу. Все стояли вокруг стола и хлебали из солдатских котелков суп алюминиевыми ложками.

Никакого обеденного перерыва не было. Просто работа сопровождалась обедом. Станишевский сидел на краю собственного стола. Телефонную трубку он прижимал к уху плечом, разговаривал с Андрушкевичем и одновременно доедал из котелка суп.

– С инвентарем уже все закрутилось, товарищ подполковник. Его свозят сейчас на один хуторок. Там Зайцев нашел отличную кузницу с инструментами, со всем необходимым... Даже с углем! Мы сколотили такую ремонтную бригаду, дали туда и наших, и гражданских. Командует там один старшина. Русский. Настоящий специалист... Из автобата. И весь инвентарь, требующий ремонта, мы сейчас направляем туда. Чтобы централизованно... Я туда еще кого-нибудь из союзничков подкину. А сейчас мы разбрасываем участки пахоты по подразделениям... Ну а как же? Конечно, с учетом дислокации!

Большая кузница стояла на пересечении трех сельских дорог, в равном удалении от нескольких хуторов и богатых хозяйств, расположенных вокруг. При кузнице был отличный крепкий каменный дом, в котором еще недавно жил со своей семьей местный кузнец. Судя по оставленным инструментам, целому ряду хитроумных самодельных технических приспособлений, по запасам отожженного угля, бывший хозяин кузницы был мастером высокой квалификации.

Вокруг кузницы уже были выстроены свезенные сюда плуги, бороны, культиваторы, сеялки самых разных типов. И для конной тяги, и для тракторной. Словно ожидая их починки, стояли тут же и два трактора: один – гусеничный, второй – колесный. Могучий советский бронетранспортер подтаскивал к кузнице третий трактор. Тоже колесный.

Польский солдат – слесарь-ремонтник – вместе с двумя местными гражданскими трудились над пятилапным конным культиватором, натягивали тугую длинную пружину на рукоять сектора наклона рыхлящих лап. Пружина все время соскакивала с зацепа и грозила отбить пальцы одному из троих. Поляки тихо переругивались, менялись местами и снова пытались натянуть и зацепить упрямую пружину.

Пыхтя двумя спаренными моторами, подполз бронетранспортер. Сдал назад, ослабил натяжение троса и выключил двигатели. Из бронетранспортера выскочили двое – отцепили трактор, трос свернули в бухту, забросили на задок транспортера. Один из них, механик-водитель, сержант с продувной физиономией, подскочил к культиватору, сразу же зашептался с польским солдатом. Поляк с трудом понимал его, а когда наконец сообразил, что этому жуликоватому сержанту требуется, кивнул в сторону кузницы, откуда доносились тупые ухающие звуки большого молота и звонкая трель маленького молотка – «ручника».

Сержант поманил своего напарника и юркнул в открытые двери кузницы. Помещение кузницы было просторным, широким. В углу стоял горн. От огромного меха тянулась длинная труба, уходящая вниз, под горн, и оттуда вместе с воздухом к вытяжному навесу летели искры. Сильно пьяный поляк в крестьянской одежде качал мех горна. Он сосредоточенно повисал на рукояти меха, стараясь не рухнуть.

Небольшого роста, худенький старшина Красной Армии, лет сорока, в очках, кожаном кузнечном переднике, стоял посредине кузницы, держал длинными клещами раскаленный лемех плуга на наковальне и давал «ручником» темп голому по пояс, скульптурно сложенному молодому польскому солдату в брезентовом фартуке и старой замызганной конфедератке. Молотобоец тяжелым молотом «оттягивал» лемех. Около неширокого окна, на верстаке, солдат Войска Польского наклепывал новые наральники на плоский пружинный зуб легкой бороны. На чистом полотенце были аккуратно разложены нарезанный копченый окорок, хлеб, жареная рыба, самодельный крестьянский сыр, домашняя колбаса.

– Вот это я понимаю! – восхитился механик-водитель бронетранспортера. – Вот это устроились славяне! А мы вам еще один тракторишко притащили...

Не в силах оторвать глаз от верстака, он так откровенно и плотоядно потер руки, что худенький старшина в очках тут же предложил ему: